Текст книги "Русский след Трампа. Директор ФБР свидетельствует"

Глава 4
Смысл

Я многие годы работал с великими людьми, но двое из самых важных моих учителей жизни и лидерства были женщинами.

В 1993 году, когда закончилась моя работа над делом Гамбино, я сдержал свое обещание Патрис, и мы с семьей переехали в Ричмонд, место, с которым нас мало что связывало, но где мы с меньшими затратами и более комфортно могли растить детей.

Поработав недолго в юридической фирме, я вернулся к работе в качестве помощника окружного прокурора Соединенных Штатов, на этот раз в столице штата Вирджиния. Та юридическая фирма была замечательной, оплата хорошей, а люди умными, но я скучал по государственной службе, даже с ее неудачной мебелью и низкой оплатой. Я не мог сказать этого своим коллегам по юридической фирме, но я жаждал снова быть полезным, делать что-то хорошее для своей общины и быть представителем жертв, которые действительно во мне нуждались.

Моим новым боссом была Хелен Фейхи. Она являлась окружным прокурором Соединенных Штатов, руководителем всех федеральных прокуроров восточной половины штата. Восхождение Фейхи к вершине было необычным и вдохновляющим. Она оставалась дома со своими маленькими детьми, пока те подрастали, затем работала на различных должностях в Министерстве обороны, начиная с машинистки. Все это время, на протяжении семнадцати лет, она занималась своим образованием, как она однажды сказала в интервью газете: «одна работа, один месяц, один класс одновременно». На самом деле, она так и не отучилась в колледже, но все равно была принята на юридический факультет благодаря высоким результатам тестов и послужному списку.

Мне было тридцать пять, когда я приступил к работе на Хелен в 1996 году. Я был руководителем отделения в Ричмонде, одного из четырех подконтрольных Фейхи, и мечтал вдохнуть в него новую жизнь, внеся более существенный вклад во все сферы деятельности, особенно в отношении насильственных преступлений и коррупции в государственном секторе. Побыв помощником окружного прокурора Соединенных Штатов на Манхэттене и партнером в большой юридической фирме Ричмонда, я считал себя «горячей штучкой», как говаривала моя мама – отнюдь не в качестве комплимента. Возможно неосознанно перенимая характерные черты Руди Джулиани, я был в городе повсюду, и стал в Ричмонде лицом федеральных правоохранительных органов, представляя отделение в местных правоохранительных органах, сообществе и СМИ. Бесплатная еженедельная ричмондская газета вышла с моим лицом на первой полосе, назвав меня «Один из хороших парней» и неверно идентифицировав меня как «окружного прокурора» вместо помощника. Я позировал для этой фотографии в своем офисе в Ричмонде. Хуже того, я ничего не сказал об этом своему боссу. В офисе Руди Джулиани подобный фокус закончился бы очень плохо. Моей первой мыслью при виде газеты со мной во всю первую полосу было, что я покойник, если не завладею каждой копией в городе. Затем я вспомнил, на кого работал. Фейхи была вполне уверена в себе, чтобы желать мне успеха. Она посмеивалась надо мной, что было обоснованно и заслуженно, но чаще она смеялась вместе со мной.

Хелен Фейхи уютно чувствовала себя в собственной шкуре, как, в некотором смысле, мало кто из руководителей. Думаю, что некоторые у нее за спиной высмеивали ее как слабую – «она позволяет Коми захватить Ричмонд» – но она точно знала, что делала. Она позволяла мне расти, время от времени мягко похлопывая меня за ушами, чтобы я придерживался курса, и в процессе добиваясь хороших результатов. И ее также не особо волновало, что говорили о ней введенные в заблуждение люди, урок, который я очень оценю, когда стану старше. Она ставила интересы команды и важную работу, которую нам приходилось делать, выше своих собственных чувств или беспокойства о репутации.

Наши усилия по уголовному преследованию преступлений с огнестрельным оружием и снижению показателя числа убийств в Ричмонде встречали ожесточенное сопротивление некоторых федеральных судей Ричмонда, считавших дела такого рода неподобающими «федеральному» залу суда. Мне было все равно, и моей команде в Ричмонде было все равно. Мы старались спасти жизни, так что с трудом продвигались вперед, приводя в бешенство одного старшего судью. Он отреагировал, выпустив ордер в отношении Хелен Фейхи, нашего окружного прокурора, за неуважение к суду из-за некоей мелкой административной ошибки: неподачу запроса Службе судебных маршалов США на доставку заключенного к назначенному слушанию. Фейхи не имела никакого отношения к маленьким клочками бумажек, которые мы заполняли для назначения перемещения заключенных. Она типично появлялась в Ричмонде раз в месяц, и не было достаточных оснований для привлечения ее лично. Но судья сделал это, чтобы припугнуть нас и ее.

Он не знал Хелен Фейхи.

В день слушания по ее неуважению к суду, зал суда, коридоры здания суда и улицы снаружи были забиты дюжинами офицеров полиции и федеральных агентов, включая полицейских лошадей и мотоциклы на улице. Фейхи спокойно подошла к столу «обвиняемого» в зале суда и принялась ждать. Судья появился и был так перепуган при виде подобной поддержки правоохранительного сообщества, что принялся разглагольствовать о том, какой проблемой я являлся, совершенно игнорируя Фейхи и выплескивая свой яд на зрителей, среди которых сидел и я. Затем он закрыл дело против нее. Она считала, что это было весело, сказала нам, что мы поступали правильно, и велела продолжать.

Я обязан всей своей карьерой руководителя вере Хелен Фейхи, не только в меня, но и в себя. Она сияла от достижений своих людей – которые, в свою очередь, любили ей – и мы расцветали от ее сияния. У нее хватало уверенности, чтобы быть скромной.

* * *

Но человек, больше всего научивший меня лидерству, это моя жена, Патрис.

Все мы на протяжении жизни встречаемся со смертью. Это неизбежно. У меня были свои встречи, даже после того, как Насильник Рамси остался лишь в моих кошмарах. Так было, например, в то время, когда я навещал Патрис, которая в то время была еще просто моей девушкой, и в составе Корпуса Мира находилась в отдаленной деревушке в Сьерра-Леоне, в Западной Африке, и едва не умер от малярии. Если бы она не отвезла меня посреди ночи на заднем сидении мотоцикла и буквально не затащила в отдаленный госпиталь, я бы не выкарабкался. Но порой не тогда, когда мы сами встречаемся со смертью, а, скорее, когда смерть забирает тех, кого мы больше всего любим, мы по-настоящему начинаем понимать, как коротко наше время на земле, и почему то, как мы проводим это время, имеет значение.

* * *

Летом 1995 года мы с Патрис жили в доме в колониальном стиле с пятью спальнями на тупиковой улице в планированном микрорайоне Ричмонда. Это было то местечко, где местная пожарная компания пришлет к вашему дому машину на день рождения ребенка, где все соседи знают друг друга, где дети проводят бесконечные часы на тихой улице, рисуя мелом дорожки для игр на велосипедах. Наши две маленькие дочки счастливо росли в новом доме, а в 1994 году к ним присоединился младший братик. А затем появился Коллин.

Коллин Эдвард Коми родился 4 августа 1995 года. Он родился здоровым, три четыреста весом, и, как и все дети Коми, длинным. Патрис кормила его в больнице, а наши трое детей навестили и подержали его. Это был замечательный день, который переживали многие родители с новорожденными. Но к концу дня Патрис почувствовала какую-то перемену в нем. Он стал необычно раздражительным, так что она несколько раз говорила персоналу больницы, что что-то не так. Они заверили ее, что с ним все в порядке, и все хорошо. Одна медсестра снисходительно сказала этой матери четырех детей: «У вас просто никогда не было колик у ребенка».

С ним было не все в порядке. Мы еще не знали этого, но маленькое тельце Коллина боролось со смертельной инфекцией. Примерно четверть всех женщин являются носителями бактерий под названием стрептококк группы B. Эти бактерии безвредны для матерей, но могут убить их малышей. Они могут быть достоверно диагностированы ближе к концу беременности и легко вылечены пенициллином во время родов. Но в 1995 году этот протокол проверки и лечения еще не был обычной американской медицинской практикой. Хотя некоторые больницы и некоторые доктора проверяли на эти бактерии, медицинская ассоциация акушеров еще не рекомендовала эту практику, и советы штатов по медицине не сделали ее стандартом осмотрительности.

На следующее утро у Коллина была высокая температура и острое бактериальное заражение крови, называемое сепсисом. Под специальным уходом в неонатальном отделении интенсивной терапии он боролся девять дней. Вскоре его поместили под искусственную вентиляцию легких, аппарат, снова и снова наполнявший воздухом его маленькую грудь. Патрис практически не спала, и часто отключалась, сидя в кресле рядом с ним. Она поясняла, что он девять месяцев слышал и касался ее, и нуждается в этом голосе и этом прикосновении больше, чем когда-либо. Так что она сидела рядом с ним, час за часом, день за днем, держа его маленькие пальчики и пев ему колыбельную.

Затем доктора показали нам катастрофические снимки головного мозга. Инфекция уничтожила огромные отделы его мозга. Они сказали нам, что теперь лишь искусственная вентиляция легких поддерживала в нем жизнь. Ваш сын умер. Но они не говорили нам, что делать; они хотели, чтобы мы сказали им, отключать ли Коллина от аппарата искусственной вентиляции легких. Как мы могли это сделать? Он был там, живой, прямо перед нами, и нас просили сдаться, и дать ему умереть.

Я отправился домой проведать остальных детей. Мои родители оставались в нашем доме. Как обычно в состоянии стресса, я был спокоен, даже немного холоден. Но рассказав маме и папе, что произошло, и какой у нас был выбор, я разрыдался. Не думаю, что они знали, что делать.

Когда я вернулся в больницу, мы с Патрис приняли решение. Посреди неописуемого горя она каким-то образом знала, что еще необходимо было сделать. Другому нашему сыну еще не было и двух лет, и он не мог понять, что происходит, но наши старшие девочки могли. Ради них Патрис решила, что они заслуживают, им необходимо знать правду. Когда они узнают правду и смогут принять ее, у них появится шанс в последний раз увидеть Коллина. Девочки держали нашего крошку в первые минуты его жизни, рассуждала Патрис. Они должны подержать его и в конце. Его смерть не следовало скрывать от них, иначе горе станет слишком огромным, когда они подрастут. Мне никогда не хватило бы мудрости увидеть это. Показать пяти и семилетней их умирающего новорожденного брата? Кто так поступит? Мудрая женщина, и она сделала подарок нашим дочерям. У них появился шанс попрощаться.

Чтобы подготовить наших дочерей к этому, мы взяли их на пикник и, сквозь потоки слез, объяснили, что происходит, и почему. Затем моя мама привела девочек в отдельную палату вскоре после того, как отключили аппарат. Патрис держала Коллина и передавала каждой из его сестер. Девочки по очереди баюкали его и говорили с ним, прощаясь, а затем возвращали. После ухода девочек, я какое-то время подержал малыша, а затем Патрис взяла его. Его мама пела для него, пока он не перестал дышать, и еще долгое время после этого. Даже теперь для меня трудно описать ту сцену, как мать с разбитым сердцем баюкает своего малыша до конца его короткой жизни.

Мы были очень злы. Если бы Коллин родился у другого доктора или в другой больнице, требовавшей проверку, скорее всего, он был бы жив, потому что Патрис бы проверили в конце беременности и применили лечение во время родов. Но так как он родился у доктора, не поддерживавшего проверку, и в больнице, не требовавшей, чтобы все доктора предписывали ее, он умер. Это была какая-то бессмыслица. Патрис углубилась в науку и познакомилась с исследователями из Центров по контролю за заболеваниями и хорошими людьми из Ассоциации стрептококка группы B, созданной теми, кто потерял своих малышей. По всей стране без нужды умирали младенцы, пока медицинское сообщество медленно поворачивалась и меняло свои практики.

«Я не могу вернуть нашего сына», – сказала Патрис, – «но не могу вынести мысль о других матерях, чувствующих ту же боль, что и я. Я должна что-то сделать». – Она обрамила это религиозными терминами, исходя из одной из своих любимых строк из Нового Завета. В послании к римлянам Павел пишет: «Притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу».

Она не могла объяснить, почему любящий Бог позволил умереть Коллину, и отвергала легкие объяснения вроде «Божьей воли». Она отвечала, зачастую мне, после того как действовавший из лучших побуждений человек скрывался из зоны слышимости: «Что за любящий Бог хочет убить моего малыша? Не верю этому». Но она верила, что должна была сделать что-то хорошее из своей утраты. Этим хорошим, заявила она, станет спасение малышей других матерей, вынудив всех докторов проводить проверку. Так что она приступила к делу, направив свое горе в национальную кампанию.

Патрис публично написала о нашем сыне и ездила по стране, поддерживая усилия по изменению стандарта осмотрительности. Она приложила усилия к тому, чтобы поговорить с законодательным органом Вирджинии, и ей удалось получить законодательные положения, охватывавшие всеобщее тестирование и лечение стрептококка группы B. Она не делала ничего в одиночку, но ее голос, наряду с голосами многих других хороших людей, изменил нашу страну. Сейчас всех матерей проверяют, и их малыши живут. За невообразимо плохим последовало кое-что хорошее. Другие матери никогда не узнают, что могло быть, и так и должно быть.

Устремления Патрис – постараться все исправить для других – несомненно повлияли на мои собственные взгляды на предназначение закона и системы правосудия, которым я посвятил большую часть своей взрослой жизни. В последующие после смерти Коллина годы я видел много плохих вещей, случавшихся с хорошими людьми, и меня просили помочь объяснить их, и придать этим потерям некий смысл. В 2002 году, когда я вернулся на службу в качестве федерального прокурора Соединенных Штатов на Манхэттене, я стоял в свежевырытой яме на Граунд-Зиро, месте, где погибли тысячи, включая сотни тех, от кого не осталось и следа. Я пригласил на это место девяносто двух старших федеральных прокуроров страны. Я объяснил, что те потерянные невинные граждане повсюду вокруг нас, хоть мы их и не видим. Это было место удушающей потери. Это была священная земля.

Цитируя Патрис, я сказал им, что не знаю, почему плохие вещи случаются с хорошими людьми. Я напомнил, что для тех их нас, кто придерживается иудео-христианских традиций, книга Иова осуждает даже саму постановку такого вопроса. Голос сквозь бурю по сути ответил: «Как ты смеешь?» Истина заключается в том, что я не могу объяснить роль Бога в истории человечества. Для этого потребуется понимание, выходящее далеко за рамки потери моего сына, и охватывающее страдания и потери бесчисленных невинных сыновей и дочерей. Я просто не знаю, и я терпеть не могу тех, кто заявляет, что знает. Что я знаю, так это то, чему научила меня Патрис: есть смысл и цель не сдаваться, столкнувшись с потерей, а трудиться над тем, чтобы перевязать раны, облегчить боль и поделиться с другими тем, что ты видел. Наш долг, наша обязанность сделать так, чтобы из страдания вышло что-то хорошее, чтобы в прощании мы обрели своего рода дар. Не то, чтобы каким-то извращенным образом перевести потерю в разряд «того стоило». Ничто никогда не послужит оправданием каких-либо потерь, но мы можем пережить, даже преуспеть, если направим скорбь в цель, и никогда не позволим злу одержать верх. В этой миссии лежит красота и гениальность нашей системы правосудия.

* * *

Мы с Патрис планировали навсегда остаться в Ричмонде. У нас были хорошие государственные школы, и милый и относительно недорогой дом в безопасном районе. После смерти Коллина у нас в 1996 году родилась здоровая девочка, а за ней и другая в 2000. Мы бы растили пятерых детей в Ричмонде. Я бы занимался любимой работой. Мы осели. Затем, 11 сентября, страна была атакована, и мой телефон зазвонил.

Однажды в октябре 2001 года я находился дома после работы и присматривал за двумя младшими девочками. Патрис была в церкви на учредительном собрании женской группы, которую она собирала. Она вдохновенно рассказывала женщинам о том, как состариться вместе. Но оттуда она не могла слышать, как звонит наш телефон. Я услышал его дома и ответил. Человек на другом конце провода сказал, что звонит из Белого дома, потому что президент хотел бы знать, не желаю ли я вернуться на Манхэттен в качестве окружного прокурора Соединенных Штатов, старшего федерального прокурора. Я решил, что это один из моих веселых друзей, так что, было, ответил, – «Ага, почему бы тебе не поцеловать меня…» – когда тот человек оборвал меня и сказал, что это не шутка. Президенту Джорджу У. Бушу нужно назначить нового окружного прокурора Соединенных Штатов, верхушка Нью-Йорка находилась в чем-то вроде политического тупика, и они решили, что я – подходящая кандидатура: я работал в том отделении, я вел дела по терроризму, и я устраивал и демократов, и республиканцев. Не соглашусь ли я?

Трудно на таком расстоянии уловить ощущение осени 2001 года, времени единства, целеустремленности и тревоги в стране. Я ответил, что конечно, соглашаюсь, – «Но моей жены сейчас нет дома. Я перезвоню вам, если она будет против». – Я повесил трубку, забыв про свои обязанности по присмотру, и с готовым выпрыгнуть из груди сердцем вышел на подъездную дорожку к дому дожидаться Патрис.

Спустя какое-то показавшееся часами время, она подъехала на нашем красном минивэне Форд. Она вышла, только взглянула на мое лицо, и спросила:

– Что не так?

– Все так, – ответил я, стоя на дорожке без своих маленьких девочек. – Позвонил парень из Белого дома и попросил меня стать окружным прокурором Соединенных Штатов в Нью-Йорке.

Ее глаза округлились.

– Ты не можешь сказать «нет».

– Я и не сказал. Но сказал им, что перезвоню, если ты будешь против.

Она заплакала, закрывая лицо раскрытыми ладонями.

– Я возвращаюсь в Нью-Йорк. Боже мой, я возвращаюсь в Нью-Йорк.

Мы возвращались в Нью-Йорк, где все-еще дымилась площадка Всемирного Торгового Центра. Я возглавлю 250 прокуроров с сотнями дел, начиная с терроризма и насильственных преступлений, до корпоративного мошенничества, включая то, что станет одним из самых громких дел за мою карьеру.

Патрис открыла боковую дверь минивэна и большая керамическая тарелка с рогаликами, которую она брала в церковь, выскользнула. В мгновение, которое было сложно не воспринять как пророческую метафору, она разбилась вдребезги о дорожку.

Глава 5
Легкая ложь

Когда Марту Стюарт[5]5
  Американская предпринимательница, телеведущая и писательница, получившая известность и состояние благодаря советам по домоводству. В начале 2000-х разразился громкий скандал, завершившийся для нее тюремным заключением сроком на 5 месяцев за незаконное использование инсайдерской информации. – Прим. перев.


[Закрыть] в марте 2005 года выпустили из тюрьмы, пресса акцентировала внимание на том факте, что ее собственный капитал вырос за время нахождения в заключении. Словно целью прокуроров было уничтожить ее, а не наказать за ложь во время расследования и не послать месседж, что люди, независимо от их положения, не могут препятствовать отправлению правосудия.

Я произносил речь в Лас-Вегасе и знал, что СМИ постараются получить от меня на камеру «реакцию из засады», так как я был окружным прокурором Соединенных Штатов, предъявившим ей обвинение, и в результате получившим огромное внимание СМИ и огромный поток критики. Как и ожидалось, подошли телеоператор и местный репортер с микрофоном. Репортер сунул мне в лицо микрофон и произнес взахлеб: «Мистер Коми, Марта Стюарт сегодня выходит из тюрьмы, и у нее на две сотни миллионов долларов больше, чем когда она попала туда. Как вы себя при этом чувствуете?». (По какой-то причине, он произнес «чувствуете» как «чууууувствуете»).

Я выждал паузу, посмотрел в камеру и, стараясь не улыбаться, выдал строчку, которую дюжину раз репетировал в голове. – «Ну», – медленно произнес я, – «все мы в Министерстве юстиции заинтересованы в успешном возвращении в общество наших заключенных. Возможно, мисс Стюарт справилась лучше, чем большинство наших осужденных, но, конечно же, это не повод для беспокойства». С каменным лицом я кивнул и ушел. Тот репортер понятия не имел, что я дурачился, но оператор – они, как правило, более приземленные члены коллектива СМИ – так сильно смеялся, что камера прыгала вверх-вниз. Кадр был слишком дерганым, чтобы его использовать.

Марта Стюарт не совершила преступления века. Сперва я посчитал его досадной неприятностью в сравнении с теми, которыми мы занимались ежедневно – делами, оказывавшими большее влияние на жизни людей. Но что-то заставило меня поменять свое мнение. В конечном счете, это дело было о чем-то более значимом, более важном, чем о богатом человеке, попытавшемся продать несколько акций перед тем, как те рухнули. И во многих отношениях я не мог тогда представить, что оно окажет значительное воздействие на всю мою оставшуюся карьеру в правоохранительных органах – преподав уроки, которыми я еще долго буду пользоваться впоследствии.

* * *

Все лгут в определенные моменты своей жизни. Важные вопросы – где, в отношении чего, и как часто?

Один из неизбежных вопросов, которые задают всем моего роста, особенно незнакомцы в лифте, не играл ли я в колледже в баскетбол. Ответ отрицательный. Но это была долгая история, почему, включая позднее подрастание, операцию на колене и различные затраты времени. Я понял, что никто не хочет выслушивать все это, а даже если и слушал, то это был слишком длинный рассказ для поездки на лифте. Так что на протяжении нескольких лет по окончании колледжа я выбирал легкий путь и просто кивал или отвечал «угу» всем задававшим мне этот вопрос незнакомцам. То же самое я сказал друзьям, с которыми играл в баскетбол, когда поступил на юридический факультет. Не знаю, почему я так поступил. Возможно, я сомневался. Возможно, так было проще. А, возможно, мне нравилось, когда люди считали меня колледжским спортсменом. По-видимому, это была маленькая и безобидная ложь, сказанная глупым подростком, но, тем не менее, это была ложь. И она съедала меня изнутри. Так что по окончании юридического факультета я написал друзьям, что солгал, и поведал им правду. Кажется, все они поняли. Один из них ответил – как сделал бы лишь настоящий друг, – «Мы знали, что ты не играл в колледже, и нам было все равно. Ты отличный друг и отличный игрок. Конечно же, в остальном ты отстой».

Полагаю, больше всего в той маленькой лжи меня волновала опасность, что это войдет в привычку. Много раз на протяжении лет я видел, как лжецы становятся столь искусны во лжи, что теряют способность различать, что правда, а что нет. Они окружают себя другими лжецами. Этот круг становится все теснее и меньше по мере того как из него изгоняют тех, кто не желает отказываться от своих моральных компасов, а те, кто терпим к обману, теснее сплачиваются вокруг центра власти. Тем, кто готов лгать и терпеть ложь, предоставляются привилегии и доступ. Это создает культуру, которая становится образом жизни. Легкая, привычная ложь – очень опасная вещь. Она открывает дорогу к большей лжи, в более важных местах, где последствия не столь безобидны.

* * *

Каждый год небольшому числу людей предъявляются обвинения в инсайдерской торговле. Несколько человек в хороших костюмах и наручниках выставляются напоказ перед камерами и отправляются в залы суда, но обычно их дела проходят, не привлекая особого внимания за пределами финансовой прессы. Но в январе 2002 года все должно было измениться, когда на мой стол окружного прокурора Соединенных Штатов на Манхэттене легло дело одной малоизвестной биотехнологической компании с одним хорошо известным акционером.

В конце 2001 года Сэм Уоксол, владелец компании «ИмКлон» в панике продал свои многочисленные акции компании, узнав, что регулирующие органы собирались отказать в лицензии на новое чудодейственное лекарство «ИмКлон». Проблема для мистера Уоксола заключалась в том, что широкая общественность ничего не знала в отказе на лицензию. По закону, генеральный директор не имеет право просто продать свои акции, когда узнает что-то важное, чего не знают обычные акционеры. Это инсайдерская торговля. Поведение Уоксола напоминало самоподжог на глазах у представителей правоохранительных органов. Было очевидно, что он виновен, и что ему нужно предъявлять обвинение; у следователей оставался вопрос, кто-нибудь еще, из продавших акции «ИмКлон» после Рождества 2001 года, не сделал ли это, исходя из материалов, относящихся ко внутренней информации.

Так как эти транзакции осуществлялись на Манхэттене, входившем в мою юрисдикцию, я собрал звездную команду из помощников окружного прокурора США для помощи в проведении расследования. Моим заместителем был Дэвид Келли, государственный обвинитель, и мой близкий друг. Начальником криминального отдела, руководившим всеми уголовными обвинителями в офисе, был еще один старый друг и бывший прокурор, Карен Сеймур. Я убедил ее оставить партнерство в юридической фирме на Уолл-стрит, чтобы помочь мне в руководстве отделением. Мы втроем обсуждали все трудные решения, словно старые друзья, каковыми мы и являлись – смеясь, поддразнивая, споря. Я ценил их за то, что они всегда говорили мне правду, даже когда я был несносен.

В каждой организации, особенно имеющей иерархическую структуру, существует опасность, что вы создадите окружение, которое будет отсекать особые мнения и препятствовать честным отзывам. Это может быстро привести к культуре иллюзий и обмана. А у руководителя склонность к чрезмерной вере в покорность болота может привести к опасному потаканию себе в ущерб другим. Это стало ключевым фактором в падении мафии в Нью-Йорке. И, по иронии судьбы, это являлось существенным недостатком офиса окружного прокурора Соединенных Штатов, сокрушившего мафию при Джулиани. Я очень старался иметь это в виду сейчас, когда занял бывшее место Руди Джулиани.

Теперь моей ответственностью было выстроить свою собственную культуру внутри офиса окружного прокурора Соединенных Штатов, которая позволит извлечь из нашей команды самый максимум, опираясь, по-разному, на уроки Джулиани и Фейхи. Я старался заниматься этой задачей с самого первого дня. Я нанял около пятидесяти новых прокуроров за время нахождения на посту окружного прокурора Соединенных Штатов, и сидел с каждым из них, когда их приводили к присяге в офисе. Я приглашал их привести свои семьи. Я говорил им, что когда они встанут и скажут, что представляют Соединенные Штаты Америки, произойдет нечто удивительное – совершенно незнакомые люди поверят в то, что они скажут следом. Я объяснял, что хотя и не собирался лопать их воздушные шары, это случится не из-за них. Это произойдет благодаря их предшественникам, которые путем сотен сделанных и сдержанных обещаний, и сотни раз произнесенной правды и мгновенно исправленных ошибок выстроили кое-что для них. Я называл это водоемом. Я говорил им, что этот водоем истины и доверия был построен для вас и заполнен для вас людьми, которых вы никогда не знали, теми, кто давно ушел. Водоем, давший возможность сделать так много хорошего учреждению, в котором вы служите. Замечательный дар. Я объяснял этим талантливым молодым юристам, что как и все великие дары, он так же налагает ответственность, священный долг оберегать и защищать этот водоем, и передать его последующим поколениям столь же полным, каким получили его вы, а может даже еще более полным. Я объяснял что основная проблема водоемов заключается в том, что их очень долго наполнять, но может осушить одна единственная дыра в плотине. Действия одного человека могут уничтожить то, что годами строили сотни людей.

* * *

В деле Уоксола правительственные следователи, включая агентов и аналитиков ФБР, пробежались по самым основам: они взяли список всех, продавших акции «ИмКлон» в одно время с Уоксолом. Одним из этих имен была Марта Стюарт. Она сбросила свои акции в тот же день, что и Уоксол, до того, как общественность узнала, что Управление по контролю за продуктами и лекарствами отказало новому лекарству, избежав потери примерно пятидесяти тысяч долларов. Такая потеря была в пределах погрешности округления для богатого человека вроде Стюарт с состоянием в сотни миллионов долларов, но следователи проявили бы халатность, если бы как минимум не допросили ее и не задали вопрос, почему она продала их именно в тот момент.

Стюарт была другом Уоксола, и следователи ожидали, что она скажет им, что когда узнала, что Сэм продает акции, то продала и свои. Конечно, она бы сказала им, что не знала, что в этой продаже было что-то незаконное, и что она очень сожалеет, если это было так. В этом случае она получила бы строгое предупреждение, возможно, незначительный штраф, и жизнь каждого потекла бы своим чередом.

За исключением того, что это было не то, что сделала Марта Стюарт.

Вместо этого, она сказала следователям, что у нее было постоянное соглашение с брокером, что он немедленно должен продать ее акции «ИмКлон», если они упадут ниже определенной цены, «дна». Стюарт сказала, что ничего не знала заранее о том, что Уоксол продает свои акции. Возможно, его продажа вызвала падение цены, запустившее ее распоряжение на продажу, но все это было большим совпадением. Не на что тут смотреть.

Федеральные следователи обычно не очень верят в совпадения. Ответ Стюарт подсказал им копнуть глубже. Среди множества странностей они обнаружили, что у Стюарт и Уоксола был один и тот же брокер. Они также выяснили, что брокер звонил Стюарт тем утром, когда продавал Уоксол. Она в то время находилась вне зоны доступа, так как летела на частном самолете на мексиканский курорт, так что брокер оставил секретарю Стюарт сообщеие, гласившее, что ему срочно необходимо поговорить с ней о Сэме Уоксоле.

После начала расследования федералы получили от брокера рукописные заметки. Эти заметки отражали наличие предварительно согласованного «дна» для продажи акций «ИмСток», как и сказала Стюарт. Но эти заметки были написаны двумя разными чернилами. Все было написано одним видом чернил, за исключением той части, что поддерживала заявление Стюарт.

Затем следователи изучили остальные странные детали. Они допросили секретаря Стюарт и узнали, что после начала федерального расследования продажи «ИмКлон» Стюарт попросила своего секретаря открыть на компьютере телефонное сообщение от брокера. Затем Стюарт попросила своего секретаря встать, после чего Стюарт заняла ее место за компьютером. Она выделила ту часть, в которой говорилось, что ее брокер звонил по поводу Сэма Уоксола, а затем перепечатала ее, чтобы удалить ссылку на Уоксола. Затем Стюарт сделала паузу. Вероятно, получше подумав о препятствовании правосудию таким неуклюжим способом на виду у потенциального свидетеля тяжкого преступления, Стюарт резко встала и велела секретарю восстановить слова, которые только что стерла.