Текст книги "Бродяги Севера (сборник)"

Глава XXIV

Старый индеец Мешаба сидел на солнечной стороне скалистого холма и смотрел вниз на долину. Мешаба, которого давно, уже много лет тому назад, прозвали великаном, теперь представлял собою беззубого, дряхлого старика. Он был так стар, что нигде не имелось сведений о времени его рождения. Кожа у него была вся сморщена и обветрена, так что походила на оленью шкуру, а по его темно-коричневому, худощавому лицу спускались до плеч пряди снежно-белых волос. Руки его были худы и сухи, и даже нос был весь сморщен от той особой худобы, которая так свойственна самым дряхлым старикам. Но глаза его светились, как у молодого человека, и он видел ими чуть ли не так же хорошо, как и восемьдесят лет тому назад.

Он оглядывал теперь ими всю долину. Всего только в одной миле от него, по ту сторону холмов, находилась ветхая хижина, в которой он жил в совершенном одиночестве. Зима уже надоела ему, и, радуясь приходу весны, он взобрался теперь на холм, чтобы погреться на солнышке и поглядеть на те перемены, которые произошли кругом за зиму. Уже целый час он обследовал долину. Темные сосновые и кедровые леса закрыли от него горизонт. Перед ним же от самого края той гряды, на которой он сидел, и вплоть до этих лесов тянулась луговая долина, кое-где еще чуть-чуть покрытая полурастаявшим снежком и в обнажившихся местах казавшаяся блекло-зеленой. Со своего наблюдательного пункта Мешаба мог видеть также и вторую скалистую гряду, которая выступала посреди равнины в какой-нибудь сотне ярдов от него. Но эта гряда его мало интересовала. Он следил за тем, как в полумиле от него вдруг вышло из лесу стадо оленей и направилось к кустарникам. Еще дальше он увидел безрогую лань, всю облезшую и некрасивую после голодной и холодной зимы; два раза выбежал на его глазах волк и один раз лисица, но именно в данный момент глаза его остановились на той гряде, которая как раз и преграждала ему поле зрения, возвышаясь среди равнины, и внезапно его сердце забилось, трубка вылетела у него изо рта, и он так и застыл в созерцании. На плоской вершине одного из холмов и не далее как в восьмидесяти или девяноста ярдах от него стоял молодой черный медведь. При мягком свете солнца его весенняя шуба блестела, как на рыбе чешуя. Но одно появление медведя еще не могло озадачить Мешабу. Его изумило еще и то, что бок о бок с этим медведем стояло какое-то другое животное – и это животное было не медведем, а, кажется, огромным волком. Старый индеец медленно протер себе глаза. За все свои восемьдесят пять лет он еще ни разу не видел, чтобы между волком и медведем могла существовать дружба. Сама природа сотворила их врагами и предопределила к вечной ненависти друг к другу. Поэтому-то Мешаба некоторое время и не верил своим глазам. Но в следующий затем момент он уже убедился, что чудо действительно происходило, ибо это животное повернулось к нему боком, и он увидел, что это подлинно был волк! Огромный зверь, доходивший до самых плеч медведя. Да, громадное животное, с большой головой и… И тут-то сердце Мешабы забилось еще сильнее, потому что хвост у волка в весеннее время всегда бывает пушистым, а у этого зверя он был таким же голым, как и у бобра.

– «Ухне-Муш!» – затаив дыхание, проговорил Мешаба. – Да ведь это собака!

Казалось, он не сразу пришел в себя при этом открытии. Как на грех, его винтовка оказалась по другую сторону скалы, как раз вне пределов досягаемости.

В это время на противоположной стороне этих восьмидесяти или девяноста ярдов Нива и Мики совершенно спокойно и доверчиво стояли на солнышке и щурились от света. Как раз за ними находилась берлога, в которой Нива столько времени так крепко спал. Мики чувствовал себя как-то странно: он был очень озадачен. Все время ему казалось, что он только вчера расстался с сонным Нивой. Почему же это Нива вдруг сразу стал таким большим? И действительно, за время своей спячки Нива вырос ровно вдвое, чем был тогда, когда его в последний раз оставил Мики. И если бы Мики мог спросить об этом у Мешабы и индеец соблаговолил бы ему ответить, то, пожалуй, он и узнал бы от него что-нибудь по интересовавшему его вопросу.

«Видите ли, гражданин индеец, – так спросил бы его примерно Мики, – с этим медвежонком мы были товарищами чуть ли не со дня нашего рождения. Один человек, по имени Чаллонер, связал нас вместе, когда Нива был еще не больше вашей головы, причем в первую же минуту нашего знакомства мы оба основательно поцарапали друг друга. Потом мы потеряли своего хозяина, и это нас сблизило, как братьев. А сколько было веселья, когда мы вместе охотились! Но Нива вдруг ни с того ни с сего взял да и заснул на всю зиму. Я не стану перечислять вам всего того, что я пережил за эту зиму сам, – это заняло бы слишком много времени. Но вот наступила эта весна, я вдруг почувствовал, что пора уже будить Ниву, который за это время, вероятно, весь уже оброс паутиной, – и вот мы перед вами! Будьте любезны объяснить мне, почему Нива стал вдруг таким большим».

Во всяком случае, именно эта мысль о величине Нивы и наполняла в этот момент всю голову Мики целиком. А Мешаба вместо того, чтобы ответить, поплелся за своей винтовкой, в то время как Нива, вытянув свою коричневую морду по ветру, стал вдруг ощущать какой-то странный запах. Из всех трех действующих лиц этой сцены только один Нива нисколько не удивлялся создавшемуся положению. Когда еще четыре с половиной месяца тому назад он начинал засыпать, то Мики был около него; проснувшись сегодня от своего долгого сна, он опять увидел около себя Мики. Но эти четыре с половиной месяца для него пролетели как одна минута. А ведь сколько раз они и раньше засыпали и пробуждались вместе с Мики! И кто знает, может быть, он заснул с ним не далее как только вчера вечером.

Теперь единственное, что тревожило Ниву, так это странный запах, который он чувствовал в воздухе. Он инстинктивно сознавал в нем угрозу, по крайней мере нечто такое, чего лучше было бы вовсе не обонять. Поэтому он обернулся к Мики и предостерегающе ему зафыркал. Когда Мешаба выглянул из-за выступа скалы и стал прицеливаться, то он увидел, что они со всех ног от него убегали. Он быстро выстрелил.

Звук выстрела и жалобное мяуканье пули, пролетевшей над спинами Мики и Нивы, напомнили им о многом, и, заложив уши назад и сгорбив спину, Нива бросился бежать со всех ног, а рядом с ним галопом помчался и Мики. Тяжело дыша, Нива вдруг остановился. Ввиду того, что он не ел уже целую треть года и ослабел от долгой бездеятельности, он был на волосок от обморока. Прошло несколько минут, прежде чем он собрался с силами, чтобы только захрюкать. Тем временем Мики внимательно обнюхивал его всего от морды и до хвоста. По-видимому, он в конце концов очень остался доволен своим осмотром, потому что, несмотря уже на свой рост и на то достоинство, к которому его уже обязывал его возраст, он стал прыгать вокруг Нивы, как щенок, и громко выражать свою радость по поводу пробуждения своего приятеля.

«А и скучно же мне было всю эту зиму без тебя, Нива! – казалось, хотел он ему этим сказать. – Я рад до смерти, что вижу тебя опять на ногах. Но чем бы нам теперь заняться? Знаешь что? Пойдем на охоту!»

Нива, казалось, только этого и ждал, и они сломя голову помчались вдоль по равнине, пока наконец не добежали до большого болота, где Нива стал выкапывать себе на обед корешки и прошлогодний мох; роясь в земле, он хрюкал так же, как и в былые времена, по-приятельски и точно был еще медвежонком. А Мики, принявшийся тут же за охоту, должен был признать еще раз, что одиночества для него уже больше не существовало.

Для Мики и Нивы, в особенности для Нивы, совершенно не казалось странным, что оба они опять были вместе и что их приятельские отношения точно и не прерывались. Хотя Нива и вырос за месяцы своей зимней спячки, тем не менее ему еще не изменила его память, и все запечатлевшиеся в его мозгу образы оставались еще живы. Ему не пришлось пережить той массы потрясающих событий, какие выпали на долю Мики в продолжение целой зимы, и Нива поэтому воспринимал сегодняшний день так, как будто ничего особенного не случилось. Он приступил к насыщению своего желудка с таким видом, точно за все эти четыре месяца вовсе ничего не происходило, и, утолив первые позывы голода, по своему старому обычаю стал ожидать, куда его теперь поведет Мики. А Мики тоже вошел в старую колею, точно их братство разделяли всего только один день или одна только неделя, а не целые месяцы. Возможно, что он изо всех сил пытался рассказать Ниве обо всем том, что ему пришлось без него пережить. По крайней мере, желание сделать это в нем было: ему хотелось главным образом, чтобы Нива тоже узнал, каким странным образом он нашел их общего хозяина Чаллонера и как снова его потерял, как он познакомился с женщиной Нанеттой и ее ребенком и как он жил с ними и любил так, как никого еще никогда в своей жизни не любил.

Далеко на северо-востоке находилась старая избушка, которая влекла его и теперь, – и в этой избушке жили Нанетта и ее ребенок. К этой-то именно избушке Мики и повел Ниву в первые же две недели их совместной охоты. Они шли не спеша, благодаря тому, что весенний аппетит Нивы был невероятен и целых девять десятых всего своего времени он должен был посвящать добыванию для себя разных корешков, распускавшихся почек и травы. Что же касается Мики, то всю первую неделю он был разочарован и раздражался тем, что не на кого было охотиться. Но один раз он поймал сразу пять зайцев; Нива съел четырех зайцев и попросил еще.

Если аппетит Нивы еще в прошлом году, во времена их детства, иногда приводил в смущение Мики и ставил его в тупик, то теперь его прожорливость приводила его в удивление, и Нива стал казаться ему просто какой-то бездонной бочкой. С другой стороны, Нива был гораздо добродушнее, чем раньше, но, к сожалению, в состязаниях и в борьбе уже не подходил Мики под пару, так как сильно за это время отяжелел. Скоро он усвоил себе манеру пользоваться в этих случаях именно своей тяжестью и в самые неожиданные для Мики моменты наскакивал на него и придавливал его к земле, наваливаясь на него всем телом, как громадная мягкая подушка, и сжимая его в объятиях так, что у Мики чуть не выскакивали на лоб глаза. Иногда, захватив его так обеими лапами, он катался с ним по земле вокруг самого себя, причем оба они фыркали и рычали, точно и на самом деле боролись не на жизнь, а на смерть. Эта игра доставляла Мики громадное удовольствие, хотя он и являлся в ней всегда страдательным лицом, и продолжалась до тех пор, пока наконец оба они как-то случайно не скатились с горы вниз и полетели вместе, как сорвавшаяся лавина, к ее подошве, сильно при этом ударившись животами о землю. После этого случая Нива уже долгое время не решался кататься со своей жертвой. Со своей стороны, и Мики усвоил манеру вонзать в медведя свои острые зубы, как только начинала надоедать ему какая-нибудь игра, и тогда Нива тотчас же выпускал его из своих объятий и отскакивал от него, как пружина. Он научился относиться к зубам Мики с большим уважением.

Но более всего радости приносили Мики те минуты, когда Нива вставал на задние лапы и начинал походить этим на человека. Тогда уже дым поднимался коромыслом: Мики чуть не сходил с ума. Зато самыми скучными и досадными для него были те часы, когда Нива взбирался на дерево, чтобы поспать.

В начале третьей недели они добрались наконец до хижины Нанетты. В ней не произошло никаких перемен. Когда оба они взглянули на нее с края расчистки, то Мики с разочарованием опустился на задние лапы. Не было видно ни дыма, ни каких-либо других признаков жизни, и одно из окошек было разбито, – вероятно, в него заглянул какой-нибудь любопытный медведь или волчица. Мики подошел близко к окошку, поднялся к нему и понюхал воздух, выходивший через него изнутри. Запах все еще держался там, но уже такой слабый, что Мики едва сумел его ощутить. Но это было и все. Передняя комната оказалась совершенно пустой, только стояли железная печка, стол да кое-какие обломки от примитивной мебели. Все же остальное было вывезено. В течение получаса Мики подходил к окошку три или четыре раза, под конец, следуя его примеру, заглянул в него из любопытства и Нива. Он также ощутил запах, остававшийся еще в избушке. Он долго втягивал его в себя. Он походил на тот же самый запах, который предостерегал его как опасный в самый первый день его выхода из берлоги на свет божий, – только несколько отличался от него. Он был гораздо слабее, более увертливый и не такой противный. Целый месяц после этого Мики упорно оставался около этой избушки. Он охотился только в ее окрестностях и не находил в себе сил отказаться от той тяги к ней, которой он никак не мог себе объяснить и которую совершенно отказывался понимать. В первое время Нива очень охотно разделял с ним компанию, а затем наконец потерял терпение, заявил серьезный протест и на целых три дня ушел от него, скитаясь по своей воле один. Чтобы не порывать с ним добрых отношений, Мики должен был примириться и последовал за ним. Ягодный сезон, то есть начало июля, застал их в шестидесяти милях к северо-западу от избушки, недалеко от тех мест, где родился Нива. Но в это лето повсеместной засухи и лесных пожаров было очень мало ягод. В такое раннее время, как середина июля, над всеми лесами уже стояла серая, волнистая, колыхавшаяся пелена. Целых три недели не выпало ни одной капли дождя. Даже ночи пылали и были сухи от жары. Каждый день все факторы на постах и фортах тревожно вглядывались в необозримые пространства своих епархий, нет ли где пожара, и с первого августа каждый пост имел уже наготове целые партии метисов и индейцев, которые разъезжали по всем дорогам и доискивались, нет ли где-нибудь огня. За тем же зорко наблюдали и постоянные жители лесов, которые не имели возможности переезжать на лето в посты, а так и оставались в своих хижинах и шалашах все время. Каждые утро и вечер и даже по ночам они вскарабкивались на высокие деревья и вглядывались в серую колебавшуюся пелену, стараясь обнаружить в ней клубы дыма. Целые недели ветер продолжал дуть с юго-запада, раскаленный до такой степени, что казалось, будто он доносился со знойных песков африканской пустыни. Ягоды высохли прямо на ветках; гроздья рябины сморщились прямо на деревьях; речки пересохли; болота превратились в сухие торфяники; на тополях безжизненно повисли листья, слишком вялые, чтобы трепетать от налетавшего ветра. Только однажды или дважды во всю свою жизнь лесные старожилы и видят, как сворачиваются и умирают листья тополей, сожженные в тех местах летним солнцем. Это служит для них всегда безошибочным «кискевахуном», то есть сигналом великой опасности, предупреждением о надвигающейся гибели всего живого в ревущем огненном потоке и предзнаменованием того, что охота и ловля зверей в силки в предстоящую зиму будут невозможны.

Мики и Нива находились в тундре, когда наступило пятое августа. В низинах было душно, как в пекле, и Нива ходил с высунутым изо рта языком, а Мики положительно задыхался, но все же они постепенно продвигались вперед вдоль почерневшего, сонного болотного ручья, походившего на большую, глубокую канаву и такого же мертвенно-неподвижного, как и самый тот день. Сквозь дым вовсе не было видно солнца, оно походило на багрово-красную луну, неверными лучами освещавшую землю, и, казалось, тщетно старалось выкарабкаться из обволакивавшей его пелены, которая все гуще и гуще поднималась к нему снизу. Оказалось, что Мики и Нива попали как раз в самый центр лесных пожаров, но так как находились на дне воронки, внизу, то и не замечали сгущавшегося над ними дыма. Но будь они всего только в пяти милях в любую из сторон – и они уже слышали бы отчаянный топот раздвоенных копыт и звук от движения живых существ, искавших спасения от огня. Но Мики и Нива спокойно продолжали свою дорогу вдоль высохшего болота и к полудню уже выбрались из него и сквозь окружавшие его лесные пространства поднялись наверх. До этой минуты ни один из них даже и не подозревал всего ужаса лесного пожара. И он захватил их как раз именно здесь. Им все равно не помог бы против него никакой предшествовавший опыт. Быстро сгруппировавшийся воедино инстинкт сразу целых тысяч поколений их родичей сразу же отозвался в их телах и в мозгу. Весь их мир находился теперь в руках духа огня Искутао. К югу, к востоку и к западу – все было погребено под мрачным саваном, походившим на темную ночь, а из дальнего края того болота, через которое они только что прошли, уже вырывались большие огненные языки.

Теперь, когда они были уже вне той громадной воронки до них доносилось оттуда горячее дыхание ветра, и вместе с этим ветром до их ушей достигал глухой, клокочущий гул, подобный шуму далекого водопада. Захваченные гигантским процессом претворения инстинкта в сознание и понимание, они остановились и стали наблюдать, стараясь выяснить свое положение и напрягая все силы своего ума. Будучи медведем и страдая вследствие этого присущей всей его породе врожденной близорукостью, он не мог разобрать ни густых клубов дыма, ни пламени, которое уже языками вырывалось из покинутого ими болота. Но зато он мог обонять, и его нос сморщивался в сотни мельчайших складок – и он приготовился к бегству еще раньше, чем Мики. Но Мики, у которого зрение было как у орла, стоял на месте, словно зачарованный.

Гул становился все слышнее и слышнее. Казалось, что он приближался к ним теперь уже со всех сторон. А затем вдруг понесся с юга целый ураган пепла, бесшумно отделившегося от огня, и за ним повалили целые клубы дыма. Мики бросался в стороны и как-то странно стал взвизгивать, и теперь уже Нива взял на себя руководство, тот самый Нива, предки которого уже десятки тысяч раз в течение целого ряда столетий попадали в такие же точно переделки и в диком бегстве спасали свои шкуры. Теперь уж ему не нужна была острота зрения. Теперь он знал. Он знал, что находилось у него позади и по бокам и где, по какому именно пути, нужно было бежать, чтобы избегнуть опасности; в самом воздухе он чувствовал и обонял то, что угрожало ему смертью. Два раза Мики делал усилия, чтобы свернуть на восток, и оба раза Нива настойчиво этому противился. Заложив уши назад, он мчался на север. Три раза Мики останавливался, чтобы посмотреть, не догоняет ли их расходившийся пожар, но ни на одну секунду не сделал этого Нива. Все дальше и дальше к северу, к северу, к северу, к тем возвышенностям, к тем широким рекам и озерам и к тем необозримым пространствам, на которых они только и могли бы спастись!

Они бежали не одни. С быстротою самого ветра рядом с ними мчался олень.

«Скорей, скорей, скорей! – подсказывал Ниве инстинкт. – Но только так, чтобы хватило сил до конца! Этот олень, который мчится теперь быстрее, чем догоняющий его огонь, скоро израсходует свои силы совсем и погибнет в пламени. Но ты беги как можно скорее и так, чтобы у тебя хватило сил до конца!»

И Нива стоически продвигался вперед ровными, тщательно размеренными прыжками.

Несясь с быстротою ветра с запада на восток, им пересек дорогу громадный лось, дышавший так тяжело, точно ему перерезали горло. Он весь обгорел и в безумии бросился снова в пылавшую же стену огня.

Позади них и по бокам, там, где пламя уже бушевало с невероятной жестокостью, стирая, подобно полчищам гуннов, все с лица земли, смерть уже приступила к своей жуткой жатве. Мелкие дикие звери и лесные птицы искали своего последнего убежища в дуплах деревьев, под грудами бурелома и в самой земле – и безнадежно погибали. Зайцы представляли собою огненные шары, а затем, когда обгорала на них шерсть, становились черными и падали на землю, сморщившись в комки; норки, выдры и горностаи забивались в самые глухие уголки под валежником и постепенно там умирали; совы срывались с вершин деревьев, некоторое время боролись в раскаленном воздухе и затем падали в самое сердце огня. Кроме дикобразов, ни одно живое существо не издавало звуков; и когда они погибали, то кричали так, как маленькие дети.

В соснах и кедрах, отяжелевших от смолы, которая заставляла их верхушки вспыхивать, как пороховой погреб, – огонь бушевал с оглушительным ревом. От него нельзя было найти спасения в бегстве ни человеку, ни зверю. И из этого пылавшего ада только один великий, умоляющий вопль доносился к небу: воды! воды! воды!

ВОДЫ!

Там, где была вода, могли бы быть надежда и жизнь. В великий час всеобщей гибели были забыты все распри крови и породы, все родовые междоусобия пустыни. Каждая лесная лужица превратилась в якорь спасения.

Вот к такому-то лесному озеру и привели Ниву его непогрешимый инстинкт и чутье, обострившиеся еще больше благодаря неистовству и реву гнавшегося за ним огня. Мики растерялся совсем; все чувства его смешались; он уже ничего больше не чуял, кроме запаха дыма и огня, и уже слепо и покорно следовал за своим товарищем. Огонь уже подбирался к этому озеру с западной стороны, и вся его поверхность была уже занята живыми существами. Это было небольшое водное пространство, совершенно круглой формы, всего только двести ярдов в диаметре. Почти все оно было занято оленями и лосями, из которых только немногие плавали, все же остальные стояли ногами прямо на дне, высунув головы из воды. Другие существа, с более короткими ногами, бесцельно плавали по воде то туда, то сюда, болтая лапами только для того, чтобы не утонуть. Еще более мелкие животные бегали, ползали и пресмыкались по берегу: тут были маленькие красноглазые горностаи, куницы и выдры, зайцы и даже кроты и целые полчища мышей. Окруженный всеми этими существами, которыми он с удовольствием полакомился бы при других условиях, Нива медленно побрел в воду.

Мики последовал за ним, пока не погрузился наконец до самых плеч. Затем он остановился. Теперь огонь уже был близко, несясь, как скаковая лошадь. Кольцо вокруг озера вдруг сомкнулось, и вслед за этим из ужасающего хаоса мрака, дыма и огня послышались дикие, раздирающие душу крики, жалобное мычание молодого лося, потерявшего свою мать, полный агонии вой волка, испуганная брехня лисицы – и над всем этим визгливые до отвращения крики филинов, лишившихся своего убежища в целом море огня.

Сквозь сгущавшийся с каждой минутой дым и нараставшую жару Нива пустился вплавь и все время звал за собой Мики, который, жалобно повизгивая ему в ответ, барахтался вслед за ним, стараясь плыть так близко от своего большого черного брата, что их морды то и дело касались одна другой. А затем, выбившись окончательно из сил, Мики кончил тем, что взобрался на Ниву целиком и поплыл на нем, как на плоту.

Все озеро было теперь опоясано одной сплошной стеной огня. По смолистым деревьям поднимались языки пламени и взлетали в разгоряченном воздухе на целых пятьдесят футов вверх. Рев пожара был оглушителен. Он подавлял собою всякий звук, который в жестокой агонии и в ужасе смерти издавали погибавшие животные. Жара была невыносима. В течение нескольких минут воздух, который вдыхал в себя Мики, жег его легкие, как огнем. Каждые несколько секунд Нива погружал свою голову в воду, чтобы охладить свой пылающий лоб.

Но пожар так же быстро прошел дальше, как и пришел. Стены леса, который всего только несколько минут тому назад был зелен, как изумруд, теперь стояли обуглившимися, черными и лишенными жизни; а самый гул от пожара уносился вместе с пламенем все дальше и дальше, пока наконец не превратился в замирающий отдаленный ропот.

Все живое робко устремилось к почерневшим и еще дымившимся берегам. Многие из созданий, искавших спасения в озерке, уже погибли. Главным образом это были дикобразы. Все они утонули.

На берегах жара все еще была значительна, и еще целые часы после пожара земля была горяча от тлевшего под пеплом огня. Весь остаток того дня и всю последовавшую за ним ночь ни одно живое существо не уходило далеко от воды. И ни одно из них не решилось утолить свой голод другим. Великая опасность сделала всех зверей ручными.

Наконец незадолго перед рассветом занимавшегося после пожара дня пришло вдруг облегчение. Налетел вдруг проливной дождь, и, когда совсем уже рассвело и сквозь разорванные тучи проглянуло солнце, на озере уже не осталось и признака тех ужасов, которые происходили здесь всего только несколько часов тому назад. Только мертвые тела плавали по его поверхности и валялись по берегам. А все живое вернулось в свои опустошенные пожаром места – и вместе с другими побрели туда же и Нива и Мики.