Текст книги "Прощай, молчание. История о том, как я пережила выкидыш"

Мне некуда было двигаться – ни вперед, ни назад, – и я погрузилась в нервирующее чувство уязвимости. «Почему я? Почему я? Но опять же, – спросила я себя, – почему бы и не я?» Я знала статистику по потере беременности, так же как и сложности горя после репродуктивной травмы. Я глубоко изучала их. Я включила их в повседневную жизнь. Я посвятила им карьеру. Как я могла позволить себе так удивиться исходу, пережить который бесчисленные часы помогала другим?

В какой-то момент я, должно быть, разделила профессиональную и личную жизнь, поместив их в две разные ячейки в голове. В результате, похоже, до меня не доходило, как быстро и ловко они могут спутаться друг с другом. Это такой уровень уязвимости и обнажения, о котором я даже не подозревала. Мое сердце было открыто, и я переполнилась эмоциями настолько, что стало физически больно.

Ретроспектива бывает таким мудрым учителем. Я узнала об этом трудным путем (будто есть другой способ). В первые дни и недели после выкидыша, думаю, меня держал на плаву прежде всего адреналин. Я должна выжить. Должна продолжать. Должна делать. Но потом, когда я, наконец, поняла, насколько изранена, не удалось избежать окончательного падения. И это только начало.

* * *

Через несколько недель после выкидыша я отправилась на педикюр туда же, куда всегда ходила. Я была прикована к дому и офису и просто пыталась заняться чем-нибудь, что казалось привычным. Банальным. Нормальным. Я не то чтобы хотела, просто это виделось умным шагом. Я решила, что уход за собой – отличный пункт в списке дел, особенно в такое время. Я подумала, что неплохо заняться чем-нибудь бессмысленным и приятным. В конце концов, это лишь двадцать минут езды вниз по холму Лорел Каньон до бульвара Сансет. Когда я зашла в знакомый маникюрный салон, преимущественно забитый пожилыми женщинами, меня поприветствовала Джоанна – грузная румынка, которая делала мне педикюр еще до беременности Львом. Мы многим делились за эти долгие годы: от гордого описания важных моментов в жизни наших детей до сетований на плотный трафик Лос-Анджелеса – я всегда была рада ее видеть.

– В чем дело? – нежно поинтересовалась она. – Ты выглядишь грустной.

С опаской я поделилась новостями. Слезы инстинктивно текли по щекам, пока я вкратце описывала ужасающий опыт, который едва пережила. Я не хотела перегружать ее кровавыми деталями или шокировать, рассказывая о бесконечном потоке крови, или ребенке в пластиковом пакете, или о тошнотворном чувстве, навечно поселившемся во мне, или о том, как из меня без анестезии выскабливали плаценту. Но я ощущала сочувствие, было комфортно делиться с ней кратким пересказом моей истории. Мы поддерживали зрительный контакт, пока ее глаза от шока наполнялись слезами. Слезинка сочувствия скатилась из ее голубых глаз, пока мы в единении держались за руки. Она объяснила, что тоже потеряла малыша. Десятки лет назад. Я не знала, что у нее был выкидыш, пока не поделилась собственной историей, да и откуда мне знать? Мы привыкли не говорить об этом. Привыкли жить среди других, не вспоминая о боли, которую все пытаемся преодолеть.

Пока мы крепко держались друг за друга, я не могла не переживать, что в какой-то степени ненароком ранила ее своей пресловутой историей репродуктивной войны. Или, возможно, неожиданно спровоцировала тяжелые воспоминания. Однако я не смогла долго удерживать эту мысль. Она исчезла так же быстро, как и появилась в моем сознании. На долю секунды я потеряла стойкость. Меня охватило смятение, я не понимала, как вообще здесь оказалась. Еще один непредвиденный эффект травмы: мы на миг поддаемся чрезмерно сильным эмоциям, за которыми сразу следует истощение всего тела и настолько сильное опустошение, что можно практически отключиться. Когда эмоциональный шторм сопровождается такими физическими ощущениями, понимаешь, что травма – это утомительная встряска и для тела, и для разума.

Я позвонила мужу из спа-кресла, будучи полностью дезориентированной. Меня охватило жуткое чувство страха. Что происходит? Это стало незваной мантрой. Это было почти все, о чем я могла думать: что происходит?

– Пожалуйста, приезжай! Джей, мне нужно, чтобы ты посидел со мной, – умоляла я. – Не знаю, как я сюда попала. Не уверена, смогу ли добраться до дома.

К моменту его прихода я дрожала от озноба, несмотря на то что ноги были погружены в теплую мыльную воду, которую приготовила Джоанна. Тревога продолжала безжалостно прокладывать себе пути вглубь тела, и я ощущала себя где-то далеко от воды, кресла, Джоанны и самой себя.

Присутствие Джейсона почти сразу же изменило ощущения, но нужны были и его слова. Слова ободрения и, может, даже догадка о том, почему я чувствовала себя такой потерянной и чужой в собственном теле. Не то чтобы он мог точно определить причину – как? – но сама попытка поразмышлять вслух со мной о том, почему именно сейчас, принесла успокоение. Этот обмен словами и нежностью в конце концов вернул меня в настоящее. К креслу. К воде. К Джоанне. К моей жизни.

* * *

Диссоциация стала новой нормой. Я была то активным участником собственной жизни, то ее сторонним наблюдателем, причем без предупреждения о смене роли.

Места, которые раньше я посещала не задумываясь, стали триггерами – я терпеть не могла супермаркет и прачечную. Повседневные дела, которыми все мы занимаемся, внезапно стали вызывать тревогу и понимание, насколько я изменилась, насколько отрешенно себя чувствовала. Рутина, которой я придерживалась всю взрослую жизнь, заставляла нервничать. Неструктурированное время – когда я не была на работе или в семье – позволяло вновь обретенной тревожности пронзать меня, протыкать и смешиваться с чувством покинутости. Свободное время, которое большинство расценивает как возможность для отдыха, которое сестра считала полезным для меня, только создавало неограниченное пространство для беспокойства. В эти моменты в мозгу появлялось пустое пространство, медленно заполнявшееся чрезмерными переживаниями. В эти первые недели мне казалось совершенно невозможным отклоняться от распорядка дня. Я была такой ранимой, подверженной боли, если что-то шло не по плану.

Я стала совсем избегать повседневных дел, но не каждый аспект жизни можно просто поставить на паузу. Порой приходилось заправлять машину, например, но каждая необходимость сопровождалась внутренними торгами. «Может быть, заправиться завтра, – не раз думала я. – Может, съездить до дома, потом до работы, до того как загорится лампочка. Еще один день без дел, пожалуйста. Всего один день». Мы с Джейсоном в принципе всегда делили работу по дому. После потери беременности он занимался абсолютно всеми делами вне дома: покупал еду, ездил в химчистку и в аптеку, отвозил и забирал сына. Мой уровень кортизола, казалось, нуждался в передышке. Дом и работа были всем, с чем я могла справиться.

* * *

Обратиться к психотерапии было для меня естественным. Я встречалась со своим психологом Валери уже больше десяти лет, и она помогала мне со столькими вещами за это время: выпускные экзамены, карьера, отношения, брак с Джейсоном, рождение Льва – вот почему обратиться к ней было очевидным решением. В день после выкидыша я оставила Валери сообщение, причем позвонила инстинктивно, без размышлений, почти так же, как звонят матерям после какого-то потрясения:

– Валери, это Джессика Цукер. Пожалуйста, перезвоните мне, когда будет возможность. У меня был выкидыш. Ребенок выпал, пока я была дома одна. Я хотела бы назначить встречу как можно быстрее. Спасибо.

Щелчок.

Тишина.

Валери – та, кто собрал все кусочки.

* * *

Я знала ее с тех пор, как переехала в Бостон, когда мне было чуть меньше тридцати. Тогда я работала в Гарвардской школе общественного здравоохранения, изучая там психологию и гендер. Я не испытывала острой необходимости в лечении как таковом, но практически всегда приветствовала терапию как чрезвычайно полезную и открывающую глаза вещь и пользовалась возможностью извлечь из нее всю выгоду. Поэтому я попросила относительно новую подругу Ализу, с которой познакомилась в студии йоги, расположенной вверх по дороге от моего дома на третьем этаже в Кембридже, взять у ее терапевта рекомендации. Ализа была умна, и я верила, что ее терапевт знает в этом районе профессионалов высокого уровня. Так и вышло: она знала Валери.

Ее офис находился в нескольких минутах ходьбы от моей старой квартиры, приютившейся среди рододендронов в двух шагах от Гарвард-Ярда. До сих пор помню первый сеанс. Я пришла рано, держа маленький стаканчик кофе, чтобы согреть руки. Я еще не привыкла к кусачему холоду бостонской осени и тому, насколько погода отличалась от Манхэттена, где я выросла. Будучи новичком, я была склонна прижимать к себе теплые вещи, когда выходила на улицу, надеясь сделать холод менее пугающим. Несмотря на то, что терапия была мне хорошо знакома, я поймала себя на мысли, что испытываю страх. Пролистывая журналы в приемной, я не могла отделаться от вопроса, как много смогу рассказать на первой пятидесятиминутной сессии – с чего вообще начать? Рассказ истории своей жизни – это неизбежная неловкость.

Но тот сеанс был очень полезен, как и бесчисленные другие, которые следовали за ним еженедельно. Я благодарна терапии за то, что она обеспечила основу мировоззрения и безопасную гавань – место, где я могла выложить все и шаг за шагом расставить все по местам. Валери стала источником беспрецедентной проницательности и своего рода маяком, который помог смягчить – осмелюсь даже сказать «исцелить» – некоторые мои гноящиеся детские раны. Слово «благодарность» меркнет по сравнению с тем, что я чувствую по отношению к ней и ее важной роли в моей жизни. Несмотря на переезд из Бостона в Лос-Анджелес через несколько лет после первой встречи в стенах ее уютного, уставленного книгами кабинета, где я в поисках комфорта садилась на твердый диван из зеленого бархата, она, казалось, понимала меня так, как никто другой не смог бы. Поэтому я продолжала сессии по Skype и по телефону. Она была особенно полезна во время моего обучения, чтобы стать психотерапевтом несколько лет спустя. Психологу действительно нужен хороший психолог.

* * *

Через несколько дней после выкидыша на экране ноутбука застыло от шока ее знакомое лицо, когда я рассказывала об ужасах того рокового дня: 11 октября 2012 года. Валери была рядом: чтобы выслушать мой рассказ и разделить со мной полное неверие, разбитое сердце, откровенный шок, похмелье горя. Она была рядом на протяжении всего рассказа, стала свидетельницей множества слоев травмы: вспышек гнева, моментов, когда я цеплялась за отрицание и за надежду. Она была рядом, как и всегда.

Весь тревожно широкий спектр моих чувств (который, как я вскоре узнала, абсолютно нормален) был встречен с пониманием, и именно с Валери я кривилась от горя, рычала в негодовании, кричала от ужаса, снова переживая те события. Здесь я могла не беспокоиться о своем лице, преодолевая чудовищные трудности, отчаянно желая, чтобы они произошли не со мной.

По ходу сессий мы выяснили, что значит жить в изношенном теле с надломленной психикой после такого вида травмы. Хотя она придерживается линии, где не говорит с пациентами в клинических терминах – а значит, у меня не было формально диагностировано посттравматическое стрессовое расстройство, – вместе мы увидели, как травма изменила разные аспекты жизни. Симптомы сопровождали меня так долго, что уже сложно вспомнить. Это, конечно, не мой уникальный опыт – согласно исследованиям, примерно четыре из десяти женщин испытывают симптомы ПТСР после выкидыша[5]5
  Jessica Farren, Maria Jalmbrant, Lieveke Ameye, et al., “Post-Traumatic Stress, Anxiety and Depression following Miscarriage or Ectopic Pregnancy: A Prospective Cohort Study”, BMJ Open 6, no. 11 (2016), https://doi.org/10.1136/bmjopen-2016-011864.


[Закрыть]. И некоторые из традиционных симптомов – навязчивые воспоминания, раздражительность, эмоциональная отстраненность, сильная тревога, и это лишь часть – стали моим образом жизни. Однако, как оказалось, заучивание статистики и штудирование научных трудов, помогающее лучше лечить моих пациентов, – совсем не то же самое, что лицом к лицу столкнуться со смертью. Та «я» до потери беременности могла отделить науку от личного опыта, реально пережитый опыт от статистических данных, чтобы обеспечить нуждающихся взглядом со стороны и разъяснениями. Но та «я», что осталась после выкидыша, не могла этого сделать. Теперь я была частью статистики. Я застряла во времени, снова и снова проигрывая картинки и физические ощущения, ассоциируемые со смертью, случившейся в теле.

Валери была рядом, когда я поняла, что думала, будто чувствую себя нормально, однако это было не так. В конце концов я именно благодаря этому часу раз в неделю перестала бестолково барахтаться и в принципе перестала двигаться. Благодаря постоянству ее эмоционального присутствия и нашим детальным разговорам я наконец позволила себе замереть и развалиться на части.

* * *

Оставшиеся шесть дней в неделю, тогда, когда я не разговаривала с Валери, невероятным даром свыше оказалась возможность изливать все мысли ручкой на бумаге. А стук пальцев по клавиатуре стал синонимом избавления. Там, на этих страницах – позже опубликованных или ставших публичными постами, даже в тех документах Word, которые никогда не увидели света, – я установила глубокую связь с самой собой, вроде как медитируя, чтобы избавиться от боли. Писательство всегда являлось моей страстью, будь то ведение дневника, работа над статьями во времена учебы в магистратуре, написание получившей награды диссертации или компиляция уже опубликованных материалов. В то время писательство стало настоящим инструментом выживания. Чистые страницы не осуждают; на самом деле они молят, чтобы на них излили эмоции. Пустые листы готовы выслушать мои истории, и, рассказывая их снова и снова – неважно, с запинками или на одном дыхании, минималистично или красочно, – я добиралась до глубин собственной души, не гнушаясь того, какие мучительные и сбивающие с толку мысли там обнаружатся. Однако вскоре необходимость писать как способ выживания трансформировалась во что-то новое, способное охватить куда больше, чем мой травмирующий опыт. Продолжая писать, я надеялась, что мои слова смогут сделать для других то же, что сделали для меня: вырыть тоннели и проложить дороги сквозь потерю, травму и траур – чтобы те, кто пережил похожее, могли найти способ перестать бежать от того человека, которым их сделали беременность, выкидыш и потеря младенца. Я начала представлять сценарий, где страницы, написанные мной с целью почтить личную потерю, помогут кому-то найти их уникальный путь справиться с горем.

Пером прокладывая путь в глубины собственной душевной боли и участвуя в беседах с Валери, которые были спасательным кругом, вытаскивающим меня обратно на поверхность, я нашла призвание, которому еще не полностью открылась. Оно состояло в том, чтобы озвучить призыв к действию, способный поведать миру о сокрушительной боли, от которой я сознательно и неосознанно пыталась отгородиться, и тем самым подтолкнуть других без стеснения поступить аналогично.

Глава 3
«Триединство: молчание, стигма и стыд»

Потеря беременности и младенца – явление, известное с начала времен. И не только у людей. Исследователи обнаружили, что люди и животные похоже переживают такое горе. Одно исследование из мира животных показывает: самки шимпанзе, чьи детеныши погибли, до двух месяцев носят с собой мумифицированные останки детей[6]6
  Peter J. Fashing, Nga Nguyen, Tyler S. Barry, et al., “Death among Geladas (Theropithecus Gelada): A Broader Perspective on Mummified Infants and Primate Thanatology”, American Journal of Primatology 73 no. 5 (2011): 405–409, https://doi.org/10.1002/ajp.20902.


[Закрыть]. Такое же поведение замечено у слонов, жирафов и морских млекопитающих[7]7
  Jessica Pierce, “Do Animals Experience Grief?” Smithsonian Magazine, August 24, 2018, https://www.smithsonianmag.com/science-nature/do-animals-experience-grief-180970124/; Barbara J. King, “When Animals Mourn: Seeing That Grief Is Not Uniquely Human”, NPR, April 11, 2013, https://www.npr.org/sections/13.7/2013/04/11/176620943/whenanimals-mourn-seeing-that-grief-is-not-uniquely-human; Carl Safina, “The Depths of Animal Grief”, PBS, July 8, 2015, https://www.pbs.org/wgbh/nova/article/animal-grief/.


[Закрыть]. В дополнение к наблюдениям за заметными изменениями в поведении животных после потери потомства – вялость, настороженность, отказ от еды и общения – определили, что горе связано с гормональными изменениями у самок, потерявших детеныша, а именно с повышением уровня гормонов стресса, называемых глюкокортикоидами[8]8
  Jerrold S. Meyer and Amanda F. Hamel, “Models of Stress in Nonhuman Primates and Their Relevance for Human Psychopathology and Endocrine Dysfunction”, ILAR Journal 55 no. 2 (2014): 347–60, https://doi.org/10.1093/ilar/ilu023.


[Закрыть]. Достаточно сказать, что подобная первобытная реакция на внезапную смерть не является человеческой особенностью. Мы не обладаем монополией на горе. Мы ответственны за культурные ассоциации и реакции, связанные с ним, которые значительно изменились с течением времени.

Еще в древних легендах доминирует мотив, где потеря беременности или младенца – это следствие плохого поведения, какой-то неудачи или проступка предков. Во многих культурах выкидыш и мертворождение даже сейчас воспринимаются как прямое наказание за проступок, связь с колдовством, сверхъестественными силами или злыми духами или нарушение табу беременной женщиной. Я подробно исследовала восприятие выкидыша в других культурах, желая изучить выходящие за рамки моего восприятия, американской женщины еврейского происхождения, чтобы получить представление о глобальных закономерностях (или их отсутствии). Например, концептуализация потери беременности и младенца как прямого следствия негативных действий встречается в Малави, в племени масаи и в Западной Кении, где считается, что проступок женщины может привести к потере беременности[9]9
  Rosanne Cecil, ed., The Anthropology of Pregnancy Loss: Comparative Studies in Miscarriage, Stillbirth and Neo-natal Death (Oxford, UK: Berg Publishers, 1996).


[Закрыть].

Некоторые страны имеют уникальный взгляд на недоношенную беременность и смерть младенцев из-за показателей выживаемости. Из-за высокой вероятности потери ребенка эти женщины сдерживают эмоции, пока не узнают, что ребенок выживет. В Нигерии, например, где уровень младенческой и детской смертности высок, траур и оплакивание не считаются частью культуры. Фактически, учитывая уровень смертности, новорожденных не признают настоящими членами общества, пока они не переживут младенческий возраст. В Бразилии, где уровень выживаемости низок, исследователи заметили, что материнская привязанность и связь ребенка с матерью – это гораздо более постепенный процесс, чем тот, который мы наблюдаем в США. В округе Биджнор, расположенном на севере Индии, сама беременность считается «делом постыдным», поэтому ее не принято обсуждать или праздновать. Гордиться не принято. Потеря рассматривается как событие, не сопровождающееся никакими ритуалами или поддержкой общины[10]10
  Cecil, The Anthropology of Pregnancy Loss.


[Закрыть].

* * *

В течение всего времени, что я изучаю, размышляю и пишу о выкидышах, я думаю о триединстве, сопровождающем данную тему: молчание, стигма и стыд. Эти три понятия ответственны за многие проблемы, с которыми мы сталкиваемся, когда речь идет о потере беременности и младенца. Они почти всегда действуют сообща, препятствуя разговорам вокруг этой слишком острой темы и изолируя тех, кто с ней сталкивается. Хотя они неразрывно связаны и являются частью порочного круга, этот круг на самом деле имеет начало. И с точки зрения культуры его довольно легко отследить.

В западном мире есть периоды, когда мы на самом деле не были столь нерешительны, как сегодня, говоря об этом опыте. В то время, когда методов контроля рождаемости практически не существовало, а аборты были незаконными и поэтому опасными, для некоторых выкидыш становился облегчением – финансовым и физическим – от вынашивания и ухода за новыми детьми[11]11
  Shannon Withycombe, “Happy Miscarriages: An Emotional History of Pregnancy Loss”, Nursing Clio, November 12, 2015, https://nursingclio.org/2015/11/12/happy-miscarriages-an-emotional-history-of-pregnancy-loss/.


[Закрыть]. Отсутствовали причины не озвучивать это чувство. В статьях 1800-х годов выкидыш описывался как благословение – природа делает свое дело. Однако потеря беременности также могла быть очень опасна для женщин; инфекция и даже смерть числились среди возможных последствий. Было крайне важно не молчать, чтобы не подвергать опасности собственную жизнь[12]12
  Shannon Withycombe, Lost: Miscarriage in Nineteenth-Century America (New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 2018).


[Закрыть].

В последние десятилетия встречались проблески более открытого подхода, например, в 1970-х годах, когда зародилась современная тенденция заботы о себе, а выкидыши стали проблемой общественного здравоохранения. Женщины требовали ответов, когда заметили, что потери беременности связаны с такими проблемами безопасности, как использование пестицидов и опасные условия жизни. Мы кричали, умоляли, чтобы нас заметили и приняли всерьез[13]13
  Leslie J. Reagan, “From Hazard to Blessing to Tragedy: Representations of Miscarriage in Twentieth-Century America”, Feminist Studies 29, no. 2 (2003): 356–78, https://www.jstor.org/stable/3178514.


[Закрыть]. И все же по большому счету молчание являлось нормой. Ситуация особенно поменялась, когда двадцатый век подошел к концу и доступ к безопасным законным абортам стал конституционным правом благодаря решению Верховного суда по делу «Роу против Уэйда»[14]14
  Знаменитое дело «Роу против Рейда» дало женщинам право на аборт. Джейн Роу – псевдоним Нормы Маккорви, которая выступила против окружного прокурора Генри Уэйда и выиграла суд. – Прим. перев.


[Закрыть], а контроль рождаемости стал доступнее, чем когда-либо. Преобладающей точкой зрения, особенно среди белых женщин среднего и высшего классов, стало то, что, по сути, все «сохраненные» беременности – это желанные беременности.

Достижения современной медицины одновременно и помогают, и мешают. Теперь мы можем узнать о беременности раньше, чем когда-либо: тесты могут выявить ее через несколько дней после пропущенной менструации, а уже в шесть недель, то есть когда женщина иногда и не знает о своем положении, можно определить сердечные тоны плода, более известные как «сердцебиение». Достижения в области ультразвуковых исследований и внедрение 3D-УЗИ увеличивают изображение плода так, что он кажется таким же большим и полностью сформированным, как младенец. Таким образом, срок редко диктует нашу эмоциональную реакцию: для многих беременность кажется реальной с момента ее начала, и с тех пор связь только укрепляется. И хотя медицинскую пользу этих научных подвигов нельзя недооценивать, они одновременно расширили и усложнили нашу коллективную реакцию на потерю. Вместо того чтобы быть благословением или медицинской необходимостью, проблемой общественного здравоохранения или следствием прошлого проступка, выкидыш теперь часто ассоциируется только с одним словом: «горе». А у поколений, живших до нас, оно часто считалось личным чувством. Наши матери и бабушки выросли не в той культуре, где поощрялись открытость и диалог о беременности и потере младенца, у них не было языка, который можно передать нам. Мы находились в подполье[15]15
  Daniela Blei, “The History of Talking about Miscarriage”, The Cut, April 23, 2018, https://www.thecut.com/ 2018/04/the-history-of-talking-about-miscarriage.html.


[Закрыть].

Молчание закодировано даже в медицинских рекомендациях. В сообществе врачей принято советовать женщинам не рассказывать о своей беременности до тех пор, пока «опасность не будет позади». В акушерских терминах это обычно означает, что нужно подождать до окончания первого триместра, примерно до двенадцати недель, когда вероятность выкидыша статистически ниже, а скрининги, помогающие определить вероятность аномалий плода, уже проведены. Согласно общепринятому мнению, после первого триместра вы достигли якобы безопасной зоны – времени, когда можно праздновать и показывать всем свой округлившийся живот. Если начать разбирать фразу «подождите до второго триместра», логика выглядит следующим образом: «Не делитесь хорошими новостями, пока не будете в полной безопасности. Таким образом, если хорошие новости станут плохими, не придется делиться ими».

Остановитесь на минутку и подумайте. Предлагая хранить молчание в течение первых недель и в случае выкидыша на ранних сроках, мы, по сути, исключаем из разговора и тем самым стигматизируем любую женщину, у которой был всего один триместр беременности. Это подразумевает, что вы, вероятно, не захотите или не должны делиться новостями о выкидыше, поэтому не следует ничего говорить, пока риск подобного исхода не снизится.

Внесу ясность: понятно желание сохранять новость о своей беременности в тайне как угодно долго и по какой бы то ни было причине. Выкидыши – это, несомненно, тяжело, и для некоторых они могут быть сложной темой для обсуждения. Однако стоит задуматься, сознательно ли вы решили не делиться подробностями своей личной истории болезни или рефлекторно избегаете разговоров, поскольку в нас укоренилось молчание на тему потери. Не говорить о горе. Или, что еще хуже, если скрываете чувства из-за самобичевания или чувства вины.

В действительности выкидыш на любой стадии может потребовать поддержки, и когда мы призываем женщин молчать в первые недели, мы потенциально лишаем их этой поддержки, если она им понадобится. Открытость в отношении потери и выражения горя (откровенно и нескрываемо или любым способом, если на то пошло) может создать чувство общности и связи с другими в период изоляции. Это может вдохновить окружающих сделать то же самое. Горе, как и все эмоции, влияет на всех по-разному, и иногда мы не знаем, что нужно в муках отчаяния, пока не будем вынуждены пережить их. Нельзя считать, будто срок беременности автоматически определяет потенциальные последствия ее потери – это не так. Боль от того, что мы разделяем или не разделяем потерю, которая вызывает чувства горя, скорби, тоски или ненависти к себе, независимо от того, происходит это на пятой неделе или на сороковой, – остра и индивидуальна.

Меня воспитывали в еврейских убеждениях и учили верить, что жизнь начинается с рождения – это момент, когда плод начинает считаться человеком. Благодаря этому учению я находила определенное утешение в мысли, что потеряла не жизнь, а обещание жизни. Поначалу я не относилась к женщинам, которые, например, увидев положительный тест на беременность, сразу ощущали духовную связь с мыслью о том, кем может быть этот будущий ребенок. Со временем, познакомившись с различными точками зрения и историями женщин, я поняла, как по-разному люди воспринимают беременность и свою связь с ней. Независимо от того, как мы интерпретируем то, что растет в нашем теле, беременность и/или ее индивидуальность, мы имеем право горевать об утрате и безграничных возможностях будущего, которые не осуществились. Мы также имеем право ощущать облегчение или даже безразличие при потере, не чувствуя осуждения. Мы имеем право оплакивать вехи, достигнутые лишь в самых обнадеживающих глубинах сознания, – первые шаги, которые так и не были сделаны, первые слова, которые так и не были произнесены. И мы заслуживаем делать это, не возлагая вины на себя и не преуменьшая эмоциональных реакций, какими бы они ни были, из-за неспособности общества справиться с неловкостью от чьего-то горя после выкидыша, обсуждаемого в тишине и шепотом. Мы должны напомнить друг другу – здесь нет виноватых, никто не определяется тем, как он справляется с последствиями, – отказавшись молчать.

Ведь независимо от того, что мы чувствуем как отдельные женщины, результатом поощрения молчания на общественном уровне является стигматизация и, вполне возможно, стыд. Мы тяготимся тем, чего не понимаем. Мы не можем понять то, что не обсуждаем. Требуется невероятное мужество, чтобы отступить от принятой нормы, что делает разговоры на эту тему все более редкими. Из-за культуры секретности многие считают, будто выкидыш – это редкость. Согласно одному из опросов, более половины респондентов полагают, что менее 5 % беременностей заканчиваются выкидышем[16]16
  Jonah Bardos, Daniel Hercz, Jenna Friedenthal, et al., “A National Survey on Public Perceptions of Miscarriage”, Obstetrics & Gynecology 125, no. 6 (2015): 1313–1320, https://doi.org/10.1097/aog.0000000000000859.


[Закрыть]. Это показывает, насколько широко распространена другая дезинформация: большинство респондентов считают, что женщины могут спровоцировать выкидыш своими действиями, включая стресс или поднятие тяжестей, а почти четверть респондентов полагают, будто использование контрацептивов, употребление алкоголя или табака может привести к выкидышу[17]17
  Bardos, Hercz, Friedenthal, et al., “A National Survey on Public Perceptions of Miscarriage”, 1313–1320.


[Закрыть]. Эти ответы очень и очень далеки от истины. А заключается она в том, что большинство выкидышей являются результатом хромосомных аномалий[18]18
  Raj Rai and Lesley Regan, “Recurrent Miscarriage”, The Lancet 368, no. 9535 (2006): 601–611, https://doi.org/ 10.1016/S0140-6736(06)69204-0.


[Закрыть]. Именно это и есть точка отсчета – культурное непонимание, усиленное и увековеченное одиночеством и стыдом. Вот с чем приходится работать: с культурой, которая считает, что выкидыш – это наша вина. Как мы можем исправить ситуацию, если не заговорим о ней?

Соедините молчание и стигматизацию и неизбежно придете к самой личной и, возможно, сложной части тройки: стыду. Это естественная конечная точка, несправедливый результат того, что мы вынуждены скрывать мысли, когда не можем их озвучить, и страх, что даже если озвучим, нас осудят за то, что мы сделали что-то «не так». Или, возможно, мы считаем, что действительно сделали что-то не так. Одна из причин такого тяжелого состояния после выкидыша заключается в следующем: наше собственное тело, которое, как мы считаем, можно контролировать во многих аспектах, является местом потери. Все это происходит внутри, как в прямом, так и в переносном смысле. Это способно привести к тому, что нам, по понятным причинам, трудно выразить боль так, чтобы ее поняли другие. Этот же факт увеличивает вероятность считать себя ответственными за произошедшее. А с чувством стыда невероятно трудно жить. Он пожирает изнутри, питаясь чувством вины и самобичеванием, которые порождает в бесконечном цикле. Он разрастается и поглощает наше чувство собственного достоинства. Стыд, пожалуй, наиболее известен склонностью постоянно усиливаться. Я часто слышу эти мысли как в стенах офиса, так и в разговорах с другими женщинами: «Как я могла допустить, чтобы это произошло?», «Мое тело не справилось. Оно не работает. Я бракованная», «Если бы я только занималась/не занималась спортом…», «Я неполноценна», «Я боюсь рассказать кому-то, что у меня было неоднозначное отношение к материнству – они подумают, будто именно поэтому я потеряла беременность».

* * *

Селеста отводила взгляд, лежа на моем диване и приписывая себе вину за недавний выкидыш.

– Я плохая. Это случилось со мной из-за меня. Со мной что-то не так. Все, кроме меня, могут забеременеть и оставаться беременными, – говорила она, уставившись в потолок, а ее щеки покраснели от сильных переживаний.

Возможно, начало жизни Селесты заложило основу для такого образа мышления. Ее мать была подавлена и угнетена столько, сколько Селеста себя помнит. Когда она была еще в утробе, мать, беременная двойней, в середине второго триместра перешла на постельный режим. Селеста родилась здоровой и крепкой, но близнец не выжил. Оплакивая переход к материнству, мать обнаружила, что ей трудно не отвлекаясь взаимодействовать с живым ребенком, быть здесь и сейчас, что, предположительно, повлияло на базовое отзеркаливание, необходимое младенцам. Формирование привязанности нарушилось. Без этих элементарных строительных блоков развитие самооценки способно затормозиться. Если не исправить ситуацию, недостаток материнской привязанности может проявиться в виде низкой самооценки позже, давая путь привычному самобичеванию. Для Селесты это означало дикий стыд за то, что она считала личными неудачами. Поэтому, узнав, что у нее внематочная беременность, она решила, будто сама виновата.

– Вы считаете, что это случилось из-за чего-то внутри вас, из-за того, кто вы есть? – спросила я.

– Да, – ответила она. – Я дефектная.

Выраженное Селестой чувство стыда олицетворяет цикл самобичевания. Она теряется в лабиринтах вины и вопиющей ненависти к себе, пытаясь пробиться в этом мире. Взрослая жизнь оказалась нелегкой. Стыд дает о себе знать в разных сферах жизни, но после потери беременности он, кажется, разросся еще больше. Потеря – это удачная мишень для проявления подобных чувств. Отсутствие культурного принятия, конечно, не помогает. Селеста чувствовала себя отчужденной и изолированной, и в особенности стыдилась того, что беременность прервалась. После потери стало еще труднее – невероятно трудно – общаться с партнером и вообще с людьми из-за страха, что теперь о ней известно все, ведь в основе своей Селеста считала себя плохой.