Текст книги "Прощай, молчание. История о том, как я пережила выкидыш"

Конечно, существует множество способов, которыми стыд проявляется после потери беременности. Один из случаев, редко обсуждаемый, но часто встречающийся в моей практике, – это стыд, возникающий, когда женщина не испытывает печали по поводу выкидыша, а, наоборот, испытывает облегчение, благодарность или просто не чувствует ничего особенного. Несмотря на то, что общество давно требует от переживших выкидыш скорбеть молча, следует отметить: скорбь обычно является ожидаемым, необходимым компонентом. Женщины должны хотеть быть беременными. Женщины должны хотеть оставаться беременными. И если они не могут забеременеть или сохранить беременность, то должны оплакивать потерю так называемого «краеугольного камня женственности». По крайней мере, так нам говорят.

Марта, женщина тридцати трех лет, недавно вышедшая замуж, обратилась ко мне за помощью из-за чувства вины за то, что не испытывала печали по поводу выкидыша, случившегося десять лет назад. Ранее она испытывала двойственные чувства, поскольку не испытывала двойственных чувств. Она ощущала, что культура диктует ей хотеть ребенка, хотя тогда она не хотела. Теперь, обретя финансовую стабильность и хорошие отношения, она хотела создать семью, но безуспешно. После двух выкидышей и одного неудачного ЭКО ей показалось, что облегчение, которое она испытала, когда потеряла беременность в прошлом, вернулось, чтобы мучить ее. Являлись ли неудачные попытки зачать ребенка «кармическим возмездием», рассуждала она вслух, за благодарность телу, ведь тогда оно избавило ее от похода в местный центр планирования семьи, где она намеревалась сделать аборт? Была ли нынешняя участь божественным вмешательством – доказательством, что высшие силы считают, будто с ней с самого начала что-то не так, раз она десять лет назад не хотела доносить беременность до конца? Так как не получалось сейчас, разум заставил ее переписать историю, которая до этого момента казалась нормальной. Теперь, когда желанная беременность казалась недостижимой, она искала смысл в прошлых событиях и назначала себе возмездие там, где его не было.

– Может, если бы я тогда чувствовала себя плохо, я бы сейчас была беременна, – сказала она, не в силах сдержать слезы, ручейками бежавшие по лицу. – Но тогда мне не было плохо. И сейчас я не чувствую себя плохо из-за того, что случилось. Правда. Правда в том, что я испытала такое облегчение, когда тело поняло то, что разум осознал мгновенно – я не была готова стать мамой. И теперь, когда я готова, происходит это? Похоже на извращенную шутку. Это какое-то наказание.

Распространена идея, что выкидыш – это наказание за прошлый «проступок». Он произошел, потому что женщина что-то съела. Подняла что-то тяжелое. Ходила на работу. Спала на правом боку. Спала на левом боку. Испытывала смешанные чувства по поводу беременности. И учитывая планы Марты прервать нежелательную беременность, вряд ли она была бы избавлена от сегодняшних чувств стыда и вины, если бы случился не выкидыш, а запланированный аборт.

– Как думаете, как сложилась бы жизнь, если бы десять лет назад у вас не случился выкидыш и вы доносили бы беременность до конца срока? – спросила я, переключая внимание на неоспоримые аспекты истории – веские причины, по которым беременность в то время не была идеальным вариантом. И почему она должна быть идеальной сейчас.

Марта сделала небольшую паузу, опустив взгляд на промокший от слез платок, который судорожно сжимала в своих слегка веснушчатых руках. Именно тогда я заметила очевидный сдвиг в ее физическом поведении. Она посмотрела на меня и выдержала мой взгляд.

– Я бы не стала той, кто я есть сегодня, – ответила она почти с вызовом. – Я бы ни за что не смогла закончить учебу или получить нынешнюю работу. Я бы не встретила мужа. Так трудно представить, каким было бы материнство для меня тогда, когда я была в далеко не идеальных отношениях с человеком, так же плохо подготовленным к тому, чтобы стать родителем. И я была не готова во всех отношениях. Я была не готова. Просто не готова.

Когда Марта начала пытаться забеременеть и не смогла, она задумалась, нет ли в ней какого-то дефекта. Как и Селеста, она чувствовала себя неудачницей.

* * *

Приписывание выкидыша и любой реакции на него недостаткам характера или индивидуальному выбору, а не элементарному слиянию хромосом во время оплодотворения и уникальным способам эмоционального восприятия происходящего в теле, удерживает нас в прошлом. В отсутствие прощения и милости, понимания и ответственности, самобичевание и ненависть к себе разлагаются внутри нас, заставляя слишком многих снова и снова переживать этот опыт и реакцию на него. Что я могла сделать по-другому? Как я позволила этому произойти? Что, если бы я сделала X вместо Y, Y вместо Z? Что, если бы я чувствовала себя так, а не иначе? И, к сожалению, позиционирование потери беременности как моральной или личной неудачи – это то, о чем я слишком часто слышу как в контексте моей работы, так и в моем онлайн-сообществе. Подобные настроения преобладают и в исследованиях[19]19
  Bardos, Hercz, Friedenthal, et al., “A National Survey on Public Perceptions of Miscarriage”, 1313–1320.


[Закрыть].

Если мы считаем, что беременеть и оставаться беременной – это норма, мы более склонны испытывать стыд, так как считаем, будто наш опыт каким-то образом выходит за рамки нормы. Если считаем, что существует единственная правильная реакция на потерю беременности, но реагируем не так, мы также склонны испытывать стыд, поскольку предполагаем, что те, с кем мы делимся чувствами, осудят нас за несоответствие ожиданиям общества. Стыд – это не просто логическое завершение круга, на самом деле это то, что порождает молчание и стигматизацию. Он поощряет следующее ощущение: только мы чувствуем себя таким образом. Зачем делиться этим с другими? Зачем показывать свою уязвимость? И цикл начинается заново.

Если стыд – это место, где триединство начинается снова, это и лучшая точка, чтобы разорвать цикл. Как метко выразилась Брене Браун, противоядием от стыда является эмпатия[20]20
  Lynn Okura, “Brené Brown on Shame: ‘It Cannot Survive Empathy,’” HuffPost, August 26, 2013, https://www.huffpost.com/entry/brene-brown-shame_n_3807115.


[Закрыть]. Выкидыш означает разные вещи для разных людей; я бы не стала утверждать, будто существует какое-то одно определяющее чувство при переживании потери беременности. Однако лучший способ освободить место для всех этих переживаний, для всех уникальных историй – проговорить их вслух. Свободно от вездесущего триединства. Например, можно изменить ситуацию, восстав против общепринятого мнения: беременность должна оставаться «тайной» до второго триместра, когда опасность «позади». Таким образом, мы сможем начать воспринимать выкидыш как «нормальное» явление (или, по крайней мере, часто встречающееся) и тем самым избавиться от часто упоминаемого женщинами чувства отчуждения и изоляции[21]21
  Hobson, “People Have Misconceptions about Miscarriage, and That Can Hurt”.


[Закрыть]. Зная, что мы не одиноки, мы внезапно перестаем подвергаться стигматизации. Если знаем, что не одиноки, можно начать искоренять стыд, заставляя его покинуть пределы нашего разума и в конце концов полностью угаснуть, так как он томится без добычи, на которую мог бы напасть. И если удастся сделать это – подавить стыд, когда он угрожает захватить нас, мы добьемся того, что следующие поколения будут уверены в себе, когда речь зайдет о данной теме. Они будут знать и верить: их потери не имеют никакого отношения к их действиям или «бездействию». Они не будут ненавидеть себя. Точка. Это мир, в котором я хочу жить. Это мир, который я втайне надеюсь помочь создать.

Глава 4
«Я понимала горе с материальной, не только с теоретической точки зрения»

За четыре года до моего выкидыша Пенелопа сидела напротив меня в освещенном солнцем кабинете, укрытая тенью горя. Она пыталась забеременеть уже несколько лет и почти все эти годы приходила на прием. Ее прическа менялась от одного радикального стиля к другому, чередуя сногсшибательные цветовые сочетания. Она любила перемены, по крайней мере такие, которые можно выразить внешне. Я видела сквозь это. После трех выкидышей и двух неудачных ЭКО она тихо говорила о своем напряженном браке, сжимая руки на коленях. Я переносила свой вес с одной ноги на другую, внимательно слушая, а она переводила взгляд на окно. Но никакие попытки отвлечь внимание не могли скрыть того, что встало между нами: мой безошибочно заметный беременный живот.

Понятно, что пациенты хотели знать о моей беременности Львом. В комнате для консультаций появился третий человек, изменив динамику отношений между психологом и пациентом. Они приправляли наши сессии вопросами типа: «Как вы себя чувствуете?» (особенно в первом триместре, когда мое лицо было оливково-зеленого цвета) и «Вы знаете, кто у вас будет: мальчик или девочка?» (я не знала). Они вслух интересовались, как мое предстоящее материнство повлияет на рабочую жизнь. Некоторые выражали опасения, что я не смогу вернуться на работу. И даже если вернусь, смогу ли видеться с ними, буду ли придерживаться такого же графика, работать по вечерам, как раньше? Другие делились сложными и противоречивыми чувствами по поводу возвращения ко мне, когда я сама стану матерью. Они беспокоились, что материнство может заставить их снова переживать истории их выкидышей, и начать все заново с другим терапевтом менее опасно. Я слушала. Я сопереживала.

Моя первая беременность прошла быстро и была удивительно простым временем. Никаких реальных забот, никаких тревог. Мы с мужем путешествовали по миру, готовили дом к появлению третьего члена семьи и занимались карьерой, как только могли. Я обращалась к друзьям и родственникам за лакомыми кусочками мудрости, надеясь, что они нарисуют откровенную картину того, что нас ждет. По какой-то причине я не слишком беспокоилась о родах, грудном вскармливании и даже о неизбежном недосыпе. Пока этого не случилось, я пребывала в состоянии искреннего отрицания предстоящих изменений и того, как это может повлиять на мой образ жизни.

До беременности и во время нее я работала целыми днями, принимая пациентов. Я люблю свою работу, и мой организм, казалось, был согласен с таким графиком по мере развития беременности. Включение материнства в мою и без того напряженную клиническую и писательскую жизнь поначалу казалось пугающим, особенно когда я начала планировать декретный отпуск. Однако чем ближе становился срок, тем яснее я понимала, как в идеале хотела бы распределить время: три очень насыщенных дня на работе, два дня дома.

И вот на том сеансе я ощущала себя сильной, уверенной. Но Пенелопа своим обычным задумчивым тоном выразила беспокойство, что я потеряю беременность, и потребовала от меня подробностей о моем состоянии и симптомах.

– Спасибо за заботу, – ответила я. – У меня все хорошо.

Затем я снова переключила внимание на нее. Вместе мы исследовали чувства, которые вызывал у нее мой беременный живот: зависть, ведь я, казалось, легко справляюсь; страх, что моя беременность закончится плохо; фантазии о том, что если я специалист по репродуктивному здоровью, каким-то образом это делает меня «иммунной», что «вероятно, со мной ничего плохого не случится».

Мой сын Лев родился той зимой.

* * *

Традиционные психоаналитические теории представляют терапевта как чистую доску, на которую пациенты проецируют мысли и фантазии; отстраненного эксперта, интерпретирующего пациента из-за непроницаемого фасада. Проблемы пациентов рассматриваются как проблемы, которые врач может «исправить» с помощью наложения психологических швов. Современные психоаналитические взгляды, напротив, привели к совершенно иному пониманию терапевтического альянса, в котором сами отношения в итоге являются лечебными. Но псевдоанонимность терапевта остается главным принципом. Пациенты могут интересоваться его личной жизнью, только если прямой ответ на вопрос пойдет им на пользу. И обычно терапевт выясняет, что данный вопрос значит для пациента.

Я увлеклась психологией еще в детстве. На самом деле, оглядываясь назад, можно сказать: с пятилетнего возраста я проводила своего рода шуточную групповую терапию с куклами во время воображаемых игр. Я расставляла плюшевых животных по периметру кровати, располагая их по кругу лицом друг к другу, и приглашала животных рассказать о том, как они провели день, обсудить книги, идеи и особенно чувства. Полагаю, это было интересным предвосхищением того, что произошло потом.

В подростковом возрасте в начале учебы в колледже я познакомилась с новаторской книгой Кэрол Гиллиган «Иным голосом». Это революционное произведение разожгло во мне огонь, который привел меня на путь изучения и практики психологии с упором на работу с девочками и женщинами. Ее труд был направлен на то, чтобы голоса женщин были услышаны в осознании значения их собственной уникальности практически впервые в социально-научном теоретизировании о женщинах. Ее влияние на мир проявилось незамедлительно и ощутимо по сей день. Та работа вдохновила людей на новые исследования, образовательные инициативы и политические дебаты.

Гиллиган считает, что психология как наука упорно и систематически неправильно понимала женщин: мотивы, моральные обязательства, ход их психологического роста и взгляды на то, что важно в жизни. Она поставила перед собой цель исправить ошибочные представления психологии и переориентировать ее взгляды на психологию женщин. Взгляд Гиллиган на проблему был очень интересен мне на фундаментальном уровне и заложил основу для моего видения карьеры, связанной с этими жизненно важными вопросами. Испытывая страстный интерес к общественным проблемам как мелкого, так и массового масштаба, я получила степень магистра в области общественного здравоохранения, сосредоточившись на международном женском здоровье и поставив перед собой цель развивать глобальные перспективы в области сексуального и репродуктивного здоровья, международной политики здравоохранения, беременности и доступа к материнскому здравоохранению. После того как я несколько лет проработала в системе общественного здравоохранения дома и за рубежом: в Нигерии, Сенегале, Индии, Непале и других странах – мне представилась возможность учиться лично у Кэрол Гиллиган в Гарварде. Такую возможность нельзя было упускать.

Работать непосредственно с человеком, основавшим саму отрасль науки и направившим все свои исследования на моральное развитие именно женщин, – это, без сомнения, мечта, ставшая реальностью. Я была вне себя от волнения и благодарности за то, что все это воплотилось в жизнь. Именно тогда у меня появился шанс по-настоящему объединить все мои академические и карьерные интересы – объединить изучение глобальных репродуктивных проблем с психологией женщин и девочек. После получения докторской степени, которая в итоге дала мне возможность работать один на один с теми самыми женщинами, которые находятся на пути к родительству и которыми я интересовалась на протяжении десятилетий, я начала принимать пациентов.

На протяжении многих лет пациенты задавали мне множество вопросов на самые разные личные темы: возраст, семейное положение, удовлетворенность браком, история моей семьи, даже история моего психического здоровья. Конечно, им интересно – как иначе? – но некоторые давят сильнее. Подобные вопросы часто отражают дилеммы, связанные с доверием, отношениями с матерью в ранней жизни, эмоциональной близостью, глубоко укоренившимся стыдом и стремлением к светлому, более стабильному будущему. Должна сказать, что даже я подвержена подобным рассуждениям: я знала, что мой терапевт Валери однажды была беременна. Но у нее не было детей. Она никогда не рассказывала об этом подробнее, однако мне было любопытно: я полагала, что она будет такой заботливой матерью, учитывая, как тепло она вела себя на сеансах. И поэтому задала вопрос.

– Я хотела детей и была беременна, но у нас ничего не вышло, – поделилась она.

Я жаждала узнать больше, однако мы оставили разговор.

Как и Валери, я выбираю ответ, исходя из своего понимания человека, задающего вопрос. Для некоторых прямой ответ может быть невероятно полезным, даже исцеляющим. С другими лучше действовать осторожно. Я делюсь, когда считаю, что это полезно, и отказываюсь от подробностей, когда нет. Меньше всего я хочу быть еще одним человеком, который усугубляет многослойное чувство внутреннего стыда пациента, затыкая его. Но и не хочу перестараться, раскрывая информацию, способную сбить их с курса, например, сравнивая их жизнь с моей или занимая их время терапии собственными историями, которые скорее вызовут трещину в отношениях, чем построят мостик между нами. Это тонкая грань, и я считаю своей работой держать в приоритете их истории и их развитие. Думая, что вопрос может вывести нас на тему, в итоге не приносящую пользы, я деликатно возвращаю нас в состояние «здесь и сейчас».

Так вот, когда изменения в теле стали очевидны и показавшийся животик стал частью офиса, традиционный терапевтический уклад перевернулся с ног на голову. Беременность – это вроде как сближающее общество явление: незнакомцы пытаются коснуться живота, предсказывают пол ребенка, даже раздают советы по воспитанию. Ценность женщины в этот период ограничивается формой и размером ее тела даже больше, чем обычно. Близость психолога и пациента предоставляет еще более широкое поле для комментариев, вот почему сложно избежать таких диалогов. Беременность терапевта подчеркивает ее присутствие и, как ничто другое, разрушает границы личной жизни. У меня не было плана, как с этим справляться, – никто из коллег даже не упомянул, что такое может произойти, в особенности среди тех коллег, кто никогда не попадал в ситуацию, хотя бы отдаленно напоминающую мою, где включение в сессию личной жизни психотерапевта было неизбежным. Для разных пациентов мой живот обозначал разные вещи: активную сексуальную жизнь, некий статус отношений, желание обзавестись большой семьей. Люди вслух размышляли над этими элементами моей жизни. По мере того как рос срок и менялось мое тело, эта тема стала центральной частью сессий. Как часто говорили пациентки, это стимулировало усиление чувств, связанных с их собственными историями материнства.

* * *

Когда я вернулась на работу после рождения Льва и декретного отпуска, общение с пациентами, упоминавшими о том, что их беспокоит мой живот, казалось, возобновилось без особых усилий, поскольку видимое напоминание о моей беременности исчезло. Мы вновь обращались к их чувствам и обязательно деликатно отмечали изменения, произошедшие в моей личной жизни, которые, безусловно, отражались на работе. Однако вновь установившийся ритм: три полных дня я работала, а остальные проводила с сыном – не вызывал трудностей.

У меня не было причин думать, будто моя способность совмещать личную и профессиональную жизнь куда-то денется во время второй беременности. Я решила, что если сумела однажды, то, несомненно, смогу снова. На самом деле легкость беременности Львом и успех при выстраивании «баланса между работой и личной жизнью» после нее в значительной степени повлияли на мое решение завести еще одного ребенка. Я могла это сделать. Конечно, я никак не обладала способностью предугадать, что беременность продлится всего четыре коротких, хотя и физически некомфортных месяца. Я не знала, что в тот самый момент, когда пациентам все станет очевидно, процесс прервется.

Я отправила им электронное письмо, чтобы сообщить о моей потере и перенести сеансы. Я заверила, что со мной все в порядке и я с нетерпением жду встречи с ними. Однако после возвращения меня завалили вопросами. Я отвечала почти всегда кратко, но честно. Я не хотела пугать их и врать.

– То есть вы ходили на плановый осмотр в шестнадцать недель, и сердцебиения не было?

Я ощутила, что вынуждена ответить откровенно:

– Нет, все не так. На самом деле ребенок выпал, пока я была дома. За день до этого сердцебиение присутствовало, все выглядело хорошо.

Мне было интересно, как изменение моего физического и психического состояния воспримут пациенты. Пенелопа, например, решила некоторое время не возвращаться к терапии. Она сказала, что мой выкидыш во втором триместре был ее «самым большим кошмаром», воплотившимся в жизнь.

– Если с вами случилась потеря поздней беременности, – объяснила она, – значит, это может случиться и со мной.

О переживании этого особого типа травмы я не узнала на пути к докторской степени. Даже в учебниках, которые я читала об осложнениях – медицинских, психологических, – ни разу не упоминалась терапевт и ее беременность или то, как в рамках терапевтического тандема «психолог – пациент» решать проблему очевидной потери ребенка. Мне пришлось учиться по ходу дела.

Я предполагала, что выкидыш потенциально укрепит некоторые из взаимоотношений с пациентами, поскольку теперь я понимала их горе с материальной, а не просто теоретической точки зрения. Но я также понимала: выкидыш способен подчеркнуть мою уязвимость, что может помешать терапевтическому процессу. Не станут ли пациенты препятствовать свободному обсуждению того, что сейчас, на фоне моей свежей боли, может показаться обыденными деталями их повседневной жизни? Я боялась, что они захотят защитить меня, утешить, убежать от меня или оградить себя от моих страданий хотя бы для того, чтобы уберечься от собственных.

Они так и сделали. Я чувствовала себя неуютно в центре внимания. Хотя я продолжала сопереживать пациентам, я неизменно увязала в своей жизни, утрате, всепроникающем горе. Некоторые откровенно говорили о страхах, которые вызвала моя потеря:

– Я никогда не считала вас человеком, с которым могут случиться плохие вещи.

– А если бы вы умерли? Что тогда со мной?

Еще один популярный рефрен:

– Если вы горюете, найдется ли место и для моего горя? Как вы можете поддержать меня, если сами, вероятно, нуждаетесь в поддержке?

Мне нужно было время и пространство, чтобы обдумать вопросы, каждый из которых был по-своему важен. Мы разбирались с беспокойством каждой пациентки, когда оно возникало. Как и горе, их новообретенный страх перед моей человечностью – уязвимостью их терапевта – заслуживал пристального внимания и неизбежного смягчения временем.

В противовес другие продолжали заниматься тем, на чем остановились на предыдущих сеансах, возобновляя размышления о собственной жизни. Казалось, они вообще не пострадали от моего внезапного отсутствия в офисе и выпуклого живота. Правда в том, что я никогда не узнаю, не сдерживали ли они себя (сознательно или неосознанно) ради меня. Лично я, конечно, не чувствовала осуждения; когда они делились проблемами, было легче сосредоточиться на ком-то, кроме себя, пока мое тело и разум перенастраивались на жизнь без ребенка. Но я не могла не задуматься о вполне реальной возможности, что они беспокоились обо мне, возможно, в ущерб собственному терапевтическому процессу. Я предложила им поделиться всем, что у них на уме, особенно вопросами или опасениями по поводу резкого и недавнего изменения статуса моей беременности. В конце концов, мне приходится доверять пациентам так же, как они мне – я должна делать выбор в пользу веры. Скорее всего, я никогда не узнаю, что происходило (если вообще происходило) у них в головах, когда я вернулась менее собранной, менее похожей на себя, менее беременной. Возможно, я никогда не узнаю, заметили ли они вообще.

В конце концов Пенелопа вернулась в мой офис, недавно забеременев. На одном из сеансов в конце первого триместра она сделала паузу и в тихой задумчивости прошептала:

– Я боюсь, что случившееся с вами случится со мной.

Я успокоила Пенелопу, сказав, что страх неизбежен, особенно когда он основан на предыдущей потере, – горе не знает временны́х рамок, и одна беременность не стирает потерю другой. Со стеклянными глазами и глубоким вздохом она сказала, что, когда я говорю о своих остаточных переживаниях, это облегчает чувство изоляции, которое окружает ее выкидыши, и она чувствует себя менее одиноко. Пенелопа все меньше боялась снова потерять ребенка.

* * *

Спустя несколько месяцев я снова забеременела, в третий раз. Начало совпало с последним триместром Пенелопы. Как и ее, теперь меня одолевала неуемная тревога и неуверенность несмотря на то, что ребенок был здоровым. В то время Пенелопа, казалось, что-то видит в моих глазах.

– Вы выглядите взволнованной, – мягко говорила она, и ее переживания за меня, кажется, затмевали даже ее собственную тревогу по поводу скорых родов.

Она была очень проницательна. Я действительно волновалась. Каждый раз, между сеансами заходя в туалет, я проверяла, не появилась ли кровь – доказательство потенциальной угрозы. Каждое утро я на автомате проходилась по симптомам беременности, убеждаясь, что она протекает хорошо. И практически забывала, как дышать, каждый раз, когда оказывалась на столе для осмотра, ожидая нового УЗИ и готовясь к худшему.

– Я волнуюсь, – отвечала я Пенелопе, уважая то доверие, что давно установилось между нами в этих четырех стенах. – Беременность после выкидыша выматывает на многих уровнях. Потеря крадет чувство покоя.

Мои терапевтические инстинкты изменились в основном в месяцы после выкидыша и во время последующей беременности. Теперь я не всегда надеялась на лучшее. Но так я чувствовала. Говорить немного более открыто казалось неизбежным и в какой-то степени освежающим, и, если верить моему чутью, это был лучший способ помочь Пенелопе в будущем. Это, конечно, неизведанная территория, но я ощущала: все предрешено. Я должна так себя чувствовать. Это то, чем я должна поделиться. В то время как страхи Пенелопы ослабли, я, будучи очень беременной, продолжала выслушивать мучительные истории о множестве осложнений от других пациенток – таких, которые, как я слишком хорошо знала, могут постигнуть и меня. Я и мои пациенты теперь далеко отошли от безупречной динамики отношений между психологом и пациентом. Мы бессистемно продирались через лабиринт человеческих эмоций. На сессиях я обнаружила, что рефлекторно говорю: «Я понимаю, каково это», – не задумываясь, насколько показательными были эти моменты солидарности. Я молча подчеркивала услышанные комментарии, потрясенная тем, насколько они похожи на приходившие мне в голову мысли.

Беременность – вторая за короткий срок – потребовала от меня огромных душевных и физических затрат. Когда в декабре следующего года родилась моя здоровая дочь Ноа Рэй, я взяла столь нужный декретный отпуск. Я плакала, когда вернулась в офис, не потому, что боролась с необходимостью возвращаться на работу без ребенка, а потому что после стольких месяцев, наполненных тревогой, тело все еще нуждалось в разрядке. Оно благополучно произвело на свет дочь, но напряжение, которое росло во мне вместе с ней, осталось. Возвращение на работу, в некотором смысле, было еще одним рождением. Другим изменением. Другим началом. Больше не переживая за беременность, которая, как мне казалось, в любой момент могла пойти не так, я ощутила обновление и уверенность, которых не хватало уже больше года. Я была более осознанной, лучше ощущала связь с данным моментом. Я скучала по этому. Я скучала по себе.

Когда я вернулась на работу, ко мне пришла новая пациентка Майя. Она была на десятой неделе беременности. Через пятнадцать минут после начала первого сеанса, когда она описывала бессонные ночи, наполненные страхом перед предстоящим материнством, она сделала паузу, перевела взгляд на мой книжный шкаф, а затем снова посмотрела на меня:

– Могу я спросить? У вас есть дети?

Было время, когда я рефлекторно спросила бы, что может значить для нее мое материнство. Вместо этого я задумалась над тем, чтобы раскрыть маленький, но значительный кусочек жизни. Я изменилась. «До» и «после», отмеченные моим выкидышем, не ограничились моей личной жизнью; они изменили и мою личность как специалиста по охране психического здоровья. И этот переход – небольшой, но четкий сдвиг в отношении к терапии в рамках собственной травмы и новообретенная способность обсуждать травму таким образом, чтобы подтвердить страхи пациентов, не слишком пугая их, – привел к тому, что я оказалась и не чистой доской, и не центром внимания в терапевтических отношениях. Я обнаружила гораздо лучшую золотую середину.

– Да, – ответила я. – У меня двое детей.