Текст книги "Великолепные руины"

– Ей надо пить, чтобы было чем блевать, – сказала Валерия.

На столе, рядом с романом Бендера, стоял стакан воды.

Паскаль начал было переводить, но Ди, кажется, слово aqua и сама поняла. Она взяла стакан и выпила воду.

– Простите, что я так вас побеспокоила, – сказала девушка.

– Чего она там бормочет? – переспросила тетя.

– Просит прощения за беспокойство.

– Скажи ей: такие рубашки только шлюхи носят. Вот за что надо извиняться! За то, что искушает моего племянника своими тряпками.

– Я не буду ей этого говорить!

– Скажи этой продажной свинье, чтобы уезжала, Паско.

– Хватит!

– Это ее Господь за такую рубашку наказал.

– Помолчи! Совсем на старости лет из ума выжила!

Ди Морей удивленно слушала эту перепалку.

– Что она говорит?

– Э-э… – Паскаль сглотнул. – Ей жаль, что вам плохо.

Валерия выпятила нижнюю губу.

– Ты ей повторил мои слова?

– Да, – ответил Паскаль. – Я все ей сказал.

В комнате стало тихо. Ди закрыла глаза, ее согнуло от нового приступа тошноты.

Спазм прошел, и девушка тяжело задышала.

– У вас такая милая мама.

– Она не мама. Она тетя. Tia Valeria.

Валерия подозрительно переводила взгляд с одного лица на другое. По-английски она не понимала ни слова, но имя свое разобрала.

– Надеюсь, Паскаль, что ты не женишься на этой шлюхе.

– Тетя!

– А твоя мать считает, что женишься.

– Хватит!

Валерия нежно убрала волосы со лба девушки.

– Что с ней такое?

– Cancro, – тихонько сказал Паскаль.

Ди не подняла головы.

Валерия задумчиво пожевала щеку.

– А-а, – наконец сказала она, – все с ней будет хорошо. Скажи этой потаскухе, что с ней все будет хорошо.

– Не буду я ей этого говорить.

– Скажи, – убежденно повторила Валерия. – Скажи ей: пока она живет в Порто-Верньоне, ничего с ней не сделается.

– О чем ты?

Валерия протянула Ди еще один стакан воды.

– Здесь никто не умирает. Дети и старики, это да. Но из тех, кто может плодиться, тут еще ни один не помер. Такое уж у этих мест старое проклятие: дети шлюх мрут как мухи, а сами они живут со своими грехами до глубокой старости. Если ты здесь вырос и не загнулся, значит, жить тебе еще никак не меньше сорока лет. Давай. Скажи ей. – Она похлопала прекрасную американку по руке и ободряюще кивнула.

Ди Морей поняла, что женщина хочет ей что-то сказать.

– Что? – переспросила она Паскаля.

– Это ерунда, – ответил Паскаль. – Сказки бабушек.

– Переведите! Ну пожалуйста, – попросила девушка.

Паскаль вздохнул и потер бровь.

– Она говорит, что молодые люди не могут умирать в Порто-Верньона. Ни один не умирать. – Он пожал плечами и улыбнулся. Надо же, какие идиотские предрассудки! – Старая магия… stregoneria… Старые ведьмы говорят так.

Ди Морей повернулась и взглянула на круглое усатое лицо Валерии. Старуха кивнула и погладила девушку по руке:

– Уедешь – умрешь, как шлюха. Ослепнешь, высохнешь и будешь скрести сморщенную детородную дыру.

– Большое вам спасибо, – по-английски ответила Ди.

Паскаля самого замутило.

Валерия наклонилась вперед и резко сказала:

– Е smettila mostrare gambe a le nipote, puttana. Хватит ногами тут светить, потаскуха.

– И я вам того же желаю, – ответила Ди. – Спасибо вам!

Через час, с рассветом, в бухту вернулся Томассо-коммунист. Остальные рыбаки уже вышли в море. Томассо помог доктору Мерлонги сойти на пристань и отправился в тратторию. Там Валерия подала герою премиальный завтрак. Томассо снял кепку и некоторое время сидел молча, преисполненный важности своей миссии. Но голод взял свое, и рыбак снизошел до еды.

Мерлонги был облачен в длинное шерстяное пальто, галстук он повязать не успел. На ушах топорщилась седая поросль. Старый доктор с трудом вскарабкался на третий этаж вслед за Паскалем и все никак не мог отдышаться.

– Простите, что мы вас побеспокоили, – сказала Ди. – На самом деле мне уже полегчало.

Доктор говорил по-английски куда лучше Паскаля.

– Какое же тут беспокойство? Всегда приятно пообщаться с красивой девушкой.

Он посмотрел ей горло и послушал дыхание при помощи стетоскопа.

– Паскаль сказал, у вас рак желудка. Когда вам поставили диагноз?

– Две недели назад.

– В Риме?

– Да.

– Они использовали эндоскоп?

– Что?

– Эндоскоп. Это такой новый инструмент. Вам в желудок должны были опустить трубку и сделать снимок опухоли.

– Я помню, мне врач в горло фонариком посветил.

Синьор Мерлонги пощупал ее живот.

– Вообще-то я должна в Швейцарию ехать лечиться. Может, там есть этот… скоп. Они хотели, чтобы я уехала еще два дня назад, а я вместо этого приехала сюда.

– Почему?

Девушка взглянула на Паскаля.

– Я должна встретиться здесь с другом. Он сам выбрал это место, потому что тут тихо. А потом я, наверное, поеду в Швейцарию.

– Наверное? – Врач тщательно прослушивал ее легкие, ощупывал живот, нажимал и постукивал. – Почему «наверное»? В Швейцарии лечат, вам надо туда.

– Моя мама умерла от рака… – Девушка закашлялась. – От рака груди. Мне было двенадцать. Так тяжело было на это смотреть! Даже не на саму болезнь, а на лечение. Никогда этого не забуду! Понимаете… – Она замолчала и сглотнула. – Ей отрезали груди. А она все равно умерла. Папа всегда жалел, что не забрал ее домой и не дал ей просто сидеть на крылечке и смотреть на закаты.

Доктор опустил стетоскоп и нахмурился.

– Да, лечение бывает тяжелым. Это нелегко. Но с каждым днем медицина совершенствуется. Придумывают новые средства. В Штатах… есть прогресс. Облучение. Химиотерапия. Сейчас все намного лучше, чем было при вашей маме.

– А прогноз для рака желудка? Он тоже улучшился?

Врач ласково улыбнулся ей:

– Кто вас лечил во Флоренции?

– Доктор Крейн. Американец. Он работает на киностудию. Наверное, лучше никого не найти.

– Да-да, – кивнул доктор, – конечно. – Он приложил стетоскоп к ее животу и прислушался. – Какие жалобы у вас были? На боль и тошноту?

– Да.

– Болело вот тут? – Он положил руку ей на грудь, и Паскаль ревниво поморщился.

Ди кивнула:

– Да. И изжога.

– А еще?

– Аппетит пропал. Устаю быстро. Все тело ломит. Часто хочется в туалет, и потею сильно.

– Так, – кивнул доктор.

– И еще кое-что. – Она посмотрела на Паскаля.

– Я понял. – Доктор повернулся к Паскалю и сказал по-итальянски: – Пожалуйста, не могли бы вы подождать в коридоре?

Паскаль вышел на лестницу и встал на верхней ступеньке, прислушиваясь к тихим голосам. Через несколько минут вышел врач. Вид у него был обеспокоенный.

– Ну как, доктор, все плохо? Она умирает?

Вот ужас-то будет, подумал Паскаль, если их первая американская гостья, к тому же актриса, умрет в гостинице. А вдруг она и вправду принцесса? Ему вдруг стало ужасно стыдно за такие эгоистичные мысли.

– Наверное, ее надо в большой город перевезти, там уход будет получше?

– Не думаю, чтобы сейчас ей что-то угрожало. – Доктор Мерлонги отвечал задумчиво и рассеянно. – Кто ее сюда послал, Паскаль? Вы знаете этого человека?

Паскаль сбежал по лестнице и вернулся с клочком бумаги, который прислали вместе с Ди. Доктор внимательно прочитал записку. Там говорилось, что счет следует прислать в римский Гранд-Отель некоему Майклу Дину, сотруднику кинокомпании «Двадцатый век Фокс». На обратной стороне ничего написано не было. Врач поднял голову:

– Вы знаете, как девушка, страдающая от рака желудка, будет описывать свои симптомы, Паскаль?

– Нет.

– Она будет жаловаться на боль в пищеводе, тошноту, отсутствие аппетита, рвоту, возможно, живот немного распухнет. По мере того как будет распространяться опухоль, появятся и другие симптомы. Будут задеты кишки, мочевыводящий канал, почки. Может быть, прекратятся менструации.

Паскаль покачал головой. Бедная женщина!

– Разумеется, это все симптомы рака желудка. Но вот загвоздка: какой врач, столкнувшись с такими симптомами у молодой женщины, не сделав эндоскопии и биопсии, поставит диагноз «рак», а не куда более очевидный?

– Какой же?

– Беременность.

– Беременность? – громко переспросил Паскаль.

Доктор зашикал.

– Вы думаете, она…

– Я не знаю. Сейчас еще слишком ранний срок, чтобы сердцебиение прослушивалось, и симптомы у нее тяжелые. Но если бы ко мне обратилась пациентка такого возраста с жалобами на тошноту и раздувшийся живот, изжогу и отсутствие месячных… Знаете, рак желудка чрезвычайно редко встречается у молодых женщин. А вот беременность, – он улыбнулся, – куда чаще.

Они шептались, хотя Ди, конечно, не понимала по-итальянски.

– Погодите, выходит, рака у нее нет?

– Не знаю. Надо помнить, что у ее матери рак был. Вполне возможно, у американских врачей другие методы диагностики, до нас еще не дошедшие. Я просто говорю, что, основываясь на этих симптомах, диагноз поставить нельзя.

– Вы ей об этом сказали?

– Нет, – рассеянно ответил врач. – Я ничего говорить не стал. Она столько пережила, я не хочу давать ей ложную надежду. Если этот ее друг… – он взглянул на листок, – Майкл Дин, приедет, спросите его, что он знает.

Пожалуй, в списке вопросов, которые Паскаль хотел бы задать человеку из мира кино, этот был последним.

– И вот еще что, – доктор взял Паскаля за руку, – вам не кажется странным, что фильм снимают в Риме, а ее отправили сюда?

– Они искали тихий уголок у моря, – ответил Паскаль. – Я спросил, может, ей в Портовенере, но мне ответили, что нет.

– Разумеется. Я же не говорю, что у вас тут плохо. – Доктор Мерлони сразу отреагировал на испуганный тон Паскаля. – Но ведь, скажем, в Сперлонге почти так же тихо и до Рима гораздо ближе. Так почему же ее послали к вам?

Паскаль пожал плечами:

– Тетя говорит, молодые тут не умирают.

Доктор вежливо засмеялся.

– Ладно, вот появится этот человек, и тогда мы что-нибудь узнаем. Если на следующей неделе она еще не уедет, попросите Томассо-коммуниста привезти ее ко мне на осмотр.

Паскаль кивнул. Они вернулись в комнату американки. Девушка спала. Золотистые, как оливковое масло, волосы разлились по подушке. Одной рукой она прижимала к себе тарелку с макаронами. Рядом лежала рукопись романа Бендера.

4. Улыбка небес

Апрель 1945

Окрестности Ла-Специи

Автор: Алвис Бендер

А потом пришла весна, и вместе с ней конец моей войны. Генералы, штабные крысы, послали сюда слишком много солдат, войска нужно было чем-то занять, и мы протопали маршем по всем закоулкам Италии. Всю весну мы шагали по меловым долинам в предгорьях Апеннин. Путь был свободен, нас ждали деревни, рассыпанные по зеленым холмам близ Генуи крошками высохшего сыра. Из подвалов понемногу выбирались на свет сердитые худые итальянцы. Конец войны, мерзкая формальность. Мы ютились в брошенных землянках и бункерах. Притворялись друг перед другом, будто нам не терпится повоевать, а на самом деле были довольны, что немцы быстро отступают и мы не успеем догнать их на марше. Линия фронта, Linea Gotica, отодвигалась все дальше и дальше.

Мне бы радоваться, что остался жив, так нет же: на меня напала черная тоска. Мне было страшно, одиноко, меня корежило от варварства, царившего вокруг. Но главное несчастье пришло снизу. Ноги подвели. И превратились в красные, мокрые, распухшие от инфекции копыта. Мои ноги перешли на сторону противника. Пока они меня не предали, я думал в основном о трех вещах: сексе, еде и смерти, думал каждую минуту на марше. Настала весна, и думать я теперь мог только об одном: сухие носки. Меня преследовали галлюцинации. Я бредил сухими носками. Я вожделел их. Представлял, как после войны куплю пару толстых вязаных носков и суну в них измученные ноги. Как я умру стариком с сухими ногами в шерстяных носках.

Каждое утро штабные крысы приказывали артиллерии обстреливать земли к северу от нас. А мы маршировали в промокшем обмундировании под мелким затяжным дождем. От Девяносто второй пехотной дивизии, целиком состоявшей из негров, мы отставали всего на два дня. Там же, впереди нас, шли два батальона интернированных японцев, которых штабные генералы привезли как пушечное мясо для тяжелых боев на Западном фронте. Мы же просто проводили зачистки, проходя вслед за неграми и японцами по уже проторенному ими пути. Счастливчики. Нам повезло, что генералы не придумали для нас занятия получше. Я служил в помеси разведроты и стройбата. Тут были специалисты всех мастей: инженеры, плотники, похоронная команда, переводчики с итальянского (в их числе я и мой друг Ричардс). Мы должны были подходить к окраинам разоренных деревень, помогать хоронить убитых и раздавать конфеты и табак в обмен на информацию. Информацию предполагалось получать от оставшихся в живых немногочисленных и основательно напуганных женщин и детей. Считалось, будто они смогут рассказать нам, как отступали немецкие войска, где расположены минные поля, где были штабы и склады оружия. Потом поступил еще приказ записывать имена партизан-коммунистов – они прятались среди холмов и воевали на нашей стороне.

– Значит, теперь за коммунистов возьмутся, – сердито ворчал Ричардс. Его мать была итальянкой и говорила с ним на родном языке, чем спасла сына от участия в настоящих боях. – Могли бы подождать, пока мы эту войну закончим, а уж потом бы следующую затевали.

Мы с Ричардсом были старше своих однополчан. Двадцатитрехлетний Ричардс уже дослужился до капрала, я в свои двадцать два был рядовым первого класса. Оба мы успели поучиться в колледже. Мы были похожи внешне и вели себя одинаково. Я был светловолосым, долговязым жителем Висконсина, где остался мой семейный бизнес – торговля автомобилями. Ричарде был светловолосым долговязым жителем Сидар-Фоллз, штат Айова, где на паях с братьями владел страховой компанией. Но была между нами и разница. Меня дома ждали лишь несколько бывших подружек, приглашение работать преподавателем литературы да парочка жирных племянников. А вот у Ричардса были прелестная жена и маленький сын, которые очень надеялись увидеть его снова.

В сорок четвертом мы с Ричардсом не гнушались никакой информацией. Мы докладывали, сколько буханок хлеба конфисковали у местного населения немцы, какие одеяла забрали партизаны, а однажды я даже написал рапорт на пару абзацев о несчастном немецком солдате, раненном в живот: его вылечила при помощи оливкового масла и костной муки деревенская ведьма. Доложил, так сказать, о методах паллиативного лечения. Работа, конечно, поганая, но мы старались: альтернативой было долбить известняк и закапывать трупы.

Само собой, на моей войне случались вещи и пострашнее – ходили слухи о кошмарных концлагерях и о том, что тыловые крысы собираются разделить мир пополам. Но для нас с Ричардсом война состояла из мокрого обмундирования и бесконечных марш-бросков по грязным дорогам и холмам, из окраин разбомбленных деревень да из редких допросов перепуганных замызганных крестьян, умолявших дать им еды. Небо затянуло тучами еще в ноябре, а сейчас был уже март, и казалось, этот дождь никогда не кончится. Весь март мы шагали только ради того, чтобы шагать, без всякой тактической цели, просто потому, что промокшая армия – если она не на марше – начинает смердеть, как толпа бездомных. Две трети Италии к тому моменту уже были освобождены. То есть стерты с лица земли войсками, полагавшими великолепные статуи, церкви и дома своим главным врагом. Скоро и северу предстояло стать такой же освобожденной грудой обломков. Мы поднимались по сапогу полуострова, как женщина натягивает чулок.

Вот тогда я и начал подумывать о самостреле, только никак не мог решить, куда же лучше выстрелить. И вдруг познакомился с девушкой.

Мы шагали по ослиному шоссе – двум колеям посреди заросшего сорняком поля. Справа и слева на холмах и в долинах появлялись деревни, по краям дороги стояли голодные женщины с выпученными, как от базедовой болезни, глазами. Дети, похожие на модернистские портреты в треснувших рамах, махали серыми тряпками из окон полуразрушенных домов и тянули к нам ручонки:

– Dolce, perfavore. Конфе-е-еты, американо!

Страшное цунами прокатилось по этим местам, сметая все на своем пути. Ночью мы разбивали лагерь на окраинах мертвых городков, в покосившихся хлевах, остовах крестьянских домов, на руинах империй. Каждый вечер я осторожно стягивал сапоги, снимал мокрые носки и гипнотизировал, заговаривал, ругал их на все корки, пристраивая сушиться на заборе, подоконнике или растяжке палатки. Потом я залезал в спальный мешок, засыпал, просыпался утром, полный надежд, надевал сухие носки на сухие ноги, и тут начиналась химическая реакция. Ступни немедленно превращались в две склизкие личинки какой-то неведомой твари и принимались пожирать мою плоть и сосать мою кровь. Наш юный интендант был высок, тонок в кости и чувствителен. Ричардс считал, будто он ко мне клеится. («Да я ему в жопу дам, – как-то ответил я, – лишь бы он мне ноги вылечил».) Этот интендант постоянно раздобывал для меня новые носки и всяческие присыпки, но гнусные слизняки никогда не отступали надолго. Каждое утро я вытряхивал присыпку в сапоги, надевал сухие носки и чувствовал, что мне намного лучше. Потом делал первый шаг, и слизняки снова присасывались к моим ступням. Надо было срочно что-то придумать, долго я бы так не протянул.

В день, когда я познакомился с девушкой, я, наконец, решился. Случайный выстрел. Прострелю насквозь это проклятое копыто. Отправят меня, безногого инвалида, домой в Мэдисон, буду слушать репортажи бейсбольных матчей по радио и рассказывать племянникам героическую историю о том, как я потерял ногу (история, разумеется, будет постепенно обрастать все более и более героическими подробностями, – например, как я наступил на мину, спасая товарищей).

В тот день мы должны были остановиться в очередной деревне и допросить тех, кто остался в живых («Американо, конфе-е-еты! Dolce, perfavore»). Потребовать, чтобы крестьяне сдали нам имена своих внуков-коммунистов. Разузнать, не проболтались ли отступавшие немцы ненароком, где прячется Гитлер. Рядом с дорогой на самодельных козлах из корявых веток лежал труп немецкого солдата.

Других немцев мы той весной не встречали, только таких – трупы, выложенные вдоль дороги суровыми американскими бойцами и еще более суровыми итальянскими партизанами. Партизан мы суеверно боялись и уважали. Нет, конечно, мы и сами не были туристами, мы тоже кое-что повидали. Да, дорогие мои скучные племяннички, вашему дяде тоже выпал случай пальнуть из винтовки тридцатого калибра в направлении врага. Я стрелял, и при каждом выстреле над вражеским окопом взлетали брызги грязи. Трудно сказать, сколько грязи я застрелил, но, поверьте мне, я старался: страшнее врага, чем она, у меня в то время не было. Ну и в нас стреляли, конечно. За пару недель до того мы потеряли двоих, когда немцы накрыли огнем восьмидесятивосьмимиллиметровых орудий дорогу на Серавеццу, и еще троих в жуткой перестрелке у Стреттуи, продолжавшейся целых девять секунд. Но это все были исключения, короткие, слепящие вспышки ужаса. Мне доводилось и самому видеть поступки поистине отважные и слышать о них от однополчан, но в основном на поле боя мы приходили уже по окончании сражения, и оставалось только разгадывать мрачные ребусы вроде этого – почему мертвый солдат, почему на козлах? Может, он делал козлы, а ему в этот момент перерезали глотку? Или его так казнили – втащили на козлы и закололи? А может, это какой-то ритуал: мертвый солдат на козлах, точно рыцарь на коне? Или это совпадение и немец просто упал на козлы, когда его убили?

Мы часто находили трупы, и всегда старались угадать, что случилось. Кто отрезал партизану голову и унес ее с собой? Почему младенца погребли в куче зерна вверх тормашками? Судя по тому, как пах труп немца и сколько вокруг жужжало насекомых, хоронить его надо было еще дня два назад. Мы сделали вид, будто не заметили тела, очень надеясь, что наш придурочный шепелявый лейтенант Бин не заставит нас рыть могилу.

Мы уже миновали немца и козлы, и было ясно, что опасность миновала, когда я остановился и передал по цепочке вперед, что сам похороню разлагающуюся тушу. Понятное дело, это я не от доброты душевной так решил. Сапоги с трупа уже стянули, знаки отличия и все прочие трофеи, которые можно было бы потом племяшам на День благодарения в Рокпорте показывать, унесли («Смотри, малец, это саперная ложка Гитлера, я ее забрал у жутко опасного фрица, которого замочил вот этими вот ногами»). Но носки-то остались, уж бог его знает почему. Я настолько тронулся умом, что эти носки казались мне манной небесной. Пара теплых вязаных носков, они греют ноги, точно ватное одеяло в гостиничном номере. Наш душевный интендант снабдил меня целой дюжиной носков, но это все было обмундирование союзников, а тут немецкие! Может, они лучше наших?

Я сказал Ричардсу, что вернусь за носками.

– Ты больной! – ответил он.

– Больной, – согласился я.

Но не успел я тронуться с места, как приперся придурок лейтенант с новостью, что впереди еще одно тело, кто-то там на мину напоролся. Тело обнаружил другой батальон, а нам – хоронить. И я ушел, покинул самые теплые, самые уютные, самые сухие носки во всей Европе. И протопал еще две мили в мокрых, вонючих, колючих убожествах, – понятно, как я разозлился. Вот тут-то я окончательно понял, что с меня хватит.

– Все, – сказал я Ричардсу. – Сегодня ночью отстрелю себе ногу.

Ричардс слушал мое нытье много дней подряд и всерьез эти разговоры не воспринимал. Он считал, что скорее я научусь левитировать, чем отважусь на такое.

– Не валяй дурака, – ответил он. – Война почти кончилась.

– Вот и отлично, – ответил я. – Никто не подумает, что это самострел.

В начале войны меня бы с таким ранением, пожалуй, домой не отправили, но сейчас дело шло к концу и шансы демобилизоваться у меня были неплохие.

– Нет, точно, сегодня отстрелю.

Ричардс презрительно посмотрел на меня:

– Ну и ладно, валяй. Надеюсь, ты сдохнешь на гауптвахте от потери крови.

– Лучше сдохнуть, чем такая жизнь.

– Тогда какого черта ты в ногу стрелять собрался? Стреляй уж сразу в башку.

Наш взвод остановился у деревни и разбил лагерь в винограднике под стеной какого-то сарая. Мы с Ричардсом соорудили на крыше наблюдательный пункт, где нам предстояло провести всю ночь. А потом стали спорить, в какую часть ноги лучше всего стрелять, – обычно так спорят о том, где бы пообедать. И вдруг снизу послышались чьи-то шаги. Мы переглянулись, я схватил карабин, подкатился к краю крыши и увидел…

Девочку? Нет. Женщину. Очень молодую. Лет девятнадцати. Или двадцати двух? Или двадцати пяти? Трудно сказать. В сумерках не разберешь. Зато я точно видел, что она симпатичная и что идет она по грязной дороге совершенно одна. Каштановые волосы подколоты на затылке, узкий подбородок, круглые щеки, огромные темные ресницы, похожие на облачка дыма. Роста она была невысокого, как и все в этой замученной недокормленной Италии. Хотя вид у девушки был не то чтобы голодающий. На ней были платье и шаль, и мне ужасно обидно сейчас сознавать, что цвета платья я вспомнить не могу, кажется, что-то голубое с большими желтыми цветами, но я не уверен. (Странно ведь, что каждая женщина в моих воспоминаниях о Европе, каждая шлюха, каждая бабка и матрона, встретившаяся на моем пути, одета в голубое платье с большими желтыми цветами.)

– Стой! – крикнул Ричардс.

Я рассмеялся. По дороге идет дивное видение, а Ричардс ничего лучше не придумал, как вопить «Стой!». Не будь мой разум так затуманен болью в ногах, я бы вспомнил бессмертного Барда. «Кто здесь?» – и далее по тексту. Мы бы ей всего «Гамлета» наизусть прошпарили.

– Американцы, миленькие, не стреляйте! – крикнула девушка на чистейшем английском. Она не сразу поняла, откуда ее окликнули, а потому обратилась сначала к верхушкам деревьев у дороги и только потом к нашей развалюхе. – Я маму иду навестить.

Девушка подняла руки, и мы встали в полный рост, все еще держа ее под прицелом. Оказалось, ее зовут Мария, а живет она в деревне за холмом. По-английски она говорила с акцентом, но гораздо лучше, чем большинство парней в нашей роте. И еще она улыбалась. Пока не увидишь такую улыбку, не поймешь, как тебе ее не хватало. Я пытался вспомнить и не мог, когда же я в последний раз видел улыбающуюся девушку на сельской дороге.

– Туда нельзя, там все перекрыто. – Ричардс махнул винтовкой в направлении холмов, – Придется вам возвращаться.

– Хорошо, – ответила девушка и спросила, свободна ли западная дорога. Ричардс сказал, что свободна. – Спасибо! Боже, благослови Америку! – И она повернула обратно.

– Погодите! – крикнул я. – Я вас провожу!

– Ты чего, совсем дурак? – спросил Ричардс.

Я стянул с головы шерстяной подшлемник, плюнул на ладонь, пригладил волосы и повернулся к Ричардсу:

– Да провались все пропадом! Возьму и провожу. – Я чуть не плакал.

Конечно, Ричарде был прав. Покинуть пост – значит дезертировать. Но сейчас я готов был остаток войны провести на гауптвахте, лишь бы пройти с этой девушкой хотя бы пять шагов.

– Ну пожалуйста, отпусти меня! Проси что хочешь!

– Хочу «люгер», – не задумываясь ответил Ричардс.

Я так и знал, что Ричардс его попросит. Он страдал по этому «люгеру», как я – по сухим носкам. Хотел сыну подарок привезти. И это понятно, я сам думал о сыне, которого у меня пока не было, когда покупал пистолет на рынке в Пьетрасанта. За неимением сына я собирался показывать «трофей» девушкам и мерзким племянничкам, когда напьюсь. Я бы сначала притворялся, что не хочу говорить о войне, а потом доставал заржавевший «люгер» из ящика стола и заливал про то, как отобрал пистолет у безумного немца, убившего шестерых моих парней и прострелившего мне ногу. Черный рынок немецких трофеев не выжил бы без таких баек. Отступающие голодные немцы продавали свое сломанное оружие и знаки отличия не менее голодным итальянцам в обмен на хлеб, а итальянцы перепродавали трофеи американцам вроде Ричардса и меня, тем, кому нужны были доказательства собственного героизма.

Только вот «люгер» сыну Ричарде так и не привез. Он умер за шесть дней до отправки домой смертью совсем не героической – в полевом госпитале от заражения крови после удаления аппендикса. Ричарде пошел к врачу жаловаться на боль в животе и температуру, и больше я его не видел. Дебил лейтенант сообщил мне между делом: «Да, кстати, Бендер! Чуть не забыл – Ричарде умер». Последний и лучший из моих друзей, павших в моей войне. А в его войне пусть будет точкой такой эпизод: через год я приехал в Айову, в Сидар-Фоллз, остановил машину у дома с кирпичным крылечком, над которым развевался американский флаг, снял фуражку и позвонил в дверь. Жена Ричардса оказалась толстенькой коротышкой. Я наврал ей, что Ричардс умер с ее именем на устах, – лучшего я придумать не смог. И отдал их пацану коробку с «люгером», сказав, что папа отнял пистолет в бою у немецкого офицера. Я смотрел на рыжие вихры, и мне так хотелось своего собственного сына, чтобы жизнь, которую я уже решил потратить впустую, получила хоть какой-то смысл. И когда этот чудный парнишка спросил меня, храбро ли папа «сражался на фронте», я ответил совершенно искренне: «Твой отец был самым храбрым человеком в мире».

Да, это чистая правда. В тот день, когда я познакомился с девушкой, Ричардс мужественно сказал:

– Иди уж. Не надо мне твоего «люгера». Я тебя прикрою. Только потом расскажешь во всех подробностях.

Вам может показаться, что я только и делаю, что жалуюсь, как нам было страшно. Попробую оправдаться. Вот вам доказательство моей щепетильности: я и не собирался трогать эту девушку. И мне важно было, чтобы Ричарде это понял. Понял, что я бросаю боевой пост не для того, чтобы урвать немножко удовольствия, а чтобы просто пройтись с девушкой по темной дороге, почувствовать себя снова нормальным человеком.

– Ричарде, я ее не трону.

По-моему, он мне поверил, потому что вид у него стал совсем расстроенный.

– Господи! Тогда давай я с ней пойду.

Я похлопал его по плечу, схватил винтовку и припустил вдогонку за девушкой. Она шла довольно быстро. Когда я поравнялся с ней, девушка остановилась на обочине. Сейчас, вблизи, она казалась старше, ей было года двадцать три. Девушка смотрела на меня испуганно. Я решил ее успокоить и пустил в ход свое знание языков:

– Scuzi bella. Fare una passeggiatta, per favore?

Девушка улыбнулась:

– Хорошо, проводите. – Она сбавила шаг и взяла меня под руку. – Но только если перестанете подтираться итальянским.

Ага. Это любовь!

Мария, ее сестра Нина и трое братьев выросли здесь, в поселке. Отец умер в начале войны, а братьев – шестнадцати, пятнадцати и двенадцати лет – призвали на службу. Самого младшего утащили из дома рыть окопы сначала для итальянцев, а потом и для немцев. Мария надеялась, что хоть один из братьев уцелел и находится сейчас на севере, за линией фронта. Хотя надеяться, в общем, было почти не на что. Девушка коротко рассказала, как ее деревню, точно губку, досуха выжал Муссолини. А потом пришел черед партизан. А потом отступавших немцев. В конце концов во всей округе не осталось ни одного мужчины в возрасте от восьми до пятидесяти пяти. Поселок разбомбили, обстреляли и обобрали. Мария ходила в школу при монастыре. Там она выучила английский и, когда пришли американцы, устроилась к ним медсестрой в полевой госпиталь. Иногда она работала неделями подряд, но всегда возвращалась в деревню проведать мать и сестру.

– А ты после войны замуж собираешься? У тебя есть парень? – спросил я.

– Был, только вряд ли он жив. Нет, когда война окончится, я вернусь сюда и буду ухаживать за мамой. У нее ведь теперь ни сыновей, ни мужа. Может, потом, когда ее не станет, попрошу какого-нибудь американца отвезти меня в Нью-Йорк. Буду жить в Эмпайр-стейт-билдинг, покупать мороженое каждый вечер, обжираться в дорогих ресторанах и стану ужасно толстой.

– Хочешь, я тебя в Висконсин отвезу? И толстей там на здоровье.

– А, так ты из Висконсина, – сказала она. – Молочные реки, сырные берега? – Мария махнула рукой, как будто Висконсин лежал совсем близко, буквально за вон той рощей. – Коровы, фермы, Мэдисон, луна над рекой, Беджерс-колледж. Зимой очень холодно, зато летом повсюду разгуливают красивые девчонки с косичками и красными щеками.

Она так про любой штат могла рассказать: каждый американец, лежавший в госпитале, с удовольствием рассказывал ей о своей родине. Многие – перед смертью.

– А в Айдахо огромные озера, высоченные горы и бескрайние леса, а еще там на каждой ферме красивые девчонки с косичками и красными щеками.

– Мне вот пока ни одной девчонки не попалось.

– Ничего, после войны найдешь.

Я сообщил, что после войны хочу написать книгу.

Она подняла голову:

– Какую книгу?

– Роман. Обо всем об этом. Может, даже смешной.

Мария насупилась и сказала, что писать книгу – дело серьезное. Какие уж тут шутки?

– Ты не поняла. Я не буду над вами смеяться. Смешной не в этом смысле.