Текст книги "Катерина"

Пока что.

Пока что.

Пока что.

Вхожу в зал, где висит «Олимпия», и тут она, стоит перед картиной, в джинсах и на каблуках, в белой просвечивающей блузке, с голубой сумкой от Hermès в руке, рыжие волосы распущены по спине. Она с каким-то мужиком в сером костюме и шикарной обуви, с зализанными назад волосами. Вижу, как он жестикулирует и говорит что-то, но не слышу ни слова. Иду к ним, встаю за его спиной, слушаю.

Оригинал кисти Тициана находится в Риме, я много раз видел его и, в сущности, его и предпочитаю. В нем есть благородство, в отличие от этой картины, какой бы известной она ни была.

Я перебиваю.

Оригинал ты в глаза не видел.

Он оборачивается. Она тоже. Он говорит.

Что, простите?

Хорош пиздеть, говорю. Не видел ты оригинал.

Она улыбается, он хмурится.

А ты кто такой?

Да просто чувак один.

Он передразнивает мой американский акцент.

Просто чувак?

Я киваю.

Ага.

Он все так же хмурится, она все так же улыбается.

Ну и что ты знаешь обо мне?

Что ты никогда не видел «Венеру» Тициана, что льешь на себя слишком много одеколона и что слишком стараешься, распуская хвост перед своей дамой.

Отъебись.

Круто.

Да что ты вообще знаешь?

Что картина Тициана находится во Флоренции, а не в Риме.

Ошибаешься.

Нисколько.

Ты видел ее?

Не-а.

А откуда знаешь?

Потому что умею читать.

Ты не прав.

Смеюсь.

Я прав.

Отъебись.

Повторяешься.

Вали в Америку, свинья.

Когда-нибудь – непременно, дружище.

Он сверлит меня взглядом. Она улыбается. Я перевожу глаза на «Олимпию» и указываю на нее.

И потом, эта лучше. Эта зажгла мир. А если ты этого не понимаешь, значит, ты гребаный кретин.

Она смеется, он качает головой, берет ее за руку и уводит. Я улыбаюсь ей, она протягивает руку и касается кончиками пальцев моей кисти, проходя мимо. У меня екает сердце, улыбка становится шире, я смотрю ей вслед, и когда они уже выходят в следующий зал, она оборачивается и улыбается мне, и у меня екает сердце, и уже не важно, что еще случится в этот день, он все равно будет офигенно удачным. Когда они уходят, я поворачиваюсь к картине и смотрю на нее, изумляюсь ей, провожу перед ней больше времени, чем обычно.

Настоящая Венера.

Истинная Венера.

Из тех, каких можно увидеть на панели или на танцах.

И для меня она прекрасна.

⁂

Пытаюсь завязать с бухлом. Я вымотался, у меня все болит, меня постоянно рвет, иногда с кровью, и я понимаю, что мне нужен отдых. Проходит восемнадцать часов, я весь мокрый, меня трясет, я вижу и слышу всякую херню, которую не должен видеть и слышать, сердце как будто сейчас лопнет. Луи находит меня на полу в ванной и хочет отвести меня в больницу, но я объясняю, что мне нужна бутылка вина, просто принеси мне какого-нибудь гребаного бухла. Он приносит мне бутылку, я залпом выпиваю половину, вторую – немного погодя. Меня сразу рвет, но во мне остается достаточно вина, чтобы перестать обливаться потом и трястись, и больше не видеть и не слышать херню, которой, как я точно знаю, здесь нет, сердце сбавляет темп, мысли проясняются, я выпиваю еще бутылку вина, иду прогуляться и оказываюсь на скамейке возле «Фет де Тюильри». Здесь весело, может, веселее, чем где-нибудь в Париже, есть чертово колесо, маленькие американские горки, цепочная карусель, автодром, комната ужасов, игры с призами. Здесь ярко и шумно и слышно как дети кричат и играют и веселятся и я чувствую как они довольны в ночной темноте чую запах сладкой ваты яблок в карамели и попкорна. Сижу на скамейке и пью и глазею на огни чертова колеса которое все крутится и крутится, курю и слышу, как радуются дети просто потому что они дети и жизнь еще не придавила их своим дерьмом они еще не ощущают приближения к смерти. Никто не садится рядом со мной, никто не замечает меня, а когда люди видят меня, то спешат пройти мимо, я просто еще один одинокий алкаш на скамейке в парке, очередной одинокий пьянчуга, прожигающий свою жизнь. Хотел бы я знать, где, когда и как я оступился и оступился ли, или просто я такой, какой есть, и должен с этим смириться. Я знаю, что не хочу умирать. Знаю, что это может случиться. Знаю, что должен остановиться, но без понятия, могу ли я и даже хочу ли я останавливаться. Мне двадцать один год, я пью и употребляю уже почти десять лет. Если не считать книг и любви, наркота и спиртное – единственное, что помогает мне почувствовать себя в порядке. Мне нужны ответы, но ни единого не находится. У меня есть бутылка вина и пачка сигарет и скамейка вся в моем распоряжении есть огни звуки и запахи «Фет де Тюильри» есть Париж и эта ночь и мечты и бьющееся сердце, пока что у меня еще есть бьющееся сердце.

Я отхлебываю из бутылки.

Мне нужны ответы, но не находится ни единого.

⁂

Я иду на собрание АА – анонимных алкоголиков.

Иду в церковь.

Иду рыться в разделе «помоги себе сам» магазина книг на английском.

Сокращаю дозу с четырех бутылок до трех до двух до одной.

Мне не спится, но и вставать не хочется или вылезать из постели.

Книги не приносят мне радости, я слишком измотан, чтобы выходить из квартиры, слишком измотан, чтобы гулять, слишком измотан, чтобы смотреть на произведения искусства. С парой стариков в булочной я обращаюсь так же грубо, как они со мной, я съедаю один багет в день и на вкус он как дерево. Кофе не утешает сигареты не помогают. Курю гаш с Луи и от этого ненавижу весь мир, а себя ненавижу еще больше.

Три дня четыре дня пять дней шесть они сливаются воедино.

То, другое, может, и убивает меня, но и это не жизнь. А ничего среднего между ними я не знаю и не хочу ничего среднего.

Работай копи голосуй подчиняйся учи своих детей тому же самому и умри, чтобы сгнить в сраной яме.

На хуй это дерьмо.

На хуй это дерьмо.

⁂

В мою дверь колотят я не слушаю.

В мою дверь колотят.

Не унимаются.

Кто-то орет, зовет меня по имени.

Я почти пьян усидел до половины бутылку «Джека Дэниелса».

Начал новую книгу. Девчонка права. Книга по мотивам «Мизантропа» – ерунда. Эта, новая, называется «Вандал». Про пацана, который хочет разрушить школу. Так школе и надо.

В дверь все еще ломятся, все еще орут.

Джей.

Джей.

Джей.

Подхожу, открываю, вижу на пороге Филиппа. На мне трусы и черные носки без пятки, верх голый. Филипп ржет.

Что тут у тебя за хрень?

Пожимаю плечами.

Не знаю.

С виду ты фунтов двадцать сбросил. А был и без того тощий что пиздец.

Болел.

А теперь?

Оклемался.

Оденься, мы уходим.

Куда?

Ужинать, бухать, куролесить.

Чуток всего перечисленного мне бы не помешал.

Он смеется, я иду надеть какие-нибудь штаны и футболку.

Что-нибудь поприличнее у тебя есть?

А что такое?

Мы идем хорошо поесть.

Вообще-то нет.

Он уходит к Луи. Я обуваюсь. Он возвращается с лиловым поло.

Вот, надень.

Это обязательно?

Мы пойдем в хорошее место.

Хорошее мне не по карману.

Об этом не беспокойся.

Я надеваю поло, мы выходим из квартиры, идем по Сен-Пласид через шестой округ до Севр до Сен-Пер до Сен-Жермен. Там оживленно, многолюдно, Flore и Deux Magots переполнены, мы переходим через улицу к брассери Lipp, это олдскульное брассери с огромным оранжевым навесом и здоровенной неоновой вывеской над ним. Там очередь, но Филипп обходит ее, я иду за ним. В дверях он машет мэтру, тот улыбается и жестами зовет нас пройти. Они с Филиппом обнимаются, болтают, и хотя объясниться по-французски в случае необходимости я могу и везде в Париже обхожусь без английского, проблемы начинаются, когда французы тараторят друг с другом, а я не понимаю ни слова. Нас сразу же проводят мимо вереницы раздраженных людей, которым явно надоело ждать, к столику у стены.

Зал красивый. Дубовые панели на потолке, разделенные на большие квадраты, с росписью внутри них. Высокие зеркала на стенах, между ними нарисованы пальмы и бамбук. Коричневые кожаные банкетки, пол в синюю и желтую клетку, белые скатерти и салфетки, столовые приборы из нержавейки. Самый классический ресторан из всех, какие только есть в Париже, ему подражают, его боготворят. Филипп благодарит мэтра и незаметно передает ему чаевые. Подходит официант, Филипп делает заказ: две бутылки бордо – по одному для каждого из нас, фуа-гра, тосты, escargots de Bourgogne, deux filet de boeuf, sauce béarnaise, frites[3]3
  Бургундские улитки, две порции говяжьей вырезки, беарнский соус, картофель фри.


[Закрыть]. Когда приносят вино, Филипп поднимает свой бокал и улыбается.

За то, чтобы не выглядеть как военнопленный.

Я смеюсь, поднимаю бокал, пью.

Следующие девяносто минут мы едим пьем смеемся. К нашему столику то и дело подходят люди, чтобы поздороваться с Филиппом – его друзья, друзья его отца, и всем им он представляет меня как Джея Буша, племянника президента Джорджа Буша, и объясняет, что я приехал в Париж учить французский и распускать сплетни о больших войнах и дешевой нефти. Я изображаю техасский акцент, говорю всем, что большие войны и дешевая нефть сильно недооценены, и все уходят сконфуженные и озадаченные. Еда великолепна, лучшая из всех с самого моего приезда, и, возможно, моя первая настоящая французская еда. Фуа-гра тает во рту, улитки – восхитительные кусочки упругого великолепия, стейки непрожаренные, с кровью, беарнский соус сладкий и густой, картошка хрустящая и горячая. Филипп заказывает по одной порции всех десертов, какие только есть в меню, и каждому из нас достается по несколько кусочков profiterole glacées, mille-feuille, crème caramel, mousee au chocolat, tarte Tatin, le Mont-Blanc Angelina[4]4
  Профитроли с мороженым, мильфёй, крем-карамель, шоколадный мусс, яблочный пирог «Татен», десерт из каштанового пюре с взбитыми сливками «Монблан Анжелина».


[Закрыть]. Когда мы заканчиваем еду, я почти пьян, мой желудок готов лопнуть. Приносят чек, Филипп платит сам, отмахнувшись от меня. Я благодарю его, а когда он отвечает, что не стоит беспокоиться, благодарю еще раз.

Мы уходим и решаем наведаться на другой берег. Филипп хочет в Bains Douche, объясняет, что в первый и, вероятно, последний раз я одет настолько прилично, чтобы швейцар меня пропустил, и пренебрегать таким случаем он не намерен. Направляемся по улице Дантон до площади Сен-Мишель, пересекаем остров Ситэ и по мосту Менял доходим до площади Шатле. На часах десять, еще слишком рано для Bains Douche, так что мы сворачиваем к площади Эдмон-Мишле и ищем, где бы скоротать за выпивкой час-другой. На первом этаже старого углового здания маленький бар La Comedie. Большой зеленый навес, вывеска, столики снаружи, некоторые заняты, но большинство свободно. Мы заходим, садимся у стойки, бар – простое и старомодное французское питейное заведение из тех, какие я особенно люблю. Рослая худая барменша с черной шевелюрой и такими же глазами подходит с улыбкой, спрашивает, что мы желаем, мы заказываем напитки и осматриваемся. Посетители в основном молодые и, как мы, выглядят так, словно решили скоротать время за выпивкой перед тем, как пойти куда-нибудь еще. Филипп спрашивает нашел ли я что-нибудь интересное для себя я говорю нет барменша приносит наш заказ двойной бурбон мне, скотч со льдом Филиппу. Тот улыбается платит спрашивает барменшу как ее зовут она отвечает Петра, он спрашивает откуда она слышит в ответ Осло. Мы пьем и болтаем, когда она не обслуживает других клиентов, она приехала сюда год назад, ее лучшая подруга модель, она живет по соседству, была балериной, но заработала травму, когда-нибудь уедет домой, но пока ей и здесь хорошо. Заказываем по второй порции и по третьей. Петра приносит их тут звонит колокольчик над дверью она смотрит в ту сторону улыбается машет. Мы с Филиппом оборачиваемся чтобы посмотреть кому она машет и я смеюсь у меня екает сердце кружится голова и я под кайфом.

Высокая и тонкая и бледная.

С длинными пышными темно-рыжими волосами.

С веснушками на щеках и переносице, со светло-карими глазами оттенка какао, с пухлыми выпяченными губами, как вишневый пирог, без помады. Она улыбается идет к нам на ней маленькое черное платье и баскетбольные «эйр джорданы». Петра наливает водку она подходит игриво толкает кулаком мою руку, говорит.

Ничего рубашка.

Я смеюсь.

Спасибо.

Какого хрена ты здесь делаешь?

Без понятия.

Соседями заделались, что ли?

Угу.

Петра подает ей водку и говорит.

Ты его знаешь?

Вроде как.

Откуда?

Да пытался трахнуть меня в Музее Родена, а потом еще раз – в Музее Орсэ.

Филипп смеется.

Ну ты даешь, Джей.

Смеюсь.

Да не пытался я тебя трахнуть.

Она улыбается.

Точно тебе говорю.

Не пытался я.

Мысленно.

Может быть.

И не отказался бы, будь у тебя шанс.

Может быть.

Филипп смеется.

«Может быть», ага, как же.

Она снова смотрит на Петру.

Помнишь, я рассказывала тебе про американца-писателя, почти лапочку, который испортил день Жан-Люку?

Ага.

Так это он.

Лапочка.

Почти.

Ага, верно, почти.

Дважды пытался меня трахнуть.

Петра смеется.

Верю.

Филипп кивает на свободный табурет.

Садись, выпей с нами.

Она улыбается.

Ладно.

И мы пьем, говорим, смеемся. Она из Осло, модель, не супермодель, но настоящая модель, снимается для журналов и участвует в показах, живет в лофте в Марэ, зашибает деньги, ездит по Франции, Италии, Испании, когда не работает. Любит книги, искусство, одежду, алкоголь, кокаин. Смеется быстро и легко, отдает больше, чем получает, и обаятельная пиздец. Она не испугалась дерьма, какое есть во мне, и я готов со всего размаха влюбиться в нее, и каждую минуту, пока я рядом с ней, я хочу лучше знать ее, больше говорить с ней, больше смеяться, задеть ее сердце, понять его, почувствовать. Встаю, чтобы сходить в туалет, отливаю, смотрю в зеркало, пока мою руки, велю себе успокоиться, вернуться к остальным, узнать ее имя, узнать номер, успокоиться, я открываю дверь, чтобы выйти, но тут она входит и закрывает дверь, поворачивает замок и роняет сумочку на пол. Она улыбается.

Наконец-то одни.

На расстоянии нескольких дюймов.

Да, наконец одни.

Мне уходить через несколько минут, я встречаюсь с друзьями.

Она берет меня за руки.

Но перед уходом я хочу поиграть.

Придвигается ближе нежно целует меня в шею.

Поиграть?

Да, хочу поиграть.

Я затвердел, я хочу, она знает, что я хочу.

Ты лапочка, Джей.

Нежно целует меня в губы.

Спасибо.

Все еще пишешь свою глупую книжку?

Провожу ладонями по ее юбке.

Нет.

Веду кончиками пальцев по внутренней стороне ее ляжек.

Нет?

Ты была права.

Подбираюсь к ее заднице.

Да, была.

Мы прижимаемся друг к другу целуемся глубоко медленно крепко, губами и языками, ее руки сразу влезают ко мне в штаны, я поднимаю ее над полом, сажаю на раковину, сдираю с нее стринги. Она торопит я спрашиваю есть ли у нее резинка она говорит давай, Джей, прямо сейчас.

Я встаю между ее ног.

Вхожу в нее.

Она узкая и влажная, откидывается и прислоняется спиной к зеркалу.

Вперед.

Глубоко в нее.

Вперед.

Узко и влажно.

Она стонет притягивает к себе мое лицо целует меня. Я двигаюсь у нее внутри, медленно сильно и глубоко, она вцепляется обеими руками в края раковины, мои руки у нее на плечах, мы смотрим друг другу в глаза – бледно-зеленые и светло-карие, оттенка какао.

Нравится тебе моя киска, Джей?

Глубже.

Да.

Резче.

Твоему члену хорошо в моей киске?

Быстрее.

Да.

Бледно-зеленые.

Ты любишь мою киску?

Какао.

Да.

Глубже.

Скажи.

Резче.

Скажи мне, что ты любишь мою киску.

Быстрее.

Я люблю твою киску.

Пальцы сжимаются.

Скажи, что твоему члену хорошо у меня внутри.

Сжимаются.

У тебя внутри так хорошо.

Глубже резче быстрее.

Еби меня, Джей, еби меня.

Глубже резче быстрее.

Глаза в глаза.

Еби меня.

Сердца и души и тела.

Еби меня.

Соединены.

Еби меня.

Я резко и глубоко у нее внутри ебу ее на раковине в туалете в ее маленьком тесном черном платье стринги на полу мои штаны болтаются у коленей наши глаза соединены, наши сердца, души и тела соединены.

Кончи в меня.

Кончи в меня.

Кончи в меня.

Слепящий захватывающий потрясающий ошеломляющий взрыв белым Боже я кончаю в нее мой член пульсирует мы оба стонем глаза сердца души тела одно целое.

Одно.

Белым.

Боже.

Кончаю.

Кончаю.

Кончаю.

Закрываю глаза делаю выдох.

Кончаю.

Приникаю к ней мы оба тяжело дышим я еще внутри у нее улыбаюсь. Она берет меня за руки поднимает их кладет на свое тело обнимает меня обеими руками, мы стоим неподвижно и дышим, я твердый у нее внутри, где тесно и тепло и влажно вокруг меня, мы дышим. Она мягко отстраняет меня, мы смотрим друг другу в глаза, она улыбается.

Прикольно было.

Я улыбаюсь.

Было.

Мне нравится чувствовать тебя.

Мне тоже.

Она отстраняет меня и слезает с раковины.

Мне пора.

Я подтягиваю штаны.

Хочу, чтобы ты осталась.

Она подхватывает сумку.

Мы снова увидимся.

Она обхватывает меня обеими руками и крепко обнимает.

Как тебя найти?

Приходи сюда. Скажи Петре, что ищешь меня. Или скажи мне, где ты бываешь постоянно, и я приду туда за тобой.

В Le Polly Maggoo.

Она смеется.

Эта помойка.

Она разжимает руки.

Дай мне свой номер.

Она качает головой.

Нам не нужны номера. Мы найдем друг друга, когда захотим найти.

Хотя бы имя свое скажи.

Она улыбается, целует меня.

Катерина.

Она поворачивается, отпирает дверь.

Меня зовут Катерина.

Она уходит, я смотрю, как она идет через бар к двери и выходит в ночь.

Высокая и тонкая и бледная.

С длинными пышными темно-рыжими волосами.

С веснушками на щеках и переносице, со светло-карими глазами оттенка какао, с пухлыми выпяченными губами, как вишневый пирог, без помады.

Катерина.

Ее зовут Катерина.

Лос-Анджелес, 2017 год

Привет.

Привет.

Привет.

Привет.

Привет.

Пожалуй, хватит.

Привет.

Ну все уже.

Привет Привет Привет Привет Привет Привет

Вот так, да?

Привет.

Мне что, просто забить?

Да.

Привет.

Привет:)

Здравствуй.

Чем занимаешься?

ТВ смотрю.

Что смотришь?

Какую-то тупую политическую херню. Все орут друг на друга.

Зачем смотришь?

Чтобы убить время.

Не пишется?

Вообще никак.

Тебе хватит денег, чтобы выйти на пенсию?

Определенно нет.

Почему же тогда не пишешь?

Только что закончил заказ, соображаю, чем заняться дальше.

Какой заказ?

Написал пилот для телесериала.

Хороший?

Без понятия.

Его снимут?

Скорее всего, нет.

Почему?

Сеть заказала мне сценарий сериала про апокалипсис. А когда я предложил один, они сказали, что слишком мрачно и много насилия. Я объяснил, что это ведь апокалипсис, то есть конец света, почти все люди погибнут, цивилизация исчезнет. А они попросили радужную версию апокалипсиса.

И что это значит?

Более жизнеутверждающую, мягкую.

Это же ерунда.

Вот именно.

И что ты будешь делать?

Не знаю.

Почему не напишешь еще одну книгу?

Не знаю.

Тебе стоит.

Может быть.

Не может быть, а точно.

Может быть.

Почему ты бросил?

Я не бросал.

Те книжки под выдуманным именем я не считаю, и про пришельцев тоже, и всю эту голливудскую чушь.

Мне было смешно.

А ты их читаешь?

Вообще-то я их не писал.

Тогда им не надо было указывать на них твое имя.

Все не так просто.

Потому что твое имя приносит больше денег?

Как-то так.

Не верится, что ты продался.

Мне тоже.

Мне очень нравились первые твои книги, которые ты написал до того, как продался.

Ты их читаешь?

Да.

Спасибо.

Помню первую из них: в витрине книжного рядом с плакатом и твоей фотографией. Чуть слезы не навернулись. А потом, при чтении, слезы и вправду были. Много раз.

Извини.

Не надо.

Я достаточно заставлял тебя плакать.

Мы оба натворили много ужасного.

До сих пор жалею.

А мне чаще всего было так радостно за тебя, Джей. У тебя получилось, это было потрясающе, ты обещал зажечь мир и сдержал слово.

Из-за тебя сейчас расплачусь.

Столько лет прошло.

Понадобилось время.

Десять лет?

С момента, как я приехал в Париж, до дня первой публикации – двенадцать.

Все эти годы ты вспоминался мне. Наводил на мысли, что с тобой стало.

Теперь-то ты знаешь.

Ты когда-нибудь думал обо мне?

Думал.

Так ты узнал, кто это?

Да.

Как?

Посмотрел твое имя, под которым ты сидишь здесь.

Понравилось?

Улыбнуло.

А мне казалось, что ты догадаешься в первый день.

Прикольно было не знать.

А теперь?

Я счастлив, что знаю.

Как же это было долго.

Да уж.

Мы постарели.

Не думал, что так будет.

Я рада, что теперь ты знаешь.

И я тоже, Девочка-Модель.

Вот теперь меня улыбнуло.

Хорошо.

Привет.

Привет.

Привет.

Привет.

Привет.

Хватит.

Привет Привет Привет Привет Привет.

Париж, 1992 год

Третья неделя августа. Париж опустел. Точнее, в Париже не осталось французов. Кроме тех, кто работает в ресторанах, барах, кафе и магазинах, все разъехались. Не знаю, куда они направились, – может, на Юг, может, в Испанию или в Италию, может, в Америку, но здесь их нет. Никаких пренебрежительных взглядов в метро. Никакого осуждения из-за столиков в кафе. Ни нахмуренных бровей в ответ на мой акцент. Ни смеха, когда я ошибаюсь с грамматикой или употреблением времен. Пожилая пара закрыла булочную и куда-то укатила, так что теперь не обращается со мной грубо и не игнорирует меня. Общая атмосфера превосходства, висевшая над Парижем, развеялась. Надеюсь, там, куда они уехали, куда направились все французы и старики из булочной, кто-нибудь хмурится, глядя на них, и они чувствуют себя глупо. Они заслужили на хуй.

Да, Париж пуст, если не считать туристов. Я пробыл здесь достаточно долго, говорю по-французски неплохо, легко ориентируюсь в городе, поэтому больше не считаю себя туристом. Я не француз, я мог бы прожить здесь пятьдесят лет, но так и не стать одним из них. Не хочу называть себя экспатом: всякий раз, когда слышу это слово, представляю прыщ на жопе, и каждый, кто употребляет его, кажется мне таким прыщом. Я не резидент, законный срок моего пребывания в стране давно истек, так что, если попадусь, меня наверняка вышибут, но я больше не турист. Просто какой-то говнюк в Париже. Ничтожество в Париже. Пропащий парень, болтающийся в Париже. Мечтатель в Париже. И поскольку я к ним уже не отношусь, ненавижу сраных туристов. Ненавижу их тупые путеводители. Ненавижу, как они просят меню на английском. Ненавижу, когда они застывают столбом посреди тротуара, потому что заблудились. Ненавижу, когда они стоят перед картинами, как кретины, которые вечно сидят перед ТВ и втыкают в него, понятия не имея, почему смотрят и что видят. Ненавижу их фотоаппараты и постоянные съемки повсюду, на хуй эти их гребаные фотоаппараты зашвырнул бы их в Сену, будь моя воля. Англичане, канадцы, австралийцы, стаи японцев, своры скандинавов, которых я не различаю, и толпы, бесконечные орды интервентов-американцев. Американцев я ненавижу особенно. Бля буду, если они не хуже всех. И хотя я все еще американец и люблю американское бухло и американскую наркоту, американские машины, американскую жрачку, американское курево и американскую музыку, американских телок и американскую брань, американские туристы – это кошмар. На них кричаще-яркие уродские тряпки. Почти все они жирные. Носят бейсболки козырьком назад. Ведут себя шумно. Прикидываются наивными простачками, но на самом деле они не такие, всего лишь добиваются симпатии, которой во Франции им не видать как своих ушей. И расстраиваются, потому что все их ненавидят, а они не понимают почему, но на самом-то деле все они понимают, потому и ведут себя как кретины. А если начинают ныть и плакаться, их не заткнешь. Да, французы хамы. Да, Париж прекрасен. Да, еда изумительна. И да, мы выиграли эту войну, надрали нацистам задницу и спасли цивилизованный мир, но это же было пятьдесят долбаных лет назад, хватит об этом, вашу мать. Заткнитесь уже наконец. И очень очень очень очень большая просьба: сидите уже в августе дома на хуй. Просто сидите дома и ездите на рыбалку. Или поезжайте на Monster Truck Bash. Или стреляйте где-нибудь в лесу. Или садитесь в свой внедорожник и катитесь туда, где полно других американцев, где вам обеспечено гигантское барбекю, где можно хлестать теплое пиво и блевать в ведерко со льдом и держаться блядь подальше от Парижа.

Когда я решу, что больше не выдержу, что не могу слушать, как очередной жирный чувак в камуфле разглагольствует, что бигмаки во Франции на вкус какие-то не такие, я уеду из Парижа. Устрою себе каникулы. Как французы – кроме тех, которые остаются работать и обслуживать нашествие туристов. Убегу как можно дальше и быстрее, и там останусь, пока на календаре не начнется сентябрь. Мы с Филиппом встречаемся, чтобы выпить. Спрашиваю его куда бы мне поехать и он говорит к чертям. Смеюсь и объясняю, эта поездка у меня запланирована на преклонные годы. Он советует на Юг даже не соваться, там летом паршиво и вообще толкучка, и на побережье тоже, там летом холодно, толкучка и паршиво, и говорит, поезжай куда больше никто не хочет. Оба моих деда были французскими эмигрантами в Америке. Оба приехали из Эльзаса после Первой мировой войны. Один родом из Страсбурга, второй – из Нанси. Один умер, когда мне было два года, другой провел почти все мои детские годы в тюрьме, потому что попался на растрате денег своих клиентов (он был юристом, пока его не поперли). Не скажу, что был с ними близок, но думаю, круто было бы увидеть, откуда они и откуда взялся я сам. Спрашиваю Филиппа, как насчет поездки в Эльзас, поездом и на попутках, объясняю, что хотел бы побывать на малой родине, в тех местах, откуда пришли мои предки. Он хмурится, спрашивает, я что, тупой. Отвечаю «да», очень может быть, что и тупой, но не понимаю, почему он догадался только сейчас, после того как я предложил поездку в Эльзас. Он спрашивает, насколько я, по-моему, тупой, и я объясняю, что баллов на шесть из десяти по шкале тупизны. Он возражает, нет побольше, баллов на восемь, а то и девять, а я говорю, что на семь еще согласен, но не выше. А он – что у меня восемь с половиной как минимум, но вероятнее – все девять. Спрашиваю, ну и с какой стати этот внезапный анализ моей тупости, а он разъясняет: каждый, кто хочет провести лето в Эльзасе, непроходимо туп, да будет мне известно. Смеюсь, спрашиваю, какая связь между Эльзасом и тупостью, слышу от него, что летом все французы покидают Эльзас и едут на Юг, что в Эльзасе теперь только немцы, а они даже хуже, чем американцы. Говорю ему, что хочу увидеть, откуда родом мои деды, он смеется.

Думаешь, там на двери висит долбаная табличка, Джей?

Качаю головой.

Нет.

По-твоему, уже повесили долбаную табличку на сральне, свалке или где там они жили?

Смеюсь.

Нет.

Или надеешься, что в твою честь парад устроят?

Вряд ли.

Не просто же так они свалили на хуй в Америку.

Ага, но вообще-то я не знаю, почему они уехали.

Да потому, что Эльзас – отстой. Там холодно и дожди и паршиво. И скука смертная. А летом там полно немцев, которые дуют пиво литрами и горланят песни про свежий воздух и войну и футбол и Рождество, и вообще нет народа на земле хуже американцев, чем они. Против немцев я ничего не имею. И американцев люблю, пока они в Америке. А во Франции они кошмар и ужас.

Я придумал кое-что получше тупого паломничества в Эльзас, которым ты все равно ничего не добьешься, разве что вывернет тебя наизнанку, когда нажрешься пива в кругу каких-нибудь немцев.

Что именно, Филипп?

Возьму отгул на пару дней.

Ты вроде бы говорил, что мусорщикам не дают отгулы.

Если уроню себе на голову какую-нибудь тяжелую хрень, получу больничный.

Отличный план.

Правда?

Ну и какую хрень ты собираешься уронить себе на голову?

Какую-нибудь гадость. Сгнившие объедки. Пожалуй, морепродукты. От тухлых моллюсков не захочешь, а блеванешь. Особенно если вывалишь себе на голову полный бак.

Супер.

Я как раз знаю одно такое место.

Тогда действуй.

Обязательно. Сегодня же.

И куда мы подадимся, пока ты на больничном?

Может, в Амстердам?

Травку я что-то не очень, вдобавок только что провел пару ночей на Сен-Дени.

Прикольно было?

Даже не знаю.

Значит, прикольно.

Ага.

Или в Берлин?

Ты же только что сказал, что не переносишь немцев.

В Берлине они не немцы. Они берлинцы.

Слишком далеко.

Стену поглядим, отольем на нее.

Слишком далеко.

Жаль, что у тебя нет девчонки.

А что?

Я бы прихватил Лауру, и мы скатались бы куда-нибудь.

Куда?

У моих родителей отели. Выбирай любой и езжай.

На романтический отдых парами?

Или мы с тобой набухаемся, устроим какую-нибудь тупую херню, а наши подружки будут потягивать шикарное вино и жаловаться на нас, кретинов.

Вот это уже прикольно.

Суперприкольно на хуй.

Извини, что не выйдет.

Так у тебя никого нет?

Есть одна девчонка.

Звони ей.

Я ее номер не знаю.

Поехали к ней.

И где живет – тоже.

Ничего себе.

Смеюсь.

Кто она?

Та девчонка из бара.

Модель?

Ага.

И правда классная и прикольная и красотка.

Все верно, она такая.

На ее месте я бы с тобой не поехал.

И ведь не поспоришь.

С Лаурой она наверняка поладит.

Думаю, да.

Но у тебя же нет ее номера, и где она живет, ты не знаешь.

Ни сном ни духом.

Тогда флаг в руки.

Пойду в бар, где мы видели ее, спрошу у ее подружки.

Мало надежды, Джей.

Сколько уж есть.

Филипп допивает стакан. Говорит позвонить ему утром и сообщить, как у меня успехи, обещает в любом случае вывалить себе на голову объедки, взять больничный и укатить со своей подружкой. Он уходит, я заказываю еще выпивку, и еще, и еще, собираюсь с духом, и еще. Решаю что хватит иду по Сен-Жермен через мост Искусств за Лувром мимо мелких зоомагазинов на набережной Межиссри к четвертому округу мимо Ле-Аль где полно брейк-дансеров североафриканцев которые продают всякий хлам из Северной Африки мимо уличных музыкантов которые поют про любовь на французском и английском мимо чуваков которые продают цветы. Останавливаюсь и покупаю розу у старика с полным ведром таких же. Простую красную розу. Всего одну. На случай, если увижу ее. Не важно, согласится она или нет. Просто красивую темно-красную розу. Если увижу ее.

Иду в Comedie. Бар полупустой. Американцев нет, кроме меня. Вижу за стойкой Петру подхожу влезаю на табурет у них добротные высокие видавшие виды барные табуреты с мягким сиденьем но не слишком мягким. Петра видит меня улыбается подходит говорит

Привет.

Привет.

Выпьешь?

Двойной «Джек» с колой.

Она смеется.

Сразу видно американца.

Начинает выполнять заказ.

Катерину ищешь?

Может быть.

Она смеется.

Ты у нас редко бываешь, и смотреть здесь не на что.

Здесь неплохо.

Замечательно. Спокойно. Место, куда заходят выпить перед тем, как пойти куда-нибудь еще, или пропустить стаканчик на сон грядущий и вернуться домой.

Она протягивает мне выпивку. Крепкая, хорошая. Виски обжигает, сахар смягчает его. Петра смотрит, как я пробую, и улыбается.

Тут больше, чем в двойном.

Улыбаюсь.

Прямо как я люблю.

Делаю еще глоток. Петра поднимает палец, дает понять, что сейчас вернется, и идет на другой конец стойки обслуживать еще одного посетителя. Я кладу розу на стойку, смотрю на нее, гадаю, где она, Катерина, Катерина, Катерина, неотрывно смотрю на розу она простая и темно-красная красивая для Катерины интересно где она хотел бы я знать. Петра возвращается.

Как мило.

Смеюсь.

Спасибо.

Она привыкла, что ей по пятьдесят штук таких присылают, или водят ее шопиться в «Золотой треугольник», или возят в Монако или на Капри или на Ибицу на выходные.

Мне по карману только одна.

Может, поэтому ты ей и нравишься.

Улыбаюсь.

Это она тебе сказала?

Она улыбается.

Она немного шальная, но обычно не трахается в туалетах.