Текст книги "Человек, Бог и бессмертие. Размышления о развитии человечества"

Таким образом, на основе изучения, во‑первых, первобытности и, во‑вторых, ее пережитков в цивилизации, социальная антропология пытается проследить раннюю историю человеческой мысли и институций. Эта история никогда не будет полной, если только наука не откроет способ прочтения выцветших записей прошлого, о чем нынешнее поколение не может и мечтать. Мы знаем, что каждое событие, даже самое незначительное, влечет за собой изменения, пусть даже самые небольшие, в материальной структуре Вселенной, так что вся история мира в некотором смысле выгравирована на ее лице, хотя наши глаза слишком слепы, чтобы прочесть этот свиток. Возможно, в будущем будет найден какой-то чудесный реагент, какое-то волшебное химическое вещество, которое откроет тайные письмена природы, чтобы более великий толкователь, чем пророк Даниил, смог изложить их своим собратьям. Едва ли это произойдет в наше время. При тех ресурсах, которыми мы располагаем сейчас, мы вынуждены довольствоваться чрезвычайно сжатым, несовершенным и во многом тенденциозным описанием психического и социального развития человека в доисторические эпохи. Как мы уже отмечали, фрагментарные и не всегда надежные свидетельства достигают лишь ближайших поверхностных слоев человеческого прошлого. Мы быстро теряем нить, едва различимую в густой темноте абсолютной неизвестности. Даже на сравнительно коротком отрезке времени, не более нескольких тысяч лет, который более или менее доступен нашему пониманию, существует множество глубоких и широких пропастей, преодолеть их пока можно только с помощью гипотез, при условии, что история эволюции идет непрерывно. Такие мосты в антропологии, как и в биологии, наводятся с помощью сравнительного метода, который позволяет заимствовать звенья одной цепи доказательств для восполнения пробелов в другой. Для нас, имеющих дело не с формами животного мира, а с результатами человеческой деятельности, правомерность сравнительного метода основывается на хорошо известном сходстве работы разума у разных народов. Мы уже обращали внимание на зияющее неравенство, существующее не только между народами, но и между людьми одного народа и поколения; но следует четко понимать и помнить, что эти различия носят скорее количественный, чем качественный характер, что они заключаются в различиях степени, а не вида. Дикарь не отличается от своего цивилизованного собрата: у него те же умственные и нравственные способности, но они менее развиты: его эволюция приостановилась или, скорее, затормозилась на более низком уровне. А поскольку первобытные народы не все находятся на одном уровне, а остановились или задержались на разных отметках восходящего пути, то, сравнивая их между собой, мы можем с той или иной степенью точности представить себе лестницу социального прогресса и примерно наметить некоторые этапы длинного пути, ведущем от дикости к цивилизации. В царстве разума такая шкала психической эволюции соответствует шкале морфологической эволюции в царстве животных.

Антропология, или изучение человека, занимает достойное место среди наук. Важным направлением этой науки является история общественных институций, о которой пойдет речь далее. Цель – проследить рост, развитие и упадок всех человеческих институций с древнейших до новейших времен, не просто фиксируя факты в хронологическом порядке, а соотнося их с общими причинами, связанными с физическим и психическим складом человека и влиянием внешней природы. Если мы хотим продолжить это исследование в научном духе, мы должны стремиться изучать верования и обычаи человечества с тем же строгим беспристрастием, с каким, например, зоолог изучает повадки пчел и муравьев. Достичь этой беспристрастности антропологу действительно гораздо сложнее, чем зоологу, поскольку обычаи и суеверия даже самых отсталых дикарей касаются нас гораздо больше, чем повадки даже самых умных животных. Непрерывность развития человечества такова, что большинство, если не все, великие институции, которые до сих пор составляют основу цивилизованного общества, уходят корнями в первобытную дикость и дошли до нас через бесчисленные поколения, принимая в процессе новые внешние формы, но оставаясь в своей глубинной основе практически неизменными. Таковы, например, институции частной собственности, брака, войны, поклонения богу. Существовали и существуют разногласия по поводу конкретной ценности этого наследия, но по поводу факта его существования их быть не может. Поэтому при общении даже с самыми отсталыми дикарями нелегко, если можно так выразиться, удержать взгляд на объекте, находящемся непосредственно перед нами. Ведь мы как бы стоим у истоков человеческой истории, и трудно исключить из своего сознания мысль о тех судьбоносных последствиях, которые в другие века и в других странах вытекали из этих простых начал, часто из этих, казалось бы, безобидных причуд. И чем дальше мы спускаемся по течению истории, чем ближе к нашей эпохе и стране, тем труднее сохранять беспристрастное отношение к исследованию тех устоев, которые принесли человечеству столько счастья и столько бед. И все же, если мы хотим добиться успеха в исследовании, нужно стараться подходить к нему без предубеждений и вести его беспристрастно, помня, что наша цель – установление истины, а не распределение похвал или порицаний. Мы не судьи, тем более не защитники, а всего лишь исследователи. Для нас, говоря языком Спинозы, humanas actiones non ridere, non lugere, neque detestari, sed intelligere[20]20
  …не осмеивать человеческих поступков, не огорчаться ими и не клясть их, а понимать (лат.). (Спиноза Б. Политический трактат / Пер. С. М. Роговина и Б. В. Чредина. Глава 1, § 4.)


[Закрыть].

Наука, основанная на наблюдении, как, например, все исторические науки, может преподаваться одним из двух способов. Либо мы начинаем с изложения общих принципов и затем иллюстрируем их частными случаями, либо, наоборот, мы начинаем с частных случаев и на основе их сопоставления друг с другом пытаемся выявить те общие законы, которые, как принято говорить, управляют частностями. В первом случае речь идет о дедуктивном методе, во втором – об индуктивном.

Оба метода, как и большинство других, имеют свои достоинства и недостатки. Дедуктивный метод, по крайней мере на первый взгляд, является более научным. В нем присутствует завершенность, симметрия и точность, что очень привлекает. Он дает возможность увидеть предмет с высоты птичьего полета, что способствует восприятию и запоминанию. Таким образом, он прекрасно подходит как для изложения материала педагогом, так и для обучения учащегося. Другими словами, это наилучший способ передачи и получения сведений как в целях проверки знаний, так и для более высоких целей. Для таких целей индуктивный метод практически бесполезен. Он сразу погружает нас в такое море частностей, что поначалу трудно сориентироваться, то есть понять общие принципы, которые должны привести этот кажущийся хаос в порядок. Выражаясь общеизвестной и достаточно емкой фразой, трудно разглядеть лес за деревьями. Однако этот серьезный недостаток индуктивного метода с лихвой компенсируется одним весомым преимуществом: это метод открытий. Во всех науках, основанных на наблюдении, открытие в конечном счете должно идти от частного к общему, от отдельных наблюдаемых случаев к абстрактной концепции, связывающей их воедино. Существуют очевидные исключения, но при исследовании они, как мы полагаем, всегда будут только подтверждать правило. Таким образом, если индуктивный метод не подходит для приобретения знаний, то он хорошо подходит для их расширения; он не готовит студента к экзаменам, но готовит его к исследованиям.

Помимо этого общего преимущества индуктивного метода существует особая причина, по которой антропология должна придерживаться его в настоящее время. Чтобы применить обоснованную индукцию, необходимо собрать большое количество фактов, поэтому в индуктивных науках необходимо, чтобы период сбора сведений предшествовал периоду обобщения. Только после накопления и расположения по рубрикам плодов многочисленных наблюдений начинают проявляться общие законы, лежащие в их основе. Теперь антропология в целом и история общественных институций в частности находятся еще на стадии сбора материала. Главная потребность исследования – не столько теоретические построения, сколько факты. Особенно это касается той части исследования, которая связана с происхождением, ведь, как мы уже говорили, большинство значимых общественных институций восходят ко временам дикости, и, следовательно, если мы говорим о ранней истории человечества, то дикарь – это самый ценный источник сведений. Только в последние годы этому источнику уделяется должное внимание, и, к сожалению, он гибнет на глазах. Контакт с цивилизацией быстро стирает старые верования и обычаи дикарей и тем самым уничтожает свидетельства, имеющие бесценное значение для истории нашего вида. Самая насущная потребность антропологии в настоящее время – получить точные сведения о существующих обычаях и представлениях дикарей, пока они еще не исчезли. Когда они будут получены, когда будут тщательно изучены имеющиеся в наших архивах документы, когда все сведения будут распределены по рубрикам и усвоены, историк-философ сможет с достаточной степенью надежности сформулировать те общие законы, которые определяли интеллектуальную, социальную и нравственную эволюцию человечества.

Это не будет сделано в наше время. Великие мыслители, Ньютоны и Дарвины антропологии, придут после нас. Наше дело – подготовиться к их приходу, собирая, классифицируя и упорядочивая материалы, чтобы, когда в будущем появится великий разум и изучит их, он смог бы сразу обнаружить то единство в многообразии, то общее в частностях, которое ускользнуло от нас. Поэтому в настоящее время обязанность исследователя состоит в том, чтобы собрать воедино факты, независимо от того, отправляется ли он, как некоторые из наших друзей, за ними с риском для жизни в дикие страны или просто откапывает их в свое удовольствие в пыльных архивах. Прошло то время, когда провидцы и мечтатели, подобные Руссо, могли по собственному воображению воссоздать историю общества, и плоды их воображения принимались за видения грядущего золотого века, к их голосам прислушивались, как к ангельским трубам, возвещающим о пришествии нового неба и новой земли. Современному антропологу незачем витать в эмпиреях и строить воздушные замки. Его задача более трезвая и скучная: терпеливо накапливая факты, закладывать фундамент структуры, более прочной и долговечной, чем ослепительные фантазии Руссо. Однако и он в конце концов может оказаться зачинателем революции, революции тем более надежной и прочной, что она будет медленной и мирной.

Таким образом, метод антропологии – индуктивный, и в настоящее время антропологи занимаются в большей степени сбором и систематизацией материалов, нежели созданием на их основе теоретических обобщений. Однако определенная доля предварительных обобщений вполне оправдана и даже необходима. Даже работа наблюдателя вряд ли может быть выполнена без некоторой опоры на теорию, направляющей внимание наблюдателя на те моменты, которые в противном случае он мог бы упустить или счесть слишком незначительными. Но эти предварительные гипотезы не должны быть слишком строгими; мы всегда должны быть готовы пересмотреть или отбросить их, если они будут противоречить новым данным. Прогресс в этой, как и во всякой другой, области состоит в постепенном изменении теории в соответствии с фактами, концепции в соответствии с восприятием, мышления в соответствии с опытом; и поскольку совершенство на пути новых и новых уточнений недостижимо, прогресс бесконечен.

О социальном состоянии первобытного человека мы не знаем абсолютно ничего, а праздные рассуждения нам не нужны. Праотцы наши могли быть такими же строгими приверженцами моногамии, как Уистон или Примроуз, а быть может, дело обстояло и совершенно иначе. У нас нет никаких сведений на этот счет, и вряд ли она будет получена. За бесчисленные века, прошедшие с тех пор, как мужчина и женщина впервые бродили рука об руку по счастливому саду или раскачивались, как обезьяны, среди густых лиственных крон девственного леса, их отношения могли претерпеть бесчисленные изменения. Ведь человеческие отношения, как и многое в природе, словно движутся по кругу: социальный маятник качается то в одну, то в другую сторону: в политической сфере – от демократии к деспотизму, от деспотизма к демократии; так и в сфере устройства человеческих отношений он, возможно, не раз колебался между либертинажем и моногамией.

Странным подобием магии, какой-то причудой воображения человек снова и снова создает себе мираж золотого века в далеком прошлом или далеком будущем, мечтая о блаженстве, которого никогда не было и не может быть. Что касается прошлого, то печальный долг антропологии – развеять этот сон и изобразить дикость в ее истинных красках. Мы попытались сделать это в данной книге. Мы ничего не оправдываем, ничего не смягчаем и, будем надеяться, ничего не преувеличиваем. Как наглядное свидетельство своеобразной формы общества, которая вскоре должна отойти в прошлое, эта книга может сохранять интерес даже тогда, когда с развитием знаний ее ошибки будут исправлены, а теории, возможно, заменены другими, более близкими к истине. И хотя мы никогда не стеснялись ни строить теории, которые, как нам казалось, соответствовали фактам, ни отбрасывать их, когда они переставали соответствовать им, нашей целью в этой и других работах было не пестование гипотез, которые блеснули на мгновение и исчезли. Нашей целью было путем сбора обширных данных и точной классификации фактов заложить широкий и прочный фундамент для индуктивного изучения первобытного человека.

Устаревшая точка зрения, что дикари выродились из более высокого уровня культуры, на котором когда-то стояли их предки, лишена как доказательств, так и правдоподобия. Напротив, те скудные и отрывочные сведения о низших народах, которой мы, к счастью, располагаем, свидетельствует, что в целом даже самые дикие племена достигли своего низкого уровня культуры от еще более низкого и что движение вверх, хотя и медленное, почти незаметное, было реальным и устойчивым вплоть до момента соприкосновения дикости с цивилизацией. Момент такого контакта является критическим для дикарей. Если интеллектуальный, моральный и социальный разрыв, отделяющий их от цивилизованных пришельцев, превышает определенную величину, то рано или поздно дикари неизбежно должны погибнуть; удар от столкновения с более сильным сообществом оказывается слишком сильным, слабый бьется о стену и разбивается вдребезги. Но если, с другой стороны, пропасть между двумя конфликтующими сообществами не столь широка, чтобы быть непреодолимой, есть надежда, что более отсталое сообщество сможет воспринять более высокую культуру другого и выжить. Так было, например, с нашими предками-варварами при сношениях с древними цивилизациями Греции и Рима; так может быть и в будущем с некоторыми, например, чернокожими народами современности при контакте с европейской цивилизацией. Время покажет.

Человек – животное весьма любопытное, и чем больше мы узнаем о его привычках, тем более любопытным он нам представляется. Возможно, он самая разумная из тварей, но уж наверняка и самая нелепая. Даже угрюмому остроумию Свифта, не знавшего ничего о дикарях, не удалось предельно точно обрисовать человеческое чудачество. Однако странно то, что, несмотря на все нелепости, а может быть и в силу их, человек неуклонно движется вверх; чем больше мы узнаем о его прошлой истории, тем более беспочвенной выглядит старая теория о его вырождении. Из ложных предпосылок он часто приходит к здравым выводам: из химерической теории он выводит спасительный способ действовать. Данное рассуждение послужит полезной цели, если проиллюстрирует несколько способов, с помощью которых чудачество таинственным образом обращается в мудрость, а добро выходит из зла. Это всего лишь набросок обширнейшей темы. Закрашу ли я когда-либо эти смелые контуры густыми штрихами, время покажет. Материалов для такой картины существует в изобилии; и если краски темны, они все же освещаются, как я пытался указать в этом очерке, лучом надежды и утешения.

Мысль первобытного дикаря тяготеет к расплывчатости и непоследовательности; он не может ни ясно представить свои идеи самому себе, ни ясно выразить их другим, даже если захочет это сделать. А мысль его не только туманна и непоследовательна, она подвижна и неустойчива, изменчива под воздействием чужих влияний. В силу этих и других причин, таких как недоверие к чужакам и сложность языка, который часто становится серьезным препятствием между дикарем и цивилизованным исследователем, область примитивных представлений о жизни таит в себе столько загадок, что можно было бы почти отчаяться докопаться до истины, если бы не существовало подсказки, все-таки ведущей нас по этому темному и извилистому пути. Эта подсказка – действие. Если в целом чрезвычайно трудно распознать, что человек думает, то сравнительно легко увидеть, что он делает; и именно то, что человек делает, а не то, что он говорит, является самым надежным критерием его истинных убеждений. Поэтому, когда мы пытаемся изучить религии первобытных народов, ритуал, который они практикуют, как правило, является более надежным показателем их истинного вероисповедания, чем то, что они произносят во всеуслышание.

Можно считать общепризнанной истиной, что дикари в целом, насколько они нам известны, имеют определенные более или менее определенные религиозно-философские воззрения, которыми они руководствуются в своем поведении и согласно которым судят о своих поступках. И какими бы абсурдными они ни казались цивилизованному человеку, они по-своему вполне рациональны и понятны. Было бы глубоко ошибочным поспешно делать вывод о том, что если поведение дикаря не соответствует нашим представлениям о разумном, естественном и должном, то оно обязательно должно быть нелогичным, являться результатом слепого импульса, а не обдуманной мысли и расчета. Несомненно, дикарь, как и цивилизованный человек, часто действует чисто импульсивно, его страсти берут верх над разумом, сметая его на своем пути. Возможно, он действительно гораздо более импульсивен, сильнее подвержен порывам чувств, но было бы несправедливо судить о его жизни в целом по этим случайным вспышкам, а не по ее общему содержанию, которое для тех, кто знает первобытного дикаря по долгим наблюдениям, обнаруживает основу логики и разума, напоминающую нашу собственную в практическом воплощении, хотя и отличающуюся от нашей в предпосылках. Считаем необходимым подчеркнуть рациональную основу жизни дикарей, поскольку в последние годы у некоторых авторов появилась мода подвергать ее сомнению или вовсе отрицать. По их мнению, если мы правильно их понимаем, дикарь сначала действует, а потом придумывает для этого причины, причем, как правило, весьма абсурдные. Примечательно, что авторы, доказывающие иррациональность поведения дикарей, не имеют, как мне кажется, личного опыта общения с ними. Их представления основаны не на наблюдениях, а на чисто теоретических умозаключениях, что является весьма шатким фундаментом для науки о человеке или вообще о чем бы то ни было. Как таковые, эти умозаключения нельзя сопоставлять со свидетельствами многих очевидцев, которые годами жили с дикарями и наглядно подтверждают логическую основу, лежащую в основе их жизни и объясняющую их мнимые причуды. Во всяком случае, мы готовы без колебаний принять свидетельства таких людей в области фактов, с которыми они знакомы, и безоговорочно отвергнуть любые умозрительные построения, прямо противоречащие этим свидетельствам. Если и существовала когда-либо общность людей, которые всегда сначала действовали, а потом думали, то мы можем только сказать, что в процессе чтения и наблюдения не встречали никаких следов таких людей, и мы склонны предположить, что если они и существовали где-либо, кроме воображения книжных мечтателей, то их существование, скорее всего, было весьма скоротечно, поскольку в борьбе за существование они, несомненно, уступили бы противникам, которые умерили пыл и подчинили слепую ярость борьбы хотя бы толике разума. Миф о нелогичном или дологичном дикаре можно смело отнести к тому собранию заученных нелепостей, которое спекулятивная антропология постоянно пополняет новыми образцами бесцельного труда и напрасного усердия.