Текст книги "Пионеры, или У истоков Сосквеганны. Хижина на холме, или Вайандоте (сборник)"

Глава XIX

Майор Гартман пробыл положенное время и простился с семьею на следующие три месяца. Грант большую часть своего времени проводил в разъездах по отдаленным местностям графства, и его дочь постепенно сделалась постоянной гостьей в усадьбе. Ричард, со свойственным ему рвением, вступил в исполнение своих новых обязанностей, а Мармадюк был постоянно занят отводом участков земли для новых поселенцев.

В этих заботах зима быстро прошла.

Озеро было главным местом развлечений для молодых людей. Девушки катались по нему в санях в одну лошадь, которой обычно правил Ричард. Иногда их сопровождал Эдвардс на коньках. Так проводили они целые часы, наслаждаясь чистым лесным воздухом.

Сдержанность молодого человека понемногу исчезала, но все же внимательный наблюдатель мог бы заметить, что на него нередко находят минуты какого-то озлобления.

В течение трех месяцев Елизавета видела, как вырубка за вырубкой появлялись на склонах холмов, где поселенцы подготовляли свои расчистки. Множество саней с мешками пшеницы и бочонками поташа, проезжавших через деревню, ясно показывало, что эти труды не оставались бесследными.

Все указывало на то, что поселок ширился и богател. По дорогам тянулись сани, нагруженные грубой утварью переселенцев, среди которых мелькали улыбающиеся лица детей и женщин, возбужденных новизною положения. Навстречу им спешили другие с продуктами, направлявшиеся на рынок в Альбани и служившие эмигрантам как бы предвестниками успеха и благополучия, которые ожидали их в этих диких горах.

В деревне шла кипучая деятельность; благосостояние ремесленников возрастало вместе с оживлением области и с каждым днем поселок приближался к обычаям и порядкам уже окрепших городов. Почтальон дважды в неделю отправлялся в санях на берега Могаука за почтой с «низу».

К весне семьи, уехавшие на зиму в «старые штаты», вернулись к своим расчисткам, многие из них вместе со своими соседями, которые, наслушавшись их рассказов, покинули фермы в Коннектикуте и Массачусетсе, чтобы попытать счастья в лесах.

Все это время Оливер Эдвардс, внезапное возвышение которого не вызвало удивления среди поселенцев, усердно выполнял днем свои обязанности на службе у Мармадюка, но по вечерам часто отправлялся в хижину Кожаного Чулка.

Отношения между тремя охотниками оставались по-прежнему дружескими, хотя несколько таинственными. Могикан редко показывался в доме судьи. Натти – никогда. Однако Эдвардс пользовался каждой свободной минутой, чтобы посетить свое прежнее убежище, откуда возвращался поздно вечером или даже утром. Эти посещения очень интересовали его новых знакомых, но никто не показывал этого, кроме Ричарда, который замечал иногда:

– Тут нет ничего удивительного. Метис не может отвыкнуть от дикой жизни. И для человека его происхождения этот малый, по-моему, гораздо ближе к цивилизации, чем можно было ожидать.

Глава XX

Громадные сугробы снега, который вследствие чередования мороза и оттепелей и частых бурь приобрел такую твердость, что грозил, казалось, никогда не сойти, стали постепенно стаивать. По временам все как будто пробуждалось и в течение нескольких часов сияло весенней радостью. Но ледяной северный ветер сгонял улыбку с лица земли, и черные тучи, заслонявшие солнце, казались еще мрачнее и угрюмее, чем в зимнее время. Эта борьба времен года повторялась все чаще и чаще, и земля постепенно утратила свой зимний блеск, еще не заменив его яркими красками весны.

Так прошло несколько недель, в течение которых обитатели деревни подготавливались к переходу от зимнего режима к весенним полевым работам. В деревне уже не толпились приезжие. Торговля, оживленная в течение зимних месяцев, почти прекратилась. Дороги стали почти непроезжими, и на них уже не было видно веселых и шумных путников, скользивших в санях по их извивам. Словом, все указывало на важную перемену не только в природе, но и в быту тех, которые находили источники своего благополучия и счастья в недрах земли.

Младшие члены семьи в «замке», где Луиза была теперь своим человеком, отнюдь не оставались равнодушными зрителями этих неустойчивых и медлительных изменений. Пока снег хорошо держал, продолжались зимние развлечения, поездки на санях в горы и в долины на расстояние двадцати миль от поселка, разнообразные увеселения на льду озера. Катались на санях Ричарда, который сам правил четверкой, споря с ветром на гладком льду, одевавшем озеро после каждой оттепели, и на одноконных санях, на ручных саночках, подталкиваемых конькобежцами. Всеми средствами старались скоротать скучное зимнее время. Елизавета призналась отцу, что благодаря этим развлечениям и библиотеке, имевшейся в его доме, зима прошла гораздо веселее, чем она ожидала.

Так как пребывание на воздухе вошло в привычку семьи, то, когда дороги, небезопасные и в благоприятное время, сделались совершенно непроезжими для саней, стали кататься на верховых лошадях. Девушки предпринимали верхом экскурсии в горы, проникая в самые отдаленные ущелья, где можно было найти только хижину какого-нибудь предприимчивого поселенца. В этих экскурсиях их сопровождал кто-нибудь из мужчин или все, если дела позволяли им это.

Молодой Эдвардс все более осваивался со своим положением и нередко участвовал в поездках, отдаваясь непринужденному веселью, которое заставляло его забывать на время свои тяжелые мысли. Привычка и беззаботность молодости, по-видимому, брали верх над тайными причинами его сдержанности, хотя бывали минуты, когда во время разговора с Мармадюком у него проявлялось то же странное отвращение, которое бросалось в глаза в первые дни их знакомства.

В конце марта шериф убедил свою кузину и ее подругу совершить поездку на отдаленный холм, с которого открывался особенно живописный вид на озеро.

– Кроме того, кузина Бесс, – продолжал неутомимый Ричард, – мы заедем к Билли Кэрби: он варит сахар для Джареда Рэнсома на восточном конце рэнсомовского участка. Лучше Кэрби никто не умеет варить сахар в целом графстве. Ты помнишь, Дюк, он работал в первом году на нашем участке, под моим руководством: не мудрено, что научился чему-нибудь.

– Билли – знатный работник, – подтвердил Бенджамен, державший под уздцы лошадь, на которую садился шериф. – Он действует топором, как матрос драйком[14]14
  Драек – небольшой деревянный инструмент, употребляемый моряками при работах с тонкими бечевками и проч.


[Закрыть] или портной иглой. Говорят, он один поднимает котел с поташем, хотя я не видел этого своими глазами, но так говорят. Я пробовал сахар его варки; он, правда, не так бел, как старый брамсель, но мой друг, миссис Петтибон, говорит, что он отзывается настоящей патокой, а вы ведь знаете, сквайр Джонс, что у миссис Ремаркабль насчет сладостей губа не дура.

Все уселись на лошадей и тронулись в путь. На минуту они остановились у дома месье Лекуа, который присоединился к кавалькаде, а затем, миновав небольшую группу домов, направились по дороге в горы.

По ночам были еще сильные заморозки, а днем земля оттаивала, и ехать пришлось в одну линию по краю дороги, где почва была тверже и надежнее. Признаков зелени почти не было заметно. Холодная, мокрая и голая поверхность земли представляла безотрадное зрелище. Снег еще лежал на расчистках по склонам холмов, и лишь местами из-под него выступал яркий ковер озимей, радовавший земледельца. Поразительно резок был контраст между землею и небом; в то время как земля представляла угрюмую картину, потоки тепла и света лились с безоблачной лазури.

Ричард ехал, как всегда, впереди, в качестве руководителя, и старался занимать компанию разговором.

– Вот настоящая сахарная погода, Дюк! – кричал он. – Ночью мороз, а днем припекает солнце. Я уверен, что сок течет теперь из кленов, как вода с мельничного колеса. Жаль, право, судья, что ты не постараешься ввести среди своих фермеров более научный способ варки сахара. Этого можно добиться, судья Темпль!

– Моя главная забота, дружище Джонс, – ответил Мармадюк, – оберегать источник этого богатства и благосостояния от хищнического хозяйничания поселенцев. Когда я добьюсь этого, тогда можно будет подумать об усовершенствовании производства. Но ведь ты знаешь, Ричард, что я уже пробовал рафинировать наш кленовый сахар, и что получился рафинад высшего качества: белый, как снег на тех полях.

– Рафинад, маринад, мармелад… не в том дело! Что ты нарафинировал? Несколько кусочков сахара в орех величиной? Нет, сэр, я утверждаю, что настоящий, путный опыт должен иметь практический характер. Будь у меня сотня или, скажем, две сотни тысяч акров земли, как у тебя, я оборудовал бы сахарный завод в деревне да пригласил бы сведущих людей для научной постановки дела, – такие найдутся, сэр; да, сэр, таких людей найти нетрудно, – людей, соединяющих теорию с практикой. Я выбирал бы молодые и сильные деревья и фабриковал бы сахарные головы не с орех, а с копу величиной…

– А затем, – воскликнула Елизавета, смеясь, – закупил бы груз одного из кораблей, которые приходят из Китая, взял котлы вместо чашек, лодки с озера вместо блюдечек и пригласил бы все графство на чашку чая. Проекты гения всегда грандиозны! Однако же, сэр, люди думают, что опыты судьи Темпля дали удовлетворительный результат, хотя и не соответствуют по своим размерам вашим пышным затеям.

– Смейтесь, кузина Елизавета, смейтесь, сударыня, – возразил Ричард, поворачиваясь в седле и с достоинством жестикулируя хлыстиком, – но я ссылаюсь на здравый рассудок, на здравый смысл, или, что еще важнее, на здравый вкус, который принадлежит к числу пяти естественных чувств, и спрашиваю, разве большая глыба сахара не лучше иллюстрирует опыт, чем крошечные комочки, вроде тех, которые откусывает голландка, когда пьет чай? Есть два способа делать дело: правильный и неправильный. Вы теперь делаете сахар, согласен, и, пожалуй, можете делать рафинад. Но спрашивается, делаете ли вы наилучший сахар, какой только возможно сделать?

– Ты совершенно прав, Ричард, – заметил Мармадюк серьезным тоном, показывавшим, как глубоко он интересовался этим делом. – Мы, действительно, варим сахар, и было бы очень полезно исследовать, сколько и каким способом. Я надеюсь дожить до того дня, когда эта отрасль производства станет на твердую почву. Мы еще очень мало знаем о свойствах самого дерева, источника этого богатства. Нельзя ли его улучшить культурой, разрыхлением и обработкой почвы?

– Разрыхлением и обработкой! – завопил шериф. – Уж не думаешь ли ты поручить рабочему окапывать это дерево? – он указал рукой на огромный клен подле дороги. – Окапывать деревья, ты с ума сошел, Дюк? Это стоит поисков угля! Полно, полно, любезный кузен, будь рассудителен и предоставь мне заботу о сахароварении. Вот месье Лекуа, он был в Вест-Индии и видел, как делается сахар. Пусть он расскажет нам, и вы узнаете всю философию этого дела. Послушайте, месье, как делают сахар в Вест-Индии? По способу судья Темпля?

Француз, к которому относился этот вопрос, сидел на горячей маленькой лошадке в седле с такими короткими стременами, что его колени во время подъема по узкой лесной тропинке, на которую они теперь свернули, приходили в опасную близость с подбородком. Ему было не до жестов и не до грации на крутом, скользком подъеме, где кусты, сучья и поваленные деревья преграждали путь. Защищаясь от них одною рукою, а другой сдерживая горячившуюся лошадь, француз ответил:

– Сахар! Его делают на Мартинике, но… но это не есть дерево, а… как это по-вашему…

– Сахарный тростник, – сказала Елизавета, улыбаясь затруднению француза.

– Да, мадемуазель, сахарный тростник.

– Да, да! – крикнул Ричард. – Сахарный тростник, это просто народное название, а настоящее Saccharum officinarum.

– Это по-латыни или по-гречески, мистер Эдвардс? – шепнула Елизавета молодому человеку, который расчищал для нее дорогу сквозь кусты. – Или, быть может, на каком-нибудь еще более ученом языке, относительно которого нужно обратиться за переводом к вам?

Молодой человек с недоумением взглянул на нее, но выражение его черных глаз мгновенно изменилось.

– Я вспомню о вашем вопросе, мисс Темпль, когда буду у моего старого друга могикана, и, вероятно, он или Кожаный Чулок ответят на него.

– Значит, вы не знаете их языка!

– Знаю немного, но ученая речь мистера Джонса или обмолвки месье Лекуа более знакомы мне.

– Вы говорите по-французски? – с живостью спросила девушка.

– Это общеупотребительный язык среди ирокезов и повсюду в Канаде, – отвечал он с улыбкой.

– А! Но ведь они, минги – ваши враги.

– Желал бы я, чтоб у меня не было худших врагов, – отвечал юноша и, пришпорив лошадь, положил конец этому уклончивому разговору.

Общая беседа, впрочем, продолжалась с большим оживлением благодаря словоохотливости Ричарда, пока компания не поднялась на вершину холма, где хвойные деревья исчезли, и только огромные клены горделиво поднимали свои пышные кроны. Весь подлесок и кустарники были вырублены на большом пространстве, так что роща напоминала огромный храм, где клены были колоннами, их вершины – капителями, а небосклон куполом.

На каждом стволе, невысоко над корнями, были сделаны на скорую руку глубокие зарубки; к ним прилажены желоба из ольховой или сумаховой коры, по которым сок сбегал в выдолбленные колоды.

Поднявшись на вершину, все приостановились, чтобы дать передохнуть лошадям и посмотреть на новую, для некоторых участников экскурсии, картину добывания сахара. Наступила тишина, которую внезапно нарушил чей-то мощный голос, распевавший:

 
В восточных Штатах тесно;
А в западных привольно:
Лесная ширь и красота.
Скоту в лугах раздолье!
Теки же, сладкий сок, струей,
Тебя варить я буду…
Глаз не сомкну, и в час ночной
Тебя я не забуду…
 

Пока невидимый певец звонко распевал эту песню, Ричард отбивал такт хлыстом, сопровождая это движениями головы и тела. По окончании первого куплета он подхватил припев, сначала вполголоса, но на втором куплете разошелся и принялся вторить басом.

– Здорово! – рявкнул он. – Славная песня, Билли Кэрби, и хорошо спета.

Сахаровар, занимавшийся своим делом невдалеке от группы всадников, равнодушно повернул голову и взглянул на кавалькаду. Он приветствовал каждого из подъезжавших кивком головы, но соблюдая строгое равенство, так как даже приветствуя дам, не притронулся к подобию шляпы, украшавшей его голову.

– Как дела, шериф? – спросил он. – Что слышно новенького?

– Ничего особенного, все по-старому, Билли, – отвечал Ричард. – Но что это значит? Где же ваши четыре котла, ваши желоба и железные холодильники? Неужели вы варите сахар таким первобытным способом? А я-то считал вас одним из лучших сахароваров в графстве!

– И не ошиблись, сквайр Джонс, – отвечал Билли, продолжая свое занятие. – Я не спасую ни перед кем в Отсего по части рубки леса, варки кленового сока, обжигания кирпичей, заготовке теса, выжигания поташа или хлебопашества, но первое ремесло предпочитаю всем, потому что топор для меня – самое любимое орудие.

– Вы, стало быть, на все руки мастер, мистер Билль, – сказал месье Лекуа.

– Э? – отвечал Кэрби с простодушным выражением, несколько странным для его гигантского роста и мужественного лица. – Если вы приехали для закупки сахара, месье, то я могу вам предложить товар лучшего качества: чистый, без соринки и настоящего кленового вкуса. В Нью-Йорке он сошел бы за рафинад.

Француз приблизился к месту, где Кэрби складывал готовый сахар под навесом из коры, и принялся осматривать продукты с видом знатока. Мармадюк слез с лошади и, осматривая работы, временами выражал недовольство небрежным ведением дела.

– У вас большой опыт в этих делах, Кэрби, – сказал он. – Как вы приготовляете сахар? Я вижу, у вас только два котла!

– Два служат не хуже двух тысяч, судья! Я ведь не из тех ученых сахароваров, которые готовят сахар для важных господ, но если вам требуется настоящий сладкий кленовый сахар, то я к вашим услугам. Сначала я выбираю деревья, потом делаю зарубки, скажем, в конце февраля, или в горах, в половине марта, когда сок начинает подниматься…

– Но, – перебил Мармадюк, – как вы выбираете дерево? По каким-нибудь внешним признакам?

– Во всяком деле свой толк, – сказал Кэрби, быстро размешивая жидкость в котле. – Вот ведь и то понимать нужно: когда мешать сахар. Все дается практикой. Рим не в один день строился, да и Темпльтон тоже, хотя и живо его оборудовали. Я не стану приниматься за хилое дерево, у которого кора не выглядит гладкой и свежей, потому что деревья так же болеют, как и все другое. Приниматься за больное дерево для добычи сока – все равно, что брать разбитую лошадь под почту или изнуренных волов для возки бревен.

– Все это верно. Но по каким признакам можно узнать болезнь? Как вы отличаете здоровое дерево от больного?

– Как узнает доктор, у кого есть лихорадка, у кого нет? – перебил Ричард. – Он осматривает кожу и щупает пульс.

– Конечно, – подтвердил Билли, – сквайр правильно рассуждает. Я осматриваю дерево и узнаю, здорово ли оно. Но когда сока наберется достаточно, я наполняю котлы и развожу под ними огонь. Сначала я кипячу быстро, но когда сок превратится в патоку, как в этом котле, огонь нужно уменьшить, иначе вы подожжете сахар, а подожженный сахар плохого вкуса, он никогда не бывает сладким. Затем вы переливаете его из одного котла в другой, пока он не сгустится так, что начнет тянуться в нитку, – тут нужен глаз да глаз. Когда он начнет давать зерно, иные осветляют его, подбавляя в форму глины, но это не всегда делается. Так как же, месье, покупаете?

– Я дам вам, мистер Билли, десять су за фунт.

– Нет, я продаю на наличные, я никогда не меняю мой сахар. Впрочем, для вас, месье, – прибавил Билли с ласковой улыбкой, – я готов сделать уступку. Я согласен взять галлон рома и полотна на две рубашки, если вы берете и патоку. Патока очень хороша. Я не стану обманывать ни вас, ни других. Лучшей патоки еще не получалось из клена.

– Месье Лекуа дает вам десять пенсов, – сказал Эдвардс.

– Да, – подтвердил француз, – десять пенни. Благодарю вас, месье, я всегда забываю английский язык.

Кэрби взглянул на них с некоторым неудовольствием, очевидно подозревая, что они потешаются над ним. Он схватил огромную ложку, торчавшую из котла, и принялся старательно размешивать кипящую жидкость. Затем выхватил полную ложку и, отлив часть жидкости в котел, помахал ею в воздухе, как-будто желая охладить остаток, и, протягивая ложку французу, сказал:

– Попробуйте, месье, и вы сами скажете, что эта цена дешева. Патока – и та стоит дороже.

Учтивый француз нерешительно приблизил губы к ложке, но, ощутив, что ее края уже остыли, сделал изрядный глоток. Он схватился руками за грудь и устремил отчаянный взор на Елизавету, а затем, как рассказывал позднее Билли, «задрыгал ногами, точно барабанными палками, и принялся ругаться и плеваться по-французски так, что хоть уши заткни. Пусть в другой раз знает, как шутить шутки с дровосеком».

Невинный вид, с которым Кэрби продолжал свое занятие, мог бы обмануть зрителей, если бы простодушие, написанное на его лице, не было разыграно чересчур хорошо, чтобы быть естественным. Присутствие духа и сознание приличий скоро вернулись к месье Лекуа. Он извинился перед дамами за свою несдержанность и, усевшись на лошадь, отъехал в сторону, где и оставался все остальное время. Шутка Кэрби положила конец всяким дальнейшим коммерческим переговорам. Мармадюк ходил по роще, осматривал деревья и возмущался небрежностью, с какой велось производство сахара.

– Досадно видеть хищничество здешних поселенцев, – сказал он. – Они губят добро без всякого сожаления. Вас тоже можно упрекнуть в этом, Кэрби! Вы наносите смертельные раны деревьям, хотя было бы довольно самого легкого надреза. Я серьезно прошу вас помнить о том, что понадобились столетия, чтобы вырастить эти деревья, и если мы их погубим, то уже не восстановим.

– Это меня не касается, судья, – возразил Кэрби. – Мне кажется, впрочем, что чего-чего, а деревьев в этих горах хоть отбавляй. Я своими руками вырубил полтысячи акров в штатах Вермонт и Йорк, а надеюсь вырубить и всю тысячу, если только буду жив. Рубка – мое настоящее занятие, и я бы другого не хотел, но Джаред Рэнсом говорит, что, по его соображениям, на сахар будет большой спрос в нынешнем году, потому что в поселке прибавилось много новых жителей. Вот я и взялся за это дело.

– Да, пока в Старом Свете свирепствуют войны, – отвечал Мармадюк, – в Америке не будет недостатка в поселенцах, а стало быть, и цены будут хорошие.

– И выходит, что нет худа без добра, судья! Но я не понимаю, почему вы так заботитесь об этих деревьях, словно о родных детях. Лес только тогда и хорош, когда его можно рубить. Я слыхал от поселенцев из старых стран, что тамошние богатые люди берегут большие дубы и вязы, каждый из которых дал бы боченок поташа, и оставляют их вокруг своих домов и ферм для красоты. По-моему, никакой красоты нет в стране, которая заросла деревьями. Пни другое дело, потому что они не преграждают дороги солнечным лучам.

– Мнения на этот счет расходятся, – сказал Мармадюк, – но я желал бы сберечь здешние леса не ради их красоты, а ради их пользы. Мы истребляем деревья, как будто они могут вырастать снова в один год. Впрочем, закон скоро примет под свою охрану не только леса, но и дичь, которая в них водится.

С этим замечанием Мармадюк сел на лошадь, и кавалькада тронулась дальше. Билли Кэрби остался в лесу продолжать свое занятие. Елизавета повернула голову, когда всадники достигли места, где начинался спуск с горы, и ей показалось, что огни, мерцавшие под огромными котлами, шалаш, покрытый древесной корой, гигантская фигура, усердно размешивавшая сироп, переходя от одного котла к другому, все это на фоне мощных деревьев с их зарубками и желобами напоминает картину первобытной жизни человечества. Эти иллюзии разрушил мощный голос Кэрби, затянувшего другую песню, такую же нелепую, как первая.

 
Последний срублен мною пень,
И на быков кричу весь день.
Работать дружно нам не лень,
Мы ладим пашню стойко…
Где хочешь землю, там бери,
На склоне дуб любой вали,
Сосновый бор с плеча руби.
Была б работы только…