Текст книги "Иди, вещай с горы"

– Сейчас придут, – сказал он.

В дверь постучали. Илайша перестал играть. Джон пошел открывать. На пороге стояли две женщины: сестра Маккендлес и сестра Прайс.

– Хвала Господу, – воскликнули они.

– Хвала Господу, – отозвался Джон.

Женщины склонили головы, прижав к себе Библии. На них были черные тканевые пальто, которые они не снимали всю неделю, и потертые фетровые шляпки. Когда женщины входили, холод с улицы ворвался внутрь, и Джон поспешил закрыть дверь.

Илайша встал, и все опять воскликнули:

– Хвала Господу!

Женщины преклонили колени перед тем, как сесть на свои места, и приступили к молитве. Это тоже был ритуал. Перед началом службы каждому верующему следовало какое-то время побыть наедине с Богом. Джон следил за молящимися женщинами. Илайша вновь сел за пианино и заиграл все ту же скорбную мелодию. Женщины встали – сначала поднялась сестра Прайс, затем сестра Маккендлес – и огляделись.

– Так мы пришли первыми? – спросила сестра Прайс. У нее был тихий голос и темная с медным отливом кожа. Она была на несколько лет моложе сестры Маккендлес, одинокая женщина, которая, по ее словам, никогда не знала мужчины.

– Нет, сестра Прайс, – улыбнулся брат Илайша. – Первым появился брат Джонни. Сегодня мы с ним убирали церковь.

– У брата Джонни – большая сила веры, – промолвила сестра Маккендлес. – Бог уготовил ему особый путь, попомните мои слова.

Бывало (на самом деле не «бывало», а всякий раз, когда Господь показывал свою милость, говоря ее устами), слова сестры Маккендлес звучали как угрозы. Сегодня вечером она оставалась под впечатлением произнесенной ею вчера проповеди. Сестра Маккендлес была крупной женщиной, одной из самых больших и черных негритянок, созданных Богом, который наградил ее сильным голосом для пения и проповедей. Теперь ей предстояло отправиться проповедовать в другие приходы. Сестра Маккендлес говорила, что Господь давно призывал ее к действию, но, робкая от природы, она боялась возвыситься над людьми. Только после урока, который преподал ей Господь перед этим самым алтарем, она осмелилась проповедовать евангельские заповеди. Сейчас была готова пуститься в путь. Не щадя себя, она громко возопиет, и голос ее прогремит, как труба на Сионе.

– Правда, – мягко улыбнулась сестра Прайс. – Господь говорит: кто верен в малом, достигнет многого.

Джон улыбнулся, но в улыбке этой помимо робкой благодарности за ее слова таилась также ирония или даже неприязнь. Однако сестра Прайс этого не заметила, что лишь усилило затаенное презрение Джона.

– А что, только вы двое убрали церковь? – спросила сестра Маккендлес с пугающей улыбкой – улыбкой пророка, знающего все секреты человеческого сердца.

– Господь – свидетель, – сказал Илайша, – что никого, кроме нас, здесь не было. Неизвестно, чем уж занимаются другие молодые люди по субботним вечерам, но никого из них мы не видели.

Он и сам не всякий раз являлся в церковь в субботу вечером, но ему – пасторскому племяннику – позволялись вольности, и сегодняшний его приход расценивался как добродетель.

– Пора бы нашим молодым людям пережить религиозное возрождение, – произнесла сестра Маккендлес. – Они впали в духовную спячку. Господь не благословит церковь, в которой такая распущенная молодежь. Нет. Он сказал: «Как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»[6]6
  Откровение Святого Иоанна Богослова. 3:14.


[Закрыть]. Это Слово Божие. – Она строгим взглядом обвела присутствующих, и сестра Прайс кивнула.

– А ведь брат Джонни еще не «спасенный», – заметил Илайша. – Нашим «спасенным» молодым людям должно быть стыдно, что он больше делает для церкви, чем они.

– Господь сказал, что первые будут последними, а последние – первыми, – заявила сестра Прайс с торжествующей улыбкой.

– Да, так Он сказал, – подтвердила сестра Маккендлес. – И этот мальчик достигнет Царствия Божьего раньше других молодых людей, вот увидите.

– Аминь, – произнес Илайша, глядя с улыбкой на Джона.

– Отец Джеймс будет с нами сегодня вечером? – спросила сестра Маккендлес.

Илайша нахмурился и выпятил нижнюю губу.

– Вряд ли, сестра, – ответил он. – По-моему, он собирается провести этот вечер дома, чтобы сберечь силы для утренней службы. В последнее время он мало спит: Господь является ему в видениях и говорит с ним.

– Да, не всякий пастырь так печется о своей пастве, как отец Джеймс.

– Это правда, – кивнула сестра Прайс. – Господь послал нам доброго наставника.

– Порой он бывает суров, – заметила сестра Маккендлес, – но и закон суров. Путь добра нелегок.

– Я это почувствовал на себе, – проговорил брат Илайша с улыбкой.

Сестра Маккендлес внимательно посмотрела на него, а потом рассмеялась.

– Да уж, что правда, то правда! – воскликнула она.

– Вот за это я его и люблю, – призналась сестра Прайс. – Не каждый пастор станет вразумлять собственного племянника перед всеми прихожанами. А Илайша не очень-то и был виноват.

– Нет такого понятия – маленькая вина и большая вина, – возразила сестра Маккендлес. – Дьяволу достаточно сунуть лапу в щель, и – вот он уже занял весь дом. Либо ты живешь по Божьему Завету, либо – нет, и никаких половинчатых решений.

– Думаете, нам следует начать? – спросила сестра Прайс. – Не похоже, что кто-нибудь еще придет.

– Стыдись, не подражай маловерам, – засмеялась сестра Маккендлес. – Я лично верю, что Господь пошлет нам сегодня замечательную службу. – И обратилась к Джону: – Сегодня отец придет?

– Да, мэм, говорил, что придет.

– Ну вот! А мама?

– Не знаю. Она очень устала.

– Но не так же, чтобы у нее не хватило сил прийти и немного помолиться.

Джон в гневе взглянул в полное черное лицо женщины, стоявшей к нему в профиль. В этот момент он ее ненавидел.

– Меня восхищает, как много работает эта женщина, – заметила сестра Прайс. – Дети у нее всегда сыты и опрятно одеты, и в Дом Божий она ходит почти каждый вечер. Не иначе – Господь дает ей силы.

– Для поднятия духа мы могли бы немного попеть, – предложила сестра Маккендлес. – Не люблю бывать в церквах, где прихожане просто сидят и говорят. Тогда из меня уходит вся энергия.

– Аминь, – кивнула сестра Прайс.

Илайша запел: «Этот раз может быть последним», и все стали ему подпевать.

 
«Этот раз может быть последним, когда я молюсь с тобой.
Он может быть последним – кто знает?»
 

Они пели и хлопали в такт. Джон видел, как сестра Маккендлес ищет тамбурин. Поднявшись к кафедре, он извлек из ящика у основания три барабанчика. Один вручил сестре Маккендлес, которая поблагодарила его улыбкой, не нарушив отбиваемый ритм, а другой положил рядом с сестрой Прайс.

 
«Этот раз может быть последним, когда я пою с тобой,
Он может быть последним – кто знает?»
 

Джон смотрел на них и тоже пел – иначе его все равно заставили бы, однако старался не слышать слов, которые буквально выталкивал из своего горла. Он хотел бы и хлопать в такт тоже, но не мог двигать руками, они лежали, плотно сжатые, у него на коленях. Если не петь, прихожане что-то заподозрят, хотя сердце говорило: у него нет права петь или бурно радоваться.

 
«О, этот раз
Может быть последним.
Этот раз
Может быть последним.
О, этот раз
Может быть последним…»
 

Джон следил за Илайшей, этот молодой человек был «спасен», был «священник вовек по чину Мельхиседека»[7]7
  Из «Псалтири», псалом 11 (где предвещается рождение Христа): «Ты священник вовек по чину Мельхиседека, Господь одесную Тебя».


[Закрыть], ему была дана власть над смертью и адом. Господь воодушевил и обратил его и направил стопы его на сияющий путь. О чем думал Илайша, когда наступала ночь и он оставался один, когда никто не видел его, никто не учил мудрости – и звучал только трубный глас Бога? Были его мысли, постель, тело грязными? Какие он видел сны?

 
«Этот раз может быть последним –
Кто знает?»
 

Открылась дверь, впустив внутрь холодный воздух. Джон обернулся и увидел отца, мать и тетку, входящих в церковь. Его поразило присутствие тети Флоренс: раньше она никогда не бывала в их церкви: ее словно призвали специально, чтобы она стала свидетельницей сегодняшнего кровопролития. Об этом свидетельствовал и сам ее вид: она шла с грозным спокойствием по проходу позади матери и лишь ненадолго преклонила колени для молитвы. Джон понял – это рука Господа привела тетку сюда, и сердце его пронзил холод. С ветром явился Он сегодня. Что несет им этот ветер?

Часть вторая
МОЛИТВЫ ВЕРУЮЩИХ

 
«И возопили они громким голосом, говоря:
Доколе, Владыка Святый и Истинный,
Не судишь и не мстишь живущим на земле
За кровь нашу?»[8]8
  Откровение Святого Иоанна Богослова. 6:10.


[Закрыть]
 

1
Молитва Флоренс

 
«Свет и жизнь несет Он нам,
Исцеленье в лучах Его!»
 

Флоренс возвысила голос и громко запела единственный знакомый ей гимн, его еще пела мать:

 
«Это я, это я, это я! О Бог мой!
Обращаюсь к Тебе с молитвой».
 

Габриэл удивленно посмотрел на сестру, в его взгляде был триумф: наконец-то она смирилась. Но мысли Флоренс были с Богом. Почти сразу остальные верующие присоединились к ней. Зазвучало пианино.

 
«Не отец мой, не мать,
Это я! О Бог мой!»
 

Флоренс знала, что Габриэл торжествует: ведь не смирение привело ее сюда, а личное горе, гимн, который она пела, говорил о ее страдании, и это доставляло брату радость. Он всегда был таким. Никогда не менялся и не изменится. На мгновение в ней взыграла гордость, пошатнулась приведшая ее сюда решимость: если Габриэл избранник Божий, то лучше ей умереть и вечно гореть в аду, чем склоняться перед алтарем. Однако, усмирив гордыню, Флоренс поднялась и встала рядом с остальными на священном месте перед алтарем, продолжая петь:

 
«Обращаюсь к тебе с молитвой».
 

Впервые за много лет стоя на коленях в этой церкви перед алтарем, Флоренс в очередной раз поняла, что этот гимн значил для матери, и обрела его новый смысл для себя. Слушая гимн в детстве, она всегда представляла женщину в черном, одиноко ждущую в туманной мгле посланца Иисуса, который провел бы ее сквозь бледное пламя. Теперь Флоренс снова видела эту женщину, еще более одинокую, и этой женщиной была она сама, не знавшая, куда ступить, и с трепетом ожидавшая, чтобы туман рассеялся и можно было спокойно двигаться дальше. Эта длинная дорога, ее жизнь, по которой Флоренс шла шестьдесят лет, полных горя и боли, привели ее наконец в место, где начался путь матери – место перед алтарем. Она стояла на краю реки, которую мать с ликованием преодолела. Протянет ли Господь длань Свою ей, Флоренс, захочет исцелить, спасти? Но когда Флоренс опустилась у алого алтарного покрывала с позолоченным крестом, она вдруг поняла, что забыла, как молиться.

Мать учила ее, что в истинной молитве надо забыть все и вся, кроме Иисуса, выплеснуть из сердца, как воду из ведра, нехорошие мысли, себялюбивые помыслы, злобу на врагов, чтобы смело и одновременно с робостью ребенка предстать перед Спасителем. Но сегодня вечером на сердце Флоренс камнем лежали горечь и ненависть, гордость отказывалась покидать трон, на котором так долго пребывала. Ни любовь и ни смирение привели Флоренс к алтарю, а страх. Но Бог не слышит молитвы боязливых, потому что в их сердцах нет веры. Эти молитвы не поднимаются выше шевелящихся губ.

Флоренс слышала вокруг себя голоса молящихся, ровный гул, над которым время от времени взмывало имя Иисуса – порой птицей в солнечный день, иногда тонкой струйкой тумана из болотной трясины. Правильно ли так молиться? В церкви, к какой она присоединилась, приехав на Север, верующие лишь однажды преклоняли колени – в самом начале, испрашивая прощение за грехи, а после крещения, став христианами, больше не клали земные поклоны. Даже когда Господь возлагал на их плечи тяжкий груз, как случалось – правда, такого неподъемного груза, как сейчас, Флоренс не припоминала, – они молились в тишине. Считалось неприличным голосить, как прочие негры, у алтаря и проливать слезы на глазах у всех. Сама Флоренс так не поступала – даже живя на Юге и посещая местную церковь. Теперь уже ничего не изменить, и Господь будет сострадать ей: ведь она умрет во мраке, в котором так долго жила.

В прежние времена Господь исцелял своих детей. Он даровал слепым счастье видеть, хромым – ходить, поднимал мертвых со смертного одра. Флоренс запомнила одну мольбу и часто бормотала ее, кусая до боли костяшки пальцев: «Господи, помоги моему неверию»[9]9
  Евангелие от Марка. 9:24.


[Закрыть].

Предупреждение явилось к Флоренс, подобно тому, как слова пророка Исайи пришли к Иезекиилю: «Сделай завещание для дома твоего, ибо ты умрешь, не выздоровеешь». Еще давно, ворочаясь на своей постели, она услышала эти слова, это повторялось много дней и ночей, и значит, настало время обратиться к Богу. Сначала Флоренс искала окольные пути, выспрашивая у женщин, не знают ли они какие-нибудь действенные лекарства, но боль внутри росла, и она направилась к докторам, однако и те не помогли. Тогда Флоренс облазила все чердаки в городе, где воскуряли благовония, и там мужчины и женщины, находившееся в связи с дьяволом, дали ей разные белые порошки и травы, чтобы она готовила себе чай, а еще произнесли заклятия от болезни.

И все же огонь, пылающий в животе, не ослабевал – это пекло пожирало ее изнутри, обгладывало плоть с костей, заставляло изрыгать пищу. А однажды ночью Флоренс увидела стоявшую в комнате смерть. Громадного роста, черная, как ночь, она занимала весь угол узкой комнаты и смотрела оттуда глазами змеи, готовой к нападению. Флоренс закричала, призывая Бога, и включила свет. Смерть исчезла, но Флоренс знала, что она вернется. И с каждой ночью будет все ближе к ее постели.

После первого молчаливого визита смерти у постели Флоренс стали собираться близкие и ругать ее. Мать в полусгнившем рубище, источая могильный запах, склонялась над ней, проклиная дочь за то, что та не находилась рядом в ее смертный час. Являлся и Габриэл в разные периоды своей жизни, он не мог простить сестре, что та презирала его и издевалась над его священством. Дебора, черная, с бесформенным и твердым, как железо, телом, смотрела на нее из-под платка победоносным взглядом, с проклятиями вспоминая, как Флоренс не сочувствовала ей в беде, дразнила и высмеивала за бесплодие. Даже Фрэнк приходил – все с той же улыбочкой, с тем же наклоном головы. Если бы они могли слышать, она вымолила бы у них прощение. Но все они были как один духовой оркестр, и даже если бы могли слышать, а не обвинять, не в их силах было простить Флоренс, это мог сделать лишь Господь.

Пианино смолкло. Теперь звучали только голоса верующих.

«Отец Всемогущий, – молилась ее мать, – сегодня вечером мы на коленях просим Тебя – отведи от нас руку карающую. Боже, окропи дверной косяк этого дома кровью агнца и отврати от нас злых людей. Боже, мы молимся обо всех сыновьях и дочерях этого мира, но особенно о нашей девочке, сохрани ее от всякого зла. Мы знаем, это в Твоей власти, Боже, спаси нас во имя Господа Иисуса Христа. Аминь».

Эта была первая услышанная Флоренс молитва и единственная, в которой мать просила Бога о защите дочери более страстно, чем о защите сына. Был поздний вечер, окна были плотно закрыты и занавешены, к двери придвинули тяжелый стол. Тускло светили керосиновые лампы, отбрасывая огромные тени на оклеенные газетами стены. Мать в длинном платье неопределенной формы и цвета, какое она носила каждый день, кроме воскресенья, когда надевала белое; с красной повязкой на голове стояла на коленях посреди комнаты, простирая перед собой руки. Ее чернокожее лицо было воздето ввысь, глаза закрыты. Слабый, дрожащий свет ложился тенями в уголках ее рта и на веках, отчего лицо становилось таинственным и исполненным величия, как маска или лицо пророчицы. После произнесенного «аминь» воцарилась тишина, и они услышали вдалеке топот лошадей. Никто не пошевелился. Из своего угла за печкой Габриэл, подняв голову, следил за матерью.

– А я не боюсь, – сказал он.

Мать повернулась к нему, угрожающе подняв руку:

– Тихо.

У них в городке случилась беда. Накануне вечером шестнадцатилетнюю соседку Дебору, всего на три года старше Флоренс, белые мужчины увезли за город и там чего только с ней ни проделывали, а потом бросили рыдающую, всю в крови. Сегодня отец Деборы направился к дому одного из этих мужчин и пообещал уничтожить его и остальных белых, кого выследит. Но его забили до смерти. И сейчас чернокожие сидели в своих домах за плотно закрытыми дверями, молились и ждали беды, так как прошел слух, что сегодня вечером белые будут поджигать их дома, как делали это раньше.

В ночи, которая словно давила снаружи, они слышали лишь стук копыт – всадники проехали мимо. Не звучал смех, а он раздавался бы, если бы их было много, не слышались проклятия, и никто не молил белых мужчин о пощаде и не взывал к Богу. Топот копыт миновал их дом и теперь доносился издалека. И только тогда Флоренс поняла, как сильно испугалась. Мать поднялась, подошла к окну и приподняла уголок закрывавшего его одеяла.

– Не знаю, кто здесь был, но сейчас никого нет, – сказала она. И добавила: – Слава Богу!

Вот так жила мать и так умерла; ее часто унижали, но она не падала духом. Мать всегда казалась Флоренс очень старой, самой старой женщиной на свете, ведь она говорила, что родила Флоренс и Габриэла в преклонном возрасте, сама же появилась на свет Бог знает когда, еще при рабстве, на плантации в другом штате. Мать была высокая и сильная и выросла, работая на этой плантации, потом вышла замуж, родила детей, но всех у нее забрали: одного – болезнь, двух других продали на аукционе, а еще одного даже не разрешили считать своим – сразу взяли в хозяйский дом. Когда она была уже взрослой женщиной – хорошо за тридцать, по ее подсчетам, успела похоронить мужа, вышла замуж за мужчину, которого ей нашел хозяин, – с Севера пришли армии, грабившие и сжигающие все на своем пути, они явились, чтобы освободить ее народ. Это был ответ на никогда не кончавшиеся – ни ночью, ни днем – молитвы верующих, вопиющих об освобождении.

По воле Божьей они узнали и передавали от одного к другому историю о детях израилевых в рабстве у египтян, чьи стенания услышал Бог, и сердце Его смягчилось, и Он просил их набраться терпения и немного подождать, пока не пошлет им избавление. Мать Флоренс знала эту историю с самого своего рождения. И пока жила – вставая чуть свет; работая на плантации в самое пекло; возвращаясь домой, когда солнце уже катилось к небесным вратам; слыша свист надсмотрщика и его зловещее покрикивание; в белизне зимы, когда резали свиней, индюшек и гусей и большой дом сверкал огнями, а Батшеба, кухарка, приносила в салфетке кусочки ветчины, цыплят и пироги, оставшиеся после белых хозяев, – во всем, что случалось с ней: в ее радостях, вечерней трубке, ночных ласках мужчины, в детях, вскормленных грудью, их первых шагах; и в несчастьях, смертях, разлуках и побоях – она никогда не забывала об обещанной свободе, которая непременно придет. Нужно терпеть и довериться Богу. Она надеялась, что большой дом, храм гордыни, где живут белые господа, падет, ведь так написано в Библии. Те, кто гордо ступает сейчас по земле, как и их дети, не имеют той прочной основы, какую имеет она. Они ходят у края пропасти, и глаза их незрячи, и в конце концов Бог прикажет им броситься вниз, как кинулось однажды в море стадо свиней. При всем том эти люди были красивы и беззаботны, и мать, зная их, жалела, что в Судный день им нечем будет оправдаться.

Но все же, говорила она детям, Бог справедлив и, прежде чем поразить грешника, шлет ему много предупреждений. Бог дает человеку время одуматься, но все в Его руках, и время, отпущенное на то, чтобы отречься от зла и начать творить добро, закончится, и тогда ураган сметет все на своем пути, и смерть настигнет людей, забывших Бога. В дни ее молодости таких знамений было достаточно, но на них не обращали внимания.

«Рабы бунтуют», – шептали в хижине и у хозяйских ворот: в соседнем округе рабы сожгли дома и плантации хозяев, а их детей забили камнями. «Вот и еще один негр отправился в ад», – могла сказать утром Батшеба, отгоняя чернокожую малышню от крыльца большого дома: раб убил хозяина или надсмотрщика и за это обречен гореть в аду. «Я здесь не задержусь», – тихо басил рядом с матерью в поле тот, кто к утру уже пробивался на Север. Все эти знаки, подобно бедствиям, насланным Богом на египтян, ожесточали сердца белых. Одни из них думали, будто их спасет хлыст, или нож, или виселица, или аукционный помост; другие надеялись, что их спасет доброта, и тогда хозяин или хозяйка входили в хижины рабов, улыбались, играли с детьми и делали им подарки. В такие дни все – и белые, и черные – казалось, были счастливы. Но Слово нельзя повернуть вспять.

И вот однажды утром еще до пробуждения матери это случилось. Многие истории, рассказанные ею, ничего не значили для Флоренс. Она считала их просто сказками, которыми старая чернокожая женщина пичкала детей, стараясь отвлечь от холода и голода. Однако рассказ о том дне Флоренс никогда не забывала – от него зависела и ее жизнь.

Ее разбудили страшный шум и беготня, рассказывала мать, все высыпали на улицу, и, когда она открыла глаза, в лицо ей ударил яркий и холодный свет. Она решила, будто настал Судный день. Потрясенная, она села в постели, не зная, как следует вести себя в такой день, но тут в комнату ворвалась Батшеба, а за ней восторженные детишки. Батшеба громко кричала: «Вставай, сестра Рейчел, вставай! Стань свидетельницей освобождения, дарованного нам Богом! Как и обещал, Он вывел нас из плена египетского – теперь мы свободны!» Батшеба судорожно прижала ее к себе, слезы лились у нее из глаз. И мать подошла к двери и открыла ее, чтобы увидеть этот новый, дарованный Богом мир.

В тот день она увидела, как был унижен храм гордыни – разорванные зеленые шелковые и бархатные шторы на окнах, сад истоптан всадниками, а большие ворота широко распахнуты. Хозяин, хозяйка, их дети и тот ребенок, которого у нее забрали, находились в этом доме – туда она не заглянула. «Здесь ей делать больше нечего», – решила мать. Связав в узелок свои пожитки, она положила его на голову и вышла через ворота, чтобы никогда сюда не возвращаться.

Для Флоренс тоже стало заветной целью – покинуть однажды утром их хижину и уйти в неизвестность. Ее отец, которого она смутно помнила, именно так ушел от них – через несколько месяцев после рождения Габриэла. И был в этом не одинок, каждый день Флоренс слышала, как еще один мужчина или одна женщина, распростившись с этой жестокой землей под хмурым небом, подавались искать счастье на Севере. Но мать отказывалась ехать туда, где, по ее словам, порок и смерть разгуливали рука об руку по улицам. Ей хватало того, что она живет в собственной хижине и обстирывает семьи белых, хотя была уже старой и у нее постоянно ныла спина. Матери хотелось, чтобы и Флоренс была всем довольна – помогала со стиркой, готовила еду и заботилась о Габриэле.

Габриэл был всем для матери. Не появись он на свет, Флоренс могла бы рассчитывать на день, когда она избавится от неблагодарного труда, подумает о своем будущем и займется его устройством. Ей было пять лет, когда родился Габриэл, и стало ясно, что никакого будущего у нее нет. Оно могло быть только у Габриэла – ему, ребенку мужского пола, все приносилось в жертву. Правда, мать не считала это жертвой – она лишь следовала жизненной логике. Флоренс – девочка и, значит, со временем выйдет замуж, родит своих детей, у нее появятся обычные женские обязанности, так что жизнь с матерью в хижине – прекрасная подготовка к этому будущему. А Габриэл – мальчик, и когда-нибудь ему придется выполнять мужскую работу, и потому его надо кормить мясом, когда оно есть в доме, покупать одежду, когда есть деньги, и всячески угождать ему, чтобы он знал, как строить семейные отношения в браке. Ему нужно ходить в школу, хотя Флоренс хотела этого больше, чем брат, и, если бы он не родился, у нее мог бы быть шанс. Каждое утро Габриэла со шлепками дочиста отмывали и посылали в школу, состоявшую из одного класса. Школу он ненавидел, и в ней, насколько могла судить Флоренс, ничему не выучился. Габриэль частенько прогуливал и озорничал с другими мальчишками. Почти все соседи и даже некоторые белые приходили жаловаться на его проделки. Тогда мать выбегала во двор, срезала с дерева прут и хлестала сына. Флоренс была уверена, что такую порку не выдержал бы ни один другой парень и перестал бы проказничать – слишком часто она повторялась. Однако Габриэлу все было нипочем, хотя во время порки он вопил, как резаный, и при виде матери с прутом заранее начинал подвывать, повторяя, что подобное больше не повторится. После наказания Габриэл даже не успевал натянуть штаны, как его с мокрым от слез и пота лицом заставляли становиться на колени рядом с истово молящейся матерью. Она просила и Флоренс молиться, но та никогда по-настоящему, сердечно не молилась за брата. Надеялась, что Габриэл сломает себе шею. Или зло, не побежденное материнской молитвой, поглотит его целиком.

В то время Флоренс и Дебора – они подружились после «несчастного случая» с Деборой – испытывали ненависть к мужчинам. Глядя на Дебору, мужчины видели только непривлекательное, оскверненное тело. В их глазах вспыхивал недобрый, похотливый интерес к тому, что произошло той ночью в поле. Та ночь лишила ее права считаться женщиной. Ни один мужчина не мог приблизиться к ней с честными намерениями, ведь она была живым укором – себе, всем чернокожим женщинам и чернокожим мужчинам. Будь Дебора красавицей и не веди себя так скромно, она сумела бы с пользой для себя эксплуатировать образ изнасилованной жертвы. Женщину в ней не видели, зато с удовольствием увидели бы шлюху, что могло стать для нее источником наслаждения – животного, таинственного и более волнующего, чем испытывала обычная женщина. Мужчины смотрели на Дебору с вожделением, которое ее лишь раздражало – ведь оно относилось не к ней, а к позорному событию в ее жизни. Что до красавицы Флоренс, то она не отвечала на призывные взгляды чернокожих мужчин, потому что не испытывала никакого желания сменить материнскую хижину на другую – не лучше прежней. Зачем рожать детей и постепенно погружаться под тяжестью труда в то, что можно назвать общей могилой? Поведение Флоренс укрепляло в Деборе ужасное убеждение, которому нечего было противопоставить: все мужчины одинаковы, их мысли не поднимаются выше пояса, и существуют они, только чтобы удовлетворять на телах женщин свои животные и унизительные потребности.

Однажды в воскресенье при большом стечении народа, когда Габриэлу исполнилось двенадцать лет и его должны были крестить, Дебора и Флоренс, стоя у реки, наблюдали за мальчиком. Габриэл не хотел, чтобы его крестили. Это пугало и злило его, но мать настаивала, повторяя, что он достиг возраста, когда надо самому отвечать за грехи, – она не станет увиливать от ответственности, возложенной на нее Господом, и сделает все, чтобы из сына вырос достойный человек. У реки под палящими лучами солнца прошедшие исповедь взрослые и дети такого же возраста, как Габриэл, ждали своей очереди войти в воду. В реке по пояс в воде стоял в белом облачении священник, окунавший всех поочередно, и, удерживая в воде головы людей, задерживающих на это время дыхание, взывал к Небесам: «Я крещу тебя в воде, но Идущий за мной будет крестить тебя Духом Святым». Потом люди поднимали головы с залитыми водой глазами и отфыркивались, а когда их вели к берегу, священник кричал вслед: «Идите и больше не грешите!» Осененные благодатью, они выходили на берег, где собравшиеся встречали их барабанным боем. У самой воды стояли остальные священнослужители, они накидывали на новообращенных полотенца, а затем тех разводили по палаткам – мужским и женским, – где можно было переодеться.

И вот Габриэл в старенькой белой рубашке и коротких полотняных штанишках подошел к воде. Его осторожно завели в реку, в которой он часто плескался нагишом. В тот момент, когда священник погрузил его с головой в воду со словами Иоанна Крестителя, Габриэл стал брыкаться и фыркать, чуть не сбив с ног святого отца. Сначала все решили, что так на нем проявилась сила Господня, но, когда, поднявшись, мальчик продолжал брыкаться с закрытыми глазами, стало ясно, что он наглотался воды и злится. Прихожане не могли сдержать улыбки, но Флоренс и Дебора стояли с каменными лицами. В свое время Флоренс тоже была в бешенстве, наглотавшись по неосторожности илистой воды, однако она сдержалась – не фыркала, не плевалась и не кричала. А Габриэлу на это духу не хватило, и теперь он, разъяренный, взбирался на берег; но особенный гнев – такого раньше она не испытывала – у Флоренс вызвала его почти очевидная нагота. Габриэл весь промок, и тонкое белое бельишко казалось еще одной кожей поверх черного тела. Флоренс и Дебора переглянулись, пение верующих заглушило рев Габриэла, и Дебора отвела глаза.

Много лет спустя, когда Дебора и Флоренс стояли вечером на крыльце дома Деборы, мимо по залитой лунным светом дороге проковылял, шатаясь, в облеванной одежде Габриэл, и Флоренс выкрикнула: «Ненавижу его! Ненавижу! Большой черный потасканный кот!» А Дебора возразила ей: «Ты ведь знаешь, дорогая, что Господь учит нас ненавидеть грех, а не грешника».

В 1900 году Флоренс исполнилось двадцать шесть лет, и она навсегда покинула родной дом. Поначалу намеревалась дождаться смерти и похорон матери, которая тяжело болела и не вставала с постели, но потом вдруг осознала, что ждать больше не может. Флоренс работала кухаркой и горничной в городе в большой семье у белых, и как раз в тот день хозяин вознамерился сделать ее своей наложницей. Это переполнило чашу терпения, и Флоренс поняла, что жизнь среди этих уродов пришла для нее к закономерному концу. В тот же день она рассталась с хозяевами и на деньги, скопленные понемногу хитростью, бессердечием и экономией, купила железнодорожный билет до Нью-Йорка. Пылая гневом, мысленно повторяла: «Я всегда могу сдать его. Еще неизвестно, поеду ли я». Но в душе знала, что теперь ничто ее не остановит.

Прощание с родным домом и многие другие воспоминания будто витали у кровати Флоренс в последние дни. В то утро солнце закрыли свинцовые тучи, и в окно было видно, что по земле стелется туман. Пробудившаяся от сна мать лежала в постели и уговаривала Габриэла, который пропьянствовал всю ночь и теперь еще был под хмельком, одуматься и прийти к Богу. А Габриэл, преисполненный смущения, боли и чувства вины, как было всегда, когда он осознавал, что мучает мать, стоял перед зеркалом, опустив голову и застегивая пуговицы на рубашке. Мучительное состояние похмелья становилось особенно невыносимым, когда мать укоряла его. Флоренс понимала, что разомкнуть рот не в его силах: брат не мог сказать «да» матери и Богу, но не мог произнести и «нет».

– Дорогой, – говорила мать, – не дай умереть своей старой матери, пока не посмотришь ей в глаза и не пообещаешь, что она увидит тебя в расцвете славы твоей. Слышишь, сынок?