Текст книги "Досужие размышления досужего человека"

Подумайте, каким увядшим прутиком представляется им, лишенным разума и души, прекрасный цветок жизни. Лошадь в стойле чует сладкий запах сена и с удовольствием жует спелый овес. Сторожевой пес в конуре моргает на солнышко, видит во сне восхитительную погоню по росистым лугам и с довольным тявканьем просыпается, чувствуя ласковую руку хозяина. А в унылой жизни этих человеческих обрубков никогда не блеснет ни единый лучик солнца. С той минуты, как они выползают из неудобной постели, и до минуты, когда снова в нее возвращаются, у них нет ни мгновения настоящей жизни. Они не знают, что такое развлечения, отдых или приятная компания. Радость, печаль, смех, слезы, любовь, дружба, тоска, отчаяние – все это для них лишь слова. С того дня, когда эти несчастные впервые увидели свой убогий мир, и до дня, когда с проклятием на устах они навсегда сомкнут веки, а их останки закопают с глаз долой, их ни разу не согреет участливое прикосновение, не взбудоражит мысль, не повлечет за собой надежда. Во имя Господа милосердного, позвольте же им заливать в глотки лишающую рассудка жидкость и на мгновение почувствовать себя живыми!

Что ж, можно сколько угодно говорить о сантиментах, но в этом мире истинное счастье обретается в желудке. Кухня – главный храм, где мы поклоняемся богам, пылающий очаг – наш священный огонь, а повар – верховный жрец. Он могучий и к тому же добрый волшебник. Он облегчает любое горе, изгоняет любую неприязнь и делает любовь еще слаще. Господь велик, и повар – Его пророк. Давайте же будем есть, пить и веселиться.

© Перевод О. Василенко

О меблированных комнатах

– А, я вижу, вы сдаете комнаты.

– Матушка!

– Чего тебе?

– Здесь джентльмен желает снять комнату.

– Пусть войдет. Я сейчас поднимусь.

– Входите, сэр. Матушка сейчас придет.

Вы заходите в дом, и через минуту «матушка» тяжело поднимается по лестнице из кухни, на ходу развязывая фартук и давая кому-то указания насчет картошки.

– Доброе утро, сэр, – устало улыбается она. – Проходите сюда.

– Даже не знаю, стоит ли мне смотреть, – говорите вы. – Что у вас за комнаты и сколько стоят?

– Да вы проходите, – отвечает хозяйка. – Вот сюда, наверх, и я вам все покажу.

Бормоча невнятные протесты, долженствующие снять с вас любые возможные в будущем обвинения в напрасной потере времени, вы следуете за «матушкой» на второй этаж. На первой же лестничной площадке вам под ноги попадаются ведро и веник, в результате «матушка» принимается рассуждать о нерадивости служанок и, перевесившись через перила, громко зовет Сару и велит ей немедленно убрать забытые принадлежности. Подведя вас к дверям комнаты, хозяйка берется за дверную ручку и, прежде чем повернуть ее, объясняет, что комнаты в некотором беспорядке, поскольку прежний жилец выехал только вчера, и добавляет, что сегодня как раз день уборки – которая устраивается каждую неделю. На этом вы оба входите в комнату и в торжественном молчании разглядываете открывшуюся вашим глазам картину. Признаться, картина эта не слишком привлекательна. Даже на лице «матушки» не видно восхищения. В утреннем свете меблированные комнаты без жильца производят унылое впечатление. Есть в них нечто безжизненное. Другое дело, когда вы уже въехали и устроились. Куда ни бросишь взгляд – отовсюду на вас смотрят знакомые домашние боги, и везде разложены дорогие сердцу безделушки: на каминной полке расставлены по порядку фотографии всех девушек, в которых вы когда-либо были влюблены и с которыми расстались; на самых видных местах разбросано с полдюжины изгрызенных трубок, которые лучше бы спрятать подальше от посторонних глаз; одна тапка выглядывает из-под ящика с углем, другая расположилась на пианино; популярные картины прячут под собой замызганные стены, а старые добрые друзья, ваши книги, разбросаны повсюду; а вот старинный фарфор, которым так дорожила ваша матушка, и ширма для камина, вышитая ее руками в давно прошедшие дни, когда любимое лицо сияло юностью и ослепительной улыбкой, а мягкие седые волосы еще спадали тяжелой золотисто-каштановой волной из-под капора…

Ах, старушка ширма, какой красавицей ты, должно быть, была в свои юные дни, когда тюльпаны, розы и лилии (растущие все вместе на одном стебле) отблескивали свежими красками! С тех пор прошло много лет и зим, и ты, мой друг, играла с неугомонным пламенем, пока не выцвела и не подернулась печалью. Твои яркие цвета стремительно тускнеют, и завистливая моль грызет твои шелковые нити. Ты увядаешь, как те ставшие прахом руки, что создали тебя. Вспоминаешь ли ты эти руки? Иногда ты выглядишь так задумчиво и мрачно, что мне кажется, будто ты и в самом деле их вспоминаешь. Что ж, давайте поговорим – ты, я и раскаленные уголья. Расскажи мне своим безмолвным языком о том, что помнишь из дней юности, когда ты лежала на коленях моей матери и девичьи пальчики играли с твоими разноцветными нитями.

Сидел ли иногда рядом с вами некий юноша – юноша, который любил схватить одну из маленьких ручек, покрыть ее поцелуями и не выпускать из своих ладоней, таким образом задерживая твое появление на свет? Случалось ли, что твое хрупкое существование подвергалось опасности, исходившей от того же самого неуклюжего и упрямого юноши, который, не удовлетворяясь одной ручкой, бесцеремонно отбрасывал тебя в сторону и сжимал обе ладошки, преданно глядя в любимые глаза? Сквозь мерцающие сумерки я так и вижу этого юношу: неутомимый, с ясным взором, в тесных модных туфлях и плотно облегающих панталонах, в белоснежной кружевной рубашке и в широком галстуке, и – о! – какие у него пышные кудри!

Ах, сумасбродный и беззаботный юноша! Разве может он быть тем самым серьезным джентльменом, на чьей тросточке я когда-то скакал; тем измученным заботами задумчивым мужчиной, на которого я взирал с детским обожанием и которого называл папой? Ты отвечаешь «да», старая ширма, но уверена ли ты в этом? Готова ли поручиться за свои слова? Возможно ли то, о чем ты говоришь? Пришлось ли тому юноше в узких панталонах опуститься на колени, поднять тебя и расправить, чтобы моя матушка простила его и погладила кудрявую голову своей маленькой ручкой? Ах, старая ширма, полвека назад любили ли юноши и девушки так же, как любят сегодня? Разве мужчины и женщины совсем не изменились? Разве под расшитым жемчугом корсажем девичье сердце трепещет так же, как под свободным платьем романтической эпохи? Разве стальные каски и цилиндры никак не повлияли на головы, носящие их? О Время! Великий Хронос! Где твоя власть? Ты можешь высушить моря и превратить горы в равнину, но не способен справиться с крохотной человеческой душой? Ах да! Она была создана тем, кто сильнее тебя, и простирается далеко за пределы твоих познаний, ведь она крепко связана с вечностью. Ты можешь оборвать листья и цветы, но корни жизни лежат слишком глубоко – там, куда не достигает твой серп. Ты можешь перекроить одежды Природы, но не можешь изменить биение ее пульса. Мир покорно движется по твоим законам, но сердце человека тебе неподвластно, ибо там, где оно родилось, «тысяча лет как день вчерашний».

Впрочем, боюсь, я слишком уклонился от темы меблированных комнат и не знаю, как найти дорогу обратно. Однако на этот раз у меня есть оправдание: с пути меня сбил предмет старинной меблировки, а вокруг старой мебели, как мох вокруг камней, всегда разрастаются фантазии. Стулья и столы практически становятся частью нашей жизни, словно безмолвные друзья. Какие невероятные истории могли бы рассказать эти деревянные приятели, будь у них язык! В каких только непредвиденных комедиях и трагедиях не доводилось им поучаствовать! Какие горькие слезы проливались в эту старую диванную подушку! Какие страстные шепоты пришлось подслушать этому канапе!

Для меня новая мебель не обладает очарованием старой. Мы любим знакомые вещи – знакомые лица, знакомые книги, знакомые шутки. Новая мебель может превратить комнату в дворец, но лишь старая мебель создает домашнюю атмосферу. Старая не в смысле возраста (в меблированных комнатах мебель, как правило, не новая), а давно нам знакомая, та, с которой связаны воспоминания. Обстановка в меблированных комнатах, даже самая старинная, нам незнакома, и кажется, что мы никогда к ней не привыкнем. Как и со всеми новыми знакомцами, живыми или деревянными – иногда разница между ними не так уж велика, – поначалу вы замечаете лишь плохое. Узловатая древесина и обшивка из волосяной бортовки вызывают какие угодно чувства, но только не симпатию. Зеркало выглядит тусклым. Шторы следовало бы постирать. Ковер протерся. Стол наверняка опрокинется, едва на него что-нибудь поставят. Камин мрачный, обои ужасные. На потолке словно пятна от разлитого кофе, а украшения еще хуже обоев.

Где-то наверняка существует специальная секретная мастерская по производству украшений для меблированных комнат. В любом пансионе по всему королевству вы увидите абсолютно одинаковые вещицы, которые больше нигде не встречаются. Две такие безделушки, увешанные треугольными кусочками стекла, позвякивающими друг о друга, – как же они называются? – стоят на обоих концах каминной полки, по одной на каждом, и вы вечно боитесь, что они упадут. В меблированных комнатах попроще эти произведения искусства дополнены парой фарфоровых статуэток, в которых можно увидеть корову, сидящую на задних ногах, модель храма Дианы в Эфесе, собаку или все, что на что способна ваша фантазия. Где-то в комнате вы непременно наткнетесь на тошнотворный предмет, который сначала примете за кусочек теста, забытый кем-то из детей, а при ближайшем рассмотрении разглядите в нем недоделанного купидона. Эту штуку хозяйка называет статуэткой. Кроме того, обнаружится ученическая вышивка какой-нибудь хозяйской родственницы с кривыми руками, картина «Гугеноты», два-три отрывка из Писания и некий сертификат в изящной рамке, удостоверяющий, что отец семейства прошел вакцинацию или является членом тайной братии, или еще что-то в этом роде.

Изучив представленные вашему взору привлекательности, вы уныло вопрошаете о стоимости и, услышав ее, отвечаете:

– Признаться, цена неплохая.

– Сказать по правде, – вдруг пускается в откровения хозяйка, – я всегда сдавала по (называется сумма, намного превышающая первоначальное значение), а до того я сдавала по (еще более невероятная цифра).

Страшно подумать, сколько стоили меблированные комнаты лет двадцать назад. Каждая хозяйка вгоняет вас в краску, расписывая при первом удобном случае, что за те же комнаты получала в два раза больше. Молодые люди предыдущего поколения, должно быть, были из более состоятельных семей или же разорялись на аренде. На их месте мне бы пришлось жить на чердаке.

Забавно, что в меблированных комнатах действует правило, обратное принятому в жизни: чем выше вы поднимаетесь по социальной лестнице, тем ниже спускаетесь на съемной квартире. В меблированных комнатах бедняк живет наверху, а богач – внизу. Вы начинаете с чердака и постепенно спускаетесь на первый этаж.

Многие великие люди жили на чердаках, а некоторые там же и умерли. Как утверждает словарь, чердак – это «место для хранения ненужных вещей», и мир привык хранить там большую часть того, что ему не нужно. Проповедники, художники и поэты, высоколобые мыслители, мужи с горящими глазами, высказывающие истины, которые никто не желает слушать, – вот то, что мир каждый день прячет подальше на своем чердаке. Гайдн вырос на чердаке, а Чаттертон здесь умер от голода. Эдисон и Голдсмит писали в мансардах, с которыми были также хорошо знакомы Фарадей и Де Куинси. Доктор Джонсон не унывал, располагаясь в них на ночлег, и крепко спал – иногда слишком крепко – на поставленных там раскладушках, как и подобает ветерану Фортуны, давно привыкшему к лишениям и равнодушному к удобствам. Диккенс провел на чердаках юность, а Морленд – старость (увы, пьяную и преждевременную старость). Ганс Андерсен, повелитель сказок, придумывал свои истории под покатой крышей мансарды. Своенравный бедняга Коллинз склонял здесь голову на колченогие столы. Педантичный Бенджамин Франклин; упорствующий в своих заблуждениях Ричард Саваж, больше привыкший спать на ступеньках; юный Блумфилд, Роберт Бернс, Хогарт, инженер Уатт – список не имеет конца. С тех пор как жилища поднялись выше двух этажей, мансарда стала колыбелью гениев.

Тот, кто почитает аристократов мысли, не станет стесняться знакомства с чердаками. Их отсыревшие, покрытые пятнами стены освящены памятью о благородных именах. Если бы всю премудрость мира и все художественные творения – все трофеи, добытые у Природы, весь огонь, украденный с небес, – если бы все это можно было собрать вместе и разложить в отдельные груды, чтобы мы могли, например, показать пальцем, что вот эти истины вспыхнули молнией в блестящей гостиной посреди легкого смеха и сияния глаз; а вот эти глубокие знания были выкопаны в тихом кабинете, где бюст Паллады безмятежно взирает на пропахшие кожаными переплетами книжные полки; а вот эта груда с шумных улиц, вон та с цветущего луга – и тогда, точно гора, возвышающаяся над холмиками, выше всех оказалась бы та, посмотрев на которую снизу вверх мы сказали бы: вот это самая благородная груда из всех существующих – эти знаменитые картины и прекрасная музыка, эти звонкие слова, важные мысли, храбрые деяния – все это было выдумано и создано среди нищеты и страданий, в вопиющей убогости городской мансарды. Оттуда, из уединенного гнезда, высоко над беспокойным, мятущимся миром, повелители людей посылали орлов своих мыслей в полет через вечность. Там, где солнечный свет вливался через разбитые окна и падал на прогнивший пол и осыпающиеся стены, там восседающие на величественных тронах, одетые в лохмотья Юпитеры метали молнии и до недавних пор потрясали землю до основания.

О мир! Запихни их всех подальше в чулан! Закрой их на засовы покрепче и поверни ключ бедности в замке! Наглухо завари решетки, и пусть эти герои мучаются до конца жизни в тесной клетке. Пусть голодают, гниют и умирают. Смейся погромче над их отчаянными потугами вырваться на волю – смотри, как они тщетно колотят кулаками в дверь. Проходи мимо них своей дорогой, пыльной и шумной, минуя всеми забытых пленников.

Но будь осторожен, чтобы они не ужалили тебя. Не все из них, подобно легендарному фениксу, сладко поют в агонии – некоторые плюются ядом, и ты должен вдыхать этот яд, хочешь того или не хочешь, ибо можешь связать их по рукам и ногам, но не можешь заткнуть им рот. Ты можешь запереть их, но они пробьют хлипкие решетки и будут кричать с крыш, чтобы люди волей-неволей их услышали. Ты загнал необузданного Руссо в самую убогую мансарду на улице Сен-Жак и насмехался над его гневными воплями. Однако через сотню лет визгливые крики превратились в рев Французской революции, и вся цивилизация до сих пор содрогается от эха его голоса.

Впрочем, лично я люблю чердаки, не в качестве жилья, ибо жить в них неудобно: мне не нравится длина лестниц, по которым приходится ходить туда-сюда – слишком похоже на колесо для белки. Форма потолка дает чересчур много возможностей удариться головой и чересчур мало места, пригодного для бритья. А песни кота, поющего о любви тихой ночью на крыше, раздаются слишком близко, чтобы казаться очаровательными.

Нет, в качестве жилья я бы предпочел квартиру на первом этаже особняка на Пиккадилли (вот бы кто-нибудь мне такую подарил!), однако в качестве места для размышлений лучше какой-нибудь чердак, куда подниматься десять лестничных пролетов, в самой густонаселенной части города. Я вполне разделяю пристрастие профессора Тейфельсдрека[10]10
  Герой романа Томаса Карлейля «Жизнь и мнения профессора Тейфельсдрека».


[Закрыть] к чердакам. В их возвышенном положении есть некое величие. Я люблю «откинуться в кресле и наблюдать осиное гнездо подо мной», прислушиваться к невнятному гулу человеческого прибоя, непрерывно текущему по узким улочкам внизу. Люди кажутся такими крохотными, как рой муравьев, суетливо бегающих по маленькому муравейнику. А какими ничтожными представляются заботы, заставляющие их торопливо сновать туда-сюда! Они, как дети, толкают друг друга, огрызаются и царапаются. Они несут чушь, вопят и ругаются, но их слабые голоса не слышны с такой высоты. Они переживают, злятся, мечут громы и молнии, пыхтят и умирают; «а я, мой милый Вертер, сижу над всем этим наедине со звездами».

Самый невероятный чердак, который мне довелось повидать, я когда-то делил с одним другом. Из всех эксцентрично задуманных строений, от Брэдшоу до лабиринта в Хэмптон-Корте, эта комната была самой необычной. Создавший ее архитектор, должно быть, был гениален, но я все же думаю, что его таланты больше годились для создания головоломок, чем для проектирования жилищ. Ни одна фигура евклидовой геометрии не может дать представления об этой квартире. В ней было семь углов, две наклонные стены создавали скат, а окно располагалось как раз над камином. Кровать вмещалась только между дверью и буфетом. Чтобы вытащить что-то из буфета, приходилось перелезать через кровать, и, таким образом, немалая часть добычи оставалась на постельном белье. Ко времени отхода ко сну ассортимент пролитых и рассыпанных на кровати продуктов и припасов вполне годился для небольшого магазина, причем большую часть составлял уголь, который мы хранили на нижних полках буфета. Если нам требовался уголь, мы перелезали через кровать, набирали полный совок и ползли обратно. Самый волнующий момент наступал посередине обратного пути: затаив дыхание, мы не сводили глаз с наполненного совка, готовясь к последнему рывку. В следующую секунду мы – уголь, совок и кровать – смешивались в одну кучу.

Мне доводилось слышать, как некоторые восхищались залежами угля. Мы спали в таких залежах каждую ночь и особого восторга не испытывали.

Впрочем, наш чердак, при всей своей необычности, не исчерпал запасов юмора архитектора: весь дом был чудесным образцом оригинальности. Все двери открывались наружу, то есть если кто-то выходил из комнаты в тот момент, когда вы спускались по лестнице, для вас этот сюрприз был не из приятных. Первого этажа не было вовсе, поскольку первый этаж принадлежал дому в соседнем дворе, а входная дверь открывалась прямо на лестницу, ведущую в подвал. Входящие в дом посетители внезапно проскакивали мимо того, кто открыл им дверь, и скатывались по этой лестнице. Нервные натуры воображали, что их заманили в ловушку, и принимались вопить во все горло, барахтаясь на полу подвала, пока кто-нибудь не вытаскивал их оттуда.

Давненько я не бывал на чердаках. С тех пор я поглядел на разные этажи, но особой разницы не заметил. На вкус жизнь остается такой же, и не важно, пьем ли мы ее из золотого кубка или глиняной кружки. Дни все так же полны смесью радости и печали, независимо от того, где мы их проводим. Страдающему сердцу все равно, сшит ли жилет из тонкого сукна или из бумазеи, и на бархатных подушках мы смеемся ничуть не радостнее, чем на деревянных стульях. Когда-то я вздыхал, обитая в этих комнатах с низкими потолками, но и после переезда в более комфортные жилища разочарования приходят ко мне ничуть не реже, чем раньше. Жизнь строго соблюдает равновесие: если где-то счастья прибавляется, то в чем-то другом оно убавляется. По мере того как растут наши доходы, увеличиваются и наши аппетиты, и мы никогда не достигаем желаемого. Обитая на чердаке, мы наслаждаемся ужином из жареной рыбы и крепкого портера, а когда переезжаем на первый этаж, нам приходится вкушать изысканные блюда в дорогом ресторане, чтобы получить такое же удовольствие.

© Перевод О. Василенко

Об одежде и манерах

Говорят (и тем, кто так говорит, должно быть стыдно), будто модная одежда дарует человеческому сердцу такое блаженство, какое не в силах дать религия. Боюсь, что эти циники иногда правы. Когда я был молод (как пишут в сказках, «в стародавние времена») и хотел поднять себе настроение, то частенько наряжался в праздничную одежду. Если по какой-то причине я был не в духе, к примеру, если моя прачка дала мне отставку или мой белый стих в десятый раз вернули с пометкой редактора «к сожалению, из-за недостатка места мы не можем воспользоваться вашим любезным предложением», или мной пренебрегла женщина, которую я любил так, как еще не любили ни одну женщину на свете, кстати, на свете, должно быть, неимоверное число способов любви. Мы все любим так, как никто до нас не любил. Не представляю, что будут делать наши внуки: пожалуй, к тому времени им придется любить, стоя на голове, если они будут упорствовать в желании найти некий еще неиспользованный способ.

Ну так вот, когда со мной случалась подобная неприятность и я разочаровывался в жизни, я надевал праздничную одежду и шел гулять. Таким образом я возвращал себе исчезающее самоуважение. В новой шляпе и в брюках со стрелкой (чтобы сохранить стрелку, брюки клались под кровать, я имею в виду, не на пол, а под матрас) я чувствовал себя важной персоной – на одной прачке свет клином не сошелся! Впрочем, и на одной девушке тоже – найдутся другие, которые, возможно, оценят столь привлекательного и неглупого юношу. А мне все равно! Вот такой я был безрассудный. Буду любить других девушек – нарядно разодетый молодой человек вполне на это способен.

Одежда имеет огромное значение для ухаживания: подходящий наряд – это наполовину выигранная битва. Во всяком случае, именно так думают молодые люди, и обычно им требуется часа два, чтобы привести себя в надлежащий вид. Первые полчаса юноша решает, надеть ли легкий костюм и невзрачный котелок, взяв с собой тросточку, или фрак с цилиндром и взять с собой зонтик. Если он решает надеть легкий костюм и берет трость, то непременно начинается дождь, и юноша добирается до места назначения промокшим насквозь и весь вечер прячет грязные ботинки. С другой стороны, если выбрать цилиндр и зонтик… А кому же придет в голову носить цилиндр без зонтика? Это ведь все равно что позволить младенцу – храни его Господь! – бродить без няни. Как я ненавижу эти цилиндры! Признаться, купив один, я ношу его очень долго. Мой нынешний цилиндр куплен лет пять назад. Прошлым летом он казался довольно старомодным, но в этом году мода завершила полный круг, и теперь я снова выгляжу шикарно.

Впрочем, вернемся к нашему молодому человеку в процессе ухаживания. Если он выходит из дома в цилиндре и с зонтом, то день оказывается невыносимо жарким, пот вымывает все мыло из усов и превращает изящный завиток на лбу в безвольно свешивающийся клок, напоминающий выброшенные на пляж водоросли. Фортуна никогда не благоволит к бедняге: даже если он добирается до заветной двери в презентабельном виде, оказывается, что предмет его воздыханий ушел гулять с кузиной и вернется домой поздно вечером.

Юноши наших дней, вынужденные носить неуклюжие, нелепые костюмы, должно быть, завидуют изящным щеголям времен своих дедушек. Вот они на рождественских открытках: кудрявые волосы, модные шляпы, обтянутые узкими панталонами ноги, высокие сапоги с кисточками, пышные оборки и трости. Неудивительно, что крошка в большом капоре и в платье, перехваченном голубым кушачком, опустила глазки и готова отдать руку и сердце. В такой одежде мужчины вполне могли завоевать женскую любовь. Разве способны на это мешковатые брюки и короткие куртки?

Одежда влияет на нас сильнее, чем мы думаем: наши манеры определяются нашим нарядом. Оденьте мужчину в потрепанные обноски, и он будет пробираться по улицам тайком, свесив голову и пряча взгляд. А если нарядить его в роскошное одеяние, он будет расхаживать по центральной улице, размахивая тросточкой и разглядывая девушек с видом бойцового петуха.

Одежда меняет наш характер. С пером в шляпе, с кинжалом за поясом и белыми кружевными оборками на рукавах мужчина невольно чувствует себя храбрым воякой. А одетый в длинное пальто поспешит спрятаться за столб и позвать на помощь полицию.

Я готов признать, что под сукном и твидом можно найти столь же (или даже более) безупречную добродетель, достоинство, глубокую привязанность и прочие похвальные качества среднего класса, какие были под шелком и бархатом, но тот рыцарский дух, что заставлял бросаться в схватку «ради улыбки дамы», вызывается из своей могилы в пыльных складках драпировок и под листами заплесневелых летописей только звоном стали и шелестом плюмажей.

Мир, должно быть, стареет: теперь мы одеваемся весьма благоразумно. Человечество уже прошло период детства, когда мы бегали голышом, не считая длинной свободной рубахи, и обожали ходить без обуви. Затем наступила варварская эпоха, жестокие времена отрочества: нам было безразлично, во что одеваться, зато мы любили покрыть себя татуировками с головы до ног и никогда не расчесывались. А потом мир вступил в пору юности и стал франтом: распустил кудри, оделся в красные камзолы и начал флиртовать, хвастаться и задаваться, разыгрывая храбреца.

Однако веселые дни безрассудной юности прошли, и теперь мы посерьезнели, остепенились, а некоторые говорят, что и поглупели. В девятнадцатом веке мир стал важным господином средних лет и не может вообразить себя в нарядном костюме, поэтому одевается в черные сюртуки и брюки, в черные шляпы, черные ботинки, и – Боже мой! – кто бы мог подумать, что когда-то этот весьма почтенный джентльмен шатался по дорогам как трубадур или бродячий рыцарь, разодетый в цветастые наряды! Ах, в нашем веке мы куда благоразумнее!

По крайней мере мы так думаем. Сегодня принято считать, что здравый смысл и тусклые цвета непременно идут рука об руку.

Добродетель – еще одно качество, которое всегда одевается в черное. Обратите внимание, самые добродетельные люди всегда в черном, даже перчатки и галстуки у них черные, а скоро, видимо, и рубашки станут только черными. Люди средней добродетельности позволяют себе в рабочие дни надевать светлые брюки, а некоторые даже отваживаются носить изысканные жилеты. С другой стороны, те, кто мало заботится о будущей жизни, ходят в светлых костюмах, а отдельные неудачники опускаются до ношения белой шляпы! Впрочем, о таких в приличном обществе разговаривать не принято, и, пожалуй, мне не стоило упоминать о них здесь.

Кстати, раз уж мы заговорили о светлых костюмах, вы замечали, как на вас глазеют, если впервые видят одетого подобным образом? Впоследствии на это мало обращают внимание. Стоит вам надеть светлый костюм в третий раз, и уже весь Лондон и глазом не моргнет. Я говорю о «вас», поскольку сам такого опыта не имею: лично я светлых костюмов не ношу. Как я уже сказал, на это способны лишь грешники.

Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы все, а не только грешники, могли носить красивую одежду, оставаясь при этом добродетельными, уважаемыми и благоразумными членами общества. Иногда я смотрю на себя в зеркало – на два длинных цилиндрических мешка (которые так живописно собираются в складки на коленях), на торчащий воротничок и на шляпу-котелок, – смотрю и удивляюсь, по какому праву я хожу в таком виде, уродуя созданный Богом мир. И тогда в мою голову приходят безумные мысли. Я не хочу быть добродетельным и уважаемым (говорят, что благоразумным мне все равно никогда не стать, так что это не имеет значения). Я хочу надеть лиловое трико, красные бархатные бриджи и зеленый камзол с желтым кушаком, и чтобы на плечах был голубой шелковый плащ, и черные орлиные перья на шляпе, и большой меч и копье, и сокол, и гарцующая лошадь, и чтобы в таком виде я мог отправиться в путь, услаждая взгляды встречных. Почему мы все стараемся походить на муравьев, копошащихся в пыли? Почему нельзя одеться чуть привлекательнее? Я уверен, что красивый наряд сделал бы нас счастливее. Конечно, одежда не много значит, но мы ведь и сами не имеем особого значения в этом мире, так какой смысл делать вид, что мы управляем миром, и портить себе удовольствие? Пусть философы одеваются как старые вороны, если им так хочется. А мне позвольте быть бабочкой.

Женщинам в любом случае следует одеваться красиво. Это их обязанность. Женщины – цветы мира и должны мир украшать. Мы, мужчины, часто их обижаем, но, ей-богу, без их ярких нарядов и симпатичных лиц все вокруг потускнеет. С их появлением любой уголок становится светлее. В наших мрачных холостяцких квартирах женщины (я говорю о родственницах, разумеется) словно лучик света, а их ленточки, кружева, перчатки, шляпки, зонтики и платочки восхитительно украшают обстановку, будто бродячая радуга заглянула к нам в гости.

Для меня одно из главных очарований лета – привлекательные девушки, гуляющие в ярких платьях. Мне нравится смотреть на розовые, голубые и белые пятна, отсвечивающие на солнце между деревьев и на зеленых лужайках. Яркие цвета заметны издалека. Вот и сейчас из моего окна видно четыре белых платья на холме – я вижу их совершенно отчетливо, хотя до холма три мили. Сначала я подумал, что это дорожные указатели решили прогуляться. Очень приятно, когда можно издалека заметить приближение дорогих вам людей (особенно если это ваша жена и теща).

Кстати, разговор о полях и дорожных указателях напомнил мне, что я хотел самым серьезным образом сказать пару слов о женских ботинках. На наших островах женщины носят обувь слишком большого размера, ибо не могут найти подходящий: сапожники не делают обувь на маленькую ножку.

Раз за разом мне приходилось видеть женщин, вышедших погулять и заявляющих, что не могут больше сделать ни шагу, потому что натерли ноги, и причина всегда была одна и та же – слишком большие ботинки.

Пора изменить это положение вещей. От имени мужей и отцов Англии я призываю сапожников внести изменения. Наши жены, дети и кузины не должны безнаказанно подвергаться страданиям. Почему нельзя делать больше «узких ботинок второго размера»? Именно этот размер, насколько я знаю, в основном носят женщины.

Корсаж – еще одна деталь женского туалета, которая всегда слишком велика по размеру. Портнихи делают корсажи такими свободными, что крючки и петельки, застегивающие их, то и дело отрываются с оглушительным грохотом.

Я представить себе не могу, почему женщины терпят подобные безобразия, почему не настаивают на том, чтобы их одежда и обувь были достаточно малы по размеру. Вряд ли причина в том, что женщины не склонны тратить время на такие мелочи, как одежда, потому что они только об одежде и думают. Лишь в этом они глубоко заинтересованы и способны обсуждать весь день. Если две женщины собрались вместе, то можете поставить последний доллар на то, что они обсуждают наряды своих подруг. Заметив парочку ангельских созданий, беседующих у окна, вы захотите узнать, какие сладкие слова срываются с этих безгрешных уст. Подойдя поближе, вы услышите такой разговор…