Текст книги "Бродяги Севера (сборник)"

Глава XXII

Партия Чаллонера, состоявшая из трех запряжек и четырех человек, на следующее же утро двинулась на северо-запад, имея своим конечным пунктом вновь учрежденный пост у устья реки Кокрейны, впадавшей в Оленье озеро. Через час после ее отправления выехал на пяти собаках и сам Чаллонер, направляясь к Джексонову Колену. С ним следовал один из индейцев, состоявших на службе у Мак-Доннеля. Этому индейцу было поручено доставить Нанетту в Форт-Огод.

Мики вывели из хижины и привязали к задку саней только в самый последний момент перед отъездом. Увидав пятерых запряженных собак, усевшихся на задние ноги и ожидавших сигнала к отправлению, он ощетинился и зарычал. Но скоро под влиянием нескольких успокоительных слов Чаллонера он понял, что эти собаки не были его врагами. В пути же он от подозрительной терпимости скоро перешел к тому, что стал даже интересоваться, как они тянули сани и как вообще себя держали. Запряжка была дружная, в ней нисколько не было волчьей крови, и потому собаки с ним не грызлись.

События последних двадцати четырех часов так быстро развернулись перед Мики, что его настроение все время оставалось тревожно-напряженным даже и тогда, когда Форт-Огод, наконец, далеко остался позади. Мозг собаки был наполнен целым калейдоскопом странных и захватывавших картин и образов. Где-то далеко-далеко, почти совершенно неразличимо, перед ним вставали образы тех дней, когда он еще не был пленником у Жака Лебо. Даже воспоминания о Ниве стали как-то сами собой стираться под натиском впечатлений, связанных с хижиной Нанетты и Форт-Огодом. И картины, которые вырисовывались теперь в его мозгу, все время представляли перед ним никогда раньше не виданных им людей, собак и множество еще других вещей, назначения которых он еще не понимал. Тот мир, который Мики представлял себе теперь, вдруг оказался для него заполненным целыми полчищами разных Анри Дюранов, Граус-Питов и Жаков Лебо, тех двуногих зверей, которые били его, мучили и заставляли жестоко защищаться, чтобы он не потерял свою жизнь. В своем мщении он уже не раз попробовал человечьей крови. Теперь он невольно поджидал таких же новых встреч. Запечатлевшиеся в его сознании образы говорили ему о том, что эти злобные создания находятся везде и что их надо остерегаться. Порой ему казалось, что они так же бесчисленны, как и волки; и тогда он видел перед собой толпу, собравшуюся вокруг той клетки, где он загрыз своего соперника.

Во всем этом взбаламученном и волновавшем его море призраков выделялись только один Чаллонер, одна Нанетта и один ее ребенок. Все остальное было бесформенным хаосом, полным коварных угроз. Два раза случалось так, что индеец подходил к Мики сзади, и оба раза Мики резко оборачивался со свирепым рычанием назад. Чаллонер видел все это и понимал.

Но даже и из тех образов, которые вставали в разгоряченном мозгу у Мики, с особой для него желательностью резко выделялся только один, наиболее ясный и определенный. Это был образ Нанетты. Да, она выделялась резче, чем даже сам Чаллонер. В Мики жила еще память о ее нежных руках, об ее мягком, ласковом голосе; о запахе, исходившем от волос, одежды и тела; и ему казалось, что ребенок – часть женщины и так же неотделим от нее, как и палец от руки. И эту-то часть сознания Мики Чаллонер и не мог никак в нем понять, и она-то и озадачивала его в один памятный вечер, когда он остановился по пути и расположился на ночевку. Он долго сидел у костра, делал попытки вернуть былую дружбу тех дней, когда Мики был еще щенком. Но ему это удавалось только отчасти. Казалось, Мики ничего не хотел, кроме отдыха – так напряжена была вся его нервная система. Все время собака посматривала на запад и ловила носом долетавший оттуда ветер. Он внюхивался в него и тихо скулил. И так сильно было недоумение Чаллонера, что он решил привязать его на ночь около своей палатки.

Затем Чаллонер лег спать, а Мики все еще продолжал сидеть и смотреть на запад. Было около десяти часов, и ночь была так тиха, что треск обуглившейся в костре ветки казался Мики похожим на щелканье бича. Глаза собаки были широко открыты. Мики мог ясно различать закутанную в тяжелые одеяла фигуру индейца, недвижно спавшего у костра. Несколько далее расположились упряжные собаки, как бы застывшие в тех ямках, которые они вырыли для себя в снегу. Луна светила на горизонте, и какой-то волк уже начинал подвывать, вытянув морду к ее светлому, бесстрастному полублину. И этот звук долетел до слуха Мики, подобно отдаленному призыву, зажигая в его крови новый неведомый огонь. Ему вдруг захотелось завыть и самому. В нем проснулось желание, откинув голову, бросить такой же вызов лесам, луне и звездам. Но он только раскрыл пасть и тотчас же закрыл, и косо поглядел на палатку, в которой спал Чаллонер. Затем Мики тяжело опустился на снег. Но его голова по-прежнему оставалась поднятой и готовой ко всему. Он слушал. Уже луна опустилась совсем близко к горизонту; догорали костры; от них остались одни только тусклые, словно дремавшие угольки. Стрелка на часах у Чаллонера уже зашла за полночь, а Мики все еще лежал, широко открыв глаза и смутно волнуясь от странного чувства, которое вдруг овладело всем его существом. Прошло еще несколько времени, и тот зов, который шел к нему из глубины ночи, теперь уже сделался его безграничным владыкой. Он перегрыз свою веревку. Он не мог больше противиться зову женщины Нанетты и ее ребенка.

Оказавшись на свободе, Мики втянул в себя воздух у края палатки Чаллонера. Голова у него повисла. Хвост тяжело опустился вниз. Он знал, что в этот час он изменяет тому хозяину, которого так долго ждал и который все время так ярко являлся ему в его сновидениях. Это было в нем не рассудочной деятельность, а просто говорил в нем инстинкт. Но ведь Мики вернется назад! Убеждение в этом неясно брезжило в его мозгу. Но теперь – вот сейчас – ему нужно отправляться во что бы то ни стало, и он быстро шарахнулся в темноту. Крадучись, как лисица, пробрался он мимо спавших собак и выпрямился лишь тогда, когда отошел от лагеря на такое пространство, что его нельзя было бы уже догнать. При неверном свете ущербавшейся луны серая неуловимая тень быстро помчалась на запад. В его беге не было ни заминки, ни колебаний. Раны ему не мешали, тело как-то сразу все окрепло, и его легкие задышали так же глубоко, как и у самого сильного волка. По дороге зайцы выскакивали у него прямо из-под ног, у самого его носа появлялся вдруг запах от норки, но все это не задерживало его, и он ни на шаг не отступал от намеченной им цели. Безошибочное чувство направления вело его через болота и глухие леса, через озера и потоки, мимо кустарников и обнаженных мест, по которым только что прошел лесной пожар. Только один раз он остановился, чтобы полакать из ручейка, быстрое течение которого не давало воде замерзнуть. Даже и тут он лишь наспех сделал несколько глотков – и помчался дальше. Луна спускалась все ниже и ниже, пока наконец не закатилась совсем, – ушла куда-то в неведомые края. Стали меркнуть и гаснуть звезды. Маленькие погасли сразу, а большие еще долго казались дремавшими и не хотели уснуть. Над лесными просторами протянулась белесоватая мгла.

Мики покрыл целых тридцать пять миль в шесть часов с полночи и до рассвета.

И вдруг он остановился. Упав на живот за выступом скалы, на самой вершине горного кряжа, он стал следить за рождением дня. На губах у него появилась пена, он тяжело дышал. Он устал и решил отдохнуть. Матовое золото зимнего восхода стало наконец окрашивать восточную сторону неба. А затем, точно развернувшийся сразу веер, прыснули из-за холмистого горизонта первые лучи яркого солнца. Мики поднялся на ноги и взглянул на чудо пробуждавшейся земли. Позади него в пятидесяти милях остался Форт-Огод, перед ним в двадцати – заветная хижина.

По мере того как таяли мили расстояния между ним и домиком Нанетты, он опять стал чувствовать ту подавленность, которая так удручала его у Чаллонера. Но все же теперь была какая-то разница. Он окончил свой пробег. Он внял таинственному зову. И теперь, когда он почти достиг своей заветной цели, его вдруг охватил какой-то новый для него, неведомый страх: как его там примут? Ибо там, у хижины, он загрыз человека, – и там жила его вина. И бег его замедлился. Было уже позднее утро, когда он находился всего в одной только полумиле от дома Нанетты и ее ребенка. Уже чуткие ноздри его уловили слабый запах дыма, выходившего из ее трубы. Но он не пошел по этому запаху, а стал кружить, как волк, продвигаясь вперед все медленнее и все с меньшей уверенностью, пока наконец не попал на ту небольшую расчистку среди леса, где для него произошло так много событий. Он увидел ту клетку, в которой Жак Лебо держал его взаперти; дверца в клетке все еще была отворена и, вероятно, болталась так с тех самых пор, как отворил ее Дюран. На том же месте, где он бросился на Лебо, еще до сих пор весь снег был примят, и при виде всего этого Мики жалобно заскулил.

Теперь он стоял прямо против самой двери в избушку; она была отворена настежь. Присутствие жизни не проявилось ни в чем, но Мики чувствовал ее своим обонянием. Кроме того, из трубы шел дым. Мики тихо пополз к открытой двери. В его крадущихся движениях чувствовалось унижение – мольба о прощении, если только он сделал не то, что следовало, и просьба к тем существам, которых он так любил, чтобы они его не прогоняли.

Он приблизился к самой двери и заглянул в глубину избушки. Комната была пуста. Нанетты там не было. Его уши насторожились, тело напряглось, и он стал прислушиваться к мягкому, ворковавшему звуку, который доносился до него из глубины. Он проглотил слюну и заскулил. Вслед за тем он вполз в самую хижину и, наконец, положил свою большую голову на край маленькой кроватки. Он лизнул ее теплым языком и потом с глубоким вздохом растянулся около нее на полу. Послышались шаги. Вошла Нанетта с какими-то одеялами в руках и, не заметив его, пронесла их в соседнюю комнату. Потом вернулась и вдруг остановилась как вкопанная. Затем, издав короткий крик, она подбежала к нему вплотную. И пес почувствовал, как ее ласковые руки стали обнимать его за шею, и, положив ей морду на грудь, он вдруг не выдержал и завизжал так, точно маленький щенок. Нанетта засмеялась, потом заплакала, ее маленький ребенок проснулся в колыбельке и стал громко кричать и дрыгать ногами, обутыми в шерстяные чулки.

«Ао-у-тайва-мукун», сказали бы индейцы. Это значит, что, когда уходит злой дух, наступает большое счастье. И действительно, «злой дух» ушел из жизни Нанетты, и она сразу же расцвела и поправилась так, как никогда раньше. В ее темных, лучистых глазах светился теперь какой-то новый огонек, она уже не была больше рабыней, стала свободной женщиной и матерью свободного ребенка, и новая заря жизни зажглась перед нею впереди. К ней, освободившейся от ярма поработителя, возвратилась снова ее молодость, и она испытывала теперь такое счастье свободы, о каком не смела даже и мечтать. У нее был ее ребенок, ей сулили радость и солнце, и звезды, и ветер, и этот снег, и грядущие весенние цветы, но самой прекрасной и счастливой звездой для нее была теперь надежда. И в первый же вечер Мики опять подошел к ней, когда она расчесывала свои волосы. Ведь он так любил прятать в них свою морду, так любил сладкий запах, исходивший от их густых прядей, и так ему нравилось класть свою голову ей прямо на колени! Это нежило его. А Нанетта, со своей стороны, его крепко обнимала, пожалуй даже еще крепче, чем своего ребенка. Ведь это он, вот этот самый Мики, принес ей желанные свободу, радость и надежду, на которые она перестала уже рассчитывать. Он сделал для нее то, что могли бы выполнить разве только ее брат или отец, если бы действительно существовали на свете. На второй день после возвращения Мики к Нанетте, как раз в то самое время, когда Чаллонер в темноте приближался к ее избушке, случилось так, что у нее были распущены волосы и она ласково разговаривала с собакой. Увидя ее во всей красоте, с тихим отблеском лампового света в темных глазах, Чаллонер вдруг почувствовал, будто земля содрогнулась у него под ногами и будто все эти годы он работал и трудился так далеко от всего мира и от людей именно только для того, чтобы дождаться наконец этой минуты, о которой он перестал даже и мечтать.

Глава XXIII

С прибытием Чаллонера к Нанетте для Мики уже не оставалось больше ни малейшей мрачной тени. Он не задумывался, как все это произошло, и, конечно, не мог бы даже и представить себе того, что могло бы ожидать его впереди. Он жил только настоящим – теми драгоценными часами, в которые все эти любимые им люди находились вместе. Тем не менее где-то далеко, в самой глубине его сознания, среди всех тех воспоминаний, которые срослись с его душой, в нем все еще гнездился образ медведя Нивы – его старого товарища, брата, соучастника стольких совместных приключений. И он вспоминал о той холодной, занесенной снегом берлоге, где Нива заснул долгим и таинственным сном, который так походил на смерть. Но пока что он все-таки жил одним только настоящим. Часы вытягивались в целые дни, а Чаллонер все еще не уезжал и не отсылал Нанетту с индейцем в Форт-Огод. Индеец вернулся в факторию один, с запиской на имя Мак-Доннеля, в которой Чаллонер сообщал, что ребенок что-то стал покашливать и что вследствие этого путешествие должно быть отложено до более теплой погоды. Далее он просил, чтобы вместе с этим индейцем ему прислали продовольственных запасов, которые пришли уже к концу.

Несмотря на то что после Нового года наступили сильнейшие холода, Чаллонер расположился в палатке на опушке леса, в каких-нибудь ста ярдах от хижины, и Мики стал делить свое время между нею и палаткой. Это были для него удивительно счастливые дни! А для Чаллонера…

Мики видел все, хотя ничего не мог понять. По мере того как из каждых семи дней слагалась неделя, а из недель – две, три и так далее, в глазах у Нанетты появился какой-то странный огонек, а в голосе какая-то новая, особо звеневшая, трепетная нотка.

И вдруг в один прекрасный день Мики поднял глаза со своего места у колыбели ребенка – и увидел Нанетту в объятиях своего хозяина. Она смотрела ему прямо в лицо, ее глаза сверкали, как звезды, и Чаллонер говорил ей что-то такое, от чего ее лицо вдруг сразу все преобразилось и стало еще более красивым. Мики это удивило. Но он удивился еще больше, когда Чаллонер от Нанетты перешел к колыбели и взял ее ребенка к себе на руки, а в это время женщина, смотря на них обоих со свойственным только ей одной выражением глаз, вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась. В горле у Мики уже назревало рычание, но Чаллонер в эту минуту обнял и Нанетту, а ее руки обвились вокруг его шеи и ребенка, и женщина зарыдала снова… По какому поводу – это превосходило всякое понимание Мики. И, однако, он понимал, что рычать или бросаться здесь было вовсе не нужно. Он понял, что в хижину вошло еще какое-то новое начало, проглотил слюну и стал смотреть, что будет дальше. Через минуту Нанетта уже стояла рядом с ним на коленях и обнимала и его за шею точно так же, как перед этим обнимала и мужчину. А Чаллонер бегал кругом и прыгал, как мальчик, не выпуская ребенка из рук. Потом он тоже опустился к Мики и вдруг воскликнул:

– Мики! Дружище! Ведь у меня теперь есть семья!

И Мики сделал усилие, чтобы его понять, но так и не понял. В тот вечер, после ужина, он видел, как Чаллонер расплетал у Нанетты косы и расчесывал ей волосы. Оба они смеялись, как двое счастливых детей. Мики сделал еще большее усилие, чтобы понять, и опять ровно ничего не понял.

Но когда Чаллонер, перед уходом в свою палатку, еще раз обнял и поцеловал Нанетту и стал ласкать ее и гладить по голове, а Нанетта закрыла лицо руками, заулыбалась и стала кричать от радости, то… Мики наконец понял! Он увидел, что счастье привалило сразу ко всем тем, кто находился в избушке, – и успокоился.

Теперь, когда все устроилось так благополучно, Мики мог смело вновь приняться за охоту. Жажда приключений вновь охватила его, и радиус его экскурсий с каждым днем стал удлиняться все более и более. Он опять пошел по старой линии капканов Лебо. Но теперь там все уже пришло в упадок, пружины нигде не были натянуты, и Мики перестал уже остерегаться, как это было раньше. Он даже несколько растолстел. Ему уже не чудилось больше опасности в каждом порыве ветерка. На третью неделю пребывания Чаллонера у Нанетты, в тот самый день, который отметил собою в природе переход от холодов к началу теплой погоды, Мики натолкнулся на заброшенную в болоте западню. Это было в добрых десяти милях от дома. Еще Лебо в свое время поставил ее на рысь, но никакой зверь еще не коснулся в ней приманки – совершенно замерзшего, как камень, куска оленьего мяса. Мики с любопытством обнюхал эту приманку. Он уже не предчувствовал опасности. Для него уже не существовало больше угроз. Все в мире было теперь великолепно. Он смело потянул за мясо – и вдруг громадное бревно обрушилось на него с такой силой, что, казалось, могло проломить ему спину. Удар лишь немного промахнулся. Чуть не убитый до смерти, тяжело ушибленный, он застрял в ловушке на целых двадцать четыре часа. Только после отчаянной борьбы за жизнь ему наконец удалось выкарабкаться из-под тяжести бревна. Потеплело. Выпал легкий снежок, засыпавший все следы и тропинки. Мики оставлял за собою по талому снегу дорожку, походившую на след выдры, так как он не мог двигать задними конечностями. К счастью, спина его не была переломлена; тяжесть удара лишь временно парализовала его задние ноги.

Он потащился по направлению к хижине, но каждый шаг его был исполнен таких мучений и само продвижение совершалось так медленно, что за час ему удалось продвинуться вперед всего только на какую-нибудь четверть мили. Следующая ночь застигла его только на второй миле от места происшествия. Он едва дополз до кустарника, который мог бы служить ему логовищем, и пролежал там до зари. Весь следующий день он не мог двинуть ни единым членом. На четвертый – он почувствовал некоторое облегчение. Но он не смог протащиться зараз хоть сколько-нибудь заметное пространство. Но добрый дух индейцев опять пришел ему на помощь, так как под вечер он натолкнулся на полуобглоданный волками остов оленя. Мясо промерзло насквозь, но Мики так и впился в него зубами. После этого он целых десять дней пролежал под грудою упавших деревьев, борясь там со смертью. Не будь найденной им падали, он, несомненно, издох бы. Затем он пополз далее и лишь в конце второй недели мог твердо стоять на ногах. Только на пятнадцатый день он возвратился наконец к хижине Нанетты.

Когда еще он приближался к расчистке, его вдруг охватило предчувствие какой-то серьезной перемены. Хижина стояла на месте. По внешнему виду она нисколько не изменилась за эти пятнадцать дней, но из ее трубы уже больше не поднимался дым и окна покрылись узорами от мороза. Снег лежал кругом девственным и чистым, как свежевыстиранная простыня. Мики нерешительно направился к двери. Никаких следов у крылечка не было. На пороге возвышался целый сугроб. Мики заскулил и стал царапаться в дверь. Ответа не последовало. Он прислушался. Изнутри не донеслось до него ни единого звука.

Он вернулся к опушке леса и стал ждать. Прождав целый день, в течение которого он то и дело возвращался к хижине, чтобы обнюхать все ее закоулки и углы, он вырыл себе на ночь ямку в свежевыпавшем снегу у самой двери и проспал в ней всю ночь. Настал новый день, серый и пустынный, – и все еще из трубы не поднимался дым и из-за бревенчатых стен не слышалось звуков. И тут Мики наконец понял, что Чаллонер и Нанетта с ребенком куда-то ушли.

Но он все еще надеялся. Он уже больше не прислушивался к звукам из хижины, нет, он почему-то решил теперь, что должен ожидать чего-то от леса. И он стал делать в нем по всем направлениям рекогносцировки, обнюхивая свежевыпавший снег, под которым могли скрываться следы, и ловя ветер своими чуткими ноздрями.

Под вечер, поймав по дороге зайца, он опять вернулся к хижине и проспал ночь в своем куточке около порога. Прошли третий день и третья ночь, в течение которой он вдруг услышал вой волков. Небо было чисто и все в звездах, и Мики вдруг почувствовал в себе непреодолимое желание им ответить. И он поднял полный тоски и скорби вой – и это была мольба о том, чтобы вернулся хозяин, чтобы Нанетта и ее ребенок возвратились назад. То не было откликом волкам, нет, в этом его зове слышались опасения, что они уже больше не придут никогда, и рыдало что-то похожее на безнадежность.

Его охватила такая тоска одиночества, равной которой он еще не испытывал никогда. Казалось, будто кто-то нашептывал его собачьей душе, что все то, что он видел и перечувствовал за последнее время, было лишь сном и что теперь он стоит лицом к лицу с подлинной действительностью – с его прежним миром, полным опасностей, беспредельной и всеобъемлющей пустоты и беспрерывной, отчаянной борьбы за существование.

Его инстинкты, убаюканные лаской людей в этой хижине, заснувшие было в нем, теперь вновь обострились! Он опять ясно почувствовал острую, едкую дрожь перед грозящей опасностью, рождающуюся от одного только одиночества, и стал осторожным, как волк. На четвертый день он скользил по опушке леса, как уже настоящий хищник.

На пятый день он уже не спал около хижины, а нашел себе логовище в лесу, на расстоянии мили. В эту ночь он видел странные и тревожные сны. Он видел во сне высокий, обрывистый кряж, весь заметенный сугробами снега, где таилась темная, глубокая пещера. Он снова был со своим спутником прошедших дней – медведем Нивой. Он все старался разбудить его и даже ощущал во сне теплоту его тела и слышал сонное, добродушно-протестующее его ворчание. Затем он увидел, будто пробирается с Нивой по черносмородинному раю и, опять-таки вместе со своим другом, спасается от разъярившейся медведицы, во владения которой они осмелились войти. Он вдруг неожиданно проснулся и почувствовал, что весь дрожит, – и мускулы его напряглись. Он зарычал на темноту. Глаза его засветились в ней, как два огонька. В своем темном логове, под нагроможденными друг на друга деревьями, он стал звать к себе Ниву, скулить ему и еще долго вслушивался, не послышится ли от него ответ.

Он оставался в районе хижины еще около месяца. По крайней мере по разу в день, а часто и ночью, он возвращался к ней и обнюхивал ее углы и дверь. Но думал он больше о Ниве. В том году «тики-свао», то есть великое таяние снегов, наступило неожиданно рано, в самом начале марта. Солнце светило на совершенно безоблачном небе целую неделю. В воздухе потеплело. Снег стал под ногами совсем рыхлым, а на южных склонах таял и сбегал журчащими ручейками или скатывался вниз небольшими лавинами. В мире пробуждалась и трепетала новая радость. Все кругом запульсировало нараставшим биением весенних чар, и в душе у Мики стали постепенно возникать новые надежды, новые ощущения, новое вдохновение, которые были не чем иным, как могучим голосом все того же удивительного всемогущего инстинкта. Теперь Нива должен скоро проснуться!

Эта мысль поглотила его всего, как и могучий голос, который он наконец понял. О том, что Нива должен проснуться, ему пела журчавшая музыка весенних потоков, он слышал об этом в теплых ветрах, которые уже не были больше напоены свирепым холодом зимы, он ловил эту весть в тех животворящих ароматах, которые источала еще голая, но начинавшая уже оттаивать в апреле земля; ему твердил об этом и сырой, сладкий запах перегноя. Он был очарован. Все эти голоса звали его к Ниве. Да, теперь уже он знал наверное!

НИВА ДОЛЖЕН ПРОСНУТЬСЯ!

И он ответил на могучий призывный голос. Ничто на свете, кроме простой грубой физической силы, не смогло бы теперь удержать его на месте. И тем не менее он не пустился в путь тотчас же, как сделал это, когда бросил Чаллонера и помчался к Нанетте и ее ребенку. Тогда была у него определенная цель, чего-то надо было достигнуть реального, было нечто, что побуждало его приступить к непосредственному исполнению. Теперь же его влек безотчетный импульс, но отнюдь не реальность. В течение двух или трех дней он не спеша продвигался к западу, блуждая и делая постоянные зигзаги. Затем он пошел уже по прямой линии и рано утром на пятый день, выбравшись наконец из густого леса на открытую лощину, увидел перед собой круглый каменистый кряж. Тут он остановился и долгое время смотрел на расстилавшуюся перед ним равнину.

Образ Нивы становился в его мозгу все яснее и яснее. Мики казалось, будто он покинул все эти места только вчера или третьего дня. Правда, тогда все здесь было завалено снегом и землю окутывал серый непроницаемый туман. Теперь же снег остался только кое-где, светило яркое солнце, и небо было безоблачное и голубое. Он отправился дальше. Обнюхал подошву кряжа. Нет, он ничего еще здесь не забыл. Он совершенно не волновался, потому что уже потерял всякое представление о времени. Ему казалось, что он ушел отсюда только вчера, а сегодня уже вернулся обратно.

И он направился прямо ко входу в берлогу Нивы, с которой уже давно сошел весь снег, просунул туда голову и плечи и понюхал воздух. Ну и соня же этот лентяй-медвежонок! Нечего сказать! Шутка ли, проспать с осени и до весны! Мики вдруг почувствовал его запах. Значит, он еще был здесь. Мики насторожился и прислушался. Да, да, Нива действительно был здесь! Мики услышал его дыхание!

Он перелез через еще уцелевший низенький снеговой барьер, загромождавший собою вход в берлогу, и доверчиво вступил в темноту. Его встретили мягкое, сонное ворчанье и глубокий вздох. Мики дошел до медведя, потерся мордой об его новую, свежую, выросшую за зиму шубу и стал нашаривать дорогу к его уху. Ну разумеется, все происходило только вчера! Нужно ли еще трудиться и припоминать! Мики потянул зубами за ухо Нивы и забрехал тем низким, горловым лаем, который Нива всегда так хорошо понимал.

«Проснись, Нива, – казалось, говорили все эти поступки Мики. – Проснись же! Снег уже растаял, и на дворе стало удивительно хорошо. Проснись же скорее!»

Нива потянулся, широко раскрыл рот и зевнул.