Текст книги "Прощай, молчание. История о том, как я пережила выкидыш"

И еще здесь лежала она. Она. Она была больше, чем я могла представить ребенка на шестнадцатой неделе. Она казалась сильной. Она казалась возможной. В ее лице я разглядела черты, очень похожие на моего малыша Льва, моего сына, который только что лишился сестры.

Врач настаивала, чтобы я говорила с ней по телефону, пока не приедет Джейсон, который уже мчался домой через голливудский трафик. Он игнорировал красные светофоры и знаки «движение без остановки запрещено», но ему все еще предстояло петлять по заторам на бульваре Лорел Каньон. Поздним утром я написала ему сообщение об изменениях в цвете и интенсивности кровотечения, и поэтому, когда ребенок появился на свет в туалете, я сразу же снова написала ему. «Ребенок выпал. Ты мне нужен. Пожалуйста, приезжай домой», – трясущимися руками набрала я. (Именно в этот день он работал в тесном сотрудничестве с коллегами, поэтому я писала, а не звонила.)

Прилив адреналина сменился состоянием странной мрачности – сюрреалистичного покоя, как в фильмах ужасов. Разум замедлил работу. Раньше я думала, что подобный уровень напряжения бывает только в кино. Я прекрасно понимала, что либо умру здесь, либо наберусь духа и буду держаться.

* * *

На самом деле я думала, что на шестнадцатой неделе беременности все самое страшное позади. Я полагала, что если выдержала первый триместр и перешла во второй, это означает, что я нахожусь в безопасной зоне, где беременность сохраняется и зародыши обязательно становятся детьми. Где-то на восьмой или девятой неделе я поделилась новостью с семьей и друзьями. Я не то чтобы сторонник необходимости ждать второго триместра, как принято в нашей культуре, но, признаюсь, крошечная часть меня беспокоилась: если поделиться новостью слишком рано, можно вроде как сглазить. Я давным-давно решила: если случится выкидыш, я хочу, чтобы все любимые были в курсе, под боком, поддерживали меня.

Мой живот округлялся, побуждая пациентов спрашивать о текущем положении вещей. «Да, я беременна, – отвечала я. – Предполагаемая дата родов весной в начале апреля». Я отвечала на стандартный спектр вопросов: «Как вы себя чувствуете?» (По большей части паршиво.) «Мальчик или девочка?» (Девочка. В этот раз мы узнали пол, в отличие от первой беременности, когда решили сделать себе сюрприз.) Я внезапно осознала: есть много людей, к которым можно обратиться, когда случилась катастрофа.

Все еще сидя в туалете, пытаясь собрать в кучу все физические и эмоциональные возможности, я неистово стучала по экрану, набирая сообщения нескольким самым близким друзьям и членам семьи: «У МЕНЯ БЫЛ ВЫКИДЫШ». Я не могла заставить их оказаться рядом физически, но пока из меня текла кровь, а она все еще рядом – в этом и не в этом мире одновременно, – я обратилась к некоему сообществу, к успокоению, к ощущению жизни в присутствии смерти.

Между тем Джейсон приехал домой, и нужно было передать ему инструкции врача, все еще остававшейся на связи.

– Принеси пакет! – прокричала я. – Положи ее в него, чтобы мы могли отвезти ее доктору Шнайдер.

Пришибленный, шокированный, по-своему справляющийся с травмой, он резко ответил перед тем, как спуститься по лестнице в кухню, где хранились оставшиеся от покупок пластиковые пакеты:

– Почему ты называешь это «она»?

Последнее, что я хотела от него услышать, как он называет ребенка – нашего ребенка – «это». Я не знала, какой реакции ожидать от мужа, но даже в самые первые моменты горя знала: точно не такой.

* * *

Мы молча и почти неподвижно ехали к врачу.

Когда приехали, я заставила его высадить меня на углу и ехать искать парковочное место. Кровь текла по ногам, пока я стояла там, на оживленном перекрестке Третьей Западной улицы и Уилламан-драйв, прямо напротив башен медицинского центра Седарс-Синай. Ожидая зеленого сигнала светофора, держа в руках невообразимый пакет, я кричала в телефон сестре: «Ребенок ВЫПАЛ. Она В ПАКЕТЕ». Она не могла поверить, что такое произошло. Я тоже. И все еще не могу после стольких лет.

Полотенца, засунутые в мои мешковатые штаны, продолжали пропитываться кровью. Я знала: кровотечение не остановится, пока я не рожу послед. Пытаясь отогнать мысль о том, что из меня выйдет, я описывала каждую деталь выкидыша (к этому моменту) сестре, пока стояла на улице среди ни о чем не знающих незнакомцев.

– Погоди-погоди! – сказала она. – Это случилось, когда ты была дома одна?

– Да. Мне пришлось перерезать пуповину. Она у меня тут, в пакете, чтобы доктор могла провести исследования, – ревела я, не в силах справиться с таким развитием событий на шестнадцатой неделе.

Но еще более невообразимым был тот факт, что на этой оживленной улице, пока моя жизнь, как казалось, распадалась на куски, люди продолжали жить своей жизнью. Пока я держала в руках пакет с телом дочери, а кровь стекала уже по щиколоткам, люди проносились мимо по пути на работу или в школу, на встречу с другом или по какому-то повседневному делу. Контраст был, мягко говоря, неожиданным.

Когда я начала отрешаться из-за двойственного восприятия всего этого, я словно видела себя со стороны. И в безопасности, которую обеспечивал этот взгляд, позволила ужасу овладеть собой. Я чувствовала себя подвешенной в воздухе, парящей в пространстве на стыке между жизнью и смертью; в месте, где одновременно есть травма и неверие, где уверенность в том, что любая жизнь конечна и сталкивается с жестокостью неожиданной потери. Помню, как на мгновение мне стало страшно за свое будущее. Теперь есть мертвый ребенок. Пустая утроба. Что дальше? Как воспитывать сына, работать, переставлять ноги и горевать? Удивительно, куда заводит нас собственный разум.

Безостановочно текла кровь, я даже представить не могла, как буду снимать штаны, когда зайду в кабинет врача. Но когда она впустила меня, я подчинилась приказу, и кровавый комок размером с крупный булыжник распластался по полу. Медсестра пробормотала, что это похоже на «место убийства». В чем-то она была права – смерть действительно случилась, и это было жестоко. Прекратить кровотечение можно было, только отделив плаценту, и это означало выскабливание – процедуру извлечения плаценты и других оставшихся тканей из матки.

Перед началом медсестра вынула ее из пластикового пакета для анализа, затем положила на поднос вроде того, на котором обычно раскладывают хирургические инструменты, где она и оставалась, пока происходило выскабливание. Ее неподвижное тело находилось в поле зрения, в то время как мое продолжало корчиться от боли.

Было два варианта: подождать анестезиолога, который избавит меня от боли механического извлечения плаценты, но продолжать истекать кровью и затем получить переливание; или продолжать процедуру без анестезии, с болью и кровопотерей. Хотя я отчаянно не хотела испытывать физическую боль, мне сказали, что прихода анестезиолога можно ждать около часа. Если бы я выбрала просто перетерпеть, все испытания оказались бы позади через десять, максимум пятнадцать минут. Не в силах дождаться, пока все это кончится, я выбрала процедуру без анестезии. Я не могла представить большей боли, чем та агония, которую испытывала сейчас, физически и эмоционально.

В какой-то момент в кабинет зашел Джейсон. Я все еще не помню, как и когда, откуда и в каком состоянии. Я не могу сказать, как он выглядел – было ли его лицо взволнованным? – и спрашивал ли врача о следующих шагах. Я помню, однако, ритмичный звук его тяжелого дыхания. Он бежал. Он бежал ко мне. Теперь, когда он оказался рядом, я попросила Джейсона включить какую-нибудь музыку, чтобы попытаться перебить оглушительный рев аппарата – чтобы заглушить те мысли, которые вызывали эти механические звуки.

Джейсон повиновался и включил All My Days Алекси Мердок, однако обычно успокаивающие ритмы оказались не в силах защитить меня от звуков, которые всегда будут ассоциироваться с последними моментами моей беременности. Пока шумела машина, я тупо смотрела в потолок и чувствовала, как все то, к чему готовилась: бессонные ночи и кормление младенца; те тревожные моменты, когда я смотрела бы на то, как поднимается и опускается грудь моего спящего ребенка; тот момент, когда мой сын впервые возьмет на руки маленькую сестру; еще один стул за обеденным столом – было вырвано из тела. Когда я вцепилась в руку медсестры, а по моему лицу ручьями потекли слезы, я перевела взгляд на нее и уставилась прямо в ее проникновенные миндалевидные глаза. Я не разрывала зрительного контакта, пока все не осталось позади. Потребовалось пятнадцать жестоких минут, чтобы убедиться, что ничего не осталось внутри, кроме той части души, которая все еще растворялась в добрых темно-карих глазах медсестры. Той части меня, мечтающей о будущем, которому не суждено сбыться, о жизни, которой никогда не было. Той части, без которой, как я понимала, придется учиться жить.

В какой-то момент пришла подруга-акушерка, приезжавшая накануне вечером, чтобы меня успокоить. Как и в ситуации с мужем, я не могу вспомнить, когда и как. Единственным доказательством ее присутствия были снимки плода, которые ей хватило ума сделать. Она просто знала – несомненно, это результат ее образования в области родов и потери беременности, – эти фотографии пригодятся мне в будущем. Они мне понадобятся. В конце концов, я захочу их.

После нескольких вдохов нашатырного спирта и пары кусочков соленых крекеров, не имея ничего, кроме снимков, мы с мужем вернулись домой. Убитая новой реальностью, я отключилась.

* * *

Последнее, что приходило мне на ум после этой невообразимой травмы, – испытывать стыд за нее, будто я сделала что-то не так или должна делать из этого тайну. Однако я быстро обнаружила – и в моих воспоминаниях о словах пациенток, и в исследованиях о чувствах женщин после потери беременности – что ощущение стыда как-то подразумевается. В этом нет никакого смысла: каждая четвертая беременность заканчивается выкидышем, и это только те, о которых мы знаем. (Число, вероятно, намного больше, учитывая, например, химические беременности, когда женщина даже не знает, что когда-то была беременна, не говоря уже о том, что у нее был выкидыш.) Примерно каждая сотая беременность заканчивается мертворождением. Некоторые узнают, что будущий ребенок болен или не способен дожить до конца срока, поэтому прерывают беременность по медицинским показаниям. Другим приходится делать это из-за угрозы жизни матери. У каждой восьмой пары в принципе не получается зачать ребенка.

Медицинские факты очевидны: большинство выкидышей происходит из-за хромосомных аномалий, осложнений у плода или других генетических проблем. По имеющимся данным, в США ежегодно происходит более 3 млн выкидышей. Поэтому такое частое явление – нормальный, хотя и трудный исход беременности. Но вот в чем дело: мы не в ответе за хромосомы и не можем контролировать генетику.

Тем не менее исследования показывают: больше половины женщин, переживших подобное испытание, ощущают вину. Более четверти – стыд[1]1
  Katherine Hobson, “People Have Misconceptions about Miscarriage, and That Can Hurt”, NPR, May 8, 2015, https://www.npr.org/sections/health-shots/2015/05/08/ 404913568/people-have-misconceptions-about-miscarriage-and-that-hurts.


[Закрыть]. И действительно, эти концепты каким-то образом закрепились в психике бесконечного количества тех, кто потерял беременность, – будто их тела имеют какой-то дефект, они подвели кого-то, сделали что-то плохое и что-то не так. Наша культура буквально приправляет травму оскорблением.

Не могу сказать, почему именно я не испытывала таких чувств. Просто не испытывала. Может, я обязана этим моей профессии, ведь я отговаривала ранее беременных женщин именно от подобного мышления, хотя сама не переживала этот опыт. Может, я просто никогда не верила, что выкидыш – это чья-то вина. Неважно, каковы причины того, что я сумела сойти с этого саморазрушительного направления мыслей, но я ни разу даже не думала, что сделала что-то спровоцировавшее эту ужасную потерю.

И все же, запутавшись в лабиринте горя и отчаяния, я продолжала думать, насколько хуже было бы стыдиться, чувствовать вину и порицать себя. Удивительно, куда нас заводят мысли. Насколько мучительнее было бы, если бы я приняла это клеймо, купилась бы на ожидания общества от женщин и считала бы себя какой-то бракованной моделью, просто потому что не смогла выносить именно эту беременность до конца. Я вздрагивала, размышляя, во сколько раз сильнее были бы страдания, если бы я выбрала не говорить о них.

Я не хотела этого для себя. И не хотела этого ни для кого другого.

Тогда я поняла, что хочу пустить трещину в табу, окружающем эту тему. Я хотела вдохновить женщин на то, чтобы те задались вопросом, почему они замыкаются, переживая этот болезненный опыт в одиночку. А еще хотела просветить тех, кто винит женщин за исход беременности, который они не в силах контролировать. Лучшим способом обратиться к массам и спровоцировать социальную перемену мне показались слова. Начиная с собственных.

Я не была готова делиться личной историей сразу же после произошедшего. До моего опыта я бесконечное количество раз говорила пациенткам, что горе не знает четкой временнóй линии; излечение от любого травматичного опыта – это циклический процесс, у которого нет ни четкого начала, ни четкого конца. Поэтому в следующие дни, недели и месяцы я пыталась практиковать то, что проповедовала. Иногда казалось, я готова, однако стоило сесть за компьютер, я с болью осознавала: еще нет. Иногда я просто знала, что слишком рано, и тогда приходилось напоминать себе, что желание поделиться историей своей потери – это мой выбор, а не требование. Да, я хотела в конце концов предать эту информацию огласке, но на моих условиях и когда мне, и только мне, будет казаться, что «пора».

В конце концов, в начале октября 2014 года, два года спустя, я села за стол и начала писать то, что оказалось пронзительной статьей о пережитом. Закончив работу, я отправила ее в самое большое и влиятельное издание, о котором только могла подумать, надеясь не только поделиться опытом, но и разжечь необходимую репродуктивную революцию, если можно так сказать. Как только New York Times приняли мое эссе, чтобы опубликовать его 15 октября, в День памяти жертв выкидышей и детской смертности, я обратилась к талантливому каллиграфу, чтобы узнать, не согласится ли она сделать несколько вариантов таблички, которую я буду держать в руках на фото для статьи. Там должно было быть написано #IHadaMiscarriage (#УМеняБылВыкидыш), и на фото не должно быть видно моего лица, чтобы любой мог представить, как сам держит такую же табличку. Я хотела запустить в мир недвусмысленное послание, и это мне показалось лучшим способом заставить людей говорить об этой достаточно обычной теме, которой, однако, все пренебрегают. Хэштег восходил корнями к моим безумным сообщениям семье и друзьям, когда я искала поддержки, хотя бы по телефону, у тех, кто рядом. Я жаждала начать общенациональное обсуждение, которое послужило бы такой же поддержкой для тех, с кем это случилось. Хэштег #IHadaMiscarriage должен был стать бóльшим, чем просто обмен информацией. Это призыв к действию. Это приглашение. Он должен был спровоцировать поток до сих пор замолчанных историй. Он должен был сделать горевание нормой и предложить тем, кто испытывал стыд и молчал, поделиться горем и найти утешение и понимание среди других.

Спустя почти два года с моего выкидыша вышла статья с изображением, смело опубликованным рядом с ней. Я зашла в свой аккаунт в Twitter и стала смотреть, как люди по всему миру начали делиться своими надеждами и сложностями и рассказывали о своих чувствах, о которых больше не хотели молчать. Было ясно: женщины жаждут культурного сдвига, который позволит историям свободно течь, а не прятаться. Меня одновременно накрыло волной облегчения и восторга, когда я стала получать электронные письма от тех, кто пережил потерю беременности и ребенка и продолжал жить.

Я поклялась, что это только начало. И продолжала писать. Было чувство, будто я просто не могу остановиться. Я взяла ручку и бумагу и погрузилась в различные аспекты недоношенной беременности и жизни после выкидыша. Стало ясно: это не только помогает мне разобраться в собственных чувствах, но и вдохновляет других делать то же самое.

Чтобы охватить еще бóльшую аудиторию, я завела аккаунт @IHadaMiscarriage в Instagram[2]2
  Социальная сеть Instagram запрещена на территории Российской Федерации на основании осуществления экстремистской деятельности.


[Закрыть]. Люди подписывались тысячами. Я понимала, что это не просто готовность, а жгучее желание и острая необходимость изменить культурные устои, начав диалог для всех, кто пережил эту страшную утрату. По мере того как росло число подписчиков, становилось все яснее: первобытное желание быть частью группы требовало, чтобы прекратилось общественное давление, замалчивающее выкидыши и младенческую смертность. Женщины больше не собирались справляться с этим в одиночку. Они жаждали быть услышанными. Хотели выйти из тени.

Мой аккаунт стал местом, где люди могли делиться историями утраты, общаться и получать поддержку. Местом, где они могли откровенно говорить о горе и смеси чувств: провала, страха, безразличия, облегчения, отчаяния и одиночества. Местом, где можно открыто поделиться росточками надежды, сокрушительным разочарованием, неловкостью за то, что приходится жить дальше, и, в некоторых случаях, свободой, связанной с решением полностью оставить свои репродуктивные мечты. Они встречались в комментариях и становились друзьями в реальной жизни. Они поддерживали друг друга как в последующих потерях, так и в успешных беременностях. Они делились советами по воспитанию детей, по отношениям, сетовали на чудаковатых родственников и обсуждали несущественные моменты своей жизни, которые в разгар потери могут показаться очень важными. Многие нашли дом в интернете.

То, что получилось из простого хэштега и личного эссе, было далеко от моих первоначальных планов, но кампания #IHadaMiscarriage обрела самостоятельную жизнь. То, что начиналось в социальных сетях, быстро превратилось в мощную кампанию на самых разных интернет-платформах. Она даже стала предметом академического исследования, изучающего опыт выкидыша и то, как он обсуждается в интернете[3]3
  Rebecca J. Mercier, Katherine Senter, Rachel Webster, and Amy Henderson Riley, “Instagram Users’ Experiences of Miscarriage”, Obstetrics & Gynecology 135, no. 1 (2020): 166–173, https://doi.org/10.1097/AOG.0000000000003621.


[Закрыть]. По сей день я ежегодно использую это движение для освещения различных аспектов беременности и потери младенца, заслуживающих дальнейшего изучения.

По мере того как мой голос в этой сфере становился все громче, различные средства массовой информации все чаще обращались ко мне с просьбой выступить. Я неумышленно превратилась в одного из медиаэкспертов по теме потери беременности. Было ясно: мир, кажется, как никогда, готов пролить свет на эту мрачную тему.

Сегодня у меня есть активное и энергичное сообщество, которое присоединилось ко мне, чтобы переосмыслить причины страха и стигмы вокруг слов: «У меня был выкидыш». Не проходит и дня, чтобы я не получила сообщение или не увидела комментарий в духе: «Я отказываюсь дальше замалчивать свою боль. Это сообщество помогло мне понять, что я не одинока», – и еще раз убеждаюсь в силе замены молчания, стигмы и стыда правдой о нашем опыте. Я собрала больше историй, чем считала возможным, общаясь по всему миру с людьми, преодолевающими собственные репродуктивные американские горки. Люди говорят, что аккаунт @IHadaMiscarriage – чуть ли не первое место, куда они обратились после потери беременности. Одна из главных причин – относительная анонимность социальных сетей может оградить от стигматизации выкидыша, которая слишком часто поддерживается даже членами семьи, друзьями, партнерами и любимыми людьми с самыми благими намерениями.

Я серьезно отношусь к своей роли в движении #IHadaMiscarriage, для меня большая честь быть даже малой долей пути для людей, которые делятся опытом. В свою очередь, некоторые члены сообщества любезно разрешили мне поделиться их историями – из личных сообщений, из комментариев, из электронных переписок – здесь, в этой книге. Они, а также женщины, которых я вижу в своей практике, научили меня многому о невероятной силе слов и необходимости права на уязвимость. Обмен опытом вдохновляет меня и, надеюсь, других на более глубокое изучение аспектов горя, потери и жизни после.

Подобная мобилизация сообщества была преобразующей, и все же я не перестала горевать. Не могу сказать, что верю в возможность полного исцеления от горя. Я считаю, оно не имеет срока давности. Иногда я все еще переживаю, и это нормально. Моя потеря в итоге породила движение. И теперь я должна вывести его на новый уровень.

Глава 2
«Я не дала себе возможности развалиться»

В самом начале моего обучения на психолога я узнала, что одна из частых реакций на травмирующее событие – это подход, основанный на «упорстве». В «Диагностическом и статистическом руководстве по психическим расстройствам» (основной справочник по психическому здоровью) это называется «острой реакцией на стресс», что является ярким примером части «бей» из реакции «бей, беги, замри», сопровождающей потенциальную опасность или вред. Эта физиологическая реакция на стресс является адаптивным механизмом, используемым в надежде уклониться от опасности. Я. Должен. Выжить. В повседневной жизни данная реакция может иметь самые разные формы. Некоторые пытаются придерживаться отношения «я могу с этим справиться, все нормально», чтобы преодолеть трудность. Это искренняя (и часто неосознанная) попытка «двигаться вперед», чтобы не увязнуть в одиноком болоте скорби, которое часто сопровождает травму. При потере беременности реакция на стресс проявляется, помимо прочего, в виде тревожности, сложностей с концентрацией, чувства нависшей угрозы и/или отрицания. Мы отчаянно хотим удержать ту жизнь, которая была раньше, до разбивающего сердце события. Вот почему мы цепляемся за прошлое – спокойное, которые было так хорошо знакомо. Но до многих из нас постепенно и неизбежно доходит глубина события. Как иначе? Мы можем долго подавлять боль, прежде чем она ворвется и станет локтями прокладывать себе путь в самый центр сердца. У травмы есть подобная особенность.

Готовы вы или нет, она приходит.

* * *

Даже будучи психологом, несмотря на все знания, полученные за годы обучения в университете, где я проглотила кучи учебников по травмам, и из общения с другими людьми, переживающими далеко идущие отголоски собственных травм, мой путь после потери беременности был сложной смесью бессистемных попыток отточить этот врожденный инстинкт выживания. Прибитая к земле потерей, я сосредоточилась на том, чтобы ставить одну ногу впереди другой. День за днем. Я делала все возможное, чтобы продолжать жить. Приходила, куда надо. Оставалась занятой. Участвовала в разговорах. Отвечала. Иногда даже улыбалась.

Я думала, со мной все в порядке. Однако это не так.

Тем не менее я продолжала двигаться.

* * *

– Джесс, я беспокоюсь. Мне реально кажется, что тебе нужно больше времени, – заботливо и уверенно говорила сестра, когда услышала, что я собираюсь вернуться на работу всего через четыре дня после выкидыша. Ее беспокойство было очевидным, когда мы говорили по телефону тем вечером. Она понимала то, чего я сама не могла постичь: еще не время. Конечно, было рано. Но меня не удавалось переубедить.

– Я знаю, что справлюсь, – мягко возразила я, надеясь, что получится переманить ее на свою сторону. – К тому же я не могу просто бросить пациентов в беде. Не хочу, чтобы они волновались еще и из-за меня. Если просто сидеть дома, это не поможет справиться с болью.

Сидя в тишине слишком долго, я все еще слышала собственный душераздирающий крик, отражающийся от каждой поверхности в доме. Мне нужна была цель жизни, предназначение, в принципе – что угодно, отвлекающее от моей беременности. Я отчаянно нуждалась в этом.

– Прошло всего четыре дня, – повторила она. – Четыре дня! Выкидыш был в четверг. Ты не можешь просто вернуться на работу в понедельник. Не можешь. Это бред. Пациенты поймут, будет лучше для тебя и для них, если возьмешь еще несколько выходных.

Она была права. И я знала, что она права. Я просто не дала себе возможности реально продумать не только все мои варианты, но и потенциальные последствия моего решения. Было ясно, что я не думала о собственных нуждах, моем выздоровлении, моих опустошенных теле и душе. И я очень ценила ее внимание к столь важной детали моей жизни после выкидыша. Это такое проявление любви – позаботиться обо мне, когда я, очевидно, не в состоянии сделать этого сама. Вот так, когда больше всего я боялась оставаться наедине с горем и проходить через то, что могло предстоять, благодаря сестре пришлось притормозить.

– Ты права, – отозвалась я одновременно с ужасом и облегчением от того, что она добилась своего и увидела свет там, где я не могла. – Напишу всем пациентам и объясню, что я вернусь в офис в следующий понедельник, а не в этот. И спасибо, сестренка. Спасибо, что помогла разобраться.

Согласие сбавить обороты вовсе не значило, что я собираюсь полностью перестать двигаться, и даже переживания сестры не могли убедить меня, что не нужно оставаться в состоянии постоянного движения. Проводить время в одиночестве, проигрывая в голове ужасные детали того дня, казалось неприемлемым, даже жестоким. Если бы я продолжала бежать, может, травма не догнала бы меня и не поглотила целиком.

Тогда я этого не понимала. Потребовалось несколько лет, чтобы ясно осознать: я не дала себе возможности сделать то, в чем нуждалась больше всего после потери беременности, – развалиться. Несмотря на профессиональное самообладание, эта ужасная грусть медленно, но верно разъедала меня изнутри, и сколько бы упорства я ни прилагала, чтобы двигаться вперед, это не могло удержать меня от того, чтобы рассыпаться на части.

Оглядываясь назад, я понимаю: мои попытки двигаться вперед были продиктованы желанием снова обрести жизнь до потери, в том виде, в котором она существовала раньше. Я жаждала порядка, предсказуемости и покоя – полной противоположности психологическом хаосу, вызванному выкидышем. Я думала, что смогу снова отыскать все это, если окажусь в офисе. Возвращение к пациентам и важным разговорам с ними, казалось, принесет облегчение и взаимодействие с миром, которого так хотелось. Я жаждала нырнуть обратно: принимать пациентов и установить некое подобие постоянства. В глубине души я, наверно, знала, что чуть больше недели недостаточно, чтобы оправиться от физической и психологической травмы, но мне нужно было снова включиться в жизнь – вернуться к работе, наполняющей жизнь целью. «Это акт самосохранения, – говорила я себе. – Это работа по восстановлению».

Однако когда это произошло, сразу стало очевидно, насколько я травмирована и как неэффективны были мои попытки выиграть в гонке с горем. Пока я не вернулась в рабочее кресло, я, похоже, не задумывалась, что моя работа неразрывно связана именно с этим видом травмы. То, через что я проходила на работе, никак не помогало отвлечься от собственных чувств. Всего неделю назад я могла сидеть и слушать, как того требовала профессия, не думая о себе. Но в попытке избежать эмоциональных последствий я устремилась туда, где подробно обсуждались потеря, горе, травма, траур и способы, которыми мы все это переживаем. Я не могла отделить мысли о собственной жизни от того, что обсуждали со мной пациенты. Мне были открыты страдания и переживания тех, кто прошел через очень похожие травмы. И снова не было пути назад.

* * *

Я не скоро забуду первый сеанс, который провела после возвращения на работу. Я сидела напротив Кейт[4]4
  Имена и данные пациентов, членов сообщества и друзей были изменены по соображениям конфиденциальности и анонимности.


[Закрыть], пациентки тридцати с небольшим лет, которую наблюдала в течение нескольких лет. Так получилось, что наша новая встреча совпала с ее первым визитом в мой офис за несколько месяцев. Сеансы были на паузе, так как она недавно родила третьего ребенка.

Мы сидели вместе в кабинете, освещенном лучами осеннего солнца, и говорили друг другу о том, как здорово снова встретиться. Когда начался сеанс, я чувствовала себя присутствующей, спокойной. Сидеть напротив нее было привычно и уютно, и я была благодарна за то, что снова оказалась на своем месте и помогала в трудные моменты людям, достаточно смелым, чтобы вытаскивать наружу скрытые аспекты личности. Я также была благодарна за возможность продолжать концентрироваться на чем-то, кроме своего горя. Я сосредоточилась на Кейт и была этому очень рада.

– Как ваши дела? – спросила я.

– Эм, – ее голос дрогнул при ответе. Судя по языку тела, ей было тяжело. – Все нормально, думаю. Ну как, вроде того. – Она сбилась, а потом поменяла ответ. – На самом деле иногда… нет, не нормально. Я не знаю. – Слезы потекли по порозовевшим щекам. – Извините, – прошептала она. – Я не хотела начать плакать так быстро. Это гормоны, в последнее время мне кажется, что я не я. Я чувствую себя не очень, потерянной, сбитой с толку.

– Мне очень жаль, – с сочувствием сказала я. – Это такой эмоциональный период. Такое большое изменение. Еще одно большое изменение.

Не успели эти слова слететь с моего языка, я услышала их – я имею в виду, действительно услышала. Они выбили из меня дух. Или скорее я сама забыла, как дышать.

Пока Кейт плакала и говорила о тех сложных чувствах, которые неизбежно сопровождают четвертый триместр после появления на свет новорожденного, я старалась сохранять осознанность и спокойствие. Однако заметила, что темп моего дыхания слегка изменился. А еще мое уставшее тело наполнилось теплом. Но не утешительным; скорее, это был холодный пот и затем жар от моих послеродовых гормонов, только без ребенка, чтобы их куда-то направить. Чувство походило – хотя проявлялось совсем иначе – на паническую атаку. Причина в том, что прямо напротив меня сидела женщина на том этапе, к которому, как я думала, двигаюсь я сама: послеродовые изменения, новорожденный, полная грудь молока, волосы, кое-как собранные в неаккуратный пучок. У нее был полный дом психологических проблем, и буквально полный дом: трое детей.

У нее. Не у меня.

Каким-то образом мне удалось дотянуть до конца рабочего дня, хотя я не могу сказать, как именно, учитывая мысли, то и дело всплывающие в голове. И когда я, наконец, забралась в машину и закрыла дверь, все, от чего я бежала, наконец, настигло меня. Оно захватило тело, пронзило внутренности, а затем вылилось с остервенением. Я швырнула сумочку на пассажирское сиденье, наклонилась вперед и закрыла лицо руками. Я тяжело рыдала, пока не лишила себя всех эмоций. Слезы падали из глаз, как капли дождя. Я жаждала вернуться в прошлое, исправить грандиозную потерю, вернуть себя прежнюю. Теперь оставалось лишь знакомиться с новой мной, пережившей выкидыш, а знать ее совсем не хотелось. Я понимала: невозможно вернуться и жить той жизнью, к которой я шла до крови и туалета. А также понимала, что многого не знаю о том, что ждет впереди, что придется пережить в последующие месяцы и как это неизвестное изменит меня. Потеря разделила время на «до» и «после», и я чувствовала себя подвешенной между ними.