Текст книги "Философ"

Глава восемнадцатая

А вот дальше все заволоклось туманом.

Целые дни я проводил в безделье. Не следил за собой. Не читал. То немногое, что я ел, извлекалось мной из консервных банок. Рябые какие-то ночи сменялись утрами, затопленными страшной комковатой тишиной, и проходил час, если не больше, прежде чем я, проснувшись, вылезал из кровати. Пакеты с продуктами, брошенные мной в холле, так там и стояли, нетронутые, пока запах гниения не проник в гостиную, только тогда я отволок их на улицу, к мусорным бакам. Библиотеки я избегал, как и большей части дома, включая весь второй этаж; проводил целые дни в моей комнате, немытый, не способный отчетливо думать, расхаживающий взад-вперед в ожидании, когда она позовет меня побеседовать, и воспоминания о последнем уик-энде прокручивались в моей голове склеенной в бесконечную петлю кинопленкой, терзая меня. Никогда гнет неведения не давил на меня так сильно и так мучительно, как в те часы. Я не ведал, что произошло с ее телом, где ее похоронят и когда. Не ведал, следует ли мне съехать. Не ведал, как полагается платить за электричество, за воду, что делать с почтой. И не ведал, считает ли полиция происшедшее убийством или самоубийством; допросили Эрика или нет и, если допросили, что он им наплел. Я доставал и доставал из кармана визитную карточку Зителли с уже успевшими загнуться уголками. И не поддавался желанию позвонить ему, понимая: что бы я ни сказал, мои слова могут счесть самообличением, тревогу – свидетельством чувства вины, а желание помочь торжеству правосудия – попыткой свалить вину на другого. Мне надлежало помалкивать, и как можно дольше, и потому я цеплялся за бездействие и не говорил ни с кем, снося изнурявшее меня безмолвие. Каким бы ни было официальное заключение, разве не мое отсутствие стало окончательной причиной смерти Альмы? Разве я не допускал – на каком-то уровне сознания – возможность этой смерти, разве не желал ее? Я много чего мог сделать – остаться дома, позвонить Дрю, позвонить по 911, – однако не сделал ничего, и мой воспаленный мозг приравнивал это упущение к действию. Я оставил ее одну, и она умерла.

То, что я делаю, я делаю по собственной воле.

Экзистенциалисты считают самоубийство единственной величайшей проблемой философии. Если человек свободен, по какому праву мы мешаем ему расстаться с жизнью? Камю, Сартр, Ницше – все они отвечали на этот вопрос, но ни один из их ответов ничем мне тогда не помог.

Кому и понять это, как не Вам?

Возможно, Альма рассчитывала умиротворить мою совесть. Если так, она просчиталась: я не мог не видеть в себе безучастного наблюдателя, а вернее сказать, механизм вывода ею решающего доказательства.

Я проснулся – в час слишком ранний – от дикого шума.

В холле стояла, раскачиваясь и орудуя пылесосом, Дакиана.

– Простите!

Она не ответила.

Я выдернул вилку пылесоса из розетки.

– Сиир, зачем, мне нужно чистить.

Со всем доступным мне терпением я рассказал ей о случившемся. Она, похоже, не поняла, пришлось повторить. Умерла, сказал я.

Теперь до нее дошло. Она всплеснула руками, лицо ее исказила гримаса славянской муки. Мне захотелось дать ей пощечину. Я и со своим-то горем справлялся с трудом, ее же выглядело, в сравнении, бесцеремонным и карикатурным.

– Миис Альма, – зарыдала она. – Оооххх.

Я стоял перед ней в одной лишь пижаме.

– Оооххх. Оооххх.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Оооххх.

– Это ужасно, я понимаю. Но, послушайте…

Она вдруг перестала плакать и уставилась на меня.

– Я чищу вас.

– Меня? Нет. Нет, я…

– Пожалуйста. Только работать.

– Я не могу…

Руки ее взлетели вверх:

– Сиир. Охххх. Сиир.

– Я не могу позволить вам работать здесь. Мне нечем платить.

– Да, о’кей.

– Вы не поняли.

– Работать очень хорошо.

– Не сомневаюсь в этом, однако…

– Три года, – сообщила она. – Один. Два. Три.

– Как бы там ни было…

Она снова воткнула вилку в розетку, включила пылесос.

– Выключите, пожалуйста.

Ууууууууу.

– Выключите. Будьте доб… а, черт!

Я снова выдернул вилку.

Дакиану это не устрашило, она торопливо засеменила через холл в сторону кухни.

– Секунду. Подождите.

Но она уже мыла оставленные мной грязными тарелки. Я поозирался по сторонам: мухи, крошки, вскрытые банки, усыпанный сором стол. Настоящий фильм ужасов.

– Давайте договоримся, – сказал я. – Сегодня можете поработать, но это все.

– Да, я работаю.

– Хорошо. Но, послушайте. Перестаньте… выключите воду, пожалуйста. Пожалуйста. Во-первых, долго я здесь не пробуду. Хотите работать, договаривайтесь с тем, кто поселится в доме после меня. Так что только сегодня. И все. Не больше. Ладно?

Она кивнула и запела, не раскрывая рта.

– И я хочу, чтобы ее спальню вы не трогали. Не входите в нее. Вы поняли? Спальня – нет.

– Да, сиир.

– Спальня наверху. Не входите в нее.

– Да, я чищу.

– Нет. – Я схватил ее за запястье и отвел наверх. – Не чищу.

Лицо Дакианы выразило недоумение.

– Нет, – сказал я. – Идет?

– Идет. Вы босс.

Я вернулся в постель, сунул голову под подушку.

Под конец пятого часа она пришла ко мне.

– Кончаю, сиир.

– Спальню наверху вы не трогали, так?

– Да, сиир, нет.

Не понимая, что это значит, я ткнул пальцем вверх:

– Да?

– Нет.

– Нет?

– Нет, – подтвердила она.

– Нет. Ладно. Годится. Хорошо. Сколько она вам платила? – Я помолчал. – Деньги. Сколько денег?

Дакиана отвела взгляд в сторону, почесала шею.

– Сто.

– Она платила вам сто долларов?

– Идет, восемьдесят пять.

Ну понятно: она назначила себе прибавку.

– Сорок пять, – сказал я.

– Восемьдесят.

– Пятьдесят.

– Семьдесят пять.

– Пятьдесят пять.

Она издала скорбное подвывание – ни дать ни взять, Вуки[21]21
  Раса инопланетян в «Звездных войнах» – волосатые гуманоиды, похожие на земных обезьян.


[Закрыть].

Я достал из бумажника три двадцатки, протянул ей. Она, чуть помедлив, схватила их и засунула в лифчик. В ухмылке ее я прочитал вскипавшую ненависть – или то было уважение? Может быть, моя мужественная решимость произвела на нее сильное впечатление?

– Я прихожу следующая неделя, – сказала она.

– Нет. Больше не приходите. Это все.

Она нагнулась, чтобы поднять с пола сумку.

– До скорого.

Позвонившая мне женщина назвалась помощницей Чарльза Палатина, поверенного Альмы. Мистер Палатин хотел бы поговорить со мной лично – если возможно, завтра. Мы условились встретиться в два, и я приступил к выбору наряда. Я был совершенно уверен: под конец встречи мне прикажут очистить дом, однако надеялся, что если оденусь поприличнее, то смогу выклянчить отсрочку. Увы, гардероб мой каким был, таким и остался, ничего лучшего испачканных чернилами штанов цвета хаки да блейзера в нем не обреталось. Я разложил одежду по кровати и задумался насчет обуви. «Стыд и позор, мистер Гейст. Единственная моя предсмертная просьба». Я вспомнил мерцание ее глаз, насмешливые переливы голоса. И вдруг понял: то была шутка на мой счет, но обращенная ею к себе. Альма знала, что ее ждет. Конечно, знала. Она добивалась моего отсутствия, настаивала на моей поездке домой, на том, что Эрик ничуть не опасен. Да и чем он мог быть опасен? Ничего он ей сделать не мог, раз она собиралась сделать это сама, первой.

И вопрос, стало быть, таков: сделала ли?

Я принял душ, оделся и отправился за покупками.

На Брэттл-стрит располагался магазин дорогой мужской одежды. Я много раз проходил мимо него, но никогда не заглядывал внутрь. А теперь остановился, чтобы осмотреть витрину. Безголовые, облаченные в твид манекены извещали о близящемся начале нового сезона. У задней стены красовались туфли и ботинки – расставленные рядком, точно пирожные, глянцевитые черные и словно бы изжеванные коричневые. Когда я открыл дверь, звякнул колокольчик, и навстречу мне вышел седовласый продавец в элегантном костюме из шотландки.

Измерив мои ступни, он притащил несколько коробок.

– Эти вы будете носить до конца жизни, – заверил он.

Кожа была тугой, новой, неуступчивой. Я спросил, нет ли у них чего-нибудь менее парадного.

Он снял с полки полуботинок, даже на вид бывший куда более мягким.

– «Мефисто». Чудесная обувь. Сносите одну пару и только такие всю жизнь покупать и будете. Сейчас посмотрю, есть ли у нас ваш размер.

Оставшись один, я немедля почувствовал себя неловко. Постоянного источника дохода у меня больше не было, а новые туфли были не так важны, как, скажем, жилье. Надо полагать, Альма не возражала бы против того, что я попытаюсь – с помощью денег, подаренных мне ею на день рождения, – отвратить угрозу бездомности. А воображать, что, купив себе подарок, ты каким-то образом почтишь ее… Это же ни в какие ворота не лезет. И я, не дожидаясь возвращения продавца, натянул мои дрянные башмаки и удрал.

Когда я зашел в продуктовый на углу, в небе уже собирались тучи. Последний отделявший меня от дома сорок девять квартал я пробежал под ливнем и, влетев в холл, замер, орошая пол и ожидая появления ее призрака.

Тишина.

На кухне я включил радио и, так и не переодевшись в сухое, приступил к изготовлению «Захера». Меня трясло от холода, зубы лязгали, отбивая бешеный, неровный ритм. Работал я лихорадочно, бездумно, разводя жуткую грязь, осыпая себя какао, сахаром, мукой, молотя сбивалкой по краям чаши, со стуком опуская на стол банку абрикосового джема, хлопая дверцами шкафчиков, ящиками стола, дверью холодильника. Что угодно, только не тишина. Однако этого шума оказалось не достаточно, и я отыскал станцию, которая передает оглушительный рок, и вопил под нее песню за песней, даром что ни одного их слова не знал. Однако тишина не сдавалась, она просачивалась в пустоты между нотами, растекалась, точно грязная, прорвавшая запруду вода, по полу, поднимаясь до моих лодыжек, до колен, и очень скоро дошла мне до поясницы, потом до груди, я тонул в тишине и потому вывернул ручку громкости до предела, и меня захлестнул ревущий прилив пустоты. Я открутил на полную краны раковины. Открыл духовку и резко сунул в нее торт – так что масло переплеснулось через края формы и зашипело на раскаленных стенках. Потом взял кухонное полотенце, протер мокрые от дождя волосы, до красноты растер щеки и заткнул им же уши, пытаясь наполнить тишину безмолвием и шумом, вдыхая горько-сладкий аромат жженого шоколада.

Компания с ограниченной ответственностью «Палатин и Палатин» занимала последний этаж высотного дома на Бэттеримарч-стрит. Меня, явившегося раньше времени, провели в кабинет, в котором господствовал огромный, обитый кожей письменный стол. За столом возвышалось гигантское кожаное кресло, а за креслом открывался в венецианском окне величавый вид на Бостонскую гавань, дающую приют всему – от пластиковых бутылок до трупов и того, что еще уцелело от прославленного двухсотлетней давности чая[22]22
  16 декабря 1773 года бригада квалифицированных портовых грузчиков опустошила трюмы трех кораблей Ост-Индийской компании и выбросила в Бостонский залив около 45 тонн чая; событие это, получившее название «Бостонское чаепитие», стало финалом конфликта между Ост-Индийской компанией и местными торговцами чаем из-за того, что первая получила огромные налоговые льготы и продавала чай едва ли не вдвое дешевле.


[Закрыть]. Если бы по этой воде надумал вдруг прогуляться Иисус, никто бы и глазом не моргнул.

Все, что различалось на стенах и в выставочных шкафчиках кабинета, говорило о богатстве и вкусе, и я уже начал сожалеть о том, что одет так паршиво, чувствовать, что здорово прокололся, когда в кабинет вошел его облаченный в костюм от хорошего портного хозяин. Дородный, очень сутулый, с хриплым, как у подвесного мотора, дыханием, он, прихрамывая, приблизился к креслу, сел, провел покрытой печеночными звездочками рукой по редким, коротко подстриженным волосам и окинул меня откровенно оценивающим взглядом.

– Знаменитый Джозеф Гейст, – сказал он.

Я попытался улыбнуться:

– Знаменитый чем?

Он не ответил. Снял со стопки папок верхнюю, открыл ее, вынул несколько скрепленных степлером документов, надел очки и принялся молча изучать текст, так что очень скоро я ощутил себя представшим перед судом.

– Что слышно о ее погребении? – спросил я.

Он взглянул на меня поверх очков.

– Простите, я просто… мне не известно, какой в подобных случаях принят порядок.

Палатин закрыл папку.

– Погребения, в общепринятом смысле, не будет.

– Прошу прощения?

– Она оставила четкие указания: ни службы, ни священника.

– То есть ее кремируют?

– Как только покончат с аутопсией.

– А когда же…

– Не знаю. Работой наша служба судебных медэкспертов завалена под завязку, а о расторопности ее я лучше умолчу. Так что может пройти несколько месяцев.

Я возмущенно спросил:

– И она так и будет просто… лежать там?

– Какое-то время.

– Ладно, понятно… Но когда с ней будут прощаться, я хотел бы присутствовать при этом.

Он поджал губы:

– Я попрошу Нэнси известить вас.

– Спасибо.

Он вернулся было к чтению, но затем сказал:

– Я говорил ей, что это неправильно, что какая-то церемония необходима. Говорил несколько раз. Впрочем, она ни в чем меня не слушалась.

Я молчал.

– Она бывала иногда очень упрямой. – Он поднял на меня взгляд. – Хотя это вы, наверное, и без меня знаете.

Я молчал.

– За тридцать лет я научился не спорить с ней. Победить в таком споре невозможно. Вот, например, когда она поведала мне о вас, я, честно говоря, счел ее идею ужасной. – Он улыбнулся. – У вас ведь даже кредитного рейтинга нет.

Я открыл рот, но снова ничего не сказал.

Он откинулся на спинку кресла.

– Скажите, о чем вы с ней разговаривали во время ваших философских дискуссий?

Я помолчал, потом ответил:

– Главным образом, о свободе воли.

– А точнее?

– О том, существует ли она.

– И к какому пришли выводу?

– Мы вели разговоры иного рода, – сказал я. – И к выводам прийти не пытались.

– Какого же именно?

– Разговоры, в которых выводы рождаются сами собой.

Палатин хмыкнул.

– Ладно, – сказал он, – теперь все это в прошлом.

Я снова промолчал.

Он вздохнул, потер ладонями лицо и сказал:

– Вы извините меня. Вся эта история просто ужасна.

Я кивнул.

– Обычно я обхожусь почтой, однако, с учетом характера ее распоряжений, счел за лучшее лично встретиться с вами.

И он пододвинул ко мне по столу папку:

– Взгляните.

Я открыл ее. Папка содержала завещание Альмы. Я посмотрел на поверенного.

– Читайте, читайте.

Первые части завещания были чисто техническими, отменяющими предыдущее волеизъявление и различные дополнения к нему, определяющими порядок уплаты налогов и так далее. Собственно раздел состояния начался с разного рода пожертвований благотворительным образовательным организациям и среди них Австрийскому культурному центру. Доктору Карджилл предоставлялась возможность выбрать для себя ювелирное украшение из тех, что хранились в туалетном столике спальни. Затем шли пункты, посвященные созданным ранее доверительным фондам, единственным бенефициаром которых был Эрик Алан Бэнкс. В каждом из этих пунктов указывалось одно или несколько условий, выполнив которые он мог получить размещенные в фонде деньги, и каждое из них выглядело более или менее неисполнимым. Возможность вступить во владение одним из таких фондов он обретал, к примеру, лишь получив университетскую степень, – условие, показавшееся мне абсурдным. Другой фонд содержал деньги, предназначенные для оплаты его учебы в университете. Единственным, на мой взгляд, фондом, к деньгам коего он мог, пожалуй, получить доступ, был тот, что содержал средства, которые потребуются для найма защитника – в случае, если Эрика обвинят в преступлении, караемом тюремным заключением на срок от пяти лет. Я почти пожалел его – при чтении завещания возникало чувство, что Альма посмеялась над своим племянником. Однако ко мне все это никакого отношения не имело, как вдруг…

РАЗДЕЛ IX

A. Джозефу Гейсту, который был моим лучшим и приятнейшим собеседником, я оставляю мой дом со всем, что в нем находится, и все иное, не упомянутое отдельно в предыдущих пунктах завещания имущество, но лишь в случае, если он исполнит следующие условия:

(1) он завершит свою докторскую диссертацию;

(2) диссертация эта будет представлена на философское отделение Гарвардского университета и будет принята таковым к защите;

(3) он получит от Гарвардского университета степень доктора философии;

(4) все три названных условия будут выполнены в течение двадцати четырех месяцев, считая от дня моей смерти, на каковой период времени ему разрешается жить в доме и пользоваться средствами, указанными в параграфе D раздела IX.

B. По выполнении этих условий все имущество, упомянутое в параграфе А раздела IX, переходит в его руки незамедлительно.

C. В случае, если он не исполнит какое-либо из условий, указанных в параграфе А раздела IX, или не исполнит их в период времени, указанный в пункте (4) параграфа А раздела IX, все имущество, названное в параграфе А раздела IX, должно будет равными долями перейти в распоряжение сторон, указанных в разделе VI, параграфы В-К.

Бюджет, который она мне выделила, составлял двадцать тысяч долларов.

Долгое, ошарашенное молчание.

Наконец я спросил:

– Эрик об этом знает?

– Пока еще нет.

– А когда узнает?

– Я хотел пригласить сегодня и его, – сказал Палатин, – однако он оказался недостижимым.

– Где он сейчас?

– Этого я вам сказать не могу.

– В тюрьме?

Палатин не ответил.

Где-то далеко загудел буксир.

– Не скрою, я старался, как мог, переубедить ее, – сказал Палатин. – Причудливые завещания такого рода ни к чему, кроме раздоров, не приводят.

Я молчал.

– Нэнси снимет со всех документов копии и пошлет их вашему поверенному.

– У меня нет поверенного, – сказал я.

– Придется завести. – Он встал. – Желаю приятного дня.

Наверное, я походил на спешащего по делам чиновника из романа Кафки, старающегося удержать в руках, сидя в раскачивающемся вагоне поезда, огромную кипу бумаг. Помимо завещания я получил уйму других документов: фидуциарный договор и предварительное поручительство поверенного, армейский аффидевит и, самое главное, перечни размещенных в двух десятках различных банков Соединенных Штатов, Австрии и Швейцарии счетов, на внимательное изучение которых ушел бы не один год. Я быстро пролистывал их, складывая цифры, и дыхание мое становилось все более неровным: помимо недвижимости и вещей, способных украсить любую коллекцию, Альма оставила мне два миллиона долларов – в акциях, облигациях и наличных.

Я ошалел до того, что едва не проехал мою станцию, успев выскочить из вагона, только когда зазвучал сигнал отправления. Закрывавшиеся двери защемили мне ногу, я вырвал ее, споткнулся, и документы разлетелись по платформе. Я рухнул на бетон, собирая бумаги, хватая их, совершая броски, чтобы успеть подцепить страницы, которые норовили слететь на рельсы, и сознавая, что люди, идущие по платформе, огибают меня по широкой дуге.

Поднявшись наверх, я зашел в аптеку и купил пластиковые пакеты. Документы весили столько, что ручки пакетов резали ладони, и ко времени, когда я добрался до дома Дрю, кончики моих пальцев онемели и стали лиловыми.

Я позвонил.

– Да?

– Это я.

– Что случилось?

– Мне нужно пожить у тебя.

– С тобой все в порядке?

– Впусти меня, пожалуйста.

Наделенный счастливым даром всеприятия, Дрю не стал задавать мне никаких вопросов, когда я вошел, опустился на его кушетку, поставил пакеты на пол да так и просидел до позднего вечера.

– Я заскочу ненадолго в душ, – в какой-то момент сказал он.

– Альма умерла.

Дрю заморгал.

– О черт.

– Она все оставила мне. – Я поднял на него взгляд. – Оставила мне дом.

– Ты шутишь.

Я покачал головой.

– Ничего себе!..

Я молчал.

– Что случилось? – спросил он.

Я молчал.

– Сам-то ты как?

– Я не могу вернуться туда.

– Почему?

– Потому что не могу.

– Джозеф…

– Не могу.

– Ладно. Ладно. Извини.

Молчание.

Он встал:

– Мне на работу пора.

Я молчал.

– В морозилке полуфабрикаты, захочешь есть – разогрей на сковородке.

Я кивнул.

– Не пропадешь тут без меня?

Я ответил:

– Не знаю.

Он с секунду помедлил, потом тоже кивнул и вышел из комнаты. Я услышал, как зашумел душ, откинул голову на спинку кушетки и закрыл глаза.

Следующие несколько дней я уныло бродил по квартире, прибирался в ней – если существует на свете пустое занятие, так это именно оно и было. Стоило мне протереть все столы и расставить DVD в алфавитном порядке, как Дрю возвращался домой, на все лады расхваливал мои достижения, а затем ликвидировал их, уничтожая за пять минут результаты пятичасовой работы. Интересно, что все вещи возвращались именно туда, где я их обнаруживал, определенная, покрытая чайными пятнами салфетка выкладывалась на совершенно определенный стул, наполовину израсходованный рулон клейкой ленты забивался пинком под стол. По-видимому, даже у Дрю имелась своя система.

Не могу сказать, что он обладал такими уж изощренными навыками утешителя, однако усилия как-то поднять мое настроение предпринимал.

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, – спросил он как-то вечером, сидя за компьютером и бегая пальцами по клавиатуре, – что одно из немногих мест на свете, из которых невозможно послать заказ в «Амазон», это нутро самого «Амазона»?

Я промолчал.

– Знаешь, рано или поздно тебе придется признать: это именно то, чего она хотела, тюк в тюк.

Я, лежавший на софе, перевернулся на другой бок.

– Ладно, – сказал он. – Ты просто… перестань наводить здесь порядок, идет?

Я надеялся лишь, что Альму все происходившее здорово веселило. Надеялся, что она находит его безумно смешным. Если она хотела вознаградить меня за мое к ней дружеское отношение, если думала, что сможет подвигнуть меня на возвращение к работе, так ведь для этого наверняка существовали способы и получше. Ныне меня ожидало то, к чему стремится каждый, а нищие интеллектуалы в особенности, – финансовая независимость, – я же испытывал не облегчение и не благодарность, но чувство вины и страх. Двадцать тысяч долларов могут казаться кучей денег, однако до сей поры мне не приходилось платить за еду, за электричество и прочее. Если же мне придется подыскать какую-то работу, она, по сути дела, лишит меня двадцати четырех месяцев предположительной свободы… Кстати, почему двадцать четыре? С точки зрения Альмы, мне требовался всего лишь стартовый рывок. Одного года могло не хватить, получив три, я принялся бы неторопливо и вяло разводить пары… Двадцать четыре месяца означали вот что: к следующему июню мне надлежало закончить черновой вариант, потратить лето на его проработку, а следующий год – на окончательную отделку всего, что потребно для подачи диссертации, защиты, получения степени… От такого количества неустойчивых переменных величин у меня щемило сердце. Адвокат был прав. Никакого добра из этого не проистечет – особенно после того, как Эрик все узнает. Сколько из тех двадцати тысяч мне придется потратить, чтобы почувствовать себя в безопасности? Нужно будет оборудовать дом системой тревожной сигнализации, сменить замки, укрепить окна… А все это стоит денег.

Впрочем, выпутаться из этой истории не так уж и сложно. Мне стоит лишь пренебречь условиями Альмы, и все ее наследство уплывет из моих рук, и я останусь тем, кем я был прежде. Однако и это не представлялось мне выходом из положения. Потому что Дрю был прав. Конечно, со своими деньгами люди вправе делать все, что им заблагорассудится. И могу ли я с чистой совестью отказать Альме в осуществлении ее последней воли?

Единственная моя предсмертная просьба.

Я оставил Дрю благодарственную записку, собрал документы и пошел к дому.

К дому?

К моему дому.

Имея в виду, разумеется, что я выполню порученную мне работу.

Сама концепция обладания собственностью странна до невероятия. Я понимаю, что она образует основу общества и так далее, но при внимательном рассмотрении в ней проступает некое шаманство. Политические философы пролили реки чернил, пытаясь определить, что делает имущество человека его собственностью. Вот один знаменитый пример: Локк полагал, что мы приобретаем собственность, когда вкладываем в нее наш труд – обрабатываем, к примеру, участок земли. (Что три столетия спустя привело Роберта Нозика к вопросу: «Если я обладаю банкой томатного сока и выливаю его в море, так что молекулы сока равномерно распределяются в воде, вступаю ли я тем самым во владение морем или просто глупо расходую томатный сок?») Из всех объяснений происхождения собственности – общее согласие, политическая либо физическая власть, передача во владение et cetera[23]23
  И так далее (лат.).


[Закрыть] – ни одно, похоже, на нынешнюю мою ситуацию не распространялось. Дом со всем, что в нем находится, и все иное не упомянутое отдельно имущество были вручены мне без моего согласия, без каких-либо просьб или затрат с моей стороны.

Я не смог заставить себя войти в дом и потому опустил пакеты на тротуар и стоял, пытаясь как-то расположить в голове мысль о том, что вот это, такое непритязательное, такое викторианское, такое причудливое, было – будет – может стать – моим.

Мой дом.

Неудобная фраза, точно костюм на три размера больший, чем требуется. Я попробовал произнести ее вслух.

– Мой дом.

Ну да, конечно, Эрик разозлится, еще бы. Однако…

Это был ее выбор. То, что она сделала, она сделала по собственной воле. И ради нее я просто обязан преодолеть себя. Если я откажусь от такой попытки, то проявлю крайнее к ней неуважение.

– Мой дом.

И вообще, почему я должен чувствовать себя виноватым? Я знал почему: потому что именно на такой исход и рассчитывал. Едва с ума не сошел, предвкушая его. В оригинальном их воплощении мои фантазии подразумевали, что я причиню ей какой-то вред, а это, естественно, порождало чувство вины. Но я же никакого вреда ей не причинил. Различие между бездействием и действием – колоссально. Я обвинял себя, а это было нелогично. Альма выступала прежде всего за неустанные поиски истины, истина же в том, что нельзя вменять человеку в вину то дурное, что он увидел во сне. А то, что она сделала, она сделала по собственной воле.

– Мой дом.

Уже лучше. Легче. Хотя до совершенства пока далеко, и потому я повторял эти слова снова и снова, то сминая их, то разглаживая, приукрашивая разными интонациями, разговаривая с самим собой, стоящим на тротуаре.

– У моего дома гонтовая крыша.

– У моего дома щипцы.

– Мой дом, он весь белый.

– Моему дому уже сто лет.

Повторение двух этих слов вскоре сделало их привычными, затем лишенными смысла, а затем и просто смешными. «Мой дом», – говорил я. «Мой». Правда ли это? Покамест нет. Не полная. Даже отдаленно. Однако я чувствовал, как уверенность моя нарастает, а сомнения усыхают и съеживаются. Посмотрите вон туда: это он – мой дом. У моего дома имеется передний двор, веранда, зацементированные дорожки, трельяж – правда, голый, – почтовый ящик и вон та штуковина, которая удерживает флагшток, – как она называется? – тоже выкрашенная в белый цвет. Это мой дом, и таковы его составные части. Сколько раз Альма корила меня за патологическую антипатию к хорошим, красивым вещам? Когда я одевался, как побродяжка, когда наибольшей моей поблажкой себе оказывался обед, состоявший из омлета и тостов, она поддразнивала меня, и последним, что она сделала в жизни, была попытка изменить весь строй моих мыслей. Разве мой долг перед нею не в том, чтобы постараться приложить к этому все силы? И закатывать по таковому поводу истерику – ребячество. Страна вокруг меня разваливается на куски; куда ни взгляни – достойные, трудолюбивые люди теряют свои жилища, а я имею наглость канючить, когда мне следует благодарить; я, видите ли, не могу принять подаренный мне дом. Свихнулся я, что ли? Это же дом, господи прости. Дом. Мой. Мой дом. И не просто мой дом, все, что внутри него, и оно тоже мое. Впервые в жизни я стал обладателем вещей, кучи вещей. «Мой дом со всем, что в нем находится, и все иное, не упомянутое отдельно имущество». Деньги. Коллекционные вещи. Мебель. Я стану богачом. «Лучшим и приятнейшим собеседником», вот кем я был для нее. И она хотела, чтобы я получил все. Могу я не подчиниться ей? Нет, конечно. Я могу чувствовать себя виноватым, это да, но ведь, подведя ее, я ощутил бы вину еще большую. И когда мои мысли приняли такой оборот, мне пришло в голову, что Эрик не только не имеет ни малейшего права получить все это, – нет, я нравственно обязан не позволить ему наложить руки на наследие Альмы. Она была еще и мудрее, чем я полагал. Она избрала вот такой вот способ совершения правосудия. Она знала, что представляет собой Эрик, знала, что он – вымогатель, и дала ему это понять. Всю жизнь он пил ее кровь, но так и не сообразил, что тем самым лишает себя намного более щедрых, пусть и будущих, даров Альмы. И следовательно, мой долг состоит в том, чтобы вступить во владение домом, сделать его моим, а Эрика и на порог не пускать. А для этого необходимо заткнуть рот какому бы то ни было чувству вины, засунуть его куда подальше и более в то место не заглядывать, повести себя по-мужски, сказать себе: что мое, то мое, и стыдиться тут нечего. И потому я, с гордо заколотившимся сердцем и жаром в закружившейся вдруг голове, взошел по моим ступенькам на мою веранду, отпер мою дверь и опустил мои пакеты с моими документами на пол моего холла и постоял, любуясь, как никогда не любовался прежде, моей гостиной, моими каминными часами и моей бледно-розовой софой. Никаких привидений здесь не было. Просто хрипло вскрикивали мои попугаи и катили мои морские валы. Не так уж и долго я к ним привыкал, верно? Верно, не так уж. Желание, зачатое в муках несколько месяцев назад, ожило, подтянулось и во всей его полноте явилось миру, криком кричавшему, прося о безраздельном моем внимании. Моем. «Мое», – нараспев повторял я, следуя по моему коридору к моей комнате, впрочем, они теперь все мои – не так ли? – а войдя в нее, взял с моего письменного стола ручку и лист бумаги, мои, оба, и приступил к составлению списка всего, что видел вокруг. Мое окно со средниками и моей крошечной охотничьей сценой. Моя задняя веранда. Мои плетеные кресла. Мой двор с моей травой. Мои подушки, мое одеяло и моя кровать – не просто принадлежащая кому-то кровать, на которой я сплю, – на самом деле моя. Записав все, я отправился в мою музыкальную гостиную и внес в список мои вазы, мой проигрыватель грампластинок и мой деревянный пюпитр с моим экземпляром «Юморески № 6, соль минор» Сибелиуса на нем. Через ручку моего двухместного диванчика был переброшен мой большой шерстяной плед, на полу стояли моя скрипка, моя стойка с проигрывателем и мой шкафчик с сетчатой дверцей, в котором хранилась моя обширная коллекция долгоиграющих пластинок с записями классической музыки. Скатерти, кедровые вешалки, нафталиновые шарики, душевые занавески, тарелки, стаканы, холодильник, плита – а ведь я еще не добрался до библиотеки. Мое. Я обошел мои владения вдоль и поперек, раздвигая шторы, впуская в окна забытое солнце, размышляя о себе прежнем и себе нынешнем, о переменах. Ибо чувствовал: я уже не тот, не прежний. Происходят ли перемены все сразу, в некоторой точке перегиба кривой, или они есть итог бесконечной вереницы движений, каждое из которых в отдельности микроскопично, однако, взятые вместе, они уже необратимы? Кто или что приводит в движение бильярдные шары? И я вспомнил об оттиске ее тела на простынях, оттиске, повторявшем формой вмятину на моем сердце. Вспомнил, как плакал над ней, – так, как ни о ком не плакал со времени смерти брата, – как по-доброму с ней обходился; она сама сказала, что я добрый мальчик, и назвала меня по имени. И если это должно стать моим, по-настоящему моим, – дом со всем, что в нем находится, и все иное, не упомянутое отдельно в предыдущих пунктах завещания имущество, – то нечего мне бояться какой-то комнаты, какого-то негативного пространства. Никаких привидений здесь не было. Я спросил себя, как поступила бы сейчас она, и уже знал ответ, и потому вытащил из-под раковины упаковку пакетов для мусора – мои, и та, и другая, – и поднялся в ее спальню, в мою спальню. Она здесь больше не живет, здесь живу я. Таковы факты. Прими их. У тебя есть пример, которому ты можешь следовать. Итак: никаких сантиментов, никакого самоублажительного биения себя в грудь – только истина, то, что мы всегда и искали, мы двое, совершавшие наше частное странствие. А в чем состоит истина? В том, что я могу, если захочу, спать на этой большой кровати. Могу и буду. Я переберусь наверх, и ее спальня станет моей. Хватит ютиться на задах дома, точно я постоялец какой. Я щелкнул выключателем, поднял жалюзи. В комнате чем-то воняло. Но привидений здесь не было. Я сорвал с кровати покрывало, простыни, бросил их кучей у ее изножья. Пятна обнаружились и на чехле матраса – рвота? кровь? моча? Это все тоже мое. Мое право – испытывать отвращение ко всему, что я вижу, и желать избавиться от него; мое – выбросить все, если я сочту это нужным, на помойку. Повсюду пыль. Я содрал и чехол тоже. Я опустошал шкафы и ящики комодов, вываливая из них кофты, юбки, чулки, слаксы, блузки, унизительное обилие нижнего белья… Я сваливал их в груды, запихивал в мусорные мешки и сносил вниз, к двери для слуг. Я не мог так сразу решить, постирать ли все это или сразу выставить на тротуар. Пусть пока оно тут постоит. Я в своем праве. Потому что привидений здесь нет. А если и есть, то принадлежат они мне.