Текст книги "Избавление"

Дрю провел рукой по планширу байдарки, и когда он повернул ко мне голову, ясно было, что он приятно удивлен.

– Да, старина Льюис знает кое в чем толк, – сказал он.

Я глазами поискал вторую байдарку – она оказалась недалеко от нас. Бобби и Льюис вспахивали веслами воду, которая казалась странно неподвижной после бурления в порогах.

Но это была уже вечерняя вода. Ее уже не освещало солнце, а блики света, еще падающие на воду, быстро угасали. Далеко впереди вода буйствовала у следующей преграды из камней – или, может быть, даже в небольших водопадах. Я готов был побиться об заклад, что там река делает еще один поворот.

Я почувствовал себя очень уставшим, однако у меня ничего не болело. По мере того, как день терял энергию солнца, терял ее и я. Подкрадывающаяся ночная прохлада окончательно забрала у меня остатки энергии. Мне захотелось побыстрее перебраться на берег, подальше от воды.

Течение медленно тащило байдарку. Оно входило в мои мышцы, в мое тело через весло, и мне казалось – это я сам, ворочая веслом, создаю течение. Я, пошарив рукой под сложенной палаткой, нащупал пару банок пива, открыл их и передал одну Дрю. Он, перегнувшись назад, взял ее. Одно из стекол его очков потеряло прозрачность, отразив заходящее солнце.

– Да, тяжела жизнь первооткрывателей, – сказал Дрю и стал насвистывать песенку: «Плыву я в каноэ, в берестяной лодчонке...»

Я поднес банку к губам и стал пить, не отрываясь. Подсыхающие нейлоновые штанины липли к ногам ниже колен. Я оттянул материю так, чтобы она не касалась кожи, и снова взялся за весло. Я чувствовал себя прекрасно.

Мы почти догнали переднюю байдарку. Плывя рядом, мы, лениво ворочая веслами, отдались на волю течения. Река сносила нас в наступающую навстречу темноту. Хотя мы и слышали урчание порогов где-то впереди, они не появлялись. На каменистых берегах по обеим сторонам росли печальные сосны с длинными иглами. По левому берегу бежала дорога, заросшая травой и кустами, но через несколько сотен метров она закончилась, упершись в поваленное дерево. В умирающей голубизне кружил ястреб. На фоне вечереющего неба четко были видны растопыренные перья на концах его крыльев.

Кругом становилось тихо и необитаемо. Я вспоминал, что в диких местах следует чего-то бояться – и тут же меня охватили неопределенные страхи. Больше всего на меня действовала безликая красота этих мест. Трудно было поверить, что на меня все это подействует так неожиданно и с такой силой. Тишина леса и тишина реки, насыщенные звуками, не имели никакого отношения ни к нам, ни к захолустному городку, в котором мы недавно были. С его несколькими уличными лампами, горящими в тени, отбрасываемой горой; с его кафе и лицами фермеров, освещенными усталым светом на центральной и единственной площади городка; с его кинотеатром, где шел фильм, который в тот же вечер должны были показывать по одному из каналов у нас в городе. Я, как и утром в машине Льюиса, задремал и снова стал видеть, как мы подъезжаем к голубым холмам, видел, как они меняют форму, цвет и расположение по мере того, как мы приближаемся к ним, – все было уже знакомо и одновременно ново. Каким-то странным образом я видел теперь все так, будто в голове у меня ленту перематывали в обратную сторону: я двигался прочь от холмов, мимо рекламных щитов с улыбающимися девицами, сельскими Иисусами, назад к веренице придорожных строений, мотелей, магазинов, назад в город. Я увидел и Марту и Дина, и был поражен тем, что меня с ними нет и что я, оказывается, сижу в лодке и смотрю в извивы течения в реке. Марта уже беспокоится, сидит с Дином перед телевизором. Ей непривычно без меня по ночам. Я видел, как она сидит, сцепив руки, в позе женщины, которая стойко переносит страдания. Ну, может быть, это сильно сказано, но все-таки она страдает. А на ногах у нее теплые домашние тапочки...

Я несколькими широкими взмахами весла подогнал нашу байдарку почти вплотную к зеленому каноэ. И тут об мою губу ударилось какое-то насекомое – будто попала в рот пуля.

– Тебе не кажется, что нам пора разбить лагерь? – сказал я Льюису.

– Да, наверное, пора. Боюсь, дальше берег снова поднимается и может стать таким высоким, что нам на него и не выбраться. Вы, ребята, высматривайте подходящее место на левом берегу, а мы будем смотреть на правый.

Мы проплыли сквозь небольшие пороги, фосфоресцировавшие в сумерках, почти не почувствовав, что в реке на этом участке прячутся камни. И хотя все обошлось благополучно, мы получили предупреждение о том, что нужно быть осторожнее: перевернуться в темноте и вывернуть все вещи в воду было бы крайне неприятно. На берегу кусты и деревья стали сливаться в одну плотную, темную массу, и разобрать деталей я уже не мог. Однако в одном месте мне показалось, что в двух-трех метрах от воды берег ровный и плоский. Я тут же показал Льюису в ту сторону, и тот кивнул головой. Я развернул байдарку, удерживая ее боком к течению, и по косой линии двинулся к берегу. Нос мягко уткнулся в податливый грунт. Я с опаской вылез в темную воду и ухватился за байдарку, чтобы удержать ее на месте. Казалось, в прохладной воде было полно невидимых ночных существ. Дрю выкарабкался из байдарки и привязал ее к молоденькому деревцу. Я вышел из воды на берег, в это время подплыли Льюис и Бобби. От неприятного ощущения, что в темноте кто-то прячется, у меня по спине мурашки бегали.

Мы развязали веревки, которыми были закреплены сложенные палатки, и взялись за устройство лагеря. Льюис захватил с собой в путешествие электрические фонарики с длинными ручками и теперь устанавливал их на пеньках и в развилках веток кустов так, чтобы место, где мы разбивали лагерь, было ярко освещено со всех сторон. Занимаясь непривычными для нас делами, мы входили в этот круг света из темноты и выходили назад в темноту. Казалось, Льюис точно знает, где что находится. Он ходил в круге света и раскладывал на земле палатки, гриль, надувные матрасы, спальные мешки. И возникало такое впечатление, что по его приказу все они сами поднимутся и образуют лагерь. Бобби и Дрю старались быть полезными, но у них мало что получалось. А я считал, что было бы просто свинством стоять на месте и позволять Льюису самому все делать. Хотя и знал, что он нисколько бы не возражал, если бы ему пришлось устраивать все без посторонней помощи. Меня клонило в сон, и в первую очередь я занялся тем, что имело к нему непосредственное отношение. Я надул матрасы ручным насосом – все четыре, на что ушло без малого полчаса активного качания, без перерывов. Река за это время посветлела, а лес, наоборот, становился все чернее и чернее.

Льюис поставил палатки, а Бобби и Дрю делали вид, что ищут хворост для костра. Я почувствовал себя значительно спокойнее после того, как палатки были установлены, надувные матрасы и спальные мешки уложены в них, электрические фонарики развешены внутри палаток и предохранительные сетки против змей подняты. Наша колония была основана, и я отправился с фонариком в лес набрать хвороста. Когда я натыкался на кого-нибудь из остальных, я светил фонариком в грудь, чтобы не слепить глаза, но зрелище при этом получалось неприятное. Свет, направленный снизу вверх, придавал лицу Бобби, которое казалось вымазанным жиром, монголоидный вид. Лицо Дрю выглядело так, будто его обрабатывали струёй из пескоструйного аппарата – оно все было покрыто точечными тенями в тех местах, где у него когда-то были угри. А вот лицо Льюиса даже в этом свете, отраженном от груди, менялось несильно, но это почему-то меня совершенно не удивляло. Длинная тень от его носа ползла вверх между глазами, надбровные дуги выступали вперед. Но его тихий голос шел оттуда, откуда ему и положено было идти – хотя временами казалось, что рот у него немного сместился влево.

Мы с Льюисом стояли у воды и светили фонариками на реку; свет прыгал по поверхности спокойного течения как пена. Меня охватило замечательное, меланхолическое чувство. Мне безотчетно нравилось стоять у реки и смотреть на луч света, выходящий из моей руки и скользящий по воде. Потом я подумал, что, наверное, мне следует сделать что-нибудь полезное. И я, ослабив тетиву, повесил свой лук на ветку так, чтобы наш лагерь действительно приобрел вид охотничьего; потом смазал наконечники стрел жиром, чтобы их не тронула роса. Льюис подошел ко мне и рукой провел по центральной части лука.

– Старенькая, но верная катапульта, а?

– Да, еще крепенькая, – сказал я.

– Тебе нравятся эти говардовские наконечники?

– Да, кажется, они как раз что надо. В одном журнале я прочитал, что такие наконечники позволяют стреле погружаться в цель особенно глубоко. Надеюсь, в журнале знают, о чем пишут. Во всяком случае, приходится им верить на слово.

– А они не начинают планировать на ветру?

– Я стрелял ими только по пням и земляным мишеням – и, похоже, они летят очень ровно. Ну, по крайней мере, если стрелять ими из этого лука.

Бобби налил всем виски, ни с чем его не смешивая. Мы сидели и прихлебывали его, а Льюис в это время сносил в одно место камни, которые выкорчевывал из земли или собирал вокруг палаток, раскладывая их в круг – для костра. Разведя костер, он позволил огню разгореться в большое пламя. Потом, когда оно притухло, поставил на него смазанную маслом сковородку, на которую выложил отбивные, захваченные им с собой еще из города.

Запах готовящегося мяса был восхитителен. Мы налили себе еще виски и сели на берегу, глядя на пляшущие, незатухающие отсветы костра на воде. Страх, взбудораженность и предвкушение ужина присутствовали во мне как отдельные ощущения, дополнявшие друг друга. Было нечто успокоительное в том, что мы в таком месте, где нас никто не мог бы найти – что бы там ни происходило в других местах, – что нас со всех сторон отступала ночь, что мы уже ничего не могли изменить, не могли отказаться от поездки.

Неяркое отражение огня на воде не подчинялось течению, и мне это казалось замечательным. Оно играло и плясало на одном месте, как неуязвимый дух, который умрет вместе с костром. Мы сидели молча, и я был рад этому молчанию. Я боялся, что Льюис начнет о чем-нибудь разглагольствовать, но он тоже молчал. Я лег на спину, параллельно реке, и закрыл глаза.

Когда я открыл их, повернув голову к лесу, там была лишь пустая, непроницаемая тьма. Мне казалось, что я лежу так уже довольно долго. Но потом из этой темноты что-то выдвинулось. Пришел Дрю со своей гитарой. Я сел. Вода, еще залитая огоньками от костра – наверное, пещерные люди сидели вот так же и смотрели на огонь, – казалось, вот-вот снесет их в сторону и поглотит.

Дрю тихонько настраивал гитару, потом тихо взял аккорд, который расплылся над водой и уплыл в ночь.

– Оказывается, мне всегда хотелось вот так сидеть у реки и смотреть на воду, – сказал он. – Я просто этого не знал.

Он передвинул одну руку по грифу, перебирая струны другой. Аккорды нарастали, отталкивались друг от друга в темноте, создавая гармонию одиночества и печали. Потом он стал играть отдельные ноты, сопровождая их звучанием басовой струны.

– Это музыка леса, – сказал он. – Тебе не кажется?

– Кажется.

Мне нравилось это мощное, звенящее, будто гнусавое наигрывание на гитаре, типичное для музыки «кантри»; в нем слышались стальные нотки, пальцы ударяли по струнам как молотки по рельсам. Дрю играл увлеченно, чисто, и всем нам было очень хорошо. Он сыграл и «Город на Юге», и «Гневный Господи», и «Он был мне другом», и «Лохматый парень», и «Полегче, мистер...»

– Последнюю вещь надо было бы играть на двенадцатиструнке, – сказал Дрю. Но и на простой шестиструнной она прозвучала очень хорошо.

Пока Дрю играл, Льюис принес всем нам уже зажарившиеся отбивные. Мы съели по две штуки – они были маленькие – и по большому треугольному куску пирога, который приготовила жена Льюиса. Потом еще выпили. Костер уже только тлел, оставив нас почти в полной темноте; огоньки на воде уже умерли.

– Знаете, – сказал Льюис, – у нас осталось не очень много лет для таких развлечений.

– Да, наверное, – отозвался я. – Но могу сказать – я рад, что поехал. Я рад, что я здесь. Нигде в другом месте я бы не чувствовал себя так, как здесь.

– Да, это правда, Льюис, – сказал Бобби. – Все правда, что ты сказал. Все очень здорово. И у нас все прекрасно получалось. То есть, я хочу сказать, что для людей, никогда раньше не плававших на байдарках, у нас все хорошо получалось.

– Терпимо, вроде бы, – согласился Льюис. – Но имей в виду – нам просто здорово повезло. И слава Богу – а не то, если бы нам не удалось развернуть это неповоротливое деревянное корыто и нас снесло задом наперед на пороги, нам бы не поздоровилось.

– Но все же обошлось, – сказал Бобби. – Я надеюсь, такого теперь снова не случится, а, Льюис?

– Надеюсь, нет.

– Ладно, ребята, пора в спальные мешки, – сказал я, потягиваясь.

– Знаете, когда-то, в юности, именно в спальном мешке я кончил. Мне приснился эротический сон, – сказал Льюис. – Представляете?

– Ну и как, приятно было? – спросил Бобби.

– О, прекрасно! Такое не повторяется.

Я встал, хрустнув суставами, и полез в палатку. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Проклятые шнурки на теннисных тапочках, намокшие в воде, не хотели развязываться. Пришлось стянуть тапочки просто так. Потом я стащил с себя все остальное, залез в мешок и застегнул молнию. Дрю все еще сидел на берегу и играл. Мне казалось, что я слышу его минорную музыку издалека. Я лежал на спине, чувствуя под собой мягкий мех подкладки, стараясь поудобнее устроиться на пружинистом матрасе. Выключил фонарик и закрыл глаза.

Я то уходил в сон, то возвращался. Я чувствовал себя полностью отключившимся и одновременно прислушивающимся к чему-то. Я не знал, к чему, собственно, я прислушивался. К какому-то голосу, в котором бушевал огонь, пьяному, неземному, нечеловеческому вою; может быть, я прислушивался, не раздастся ли вой старого Тома Маккэскилла, сидящего у костра и вопящего в ночи.

Потом я провалился в глухую черноту. Когда я проснулся снова и повернулся, то увидел Дрю, лежавшего рядом. Его рука покоилась на шве спального мешка.

Я слышал шум реки, плещущейся, казалось, у самых ног. А вокруг меня стоял лес, невероятно плотный, густой и темный. И для реки и для леса я был совершенно чужим, незнакомым. В ночи замерли неведомые существа с поднятой лапой, боясь опустить ее на землю, чтобы не хрустнула какая-нибудь веточка или не прошуршал листик. В ночи рыскали глаза, созданные для того, чтобы видеть в темноте. Я открыл глаза и увидел мрак в его ничем не нарушаемой черноте. В этой черноте я увидел ягодицы Марты, двигающиеся в стороны, вверх и вниз. Ягодицы растворились, и появилась студия – мы решили, после долгих обсуждений, что фотографии не получились как надо, и попросили натурщицу прийти к нам снова... мы решили также воспользоваться идеей, предложенной заведующим сбытом «Киттс», и сделать рекламу, повторив прием, использованный ранее: собака, стаскивающая с девушки купальник. Только у нас вместо собаки должен был быть котенок. Вот Вильма держит кошку и заставляет ее выпустить когти. Цепляет кошку сзади на трусики девушки. А вот и Тэд. А вон там стою я. Трусики оттягиваются, кошка тянет, пытаясь вытащить когти из искусственного шелка. Потом вдруг прыгает и царапает когтями попку девушки. Та визжит, в студии паника, девушка крутится на одном месте, вокруг нее летает котенок – маленький, оранжевый сгусток чистого ужаса, – зацепившись одной лапкой за трусики, стягивает их все дальше, царапается, шипит, раздирает кожу на ягодицах и на задней стороне ног девушки. Я стою как парализованный. Никто не двигается, чтобы чем-то помочь. Девушка визжит, прыгает, извивается, пытаясь схватить кошку, повисшую у нее на трусиках...

Что-то сверху ударило по палатке. Я даже подумал, что это продолжение моих видений – студия и все, что в ней происходило, была не сном, а именно видением, очень явственным. Я протянул руку и коснулся полотна палатки. Оно дергалось и гудело как парус. Было такое впечатление, будто что-то ухватилось за верхушку палатки, сотрясавшуюся от мощных рывков. Меня даже стало подташнивать от неожиданного, пугающего осознания того, где я нахожусь. Я на ощупь нашел холодный фонарик, зажатый между надувными матрасами, и, резко включив его, направил луч на вход в палатку. Но ничего особенного при его слабом свете не увидел. Я смотрел на серо-зеленый брезент, на швы прямо у меня над головой. И тут увидел, что полотно в некоторых местах надо мной проткнуто чем-то острым. В одну из дырок высунулся палец с костяшками – деформированный, скрюченный, с сильно изогнутым когтем на конце. Рядом торчали концы других когтей. Это когти хищной птицы, сказал я – почему-то вслух.

Я лежал не шевелясь, глядя на страшные когти прищуренными глазами и чувствуя, что сейчас меня от страха прошибет пот. Меня переполнял ужас, в котором было нечто даже забавное. И в самом деле – какую опасность может представлять собой сова? Она продырявила полотно когтями второй ноги неторопливо и нарочито, и стала перемещать вес с одной ноги на другую. Наконец, она распределила вес равномерно на ту и другую ногу. Когти не разжались, и, хотя полотно палатки уже не тряслось так сильно, оно продолжало подрагивать, будто сова собиралась унести палатку и нас вместе с ней. Я, задремав на минуту, увидел, как странно выглядит палатка извне, с большой ночной птицей – а что сова была действительной большой, можно было судить по величине ее когтей и лап, – сидящей сверху, не издающей ни одного звука, балансирующей, чтобы сохранить равновесие, крепко удерживающей нас внутри палатки и полагающей, что мы спим.

Когти немножко сошлись, лапы напряглись, полотно палатки вздрогнуло и слегка прорвалось, а затем стало сильно дергаться. Казалось странным, что мы еще на земле, а не в воздухе. Когда я услышал – или, скорее догадался, – что сова взмахнула крыльями, нетерпеливо и почти бесшумно, я откинулся на матрас. Еще один взмах – и сова взлетела.

Немного погодя, вынырнув из глубины сна, я услышал хлопанье крыльев в лесу. Полотно палатки снова затряслось – сова села на прежнее место. Я понял это, даже не включая фонарик, который по-прежнему держал в руках – моя рука нагрела его до температуры тела. Включив фонарик, я увидел когти, протыкающие полотно. На этот раз пролез и последний, пяточный коготь. Я вытащил одну руку из спального мешка. Рука поднялась нерешительно и боязливо – я будто смотрел на нее со стороны, – и при слабом свете я увидел, как палец прикоснулся к холодному птичьему когтю чуть пониже чешуек. Я не знал, почувствовала ли мое прикосновение сова. Улетит или нет? Но сова не улетала. Она снова стала переносить свой вес с одной ноги на другую, и когти на той лапе, к которой я дотрагивался, на секунду ослабили свою хватку. Я осторожно просунул указательный палей между полотном палатки и когтем, который на ощупь казался каменным. Коготь прижался сильнее, нервно, обеспокоенно и нерешительно. Потом стал давить еще сильнее, очень сильно, но не больно. Я стал вытягивать палец из этой хватки, и когда полностью освободил его, сова взлетела.

Всю ночь сова прилетала и садилась на верхушку палатки. Наверное, она оттуда отправлялась в свои охотничьи полеты. Я смотрел на появляющиеся время от времени когти и пытался представить, чем она занимается, когда не сидит на палатке. Я видел, как она, всевидящая, бесшумно скользит между деревьями, и я, бестелесный и невесомый, охотился вместе с нею. Не уверен, что у меня хорошо это получалось.

Меня всего заполонил лес.

К утру я уже мог протянуть руку и коснуться когтя, даже не зажигая свет.

15 сентября

Я просыпался и снова засыпал, просыпался и засыпал, и, наконец, проснулся окончательно – воскрес из небытия. Сквозь защитную сетку, закрывавшую вход в палатку, я увидел серый ровный свет. Дрю лежал, глубоко погрузившись в свой спальный мешок; голова его была повернута в сторону от меня. Я все еще держал фонарик в руке и, не поднимаясь, стал думать о том, чем буду заниматься весь этот наступивший день. Главной в моих мыслях была река, но до того, как мы снова отправимся по ней в плавание, была возможность заняться еще чем-нибудь. Я осознавал, что здесь, на реке, мне придется заниматься совсем не тем, чем я обычно занимаюсь по субботам. Все будет иначе – или почти все. Я не мог полагаться на свои обычные привычки.

Интересно, это и называется свободой?

Я расстегнул молнию на мешке и, задержав дыхание, выкатился из него. Тепло моего тела стало тут же уходить в прохладный воздух. Я мельком взглянул на дырки в полотне, проделанные когтями совы. Быстро натянув тапочки, вылез из палатки и стал прислушиваться к реке.

Было необычно тепло, совершенно тихо. С трех сторон наш лагерь обступал лес. Реку покрывал, как густой дым, туман; он, очевидно, двигался немного медленнее течения, большими бестелесными клубами скатываясь вниз по реке. Я стоял на берегу и смотрел на туман, а он совершенно бесшумно переползал на берега. Я вдруг понял, что подсознательно ожидал услышать какой-то звук, который туман, казалось, должен был бы производить, взбираясь на берег. Я посмотрел на свои ноги и не увидел их; через мгновение исчезли мои руки и живот. Я стоял неподвижно, туман съедал меня заживо.

Мне в голову пришла одна идея. Я вернулся в палатку, достал свой дорожный мешок и вытащил оттуда комплект исподнего – оно было такого же цвета, что и туман. Надел его. Мой лук был покрыт белым стекловолокном. Обычно этот цвет лука – большая помеха в зелено-коричневом лесу, но теперь это было как раз то, что надо. Я натянул тетиву, сгибая пружинистый лук весом своего тела – он казался живым. Вытащил из колчана стрелу и, обойдя палатки, углубился в лес. Туман уже накрывал палатки, медленно клубясь, – он казался белой жидкостью, которую наливают в воду. Туман заползал в лес по длинной, узкой лощине (а может быть, это был небольшой овраг), и я, не разбудив Льюиса – хотя такая мысль и пришла мне в голову – и стараясь двигаться как можно тише, двинулся по ней. Я почти ничего не видел вокруг себя, но знал, что если буду держаться лощины, то для того, чтобы вернуться в лагерь – даже если туман усилится еще больше, – мне понадобится лишь развернуться и идти по лощине назад путем, который я прошел. И я наткнусь – то есть, в самом буквальном смысле наткнусь – на палатки. Я старался все же отыскивать ориентиры в лесу и пытался определять, куда все-таки иду в таком густом тумане – сам я был совершенно неразличим в нем.

Поначалу я не думал охотиться по-настоящему. Я не задумывался над тем, что, собственно, делаю, – просто очень осторожно шел в сторону от реки, направляясь в глубь леса, в тишину, в непроницаемый туман, который уже обогнал меня и залил все вокруг. В одной руке я нес лук, приготовленную для стрельбы стрелу и три других стрелы, а другой оттягивал тетиву. Она звенела под пальцами как струна, как провод, проводящий какой-то особый ток, исходящий из леса, от тумана, от того, что, начав с притворства, я ощутил себя охотником по-настоящему. И уже не мог бы сказать, намереваюсь ли я охотиться серьезно или изображаю из себя охотника. Еще у палаток я подумал о том, что, раз у меня есть все, что нужно для охоты с луком, и раз я знаю, в некоторой степени, как им пользоваться, я мог бы, по крайней мере, поиграть в то, ради чего, собственно, и приехал в этот лес. Но на самом деле мне хотелось просто отсутствовать в лагере подольше, чтобы все проснулись и обнаружили, что меня нет. Я даже подумывал, не сесть ли мне где-нибудь на склоне оврага и не просидеть там с полчасика, а затем вернуться в лагерь, с натянутым луком, и сказать, что я вот просто ходил по лесу, присматривался, не попадется ли какая-нибудь дичь. Это бы вполне удовлетворило мою охотничью гордость.

Но теперь что-то немножко изменилось. Я прислушивался и присматривался по-настоящему, и в моих ногах, руках, пальцах появились уверенность и целенаправленность. Я ведь был все-таки неплохой стрелок. По крайней мере, с расстояния метров в тридцать пять. А в ближайшие полчаса мне не придется ничего увидеть на таком расстоянии – даже если туман рассеется немного, видимость будет все равно ограничена несколькими метрами, и если я натолкнусь на оленя, я наверняка смогу попасть в него. И я почему-то почувствовал, что так и случится; я был почти в этом уверен.

Туман пока не рассеивался, но со дна лощины он стал подниматься, и по мере того, как я продвигался дальше, стало светлеть – я стал различать, в какой стороне встает солнце, а потом увидел сквозь туман и веточки, листья. Стенки длинной канавы – теперь я видел, что иду вдоль того, что можно было бы назвать скорее канавой, чем лощиной или оврагом, – понизились и доходили мне лишь до плеч. Туман и тот угол зрения, под которым я смотрел, позволяли заглядывать в лес всего на несколько метров. Ничто не двигалось, было так тихо, что, казалось, в лесу вообще не было никаких животных. Но я все-таки старался производить как можно меньше шума. Это было несложно – земля под ногами была мокрая и, насколько я мог судить, двигался я практически бесшумно. Я даже решил, что из меня получается не такой уж плохой охотник; ну, по крайней мере, если охотой называть тихое перемещение.

Дно канавы постепенно поднималось и, наконец, поднялось до уровня земли; оставались лишь едва заметные следы обсыпавшихся краев. Туман разорвался на клочья, но я все-таки решил поворачивать назад, от канавы уже почти никаких следов не осталось – под ногами была ровная земля. Убедив себя, что ничего нового я дальше уже не увижу, я остановился, развернулся и отправился назад к лагерю, продолжая при этом всматриваться в лес, тянувшийся по обеим сторонам канавы, дно которой снова стало понижаться. Вскоре опять над краями канавы торчала лишь моя голова. Туман жидкими клубами летел мне в лицо. Я уже начал опасаться, что пройду мимо палаток, так и не заметив их. И тут я увидел какое-то движение. Туман, заполнявший канаву, поднимался мне до подбородка. Метрах в пятнадцати от меня – дальше все скрывал туман – стоял небольшой олень, судя по очертанию головы, самец-первогодок. Олень общипывал листья – совсем маленький олень, но тем не менее олень. Он поднял голову и посмотрел прямо в мою сторону. И если он увидел мою голову, торчащую из канавы, то она, наверное, показалась ему странным камнем, лежащим на земле. Я замер без движения.

Олень стоял ко мне боком. С такого расстояния я тысячу раз стрелял и попадал в мишени вчетверо меньшие, чем силуэт оленя, на которого я сейчас смотрел. И когда я вспомнил об этом, когда мои глаза и руки пришли в готовность, я понял, что могу попасть в этого оленя так же легко, как если бы его силуэт был вырезан из картона.

Олень поднял голову еще выше, а потом опустил ее снова. Я оттянул тетиву к правой стороне лица. Теперь надо было полностью обездвижить лук. На мгновение я замер, натянув тетиву до отказа, что потребовало отдать луку почти все силы, которые были во мне. Стрела была направлена прямо в сердце оленя. Так как мне приходилось целиться снизу вверх, я решил скорректировать свой прицел. Хотя, в принципе, на таком небольшом расстоянии стрела должна была лететь по прямой.

Я отпустил тетиву, но уже в тот момент, когда стрела ушла в полет, я понял, что выстрел был неточен – ненамного, но не точен. Я часто совершал ту же ошибку на соревнованиях по стрельбе из лука: слегка поднимал вверх руку, держащую лук. Услышав щелчок тетивы, олень подпрыгнул на месте и развернулся в тот самый момент, когда стрела должна была поразить его. Я даже подумал, что все-таки попал в него, но тут же пришло осознание того, что мгновением раньше я видел, как оранжевое оперение стрелы мелькнуло над его спиной и исчезло в лесу. Возможно, оно даже задело его, но я был уверен – даже не оцарапало. Отбежав на несколько шагов, олень повернул голову и посмотрел в мою сторону. Я быстро поставил на тетиву вторую стрелу, стал натягивать, но чувствовал, что внутренне собраться мне уже не удастся. Я весь дрожал, и стрела никак не хотела укрепиться на тетиве. Когда олень снова бросился бежать, мне удалось натянуть тетиву лишь до половины. Я все-таки выстрелил – стрела ушла в лес, пролетев над тем местом, где еще мгновение назад стоял олень.

Весь покрывшись потом, я вдыхал и выдыхал туман, клубящийся вокруг головы как тяжелый пар. Тогда я двинулся дальше по направлению к палаткам. Туман снова сгустился, и я шел, выставив вперед правую руку. Через несколько шагов я неожиданно увидел палатки – сначала одну, потом другую, – пятнами проступавшие сквозь туман. Правильность их очертаний показывала, насколько они здесь не к месту.

Оказалось, что Льюис уже поднялся; когда я вернулся в лагерь, он пытался разжечь костер, сложенный из больших и малых сырых веток. Когда я снимал с лука тетиву, появились и остальные.

– Ну что, дружище? – спросил Льюис, глядя на колчан, в котором уже не хватало двух стрел.

– Стрелял.

– Неужели? – сказал Льюис, распрямляясь.

– Да. И великолепно промазал с пятнадцати метров.

– Как это ты умудрился? А то ели бы на завтрак свежатину.

– Наверное, в последний момент чуть дернул левую руку вверх. Нервишки подвели. Не знаю, почему. Олень стоял спокойно. Как огромная мишень. Стреляй как в комнате по стене. Но я промазал. Оплошал как раз в тот момент, когда уже отпускал тетиву. Будто внутри что-то сказало: подними немного руку. И я, дурак, поднял!

– Страшная штука эта психология, – сказал Бобби. – В лесу ведешь себя как-то по-особенному.

– Не огорчайся, еще будет возможность пострелять, – решил успокоить меня Дрю. – Нам ведь еще плыть и плыть.

– А может быть, это и хорошо, что я не попал, – сказал я. – Если в я его ранил, бегал бы сейчас по лесу за раненым оленем. И найти его в этом тумане было бы очень трудно. Кстати, и меня тоже.

– Но ты бы мог отметить как-нибудь место, с которого стрелял, потом вернуться и позвать нас, – возразил Льюис. – И все вместе мы б его отыскали.

– Да, найдешь его сейчас, – сказал я. – Он уже, наверное, за много миль отсюда.

– Да, наверное, – согласился Льюис. – Но все равно жаль, что ты его упустил. Куда подевалось спокойствие моего доброго друга?

– Спокойствие твоего старого друга улетучилось, – сказал я. – И стрелы летели высоко и мимо.

Льюис как-то по-особенному взглянул на меня.

– Я знаю, что ты не сплоховал бы, Льюис. Можешь меня не убеждать. И у нас было бы свежее мясо. И мы все бы жили вечно. И знаешь что? Жаль, все-таки, что тебя там не было. Мне хотелось бы, чтобы ты был на моем месте, а я был бы рядом с тобой. Я бы ослабил тетиву на своем луке и смотрел, как ты бы послал стрелу куда следует – прямо в сердце оленя. Прямо, так сказать, в главный котел. В главную шестеренку. С пятнадцати метров – это для тебя раз плюнуть. Когда я стоял и целился, я думал: как бы ладно все это сделал Льюис.