Текст книги "Франклин Рузвельт. Человек и политик"

Помня о принятии конгрессом закона о продлении военной службы большинством всего в один голос, президент решил не вступать в прямую конфронтацию со всем блоком изоляционистов. Он предложил в дополнение к вооружению коммерческих судов именно корректировку Закона о нейтралитете, а не его отмену. Вскоре помощники президента занялись формулировкой его предложений конгрессу. Послание в законодательное собрание представляло собой прямой и откровенный призыв к конгрессменам прекратить лить воду на мельницу Гитлера и развязать руки Рузвельту. Но президент цепко держался своей основной тактики. Корректировка Закона о нейтралитете должна быть представлена конгрессу не как провоцирование противника, но в порядке защиты прав Америки.

ПРИЗЫВ ЗАНЯТЬ БОЕВЫЕ МЕСТА

В конце лета 1941 года возникало впечатление, что война переживает еще один ряд критических моментов. Немецкие войска блокировали со всех сторон Ленинград и вышли через Смоленск на прямую дорогу к Москве. Они взяли в кольцо окружения и разгромили 4 русские армии в районе Киева и через двухсотмильную брешь, пробитую в южном направлении, устремились к зерну Восточной Украины и к нефти Кавказа. Черчилль готовил мощный контрудар в Северной Африке и требовал от США более смелой политики в Юго-Восточной Азии. Токио лавировал между войной и миром в рамках местного графика. Моральный дух Чунцина падал. Вашингтон и Лондон все активнее вели битву за Атлантику. А в Москве уже в конце сентября на стены Кремля безмолвно опустились первые снежинки.

Все эти события должен был осмыслить хозяин Белого дома. Его сторонники повышали планку требований к нему, противники усиливали нападки. Ястребы в администрации заваливали президента противоречивыми рекомендациями. Но Рузвельт под прессом внешних влияний только становился более спокойным, собранным, неторопливым и осмотрительным. В беседах с репортерами шутил и спорил, искусно уклоняясь от обсуждения острых новостей. Терпеливо выслушивал Икеса, который в десятый, а может быть, в сотый раз доказывал, что необходимо перевести службу леса из министерства сельского хозяйства в МВД – шаг, который президент, видимо, считал неуместным в военное время, хотя его самого увлекал план разведения косуль в Национальном парке Больших дымящихся гор.

Однако Рузвельт вовсе не был неуязвим для моральной усталости. Еще больше чем прежде он погрузился в самого себя; на уик-энд часто уезжал в Гайд-Парк, отчасти для того, чтобы улаживать дела, касавшиеся поместья матери. Часами обдумывал поездки на рыбалку в Ки-Вест вместе с Гопкинсом; даже сделал вчерне набросок – проект дома, способного устоять под напором урагана. Находил время поговорить с членами Клуба дома Рузвельтов в Гайд-Парке, учителями округа Датчисс, с представителями Ассоциации фермеров. И при этом рассказывались длинные истории о жизни официального Вашингтона в годы Первой мировой войны, о Кампобелло и Гайд-Парке.

Появились также признаки физической усталости Рузвельта. Повышенное кровяное давление, связанное с переутомлением, у него находили еще четыре года назад, но тогда это не вызывало беспокойства. В 1941 году был поставлен диагноз этой болезни в более тяжелой форме. Доктор Макинтайр больше не был благодушен, хотя и не делал публичных заявлений, чтобы не противоречить своим прежним оценкам здоровья президента. У его пациента понизился аппетит, он стал меньше заниматься физическими упражнениями и отдыхать активно, проявлял больше признаков переутомления и бессонницы, чем в былые годы. Однако президент редко жаловался на здоровье и никогда особенно не интересовался им. Несомненно, его сильно беспокоили зарубежные дела.

Политическая напряженность нарастала, особенно на Дальнем Востоке. По настоянию императора Коноэ активизировал дипломатические усилия даже в условиях, когда напряженный график заставлял генералов и адмиралов наращивать военные приготовления. Сложилось нечто, что можно назвать шизофренической ситуацией. Все великие державы старались сочетать военные и дипломатические усилия; в Японии военное и дипломатическое ведомства конкурировали друг с другом, были разъединены, деятельность дипломатов зависела от графика военных.

Незаметно, почти неосязаемо Коноэ и дипломаты стали поддаваться перед лицом твердой позиции Вашингтона. Сигналы о развитии ситуации не отличались ясностью: иногда выяснялось, что Номура действует по своему усмотрению; поступали сообщения от Грю и по неофициальным каналам. И Коноэ, и Тоёда были вынуждены маскировать свои уступки из опасений, что об этом узнают экстремисты и поднимется волна шовинизма. Японские военные продолжали следовать намеченным курсом; во время деликатных переговоров Вашингтон узнал, что в Индокитай направлены дополнительные японские войска. Однако политические руководители в Токио демонстрировали готовность продолжать переговоры. Японская сторона соглашалась на следующие уступки по трем главным вопросам переговоров: проводить «независимый» курс в рамках Берлинского пакта – уступка довольно существенная на данном этапе, поскольку в условиях усиления конфронтации США и Германии Токио мог автоматически встать на сторону Берлина в случае войны; следовать курсу на сотрудничество и исключение дискриминационных мер в экономических отношениях – уступка, воспринимавшаяся Халлом как бальзам на сердце; позволить Вашингтону посредничать в урегулировании отношений между Японией и Китаем.

День за днем Халл вежливо выслушивал японские предложения, вступал в их обстоятельное обсуждение, но отказывался изменить свою позицию. Он настаивал, чтобы Токио формулировал свои предложения более конкретно и реализовывал до встречи в верхах. Теперь государственный секретарь и его помощники действительно верили в «искренность» Коноэ; сомневались только в способности премьера приструнить военных. Эти сомнения не исчезли и после войны, когда историки пришли к выводу, что соотношение сил в правящих кругах Токио было столь шатким, что переговоры Коноэ могли скорее спровоцировать войну, чем предотвратить ее. Коноэ не был готов ни морально, ни физически овладеть ситуацией. Многое зависело от императора, а администрация Рузвельта не имела в сентябре четкого представления о его желании вести серьезные переговоры или способности заставить военных согласиться с их результатами.

Вопросы возникают не к Халлу, который держался своих принципов, а к Рузвельту, который сочетал в себе приверженность к прагматизму и идеализму. Что касается отношений с Японией, президент видел главную задачу в том, чтобы выиграть время, пока ведется холодная война с Германией. Почему в таком случае он не воспользовался возможностью провести американо-японский саммит как легким способом выиграть время? Отчасти потому, что встреча в верхах могла спровоцировать конфликт слишком быстро. Лучше, по мнению Рузвельта, позволить Халлу делать дело, в котором он искушен, – вести переговоры дальше, пока они не сорвутся или не вернутся к исходному рубежу. Отчасти также и потому, что и сам Рузвельт поддался тенденции затягивать время. Он считал, что располагает неограниченным временем на Дальнем Востоке, но не задумывался над тем, что в Токио часы запущены по другому графику.

Среди путаницы и просчетов стояла одна ясная и незыблемая проблема – Китай. При обсуждении всех их предложений по уходу из Китая японцы настаивали, кроме заключительного этапа переговоров, на том, чтобы оставить в этой стране некоторое, хотя бы символическое число своих войск для обеспечения внутренней безопасности страны от посягательств китайских коммунистов. Японские дипломаты не могли гарантировать даже выполнение своих обещаний уйти из Китая. И для Вашингтона, и для Токио было очевидно, что выход из войны, которая стоила Японии так много крови и средств, не мог не закончиться национальной катастрофой.

Вашингтон был зациклен на Китае в той же степени, что и Токио. В это время администрация Рузвельта опасалась краха китайского режима. Чунцин жаловался на скудость американской помощи; некоторые представители Гоминьдана обвиняли Вашингтон, что он интересуется только Европой и стремится оставить Китай один на один с Японией. Мадам Чан на дипломатическом обеде упрекнула Рузвельта и Черчилля: они проигнорировали Китай во время своей атлантической встречи и стремились умиротворить Японию. Генералиссимус пожурил супругу за этот эмоциональный выпад, но в принципе был с ней согласен. Любое сообщение о каком-либо подобии разрядки в японско-американских отношениях вызывало приступ страха в Чунцине. Через многочисленные каналы влияния националисты оказывали постоянное давление на администрацию Рузвельта с целью предупредить любой компромисс с Токио, а также побудить расширить программу помощи Китаю и ускорить ее реализацию.

Даже сын президента Джеймс, служивший капитаном морской пехоты, требовал от отца послать Китаю бомбардировщики в ответ на письмо Суна, констатировавшего, что за четырнадцать месяцев «в Китай не поступило ни одного самолета, оснащенного вооружениями и боеприпасами в такой степени, чтобы использовать его в боевых действиях». У Чана действительно голова шла кругом от того, что его запросы на военную помощь пересылались в Вашингтоне из учреждения в учреждение, от американцев к англичанам и обратно. Само отсутствие эффективной помощи Китаю заставляло администрацию относиться с особой щепетильностью к любому шагу, который мог привести Гоминьдан в состояние моральной подавленности.

Поэтому Рузвельт поддерживал воинственную позицию Халла в отношении Токио. Когда государственный секретарь набросал в конце сентября Рузвельту карандашом записку в несколько строк – японцы ужесточили свою позицию по основным вопросам, – президент заявил, что полностью согласен с его выводом, хотя, должно быть, понимал: Халл упрощает ситуацию почти до уровня искажения. В Токио обеспокоенный Грю считал, что Халл просто не способен объяснить президенту выгоды проведения саммита. Второго октября государственный секретарь вновь провозгласил свои принципы и потребовал от японцев конкретизации их предложений. В свою очередь, правительство Коноэ поинтересовалось: каких действий от Японии ждет Вашингтон; не намерены ли американцы наконец выложить свои карты на стол? Время уходило, военные оказывали мощное давление на дипломатов. В этот критический момент японское правительство прямо предложило «вывести свои войска из Китая». Но наступил предельный срок переговоров, назначенный военными, – не слишком ли поздно что-либо предпринимать?

Не часто две державы бывали в таком тесном контакте при отсутствии взаимопонимания. Они обменивались информацией и взглядами через десятки каналов, наладили эффективную разведку друг против друга, вели продолжительные переговоры. Халл потратил минимум сто часов на разговоры с Номурой. Проблема состояла не в недостатке, а в обилии информации, которая содержала много сведений не по существу, противоречивых и плохо проанализированных. Две страны сошлись подобно неуклюжим великанам, страдающим близорукостью, – каждый видел мало и много одновременно.

Одно время Грю и другие предостерегали Вашингтон, что кабинет Коноэ падет, если его дипломатические усилия не дадут результатов. Администрация Рузвельта не прореагировала на эти предостережения. Шестнадцатого октября Коноэ вручил императору прошение об отставке. На его место Хирохито назначил военного министра Хидёки Тодзио. Это известие привело в уныние Вашингтон, где Рузвельт отменил очередное заседание администрации, чтобы переговорить с ее членами, ответственными за оборонные программы, и представителями Чунцина, близкими к панике, которые опасались, что усмиритель Маньчжурии постарается в первую очередь покончить с китайской проблемой. Но из Токио поступили заверения: новый кабинет по-прежнему станет делать упор на дипломатические средства; новый министр иностранных дел Сигёнори Того – карьерный дипломат и отнюдь не ярый милитарист. Что касается Тодзио, то его следует оценивать, исходя из того, что власть облагораживает, а не только совращает. Некоторые оптимистичные вашингтонские политики полагали, что император сделал мудрый шаг, возложив на Тодзио ответственность за сдерживание милитаристов.

Две недели президент выжидал. Поскольку Рузвельт полагался на дипломатию затягивания времени, ему оставалось только дожидаться инициативы со стороны Токио и интересоваться, когда произойдет очередное вооруженное столкновение в Атлантике.

Столкновение произошло в ночь на 16 октября. «Волчья стая» немецких подводных лодок настигла примерно в 400 милях к югу от Исландии медленно шедший конвой из 40 грузовых судов в сопровождении всего 4 корветов. После того как 3 судна подверглись торпедным атакам и затонули, конвой передал по радио запрос в Рейкьявик о помощи. Вскоре к месту инцидента поспешили 5 американских эсминцев. В тот вечер субмаринами, державшимися в 2–3 милях от конвоя и недосягаемыми для акустических приборов эсминцев, торпедировано еще 7 кораблей. Эсминцы, не оснащенные радарами, в замешательстве сновали в кромешной тьме, разбрасывая глубинные бомбы. Когда американский эсминец «Кирни» остановился, чтобы пропустить пересекавший его курс корвет, в борт эсминца ударила торпеда. На некоторое время вышло из строя рулевое устройство корабля; 11 членов экипажа погибли. Корабль потащился назад в Исландию, переживая трагические уроки ночного боя.

Пролита первая кровь – американская (хотя командир немецкой подводной лодки не знал национальной принадлежности эсминца, который торпедировал). Вести о столкновении достигли Вашингтона накануне голосования в палате представителей по вопросу о поправке к Закону о нейтралитете, отменяющей запрет на вооружение коммерческих судов. Поправку приняли явным большинством голосов – 259 к 138; законопроект передали в сенат. В День военно-морского флота, 27 октября, президент затронул тему последнего столкновения в Атлантике. Он напомнил слушателям, заполнившим большой танцевальный зал в вашингтонском отеле «Мэйфлауэр», об эпизодах с «Гриером» и «Кирни»:

– Мы хотели избежать стрельбы, но она началась. История засвидетельствовала, кто инициатор стрельбы. В долговременной перспективе, однако, важнее, кто сделает выстрел последним.

Америка подверглась нападению. «Кирни» не просто боевой корабль – он принадлежит каждому мужчине, женщине и ребенку страны…

Президент сообщил, что располагает двумя документами: нацистской картой Южной Америки и части Центральной Америки, на которой изображено пять вассальных государств, а также нацистский плакат с лозунгом «Уничтожить все существующие религии – католическую, протестантскую, мусульманскую, индуистскую, буддийскую и иудейскую!» – это в случае победы Гитлера.

– Божество крови и железа будет поставлено на место бога любви и милосердия.

Президент осудил адвокатов Гитлера:

– Нацисты составили свой собственный список современных американских героев. К счастью, этот список невелик. Я счастлив, что в нем нет моего имени.

Никогда прежде президент не выглядел столь театрально. Он вновь вернулся к инцидентам на море:

– Я заявляю, что мы не оставим это без последствий.

Президент дал оценку решению конгресса устранить ряд «слабых» положений Закона о нейтралитете:

– Это честная и реалистичная политика.

Наши коммерческие корабли должны быть защищены от «гремучих змей» моря.

Наши коммерческие корабли должны беспрепятственно перевозить американские товары в дружественные порты.

Наши коммерческие суда должны быть защищены кораблями ВМФ.

Опираясь на многолетний личный опыт, могу сказать: никаких сомнений – страна, чей флот следует традиции «вперед полным ходом и будьте прокляты торпеды!», доставит необходимые товары и грузы куда нужно.

Кое-кто говорит, что американцы разжирели, обмякли и обленились. Этого нет на самом деле, – они вновь и вновь принимают суровые вызовы.

Сегодня перед лицом самого опасного из вызовов всех времен мы, американцы, приготовились к бою и заняли боевые места…

Это одна из самых острых речей Рузвельта, но она дала незначительные результаты. После того как в сенате в течение недели неистовствовали изоляционисты, поправку к Закону о нейтралитете приняли в верхней палате соотношением 50 к 37 голосам. В середине ноября беспокойная палата представителей одобрила законопроект большинством голосов в соотношении 212 к 194. По этому вопросу президент добился от конгрессменов меньшей поддержки, чем при голосовании по ленд-лизу. Всем стало ясно – и в этом ключ к оценке Рузвельтом ситуации, – что, если администрация даже по таким простым вопросам, как вооружение грузовых судов, получает столь незначительную поддержку конгрессменов, президент не добьется на этой стадии согласия конгресса на объявление войны странам «Оси». Через три дня после произнесения Рузвельтом речи в День военно-морского флота торпедирован американский эсминец «Ребен Джеймс»; погибла команда из 115 человек, включая всех офицеров. Конгресс и население, казалось, восприняли эти потери в духе фаталистической отрешенности.

Это было необъяснимо. Перед лицом надвигавшейся войны Соединенные Штаты, как представлялось, оказались в тупике – президент страны связан по рукам и ногам, конгресс пребывает в нерешительности, население расколото и дезориентировано. Причины коренились в исторической традиции, конституции страны, привычках, учреждениях, психологическом настрое и взаимоотношениях американцев. Но ближайшая, непосредственная причина – президент США. Он следовал средней линии между оголтелыми интервенционистами и теми, кто выжидал. Увяз посередине между обещаниями уберечь Америку от войны и обличениями нацизма как главной угрозы безопасности страны. Называл гитлеризм антигуманным, безжалостным, жестоким, варварским, пиратским, безбожным, языческим, зверским, тираническим и абсолютно приверженным мировому господству. Высказал даже мрачное предостережение, что, если Гитлер овладеет Европой, американцам придется воевать на собственной территории «с такими же потерями и опустошениями, какие происходят сейчас на фронте в России».

Ныне, в середине ноября 1941 года, президент не мог сказать ничего больше. Еще меньше мог сделать; призвал народ занять боевые места, но ведь битвы не было. «У него не осталось больше материала для фокусов, – говорил позднее Шервуд. – Мешок, из которого он так часто изымал кроликов, опустел». Всегда умевший влиять на массы и обладавший большой силой убеждения, Рузвельт столкнулся с величайшим кризисом, из которого невозможно выбраться. Умевший выбирать нужное время, импровизировать и манипулировать, он столкнулся с разбухшим балансом сил и стратегий, – обеспечить какую-либо устойчивость или что-то изменить оказалось выше его сил и способностей. В начале августа президент утратил инициативу, ему оставалось только выжидать. А влияние на ход событий, в том числе решающее, все еще оставалось в руках Адольфа Гитлера.

Кризис президентского руководства проявился в дилемме национальной стратегии 1941 года. Согласно перспективным планам США в случае войны должны непосредственно участвовать в боевых действиях против Германии и уклоняться или сдерживать воинственность Японии. Рузвельт не исключал конфронтации с Германией, вероятно, в связи с рядом инцидентов в Атлантике, но избегал конфликта с Японией. Обличая нацизм, старался не упоминать японскую агрессию или империализм. Однако Гитлер сознательно избегал доводить дело до войны в Атлантике; между тем на Дальнем Востоке обстановка отнюдь не нормализовалась, а становилась все более критической.

А если бы война разразилась в Тихоокеанском регионе, что тогда? Наиболее вероятно, что японцы нанесли бы удары по английским и голландским владениям, но не американским. Шервуд поставил вопрос довольно остро. Вот французские изоляционисты шумно протестовали: «Для чего нужно умирать за Данциг?»; так почему американцы должны умирать, защищая Кра-Итсмус или британский империализм в Сингапуре, голландский империализм в Ост-Индии или большевизм во Владивостоке? США уже недостаточно просто оказывать помощь; несомненно, Рузвельт мог добиться объявления войны, но выдержит ли расколотая и удрученная страна испытание тотальной войной? И если США не станут сопротивляться японской агрессии против Англии и Голландии вооруженным путем, что случится с британской обороной на Дальнем Востоке, ведь Англия предпринимает колоссальные военные усилия на Британских островах, Ближнем Востоке, Северной Африке и в акваториях семи морей?

Очевидный ответ на этот вопрос – нужно сдерживать Японию как можно более продолжительное время. Постепенно возникнет открытый конфликт с Германией. Если Япония не вступит в войну, то, возможно, по тем же причинам, по которым воздерживается от присоединения к русско-германскому конфликту. В ноябре 1941 года Рузвельт нуждался в этом не только из-за стратегии «приоритет Атлантики», но и в результате изменения планов в отношении Филиппин. Прежде архипелаг рассматривался как территория, которую невозможно защитить от массированного нападения противника. Вот почему военное и морское ведомства не брали на себя в отношении ее больших обязательств. С назначением генерала Макартура командующим вооруженными силами США на Дальнем Востоке и принятием на вооружение тяжелого бомбардировщика «В-17» Филиппины стали вновь рассматриваться как стратегически важная территория. Но требовалось время для укрепления их обороны – минимум два-три месяца.

Таким образом, преждевременная конфронтация с Японией означала бы ведение не той войны, что ожидалась, не в том океане и не в то время. Однако в ноябре 1941 года уже ясно, что Соединенные Штаты ожидает именно эта война. Почему же президент не поддерживал отношения с Японией и дальше, стараясь не доводить их до конфликта?

Как раз это он и пытался делать, по крайней мере до ноября. Но это было непросто. Каждый раз, когда распространялись слухи о намерении Вашингтона пойти хотя бы на небольшой компромисс в центральном вопросе – вывода японских войск из Китая, Чунцин поднимал истошные крики. Черчилль тоже настаивал на жестком курсе в отношении Токио. На родине Рузвельт имел дело с общественным мнением, настроенным к Японии более воинственно, чем к Германии. В начале августа число тех, кто возражал против войны с Японией, превосходило число тех, кто выступал за войну с ней, в соотношении три к одному, в то время как в конце ноября вдвое больше американцев ожидали в ближайшем будущем войны с Японией, чем были уверены в обратном.

Несомненно, тут важны правильный расчет и трезвый анализ. Черчилль, все еще переживавший горькие уроки Мюнхена, считал, что обеспечить мир можно только проведением жесткой политики. Именно нерешительность демократий спровоцировала, по его мнению, агрессоров на войну. Рузвельт не уверен, что азиатский образ мышления действует таким же образом. Тем не менее больше склонен поддержать теорию Черчилля об обеспечении мира через твердость и стремление Халла проводить принципиальную политику, чем настойчивые рекомендации Стимсона и Нокса продолжать курс на сдерживание японцев, чтобы не отвлекаться от стратегии «приоритет Атлантики» и выиграть время для военных приготовлений в Тихоокеанском регионе.

Позднее получила распространение странная точка зрения: президент, скованный в действиях по развязыванию войны с Гитлером, добился своего через «черный ход» – конфликт с Японией. Подобно всем великим стратегам, он, дескать, опасался войны на два фронта, и стратегия Америки была нацелена в первую очередь на войну с Гитлером. На самом деле президент мог бы воспользоваться «черным ходом» войны, но только не в конце 1941 года, а через три или шесть месяцев после того, как были бы укреплены в оборонном отношении Филиппины и другие территории в Тихоокеанском регионе. Расчеты Черчилля более определенны; он отстаивал позицию твердости с большей решимостью, чем Рузвельт. Премьер-министр с большим основанием полагал, что японо-американский конфликт будет сопровождаться вовлечением Соединенных Штатов в войну с Германией и таким образом реализуется лелеемая Лондоном надежда на полномасштабное американское участие в боевых действиях. Но многое зависело от степени солидарности Берлина и Токио и оценки каждой стороной своего интереса. Черчилль мог столкнуться с нежелательной ситуацией, когда США оказались бы вовлеченными только в конфликт в Тихоокеанском регионе. Вот почему премьер тоже держался стратегии «приоритет Атлантики».

Потерпели неудачу не расчеты Рузвельта, а его просчеты. И поскольку ему недоставало инициативы, поскольку президент занял одностороннюю позицию морального обличения гитлеризма как основного зла, как угрозы порабощения мира без открытой и тотальной борьбы с ним, он столкнулся с массой небольших, но досадных неприятностей. Осенью 1941 года активизировались профсоюзы, почувствовавшие шанс добиться своих целей в условиях роста военного производства. Для многих бизнесменов бизнес продолжался как обычно. В руководящих структурах Управления по промышленному производству в августе создан Совет по приоритетным поставкам и ассигнованиям, но работал он ненамного лучше, чем прежние учреждения. Конгресс, казалось, был не способен принять закон, устанавливающий эффективный контроль над ценами. Военная помощь союзникам хотя и росла, оставалась недостаточной перед лицом гигантских потребностей. Наладившийся поток поставок продовольствия и военного снаряжения прерывался внезапно возникавшими чрезвычайными обстоятельствами и изменчивым спросом.

Стимсон все еще настаивал, что избавиться от всех этих бед можно, лишь если президент станет осуществлять твердое моральное руководство, возьмет на себя инициативу в противоборстве с Германией, установит четкие приоритеты внутренней и внешней политики. Но Рузвельт еще не запрашивал в конгрессе одобрения на объявление войны. Вместо этого он пытался использовать вес страны в международном балансе сил, прибегая к административным решениям и маневрированию.

Особенно осторожную позицию Рузвельт занял в отношениях с Москвой. Поражение России на Украине не изменило отношения к ней среди конгрессменов и населения, а также политиков Белого дома. Убежденные изоляционисты все еще противились помощи СССР и выражали удовлетворение тем, что русские и немцы истребляют друг друга. Этот конфликт, отмечала «Чикаго трибюн», – единственная война в столетии, которая воспринимается цивилизованными людьми с полным одобрением. Рузвельт, державший переговоры с Кремлем под своим контролем, помогал России долларами и материальными средствами, но в небольших дозах, сознавая, что эта страна нуждается в массированной помощи. Он старался не предлагать – и даже не обсуждать – вопрос о включении Советов в число пользователей программы ленд-лиза, пока конгресс не принял законопроект о крупных ассигнованиях под эту программу.

Президент демонстрировал свое обычное уважение к общественному мнению, как всегда крикливому, многообразному, примитивному в оценках и ожидающему твердого руководства. Особенно его беспокоило неприятие сотрудничества с большевизмом католиками. При негласном поощрении президента его друг, член Верховного суда Фрэнк Мэрфи доказывал своим единоверцам-католикам, что коммунизм и нацизм безбожны в одинаковой степени, но последний сочетает безбожие с беспрецедентной жестокостью. Когда президент заметил в беседе с репортерами, что русские допускают в рамках конституции некоторую свободу религии, лидеры религиозных конфессий набросились на него с обвинениями в софистике и невежестве. Хэм Фиш предложил президенту пригласить Сталина в Вашингтон и окрестить его в бассейне Белого дома. Рузвельт направил своего представителя Мирона Тэйлора в Рим приветствовать папу Пия и сообщить ему, что «согласно… достоверной информации, сегодня русские церкви открыты для верующих и посещаются большими массами населения». Тэйлор привез с собой письмо президента папе с утверждениями: советская диктатура столь же «жесткая», как и нацистская, но гитлеризм более опасен для гуманизма и религии, чем коммунизм. На папу это не произвело впечатления; его эксперт по вопросам вероучения монсеньор Доминико Тардини резко возразил: коммунизм был и всегда останется атеистическим и милитаристским. В частном порядке монсеньор пожаловался папе, что Рузвельт оправдывает коммунизм. Ватикан пошел чуть-чуть навстречу Рузвельту, выразив свою позицию таким образом, чтобы католики проводили различие между помощью русским и помощью коммунизму. Рузвельт всегда стремился побудить Москву смягчить свою антирелигиозную позицию, но не преуспел в этом.

Очевидно, великий прагматик не мог существенно повлиять на великого доктринера. Хотя президент вряд ли добивался руководства крестовым походом за полное сотрудничество антифашистских сил, ему удавалось по крайней мере устранять препятствия для такого сотрудничества и позволять этому процессу двигаться естественным ходом. Конгресс отклонил поправки, запрещавшие президенту предоставление России помощи в рамках программы ленд-лиза; в конце октября президент без всякой помпы сообщил Сталину, что тот может рассчитывать на американские поставки стоимостью миллиард долларов. Однако за это президент платил определенную цену. Ему и его коллегам пришлось поступаться провозглашением великих идеалов Объединенных Наций и делать упор на целесообразность помощи России: это позволяет ей выстоять в войне и, таким образом, делает американское вмешательство в войну менее необходимым. Получалось, что помощь предоставляется из циничных, эгоистических соображений. Единственное, что связывало американцев и русских, – общая ненависть к нацизму и страх перед ним.

Сталин не обманывался на этот счет. В начале ноября он писал Черчиллю, что причины отсутствия ясности в отношениях между двумя странами просты: нет согласия по целям войны и мира, а также нет второго фронта. То же самое он мог сказать и Рузвельту.

В конце осени 1941 года вся антифашистская коалиция пребывала в стратегическом разброде, даже несмотря на то, что сотрудничала по многим экономическим, военным и дипломатическим вопросам. Черчилль почти отчаялся насчет присоединения к войне Соединенных Штатов. Относительно способности России выстоять все еще питал серьезные сомнения – приходилось считаться с кошмарной реальностью: Англия одна в противоборстве с полностью мобилизованным вермахтом; мириться с распределением американской помощи между Англией и Россией. Заинтересованный в том, чтобы «русский медведь» продолжал сопротивляться, Черчилль встречал помощь ему ворчанием и ревностью. По-прежнему опасался весеннего вторжения нацистов на Британские острова и готовил в Северной Африке контрнаступление на запад. Сталин всегда был колючим партнером. Поездка в Москву делегации во главе с лордом Бивербруком и Авереллом Гарриманом позволила установить тесные рабочие отношения с Советами, но ни одна миссия не могла решить главной проблемы: Россия несла огромные потери, пока в нее текли лишь небольшие ручейки поставок через Архангельск, Владивосток и Иран. Что касается Китая – в лучшем случае третьего в списке ожидающих американской помощи, – то в Чунцине господствовали настроения в диапазоне между горечью и пораженчеством.