Текст книги "Русский след Трампа. Директор ФБР свидетельствует"

Мне с самого начала не нравилось дело Марты Стюарт. Это был отвлекающий маневр, блестящий предмет, когда у нас было так много более важной работы. Пузырь высоких технологий конца 1990-х лопнул, и резкие колебания на рынке обнажили удивительный объем корпоративного мошенничества. Перефразируя памятные слова Уоррена Баффета, когда рынок обрушился, быстрый отлив выставил напоказ множество обнаженных купальщиков. На пляже оказались мошенники из компаний Энрон, УорлдКом, Адельфия, а также множество других – тех, кто обанкротил компании, уничтожил бесчисленные рабочие места, и обманом лишил инвесторов миллиардов. Мы работали как сумасшедшие в офисе окружного прокурора Соединенных Штатов в Нью-Йорке, чтобы выстроить эти крупные дела. И их было очень трудно построить, потому что все они касались содержимого сознания людей. В делах о торговле наркотиками, которыми я занимался много раз, задачей правительства было просто связать обвиняемых с действием. Если федеральные агенты врываются в комнату отеля и обнаруживают кило героина кучкой посреди стола, все сидящие за тем столом отправляются в тюрьму. Никто из них не может сказать, что им никогда не приходило в голову, что эта деятельность являлась незаконной, или что их бухгалтеры и адвокаты изучили героин и пришли к выводу, что он законен и уместен в соответствии с действующими правилами и предписаниями. Нет. Все отправляются в тюрьму.

В делах о корпоративном мошенничестве проблема заключалась в обратном. К концу дня правительство будет полностью понимать все действия. Мы будем знать, кто сидел за столом, и что это была за сделка. Но все за столом скажут, что они абсолютно не имели понятия, что эта запутанная, ипотечная, с обратной сделкой «репо», с обменом иностранной валюты сделка была нелегальной. Они неизменно скажут, что очень, очень сожалеют, что люди потеряли свои сбережения, но совершение преступления было последним, о чем они могли бы подумать.

На следователей и прокуроров легла обязанность вне всяких разумных сомнений доказать содержимое разума человека двенадцати присяжным, которые единогласно должны согласиться, что правительство выполнило свой долг. Очень тяжело. Не невозможно, благодаря великому дару двадцатого века правоохранительным органам – электронным средствам связи – но все же, сложно. Иногда электронная почта предлагает доказательства вида «кило на столе». В одном случае я столкнулся с тем, как финансовый директор пишет в электронном письме: «Я лишь надеюсь, что Комиссия по ценным бумагам не выяснит, чем мы тут занимаемся». Его коллега-управленец отвечает: «Забудь про Комиссию по ценным бумагам, когда придет ФБР, я выпрыгну в окно». Хорошенькое дело.

Но чаще всего правительство заходило в тупик в попытках доказать преступные намерения, даже перед лицом огромных финансовых потерь. Криков людей, что генеральный директор «должен был знать», или что ему «следовало знать», было недостаточно. Где доказательства вне всяких разумных сомнений, что он знал, что совершает преступление? Старшие должностные лица были шокированы, шокированы, что сотрудники низшего звена могли нарушить закон.

Среди всех этих крупных дел, над которыми мы так упорно трудились, чтобы предъявить обвинения, какое мне было дело до Марты Стюарт? Это было незначительное дело о лжи богатой личности, продавшей немного акций, потому что так сделал ее друг. У нас были некоторые доказательства, которые можно было добавить к инсайдерской торговле, если бы мы заняли агрессивную позицию с точки зрения закона, и у нас было умышленное воспрепятствование осуществлению правосудия, но это было далеко не плевое дело, особенно, раз оно проходило с участием присяжных, и касалось симпатичной личности самой любимой телеведущей Америки. Все чему-то научились у нее. Я сам однажды заталкивал листья базилика под кожу индейки на День благодарения по совету Марты Стюарт. Зачем было так напрягаться? Какая разница?

Но это дело перестало быть незначительным, когда однажды днем ведущий расследование помощник окружного прокурора Соединенных Штатов ворвался в мой большой кабинет с видом на манхэттенскую часть Бруклинского моста и Департамент полиции Нью-Йорка. Я мог целый день наблюдать людской поток в Бруклин и обратно, и в полицию и обратно. С широкой улыбкой и вытянутыми над головой обеими руками, словно сигнализируя тачдаун[6]6
  В американском футболе пересечение мячом или игроком с мячом линии зачетного поля соперника. – Прим. перев.


[Закрыть], он сказал мне, что получил требуемое.

Последний кусочек дела неожиданно пришел от лучшей подруги Марты Стюарт, Марианны Пастернак. Спустя несколько дней после якобы случайной продажи акций, они вдвоем сидели на балконе отеля в Кабо-Сан-Лукас, Мексика, наслаждаясь выпивкой на новогодних каникулах. Пока они болтали, любуясь чистым как драгоценный камень Тихим океаном, рассказала следователям Пастернак, Стюарт сказала, что беспокоится насчет Сэма Уоксола. Стюарт пояснила, что продала все свои акции «ИмКлон», потому что узнала через своего брокера, что так сделал Уоксол. Она добавила: «Разве не здорово иметь брокеров, которые рассказывают вам такое?»

Другими словами, Марта Стюарт бессовестно солгала нам, и теперь мы могли доказать это вне всяких разумных сомнений. Тьфу. Сказанная ею ложь была совсем излишней. Она могла бы предложить возместить сохраненные ею пятьдесят тысяч долларов, мелочь для нее, выразить раскаяние, и поклясться больше никогда не торговать на основе инсайдерской информации. Вместо этого она принялась усердно лгать, а затем вовлекать в это других, пытаясь замести следы.

Вдобавок к поддерживавшим ее поклонникам, у Стюарт были агрессивные адвокаты. Одним из основных их аргументов было, что смешно думать, что человек с состоянием в сотни миллионов долларов лично подключится – направляясь на частном самолете в Мексику – к продаже акций, чтобы просто избежать потери пятидесяти тысяч долларов. Они говорили, что ее время слишком ценно для такой мелочи. Столкнувшись с подобным аргументом, я задал ее адвокатам вопрос: если мисс Стюарт в своем загородном поместье одним воскресным утром идет по извилистой подъездной дорожке за «Нью Йорк Таймс» – с дымящейся чашкой кофе в руке – и видит лежащие на земле рядом с ее газетой пять долларов, то поднимет она их или не станет беспокоиться ради подобной мелочи? Они не ответили. Конечно же, она поднимет их. Конечно же, она сделает единственный телефонный звонок своему брокеру, чтобы сохранить свои пятьдесят тысяч долларов. Как и большинство из нас, особенно если мы не знакомы с законодательством об инсайдерской торговле.

Я попросил Карен Сеймур, начальника криминального отдела, подумать о том, чтобы предложить сделку о признании вины. Карен не нравилась эта идея, так как теперь у нее были веские доводы, и она беспокоилась, что мы подадим сигнал о своей слабости, ища сделки, но попыталась. Сперва адвокаты Стюарт сказали, что она пойдет на сделку о признании, а затем ответили отказом. Полагаю, они либо проверяли нашу решимость, либо не смогли убедить своего клиента признать вину в деле, которое она не могла выиграть. Если мы хотели, чтобы Стюарт заплатила за свое преступление, то должны были предъявить ей обвинение и передать в суд это дело против хорошо известной и пользующейся всеобщим уважением публичной фигуры. Хотя с этим делом все было и ежу понятно, я все еще колебался. Я знал, что защитники Стюарт в СМИ скажут то же самое, на что намекали ее адвокаты, когда боролись против обвинений – что я возбудил это дело, чтобы стать известным. Что я охотился на знаменитость – склоняя чашу весов правосудия и делая показательный пример из кого-то, кто был на глазах у публики. Что я был просто еще одним Руди Джулиани, делавшим себе имя на спинах других. Я провел долгие часы, глядя на Бруклинский мост, не решаясь вызвать волну критики и цирк, который я знал, последует за этим. Затем, пока беспокоился о себе и своем имидже, я вспомнил одного молодого чернокожего священника.

Он был помощником пастора и молодым священником в исторической «Четвертой Баптистской Церкви» в Ричмонде, штат Вирджиния, в то время, как я был надзорным федеральным прокурором в том городе в конце 1990-х. Главным пастором той церкви был харизматичный мэр Ричмонда Леонидас Б. Янг. К сожалению, мэр Янг был слегка слишком харизматичным для его же блага. Хотя он был женат и имел детей, у него одновременно было амбициозное количество интрижек с другими женщинами. Чтобы поддерживать эти отношения, столкнувшись с некоторыми проблемами с половой деятельностью, Янг установил дорогой механический имплант пениса, который затем катастрофически отказывался работать, что приводило к дополнительным процедурам и тратам. Со своими медицинскими счетами и покупками подарков, путешествий и отелей для многочисленных любовниц, Янг столкнулся с нехваткой финансов. Прискорбно, но он решил воспользоваться положением в городских властях, чтобы заработать наличных, и обратился к своему помощнику пастора для помощи в этом деле.

В то время в Ричмонде обсуждалась приватизация городских кладбищ. Руководители одной компании на встрече с Янгом заинтересовались участием в тендере на кладбища. Мэр сказал им, что их шансы выиграть тендер существенно повысятся, если они наймут в качестве «консультантов» определенных людей, таких как его младший священник в «Четвертой Баптистской». Впоследствии компания выписала чеки на тысячи долларов, среди прочих, тому младшему священнику. Банковские записи показали, что священник обналичил чеки, а затем передал деньги мэру.

Мы с моим коллегой прокурором Бобом Троно встретились с тем молодым священником. В нем было что-то, вызвавшее у меня желание помочь ему. Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал, что верю, что он хороший человек, что он сделал что-то в качестве услуги своему наставнику и главному пастору его церкви, мэру Леонидасу Янгу. Из чего мы могли сказать, что молодой священник не оставил себе сколько-нибудь денег из тех, что помог присвоить мэру Янгу. Признай это, сказал я ему, и с тобой будет все в порядке. Солги, и я стану преследовать тебя за это в уголовном порядке. Однажды мэр Янг сдаст тебя, сказал я ему. Он покрылся потом, но настаивал, что кладбищенская компания наняла его ради его экспертной оценки, и что он не давал каких-либо денег Янгу.

Я ощущал глубокую грусть, когда встреча закончилась, так как мог заглянуть в будущее, чем оно обернется для молодого пастора из Ричмонда, которого впереди ждала многообещающая карьера. Леонидасу Янгу было предъявлено официальное обвинение, он признал свою вину в вымогательстве, и был приговорен к заключению в федеральной тюрьме. В рамках усилий по снижению длительности этого заключения, он назвал помощника пастора как одного из своих сообщников в отмывании денег. Молодому священнику предъявили обвинение и признали виновным во лжи во время следствия. В ходе судебного разбирательства, на котором в качестве обвинителя выступил Боб Троно, Леонидас Янг свидетельствовал против него. Молодого пастора приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме за ложь. Я не упоминаю в своей книге его имя, потому что надеюсь, что у него после тюрьмы сложилась хорошая и счастливая жизнь.

Глядя в окно своего кабинета на Манхэттене и вспоминая того молодого священника, мне стало за себя стыдно. Он не был знаменит. Возможно я был единственным человеком за пределами Ричмонда, знавшим его имя. И вот я, окружной прокурор Соединенных Штатов на Манхэттене, мешкаю предъявить обвинение Марте Стюарт, так как это вызовет волну критики. Я действительно подумывал отпустить ее, потому что она была богатой и знаменитой. Что за ошибка правосудия. Каким же я был трусом.

Я попросил Дэйва Келли выяснить, как много людей в Соединенных Штатах осудили за предыдущий год за ложь федеральным следователям. Сколько «обычных людей» солгали и затем дорого заплатили за это? Ответ был две тысячи. Келли сказал, что мне нужно перестать заламывать руки; это было правильно, и мне следовало продолжать. Он был прав. Я сказал своим сотрудникам предъявить официальное обвинение Марте Стюарт и решил, что Карен Сеймур поведет это дело в суде.

Обвинение Марты Стюарт стало моим первым опытом в получении потока ненависти и ярости в ответ на внимательно и вдумчиво принятое решение. Люди просто не могли, ради всего святого, понять, как я мог раздуть из мухи слона в попытке уничтожить Марту Стюарт. Очевидно, я вышел из-под контроля, принимая решения, которые не поддержит ни один разумный человек. Натиск был мощным, но я был спокоен, что мы приняли правильное решение правильным образом. Это также окажется хорошей практикой на будущее, которое я не мог даже представить тогда. Стюарт была признана виновной и приговорена к пяти месяцам заключения в федеральной тюрьме в Альдерсоне, штат Западная Вирджиния.

Случай со Стюарт напомнил мне, что система правосудия – это система доверия. Мы действительно не можем каждый раз сказать, когда люди лгут или прячут документы, так что когда можем доказать это, то просто должны так и поступать в качестве послания каждому. Люди должны опасаться последствий лжи системе правосудия, или эта система не будет работать.

Было время, когда большинство людей боялись попасть в ад, если нарушат клятву, данную именем Господа. То божественное устрашение незаметно ушло из нашей современной культуры. Его место должен занять страх оказаться в тюрьме. Люди должны бояться, что их жизни перевернутся с ног на голову. Они должны бояться, что их фотографиями будут пестреть газеты и вебсайты. Люди должны бояться, что их имя навечно станет ассоциироваться с преступным деянием, если мы хотим, чтобы у нас была страна с верховенством закона. Марта Стюарт откровенно солгала системе правосудия. Чтобы защитить институт правосудия и укрепить культуру установления истины, ей следовало предъявить обвинение. Я полностью уверен, что если снова так сложатся обстоятельства, Марта Стюарт больше не солжет федеральным следователям. К сожалению, многие другие из встречавшихся на моем пути продолжали совершать те же самые дурацкие поступки.

* * *

В качестве окружного прокурора Соединенных Штатов на Манхэттене я докладывал заместителю генерального прокурора в Министерстве юстиции в Вашингтоне. Заместитель генерального прокурора – часто называемый ЗГП – был вторым человеком в министерстве и руководил текущими оперативными вопросами. Все в этой организации, за исключением небольшого личного штата генерального прокурора, докладывали ЗГП, который уже докладывал генеральному прокурору. Это была безумная организационная структура, которую вы можете найти лишь в правительстве. Но я подумал, что это, вероятно, было сделано для того, чтобы работа была интересной.

Летом 2003 года Ларри Томпсон, служивший тогда на этом посту, пришел ко мне на Манхэттен. Он выдохся, и сказал мне, что осенью уходит. Он собирался рекомендовать Белому дому Джорджа У. Буша, чтобы я сменил его на посту заместителя генерального прокурора. Было ли мне интересно?

Ответ был положительным. Мне нравилось быть окружным прокурором Соединенных Штатов, но Нью-Йорк, как и прежде, был не из лучших для меня и моей семьи мест. По причине стоимости жизни мы жили в пятидесяти милях к северу от моего офиса. Постоянное мотание туда-сюда сделало для меня очень сложным видеться с Патрис и детьми так часто, как мне бы хотелось. Оно означало множество пропущенных концертов, игр и родительских собраний. Я однажды покинул офис в 4 часа дня, чтобы успеть на игру Младшей лиги в 6 часов, и из-за жуткого трафика пропустил почти всю игру. Такие вещи причиняли мне боль. Не тем я хотел быть. Если бы мы перевезли детей в Вашингтон, я знал, что у меня была бы работа, на которой я был бы очень занят, но еще я знал, что смог бы избежать трех или четырех часов на дорогу каждый день. Конечно, была опасность в переезде ближе к политическому сердцу страны. Один нью-йоркский журналист высказал мнение многих моих коллег, написав статью под названием «Мистер Коми перебирается в Вашингтон», написав, что я, несомненно, сохраню свое чувство юмора, когда перееду в Вашингтон; более сложный вопрос заключался в том, не потеряю ли я свою душу. Признаю, я разделял эту озабоченность, но этот переезд будет лучше для моей семьи. И как это может быть плохо?

Так что я отправился в Вашингтон на встречу с советником президента Джорджа У. Буша Альберто Гонсалесом. Мы встретились в его кабинете на втором этаже Западного крыла. Это был не первый мой визит в служебные помещения советников Белого дома. В 1995 году я недолгое время работал на сенатский комитет, расследовавший инвестиции Билла и Хиллари Клинтон в арканзаского застройщика «Уайтуотер» и ряд связанных с этим вопросов. Один из тех вопросов касался самоубийства заместителя советника Белого дома президента Клинтона Винца Фостера и последующей работы с оставленными в его офисе документами. Во время пяти месяцев в юридическом персонале комитета мне поручили посетить второй этаж Западного Крыла, чтобы проверить служебные помещения, в которых работал Фостер. Одним из вопросов комитета было, не посещала ли Первая леди Хиллари Клинтон или кто-то, действовавший по ее поручению, офис Фостера после его смерти, и не забирала ли оттуда документы. Я покинул расследование задолго до того, как были сделаны какие-либо выводы, но могу вспомнить, как шел от кабинета Хиллари Клинтон на втором этаже к служебным помещениям советников Белого дома.

Еще я был в Западном крыле весной 2001 года. В качестве помощника окружного прокурора Соединенных Штатов в Ричмонде я вел дело о терроризме, и рассчитывал на обвинительное заключение в деле по обвинению Ирана в финансировании и руководстве разрушительным нападением в 1996 году на казармы ВВС США в Саудовской Аравии, в котором погибли девятнадцать американцев, и сотни были ранены. Такое обвинение будет иметь внешнеполитические последствия, и новая администрация Буша собрала руководителей системы национальной безопасности, чтобы выслушать объяснения генерального прокурора Джона Эшкрофта, почему обвинения против Ирана были обоснованы. Сотрудники Эшкрофта решили, что я буду сопровождать его в Белый дом, но сидеть снаружи заседания в Ситуационном Центре, на случай, если я ему понадоблюсь в качестве источника поодробностей. Я расслабился и наслаждался своим первым визитом в Ситуационный Центр, так как у меня не было роли со словами, и даже не был на заседании. Я мог просто глазеть по сторонам и впитывать. Впитывание продлилось недолго. Вскоре я оказался под водой.

Спустя несколько минут после того как дверь в защищенный зал заседаний закрылась, она снова открылась, и там стоял государственный секретарь, Колин Пауэлл.

– Кто здесь прокурор? Вы прокурор? – рявкнул он, и его взгляд остановился на мне.

– Да, сэр, – заикаясь ответил я.

– Входите, – приказал он.

Очевидно, заседание началось не очень хорошо.

Генерал Пауэлл проводил меня в небольшой зал заседаний, и указал на место за столом прямо напротив него и министра обороны, Дональда Рамсфелда. Советник по национальной безопасности, Кондолиза Райс, сидела во главе стола. Я сел между слегка раскрасневшимся генеральным прокурором и директором ФБР Луисом Фрих. На протяжении последующих двадцати минут эти двое волевых министров расспрашивали меня о моем деле и моих доказательствах, да так, что мой костюм стал насквозь мокрым от пота. Когда у них закончились вопросы, они попросили меня покинуть заседание. Я вышел на негнущихся ногах, в то время как заседание продолжилось. Несколько недель спустя я получил одобрение на включение обвинения, что Иран стоял за нападением на Хобар Тауэрс.

И вот, я снова был здесь. На первом этаже Западного Крыла находятся большие кабинеты с высокими потолками, включая, конечно же, Овальный кабинет. Мне всегда казалось, что архитекторы забрали пространство для этих высоких потолков у верхнего и нижнего уровней, особенно у подвала. Там внизу, где я за свою последующую карьеру проведу так много времени на совещаниях по национальной безопасности, дверные проемы имели высоту два метра. Чтобы передвигаться, я во время ходьбы все время осмотрительно пригибал голову, как бы кивая невидимому спутнику. Я понятия не имел, насколько тонко были откалиброваны мои наклоны головы, пока не получил новые подошвы и каблуки на пару парадных туфель во время администрации Джорджа У. Буша. По всей видимости, эта отремонтированная обувь сделала меня примерно на полтора сантиметра выше, чем обычно. Спеша, чтобы не опоздать на совещание с президентом в Ситуационном Центре, я пригнулся, как обычно, и так сильно впечатался головой, что ошеломленно отшатнулся назад. Агент Секретной службы спросил, в порядке ли я. Я ответил да, и продолжил движение, со звездочками в глазах. Сев за стол с президентом и руководством национальной безопасности, я почувствовал какую-то жидкость на коже головы и понял, что у меня идет кровь. Так что я поступил очевидным образом: все время наклонял голову в разных направлениях, чтобы текшая кровь оставалась внутри линии волос. Бог знает, что подумал президент Буш, что со мной не так, но моей крови он не увидел.

Верхний этаж, где находился кабинет Гонсалеса, был лишь немного менее клаустрофобным, с маленькими окнами, зажатыми под низким потолком. Я испытал облегчение, когда мы сели. Гонсалес, советник Белого дома, работавший на Буша, когда тот был губернатором Техаса, был радушным, дружелюбным и почти мучительно тихо говорящим человеком. Большинство разговоров с ним включали в себя неловкие паузы. Я не помню, чтобы он много расспрашивал меня во время «интервью» на заместителя генерального прокурора. Он сказал, что Белый дом ищет кого-то «достаточно сильного, чтобы противостоять Джону Эшкрофту». Он хотел знать мое мнение, справлюсь ли я.

Это показалось мне странным вопросом в отношении выбранного президентом генерального прокурора. Но, как я быстро узнал, Вашингтон был городом, в котором кажется все ставили под вопрос лояльность и мотивацию других людей, и чаще всего, когда тех не было в комнате. Эшкрофт был консерватором, рассматривавшим возможность участия в президентских выборах 2000 года, тогда, когда был избран Джордж У. Буш. Хотя я не мог видеть этого со своей должности на Манхэттене, между Белым домом и Эшкрофтом существовало напряжение из-за ощущения, что генеральный прокурор готовил свое собственное политическое будущее, и что его интересы не полностью совпадали с интересами президента Буша. Я не знал, что из этого было правдой, но заверил советника Белого дома, что меня никто не запугает, и что я всегда постараюсь поступать правильно. Казалось, этот ответ удовлетворил его, по крайней мере, тогда. Гонсалес и политические шишки в Белом доме Буша одобрили меня на этот пост; у меня состоялась короткая встреча с Эшкрофтом, который уже хорошо меня знал; и в декабре 2003 года я въехал в кабинет в штаб-квартире Министерства юстиции, и начал перевозить семью в пригород Вашингтона.

Должность заместителя генерального прокурора шла вместе с персоналом из примерно двадцати юристов, чтобы справляться с большим объемом работы и различными запросами сотен других, докладывавших напрямую мне. Хотя я уже пятнадцать лет был в федеральных правоохранительных органах, пост ЗГП стал моей первой возможностью на практически ежедневной основе работать с членами кабинета. Моим непосредственным начальником, конечно, был Джон Эшкрофт, которого, несмотря на намеки Гонсалеса, я нашел радушным, порядочным и приверженным работе, которую он ставил выше своих собственных амбиций. Мы были подчеркнуто любезны друг с другом, но никогда не сближались, что я относил на восемнадцатилетнюю разницу в возрасте и наши очень разные стили. Хотя он непринужденно смеялся и любил командные виды спорта – однажды я грубо сыграл против него в баскетболе, и не смог, несмотря на все усилия, сбить его с ног – Эшкрофт во многих отношениях был строгим. Глубоко религиозный человек, он не танцевал, не пил, не ругался, и презирал некоторые из цветистых речевых оборотов, которые мне нравилось использовать.

Однажды он задержал меня после совещания в его кабинете, чтобы мягко пожурить за язык, который я использовал на только что закончившейся встрече. Он пояснил, что рассматривает офис, в котором сидит, как нечто, находящееся в доверительном управлении для американского народа. Я ответил, что полностью согласен. Он продолжил: «Учитывая это, я попрошу вас быть внимательным к своему языку».

Я озадачено посмотрел на него, потому что не мог припомнить, чтобы использовал какие-либо эпитеты на только что закончившейся встрече. Я не особо сквернословил, но делал это время от времени для большей выразительности и эффекта.

– Что я сказал? – озадаченно спросил я.

Ему явно было неуютно от перспективы повторить сказанное мной. Я рассуждал, что это должно было быть какое-то матерное слово. Как же я мог этого не помнить?

– Оно созвучно со словом «бельмо», – наконец ответил Эшкрофт.

Я покопался в памяти в поисках шестибуквенных слов, подходящих под его описание. А затем вспомнил. В определенный момент обсуждения дела я использовал слово «дерьмо», как во фразе «ложка дерьма в бочке меда». Стараясь не улыбаться, я извинился, и сказал, что в будущем буду осторожнее.

Моя должность также периодически давала мне привилегию посещения Овального кабинета. Мой первый визит состоялся в конце 2003 года, когда я замещал генерального прокурора Эшкрофта на ежедневном брифинге президента Буша по террористической угрозе. Все годы после 11 сентября, каждое утро, когда президент Буш находился в городе, он встречался с руководителями контртеррористических агентств – включая ФБР и Министерство юстиции. Я нервничал из-за этих совещаний по паре причин. Очевидно, я не хотел поставить в неудобное положение себя или свое министерство, произнеся какую-либо глупость. Но я также собирался на встречу с президентом Соединенных Штатов в кабинете, являвшемся священной землей в жизни моей страны. И в 2003 году, спустя два года после атак 11 сентября, не было повестки для с более высоким приоритетом, чем та, которую мы обсуждали.

Это была моя первая встреча с лидером свободного мира. Когда я сидел там, то не мог справиться с удивлением, насколько ярко освещалось то место. Кольцо встроенных ламп освещало его, словно полуденное солнце. На той встрече мне не надо было говорить, если только меня не попросят, так что я позволил своим глазам скользить по знакомым по телевизору лицам – президента, вице-президента Дика Чейни, директора ФБР Боба Мюллера, советника по национальной безопасности Кондолизы Райс и министра внутренней безопасности Тома Риджа.

В тот момент меня поразило: это просто мы. Я всегда думал, что в этом месте найдется кто-кто получше, но именно эта группа людей – включая меня – пыталась во всем разобраться. Я не хотел оскорбить никого из участников, которые были талантливыми людьми. Но мы были просто людьми, обычными людьми на выдающихся ролях в сложные времена. Не уверен, чего ожидал, но я встретился с вершиной пирамиды, и это были просто мы, что было и утешительно, и немного пугающе. Внезапно у меня в голове зазвучала песня Боба Дилана: «Что выглядит большим на расстоянии, крупным планом не бывает столь большим».

* * *

Одним из первых дел, в которое я включился в своей новой роли в Министерстве юстиции, снова было дело о лжи системе правосудия. В июне 2003 года, спустя пару месяцев после вторжения в Ирак, в статье корреспондента Роберта Новака было раскрыто имя сотрудницы ЦРУ под прикрытием. Раскрытие произошло через несколько дней после того, как муж этой сотрудницы ЦРУ написал авторскую статью в газете с нападками на одно из основных обоснований администрацией Буша войны в Ираке, что якобы Саддам Хусейн пытался обзавестись ядерными материалами. Ширились слухи, что члены администрации Буша незаконно раскрыли Новаку имя этой сотрудницы ЦРУ в отместку за отрицательную статью.

Новак приписывал свои сведения двум источникам в администрации Буша. По мере того, как разрастался скандал, вскоре стало очевидно, что по меньшей мере трое, а то и шестеро чиновников Буша рассказали репортерам о сотруднице ЦРУ под прикрытием. Ричард Армитидж, заместитель государственного секретаря, был одним из чиновников, прямо признавшемся, что упомянул Новаку имя той сотрудницы ЦРУ. Фактически, он позвонил в Министерство юстиции вскоре после начала расследования. Он пояснил, что не собирался раскрывать секретную информацию; он просто сплетничал с Новаком, и не осознавал, что делал. Личностью второго источника Новака являлся старший политический советник президента Буша Карл Роув. У Роува состоялся разговор с Новаком, в котором Новак упомянул, что автор критической статьи об Ираке был женат на сотруднице ЦРУ. Роув ответил что-то вроде: «А, вы тоже слышали об этом». Хотя это не кажется большим журналистским искусством, Новак воспринял эти слова как подтверждение того, что узнал от Армитиджа.

Но были также доказательства, что третий чиновник, руководитель аппарата вице-президента Льюис «Скутер» Либби, беседовал со многими репортерами о той сотруднице ЦРУ. К тому времени, как я стал заместителем генерального прокурора, ФБР допросило Либби, и тот признался в этом, но сказал, что узнал о сотруднице ЦРУ лишь от репортера. Как и Армитидж, Либби настаивал, что лишь передавал слухи, а не заблаговременно распространял имя агента под прикрытием. К несчастью для Либби, репортера, которого назвал Либби, шефа вашингтонского бюро NBC News Тима Рассерта, ФБР тоже допросило, и тот сказал, что Либби лгал. Рассерт не передавал Либби имя агента под прикрытием. Три года спустя присяжные придут к тому же заключению: Либби солгал ФБР.

Это был один из первых моих опытов в Вашингтоне, когда мотивы принятия решений людьми основывались на их партийной преданности. Для демократов было очевидно, что ключевые члены республиканской администрации подрывали справедливость, чтобы разрушить и покарать своих критиков. Для республиканцев почти столь же было очевидно, что это была охота на ведьм, направленная против людей, совершивших несущественную ошибку. Моей работой являлось сделать по меньшей мере одну их этих групп, или одну их этих группировок, очень недовольными.

Закон, запрещающий раскрытие личности агента разведки под прикрытием, требует наличия конкретного злого умысла. На основании соответствующего статута, было недостаточно продемонстрировать, что раскрывшие личность агента люди были глупыми или беспечными. Нам нужно было доказать, что эти люди знали, что сотрудница ЦРУ находилась под прикрытием, а также, что они знали, что раскрытие ее имени являлось нарушением закона. Основываясь на том, что нам было известно к тому моменту, казалось маловероятным, что мы сможем доказать, по крайней мере, вне всяких разумных сомнений, что Армитидж или Роув действовали с требовавшимся преступным умыслом, когда беседовали с Новаком и другими репортерами. Новак подтверждал их рассказ, что это были сплетни или ошибка, и, скорее всего, было недостаточно доказательств обратного.