Текст книги "Досужие размышления досужего человека"

О младенцах

О да, в этом вопросе я хорошо осведомлен. Когда-то я и сам был младенцем, хотя тот период моей жизни был гораздо короче моей одежды в то время. Помнится, одевали меня в настолько длинную рубашку, что ее полы вечно путались в ногах, когда я брыкался. И зачем детям столько ярдов ненужной материи! Нет, я не загадки загадываю, мне действительно интересно получить ответ на вопрос, который давно меня мучает. Может быть, родителям стыдно, что ребенок такой маленький, и его одевают в длинные одежки, чтобы он выглядел побольше? Однажды я спросил об этом одну кормилицу.

– Помилуйте, сэр, – сказала она, – так ведь малыши, благослови их Господь, всегда носят длинные рубашонки.

Пришлось ей объяснить, что такой ответ хотя и проявляет похвальные чувства к младенцам, но не дает ответа на мой вопрос.

– Господи, сэр, неужели вы хотели бы одеть бедняжечек в короткие рубашки? – спросила она таким тоном, будто я предложил нечто до ужаса неприличное.

С тех пор я не решаюсь задавать вопросы на эту тему, так что причина, по которой младенцев одевают в длинные рубашки (если таковая существует), до сих пор остается для меня загадкой. Надо признать, что я не вижу смысла вообще одевать младенцев во что бы то ни было. В жизни и так приходится тратить слишком много времени на одевание и раздевание, так зачем же начинать слишком рано и без всякой на то необходимости? Зачем эти мучения тем, кто все равно только и делает, что лежит в постели? Зачем будить несчастное дитя с утра пораньше, чтобы снять одну одежку, надеть другую и снова уложить его в кровать? А вечером снова вытаскивать малыша из кровати – только для того, чтобы поменять все обратно? И после всех этих одеваний-раздеваний – объясните же мне наконец, чем отличается ночная рубашка младенца от той, которую он носит днем?

Впрочем, очень может быть, что подобными вопросами я выставляю себя на посмешище – мне говорят, что со мной это часто бывает, – поэтому я больше не стану говорить об одежде, хотя и добавлю напоследок, что было бы неплохо одевать мальчиков и девочек по-разному, чтобы отличать их друг от друга.

В настоящее время ситуация сложилась весьма неловкая: ни прическа, ни платье, ни разговор не дают ни малейшего намека на пол младенца, так что вам остается только гадать. Причем по какому-то странному закону природы ваша догадка неизменно оказывается ошибочной, и все родственники и друзья смотрят на вас как на идиота и негодяя: называя мальчика «она», вы совершаете злодеяние, по своей чудовищности сравнимое лишь с обращением «он» к девочке. Какого бы пола ни оказался именно этот младенец, противоположный ему пол вызывает презрение, и причисление к нему воспринимается всем семейством как личное оскорбление.

А если вам дорого ваше честное имя, не пытайтесь выпутаться из этого затруднения, используя нейтральное слово «дитя».

Существуют различные способы навлечь на себя позор и бесчестье. Хладнокровное убийство большой уважаемой в обществе семьи с последующим утоплением тел в резервуаре водопроводной компании сделает вас весьма непопулярной личностью в районе, пользующемся услугами этой компании, а ограбление церкви обеспечит вам искреннюю неприязнь, особенно со стороны викария. Однако если вы желаете испить до дна столь полную чашу презрения и ненависти, какую только может поднести вам собрат по разуму, назовите ребенка «оно» в присутствии матери.

Лучше всего называть предмет разговора «маленький ангел». Существительное «ангел» используется для представителей обоих полов, а прилагательное наверняка не вызовет неудовольствия. Для разнообразия можно также употреблять «прелесть» и «крошка», но «ангел» представит вас в наиболее выгодном свете. Произнесению этого слова должны предшествовать короткое хихиканье и максимально широкая улыбка. В любом случае не забудьте сказать, что у ребенка отцовский нос. Такое замечание более всего по нутру, если мне будет позволено это выражение, счастливым родителям. Поначалу они сделают вид, что не приняли ваши слова всерьез, и даже рассмеются, но вы должны прийти в возбуждение и стоять на своем. Не стоит мучиться по этому поводу угрызениями совести, поскольку нос младенца действительно похож на нос его отца – ровно настолько же, насколько он похож на все остальное, ведь там и носа-то не видно.

Друзья мои, не смейтесь над этими советами. Придет время, когда, окруженные мамочкой с одной стороны и бабулечкой с другой, подпираемые сзади стайкой восхищенных юных леди (впрочем, они не вами восхищаются), и следуя за лысым джентльменом преклонных лет, вы будете весьма благодарны за любой совет, что говорить в такой ситуации. Мужчина, я имею в виду холостого мужчину, имеет самый нелепый вид, именно когда приходится «посмотреть на младенца». При одном лишь упоминании этой пытки по спине холостяка пробегает дрожь, а кривая улыбка, сопровождающая слова, как он рад принять приглашение, должна пронзить жалостью даже материнское сердце, если только (во что я склонен поверить) вся затея не устраивается женами ради того, чтобы отвадить холостых друзей мужа.

Каково бы ни было оправдание, бедный холостяк подвергается жестокому испытанию. По звонку колокольчика прибегает прислуга, которую посылают к кормилице с просьбой принести ребенка, что служит сигналом всем присутствующим особам женского пола начать разговор о «малыше», а вы тем временем оставлены наедине со своими грустными размышлениями и раздумываете, не сослаться ли на случайно позабытую встречу и насколько велик шанс, что вам поверят. Как раз в тот момент, когда вы наконец придумали совершенно невероятную историю об ожидающем вас знакомом, дверь открывается и в комнату входит высокая, сурового вида женщина. В руках она несет нечто напоминающее тощую диванную подушку, украшенную перьями только с одного конца. Вы инстинктивно понимаете, что это и есть «малыш», и поднимаетесь со стула, тщетно пытаясь изобразить восхищение. Когда первая волна женского энтузиазма, вызванная появлением искомого предмета, спадает и число дам, говорящих одновременно, снижается до нормального уровня в четыре или пять особей, круг пышных юбок расступается, давая вам возможность подойти поближе. Вы делаете этот шаг с таким же видом, с каким сели бы на скамью подсудимых. С чувством крайней неловкости вы торжественно взираете на ребенка. Наступает полная тишина, и вы знаете, что все ждут, когда вы заговорите. Вы ломаете голову над тем, что сказать, и с ужасом обнаруживаете, что не в состоянии ничего придумать. В этот момент отчаяния ваш злобный гений, пользуясь случаем, подсовывает вам самые глупые фразы, которые только можно вообразить. Оглядев окружающих, вы с идиотской улыбкой замечаете: «А волос-то не очень много!» С минуту все молча смотрят на вас, и в конце концов величавая кормилица с серьезным видом провозглашает: «У младенцев пяти недель от роду не бывает длинных волос». За этим следует новая пауза, и вы понимаете, что вам дали второй шанс, который вы тут же бездарно теряете, осведомляясь, научился ли ребенок ходить и чем он питается.

Теперь всем понятно, что вы немного не в своем уме и заслуживаете только жалости. Тем не менее кормилица решает, что в своем уме или нет, а от обязанностей вы не увильнете и должны выполнить миссию до конца. Тоном верховной жрицы, руководящей сакральной церемонией, она протягивает вам сверток со словами: «Подержите ее, сэр». Не в силах оказать ни малейшего сопротивления, вы покорно принимаете ношу. «Передвиньте руку пониже, сэр», – командует верховная жрица, и все отступают назад, внимательно наблюдая за вами, будто вы сейчас фокус покажете.

О том, что полагается делать с младенцами, вы знаете не больше, чем о том, что о них говорить. А сделать что-то явно следует, и вам в голову не приходит ничего лучше идеи покачать несчастного ребенка вверх-вниз, приговаривая «баю-бай!» или нечто столь же глупое.

«На вашем месте я бы не стала ее трясти, – говорит кормилица. – Малышку очень легко расстроить».

Вы поспешно перестаете трясти ребенка, искренне надеясь, что еще не успели слишком далеко зайти. И тут сама малышка, до того момента взиравшая на вас со смесью ужаса и отвращения на лице, решает положить конец этому безобразию и начинает вопить в полный голос, что заставляет верховную жрицу броситься к вам и выхватить младенца из ваших объятий.

– Тише, тише, моя сладкая!

– Невероятно! – замечаете вы самым любезным тоном. – С чего бы она вдруг расплакалась?

– Да это вы, должно быть, что-то не так сделали! – с негодованием отвечает мать. – Ни с того ни с сего ребенок плакать не станет!

Судя по всему, окружающие подозревают, что вы исподтишка тыкали младенца иголками.

Несносное создание наконец замолкает и наверняка молчало бы и дальше, если бы какому-то умнику не вздумалось показать на вас со словами: «А ну-ка, малышка, кто это?» Неглупый ребенок, узнав вас, принимается вопить еще громче, чем прежде. Тогда некая упитанная леди замечает: «Странно, что дети могут испытывать неприязнь к кому-то». На что кто-нибудь другой отвечает с загадочным видом: «О, дети знают инстинктивно», и кто-то еще добавляет: «У них замечательная способность чувствовать!» Теперь уже все косятся на вас, самого отъявленного мерзавца, и восхищенно думают, что ваше истинное лицо, невидимое другим, сумел инстинктивно разглядеть младенец.

Впрочем, несмотря на все преступления и ошибки, младенцы бывают полезны: они несомненно полезны, когда нужно заполнить пустое сердце; они полезны, когда, услышав их зов, затуманенные заботами лица озаряются солнечным светом любви; они полезны, когда их крохотные пальчики разглаживают морщины в улыбки.

Малыши такие странные! Неведомо для самих себя, они играют комедиантов на великой сцене жизни, привнося юмор в ее глубокую трагедию. Каждый из них оказывает слабое, но упорное сопротивление устоявшемуся порядку и всегда делает не то, что следует, не там, где следует, не тогда, когда следует, и не таким способом, каким следует. Юная няня, пославшая Дженни поглядеть, чем заняты Томми и Тотти, и велеть им «немедленно прекратить», прекрасно знала детскую натуру. Дайте обычному малышу возможность сделать что-то запретное, и если он этого не сделает, поскорее зовите доктора.

Малыши обладают настоящим талантом совершать самые нелепые поступки, причем с таким серьезным и суровым видом, что ими невозможно не восхититься. Деловитость, с которой двое малышей, взявшись за руки, со всех ног ковыляют на восток, пока разозленная старшая сестра кричит на них, требуя следовать за ней на запад, рассмешит любого, кроме разве что самой старшей сестры. Малыши обходят солдата кругом, с величайшим любопытством разглядывая его ноги, и тычут в него пальцами, чтобы убедиться, что он настоящий. Они упорно стоят на своем, не слушая никаких доводов и ставя несчастную жертву в ужасно неловкое положение, утверждая, что застенчивый юноша на противоположном сиденье автобуса их «папа». Людный перекресток для них самое подходящее место, чтобы обсуждать семейные проблемы во все горло. Переходя улицу, они вдруг не могут удержаться от танца прямо посреди дороги, а входная дверь оживленного магазина, разумеется, лучшее место, чтобы присесть и снять ботинки.

Дома они непременно воспользуются самой большой тростью или зонтом, предпочтительнее всего раскрытым, чтобы подняться по лестнице. На них внезапно нахлынет неудержимая волна любви к Мэри Энн именно в тот момент, когда преданная служанка чистит кастрюли, и выплеснуть свои чувства они могут только одним способом – обняв ее безотлагательно. Что касается еды, то излюбленные блюда малышей – уголь и кошачье мясо. Они бережно прижимают к себе кошку, держа ее вниз головой, и демонстрируют любовь к собаке, дергая ее за хвост.

От малышей сплошные неприятности, они переворачивают дом вверх дном, их содержание обходится в кругленькую сумму, и тем не менее без них в доме неуютно. Что это за дом, в котором не слышна безостановочная детская болтовня и где никто не шалит?! Без топающих ножек в комнатах воцарится гнетущая тишина, да и разве вы не потеряете друг друга без звонких голосов, призывающих вас обоих?

Дети должны объединять родителей, однако иногда мне приходит в голову, что крохотная ручка вбивает между ними клин. Весьма неучтиво с моей стороны упрекать чистейшую из всех человеческих привязанностей – то, что делает женщину воистину женщиной, – материнскую любовь. Это святая любовь, которую мы, мужчины, как создания более черствые, не в силах понять, и я отношусь к ней с почтением, но все же скажу, что ей не следует полностью поглощать и другие привязанности. Малышу не нужно занимать все ваше сердце целиком, подобно тому богачу, который построил ограду вокруг колодца в пустыне, – разве не стоит рядом с ним другой путник, томимый жаждой?

В своем желании быть хорошей матерью не стоит забывать о необходимости быть хорошей женой. Не изливайте всю свою любовь и заботу на один-единственный объект. Если бедняга Эдвин предлагает сходить в гости или в театр, не отвечайте каждый раз с негодованием: «Как же я могу оставить малыша!» Не проводите все вечера в детской, не ограничивайтесь в разговорах обсуждением коклюша и кори. Мои милые дамы, ребенку вовсе не грозит смерть от каждого чиха; в доме не начнется пожар, и няня не сбежит с прохожим солдатом, если вы выйдете на улицу; и кошка не уляжется на грудь вашего бесценного малыша, если вы на минутку покинете детскую. Вы слишком трясетесь над своим единственным птенчиком и заставляете всех остальных напрасно переживать. Попробуйте вспомнить, что у вас есть и другие дела, и ваше хорошенькое личико не будет постоянно собрано в морщинки, а в гостиной станет так же оживленно, как и в детской. Уделите немного внимания и вашему большому ребенку: потанцуйте с ним, назовите его ласковыми именами, пошутите с ним время от времени. Только первенец отнимает у матери все ее время – пять или шесть детей требуют гораздо меньше внимания, чем один-единственный. Однако к тому времени может быть уже поздно: дом, в котором для него нет места, и жена, которая слишком занята другими делами, перестают привлекать вашего неразумного мужа, и он научится находить уют и ласку в другом месте.

Впрочем, довольно! Если я наговорю чего-нибудь еще в этом же роде, то наверняка приобрету репутацию ненавистника детей. Видит Бог, я к ним не принадлежу. Да и у кого хватит на это духу при виде невинных лиц малышей, столпившихся в застенчивой беспомощности у ворот, ведущих в мир!

Этот мир – тесный круглый шарик! – должно быть, выглядит в их глазах громадным загадочным местом. Задний двор – целый неисследованный континент! А какое захватывающее путешествие можно совершить в чулан под лестницей! С каким восторгом дети смотрят на длинную улицу – им, как и нам, взирающим на звезды, хочется знать, где конец этого пути. А какие серьезные не по годам взгляды они бросают вдоль самой длинной из всех улиц – вдоль долгой, тускло освещенной аллеи жизни, протянувшейся перед ними. И какие испуганные бывают порой эти взгляды! Однажды вечером я видел кроху, сидящего на ступенях лачуги в Сохо, и мне никогда не забыть выражение его сморщенного личика в свете газового фонаря – выражение унылого отчаяния, словно он увидел, как этот убогий двор превращается в убогую дорогу его жизни, и от невидимой другим картины смертельный ужас сжал его сердце.

Бедные маленькие ножки, только начинающие путь по каменистой дороге! Мы, бывалые путешественники, ушедшие далеко вперед, можем лишь задержаться на мгновение, чтобы помахать вам рукой. Вы выходите из темноты, и мы, оглядываясь назад, видим вдали ваши крохотные силуэты на вершине холма, видим, как вы протягиваете к нам руки. Счастливого вам пути! Мы бы остались здесь и взяли ваши руки в свои ладони, но шепот великого океана звучит в ушах, и мы не можем медлить. Мы должны спешить к нему – туда, где призрачные корабли ждут нас, подняв черные паруса.

© Перевод О. Василенко

О еде и напитках

Я всегда любил поесть и попить, даже когда был ребенком, причем в детстве особенно любил поесть. В те времена у меня был аппетит и не было проблем с пищеварением. Однажды к нам на ужин пришел джентльмен с землистым лицом и тусклым взглядом. Минут пять, явно пораженный зрелищем, гость внимательно наблюдал за тем, как я ем, затем обратился к моему отцу с вопросом:

– У вашего сына никогда не бывает несварения желудка?

– Ни разу не слышал, чтобы он жаловался на нечто подобное, – ответил отец. – Колики, у тебя когда-нибудь бывает несварение желудка?

Меня все называли Колики, но это было только прозвище.

– Нет, папочка, – сказал я и, подумав, добавил: – А что такое несварение желудка?

Джентльмен с лицом землистого цвета посмотрел на меня с изумлением, смешанным с завистью, а потом с бесконечной жалостью в голосе медленно произнес:

– Ты сам узнаешь, когда время придет.

Моя милая матушка часто говорила, что ей нравится, когда у меня хороший аппетит, и мне приятно думать, что своим аппетитом я наверняка доставил ей немало удовольствия. Здоровый, растущий мальчик, который много двигается и не позволяет себе слишком углубиться в учебу, как правило, может удовлетворить самые высокие требования к его аппетиту.

Забавно наблюдать, как едят мальчики, если вам не приходится платить за их кормежку. Для них плотный обед включает полтора фунта ростбифа и пять или шесть крупных картофелин (лучше водянистых, они сытнее), полную тарелку овощей, четыре больших ломтя йоркширского пудинга и парочку клецек, несколько яблок, пригоршню орехов, полдюжины булочек и бутылку имбирного пива. А потом мальчики идут играть.

С каким презрением они, должно быть, смотрят на нас, мужчин, которые вынуждены прилечь на пару часиков после ужина, состоящего из ложки прозрачного бульона и куриного крылышка!

Впрочем, и у нас есть чему позавидовать. Мальчикам неведома роскошь насыщения, они всегда голодны. Они не могут вытянуть ноги, заложить руки за голову и, закрыв глаза, погрузиться в неземное блаженство, охватывающее плотно поужинавшего мужчину. На мальчиков ужин никакого воздействия не оказывает, а для мужчины это волшебный эликсир, после которого мир меняется к лучшему и загорается новыми красками. После хорошего ужина мужчину охватывает любовь ко всем окружающим: он ласково погладит кошку и с нежностью в голосе назовет ее киской, испытает сочувствие к уличным музыкантам, а не замерзли ли они там? И на мгновение даже забудет о ненависти к родственникам жены.

Хороший ужин выявляет в человеке все лучшие качества. Под его благотворным воздействием мрачные и сварливые становятся приветливыми и разговорчивыми. Вечно кислые и чопорные джентльмены, которые обычно выглядят так, словно их диета состоит из уксуса и слабительного, после ужина расплываются в улыбке и склонны погладить малышей по головке и поговорить с ними – в туманных выражениях – о шестипенсовых монетках. Серьезные мужи оттаивают и слегка оживляются; заносчивые юноши с огромными усами забывают о необходимости раздражать окружающих.

Я и сам всегда впадаю в сентиментальность после ужина. Только в это время я могу по достоинству оценить любовные романы: когда главный герой прижимает «ее» к сердцу в последнем безумном объятии, подавляя рыдания, мне становится так грустно, словно на раздаче в вист я вытянул всего лишь двойку; а когда в конце концов героиня умирает, я заливаюсь слезами. Если бы я прочитал ту же самую историю с утра пораньше, я бы над ней посмеялся. Пищеварение, или, точнее, несварение, оказывает удивительное воздействие на душу. Если мне захочется написать нечто весьма патетическое, то есть если мне захочется попытаться написать нечто весьма патетическое, я заранее съем полную тарелку горячих кексов с маслом, и тогда, к тому времени как я усядусь за письменный стол, меня охватит невыразимая меланхолия. Перед глазами возникнет убитая горем влюбленная парочка, расстающаяся навсегда у одинокой калитки в изгороди, а вокруг будут сгущаться грустные сумерки, и лишь отдаленное позвякивание овечьих колокольчиков нарушит страдальческую тишину. Старики сидят, не сводя взгляда с увядших цветов, пока пелена слез не начнет застилать глаза. Хрупкие девицы ждут, выглядывая в окна, но «он не приходит», а годы идут, и густые золотистые кудри белеют и редеют. Младенцы, которых они качали на руках, стали взрослыми мужчинами и женщинами, и у них уже есть свои пухленькие непоседы, а товарищи по играм, с которыми они смеялись до слез, безмолвно лежат под травяным ковром. А они все еще ждут и выглядывают, пока темные тени неведомой ночи не подкрадутся незаметно, обнимая их со всех сторон, и весь этот мир с его детскими заботами не померкнет в усталых глазах.

Мне видятся бледные трупы в бурных волнах, смертные одры, залитые горькими слезами, и могилы в пустынях, где нет человеческого следа. Мне слышатся безумные стенания женщин, тихий плач детей, сухие всхлипывания сильных мужчин. И все из-за кексов. Баранья котлета и бокал шампанского не навели бы меня на столь грустные фантазии.

Полный желудок – отличное подспорье для поэта, и вообще любые сантименты невозможны натощак. У нас нет ни времени, ни желания погружаться в придуманные проблемы, пока мы не избавились от реальных бед. Мы не станем вздыхать над мертвой птичкой, если в доме судебный пристав, а если наши мысли только о том, где бы взять еще шиллинг, то нам не до переживаний по поводу холодной улыбки квартирной хозяйки – пусть себе улыбается хоть холодной улыбкой, хоть горячей, хоть любой другой.

Глупцы, а глупцами я презрительно именую тех, кто не разделяет моего мнения; и если есть на свете человек, которого я презираю больше, чем кого бы то ни было, так это тот, чье мнение хоть в чем-то отличается от моего хотя бы по одному вопросу, так вот, глупцы, не испытавшие несчастий в полной мере, говорят, что душевные страдания гораздо тяжелее телесных. Какая романтическая и трогательная теория! Отличное утешение для безответно влюбленного юнца, который смотрит сверху вниз на бледное лицо голодного бедняка и думает: «Ах, как ты счастлив по сравнению со мной!» Она также приносит успокоение старому толстяку, со смехом рассуждающему о превосходстве бедности над богатством. Да только чушь все это – сплошное ханжество, и ничего более. Раскалывающаяся от боли голова быстро заставляет забыть разбитое сердце. Сломанный палец изгоняет все воспоминания об опустевшем стуле. А когда в желудке совсем пусто, то голод заглушает все остальные чувства.

Мы, холеные и упитанные, вряд ли способны вообразить себе, что такое голод. Мы знаем, каково не иметь аппетита и отворачиваться от поставленных перед нами изысканных яств, но не представляем себе, что такое мечтать о еде: грезить о хлебе, когда другие выбрасывают его; жадно вглядываться голодными глазами в скудную похлебку в очаге за грязным оконным стеклом; страстно желать кусочек горохового пудинга и не иметь на него денег; с аппетитом жевать сухую корку и считать обглоданную косточку деликатесом.

Для нас голод – это роскошь, пикантный соус, придающий вкус блюдам. Имеет смысл нагулять аппетит, чтобы потом испытать блаженство от еды и питья. Если вы хотите получить настоящее удовольствие от ужина, совершите загородную прогулку миль на тридцать после завтрака и не ешьте ни кусочка, пока не вернетесь домой. Как заблестят ваши глаза при виде белой скатерти и расставленных на ней блюд! С каким вздохом облегчения вы отставите опустошенную пивную кружку и положите вилку и нож! А как уютно вы себя почувствуете после ужина, откинувшись в кресле и закурив сигару и с какой радостью улыбнетесь окружающим!

Однако прежде чем реализовать этот план, убедитесь, что вас в самом деле будет ждать сытный ужин, иначе испытаете жестокое разочарование. Помнится, однажды я с другом – да, это был старина Джо, – ах, как мы теряем друг друга в сутолоке жизни! Прошло уже лет восемь, с тех пор как я в последний раз видел Джозефа Тэбоя. Как приятно было бы снова увидеть его веселое лицо, пожать сильную руку и услышать задорный смех! Кстати, Джо мне должен четырнадцать шиллингов. В общем, мы вместе проводили праздники и однажды утром, после раннего завтрака, отправились на невероятно длинную прогулку. Прошлым вечером мы заказали на ужин утку.

– Купите утку побольше, мы вернемся ужасно голодные, – попросили мы хозяйку.

Утром, когда мы уходили, очень довольная хозяйка подошла к нам.

– Джентльмены, я нашла вам утку, как вы просили. Надеюсь, вы с ней справитесь! – И показала нам птицу размером с дверной коврик.

Мы улыбнулись и обещали попробовать; и в наших словах прозвучала сдержанная гордость людей, знающих себе цену. И мы отправились в путь.

Разумеется, мы сбились с дороги: в деревне это случается со мной постоянно и очень меня раздражает, поскольку спрашивать дорогу у встречных совершенно бесполезно – все равно что поинтересоваться у служанки в меблированных комнатах, как заправлять постель. Вам придется громко прокричать свой вопрос три раза, прежде чем он проникнет внутрь крепкого черепа. На третий раз крестьянин медленно поднимет голову и уставится на вас непонимающим взглядом. Вам придется кричать в четвертый раз, и тогда он повторит ваш вопрос и надолго задумается. У вас будет время досчитать до двухсот как минимум, а затем со скоростью три слова в минуту крестьянин скажет: «Лучше всего вам было бы…» – и тут он заметит другого такого же идиота, идущего встречным курсом, и во всю глотку сообщит ему все подробности и попросит совета. Потом эти двое потратят четверть часа на споры и в конце концов сойдутся во мнении, что вам следует пойти прямо, повернуть направо, пройти через третью калитку и продолжать идти налево до коровника старика Джимми Милчера, потом через поле и через ворота у сеновала сквайра Граббина и не сходить с лошадиной тропы, «пока не окажетесь напротив холма, где стояла ветряная мельница – правда, сейчас ее там нет, – затем направо, оставив позади плантацию Стиггина». Вы благодарите их и удаляетесь, страдая от мучительной головной боли и не имея ни малейшего понятия, куда же вам идти, – ясно только, что цель вашего путешествия находится где-то, где есть калитка, в которую нужно пройти, а за следующим поворотом вы обнаруживаете четыре калитки, и все они ведут в разных направлениях!

Мы выдержали эту пытку два или три раза. Мы месили грязь в полях, переходили вброд ручьи, перелезали через живые изгороди и заборы. Мы успели поссориться, выясняя, кто виноват в том, что мы в самом начале свернули не туда. В прескверном расположении духа, усталые, со стертыми ногами, мы все же утешали себя надеждой, что нас ждет утка. Она стояла у нас перед глазами, как мираж, и заставляла продолжать путь. Мысль об ужине звучала как призыв боевой трубы для нерешительных. Мы говорили об утке и подбадривали друг друга воспоминаниями о ней. «Давай, давай, – говорили мы, – а то утка пропадет».

Проходя мимо постоялого двора в деревне, мы испытали нестерпимое искушение подкрепиться сыром и хлебом, но героически сдержались: чем сильнее мы проголодаемся, тем больше насладимся уткой!

Когда мы наконец добрались до города, нам словно ударил в ноздри запах жаркого, и последнюю четверть мили мы одолели за три минуты. Бегом взлетев по лестнице, мы наскоро умылись, переоделись, прошли в столовую и сели за стол, потирая руки, пока хозяйка снимала крышку. Я схватил вилку и нож и принялся нарезать утку.

Нарезание почему-то потребовало огромных усилий. Минут пять я сражался с уткой, не оставив на ней даже царапины, и тогда Джо, занятый поглощением картошки, поинтересовался, не лучше ли передать нож тому, кто знает, как им пользоваться. Я пропустил глупое замечание мимо ушей и вновь навалился на утку, причем с такой силой, что несчастная птица покинула блюдо и спряталась за каминной решеткой. Мы выудили оттуда беглянку, и я приготовился к новой попытке, но Джо стал совсем невыносим и заявил, что если бы он знал, что мы будем играть нашим ужином в хоккей, то перекусил бы хлебом с сыром на постоялом дворе.

Не в силах спорить, я с достоинством положил нож и вилку и предоставил Джо самому атаковать бедную птичку. Какое-то время он трудился молча, потом пробормотал: «Проклятая утка!» – и снял пиджак. В конце концов, при помощи долота, мы все же вскрыли тушку, но есть ее оказалось решительно невозможно: на вкус мясо напоминало резину. Пришлось ограничиться овощами и яблочным пирогом. Убийство бедного селезня было страшным грехом, но что поделать, в этой стране совсем не уважают традиции.

Я хотел поговорить о том, как мы едим и пьем, но до сих пор не сказал ни слова о напитках. Видите ли, напитки – это одна из тем, в которых не следует выглядеть знатоком. Прошли времена, когда мужчине полагалось каждый вечер напиваться перед сном, а трезвая голова и твердая рука больше не вызывают упреков в женственности. Напротив, в наши дни прискорбного упадка дух перегара, красный нос, шаткая походка и хриплый голос считаются отличительными признаками не джентльмена, а мерзавца.

Впрочем, жажда человеческая и в наши времена по-прежнему невероятно велика. Мы все равно пьем, не под одним предлогом, так под другим. Мужчина чувствует себя неуютно без стакана на столе. Мы пьем перед едой, во время еды и после еды. Мы пьем, встречаясь с другом, а также прощаясь с другом. Мы пьем за разговором, читая книгу и предаваясь размышлениям. Мы пьем за здоровье других и наносим вред своему собственному. Мы пьем за королеву, за армию, за дам и всех остальных, за кого только можно выпить, а если список окажется слишком коротким, я думаю, можно выпить и за тещу.

Кстати, мы никогда не едим за чье-то здоровье, а только пьем. Почему бы нам время от времени не подняться со стула и не съесть пирожное за чью-нибудь удачу?

Признаться, лично я не понимаю постоянную необходимость выпить, испытываемую большинством мужчин. Я могу понять, когда пьют, чтобы забыть печали или отогнать неприятные мысли. Я могу понять, когда невежественные массы, обожающие наливаться алкоголем, – о да, разумеется, такое поведение шокирует; нас, живущих в уютных домах и пользующих всеми благами и благословениями цивилизации, шокирует, что обитатели сырых подвалов и продуваемых всеми ветрами чердаков выползают в теплые, горящие огнями пивные, чтобы на краткое мгновение уплыть из своего тусклого мирка на волнах джина в реке забвения.

Однако прежде чем в ужасе воздеть руки при виде столь греховного образа жизни, подумайте, какую жизнь на самом деле ведут эти несчастные. Представьте себе нищенскую убогость их скотского существования, которое тянется год за годом в тесной, шумной комнате, где, скученные, словно крысы в канализации, они барахтаются, болеют и спят; где чумазые дети визжат и дерутся, а неряшливые женщины с пронзительными голосами раздают затрещины, бранятся и ворчат; где заваленные мусором улицы непрерывно грохочут, а в вонючем доме постоянный бедлам.