Текст книги "Записки врача неотложной помощи. Жизнь на первом этаже"

– Да.

– Что ж, будет интересно, – говорю я, выхожу из-за стола на сестринском посту и беру карточки пациентов, которых нужно осмотреть. Она идет за мной.

– Так. Расскажу вкратце. Все вот эти койки, – я обвожу рукой полукруг из занавесок, – секция значительных заболеваний.

Она кивает.

– Пациенты в тяжелом состоянии. Инфаркт или что-то, что может оказаться инфарктом. Инсульт. Передозировка. Травма. Низкое давление, слишком быстрое или слишком медленное сердцебиение. Потеря сознания. Этим людям нужно постоянное наблюдение: либо потому, что их состояние ухудшается, либо потому, что собранная со временем информация поможет нам определить, нужно ли им оставаться в больнице или можно их отправить домой.

Я показываю на экран, на котором с разной скоростью бьется дюжина разных сердец.

– Скажем, поступил пациент после падения, и он не может точно сказать, что случилось – споткнулся он или потерял сознание. Мы наблюдаем за его состоянием, чтобы посмотреть, как у него бьется сердце, не пропускает ли удары. Можно перемотать обратно и посмотреть сердцебиение за все время, что он был подключен к монитору. Круто, да?

– Да, – говорит она.

– Если у пациента есть дом, то мы его туда отправляем, если для него это безопасно. А если нет или требуется лечение, которое возможно только в больнице, мы его госпитализируем. В этой секции больше медсестер, примерно по одной на каждые две койки. В этом отличие от секции средних заболеваний. Там мы заступаем на дежурство в час ночи. Пациенты тоже подключены к мониторам, но медсестер меньше, и времени на каждого пациента тоже меньше.

Из-за занавески у койки 11 выходит женщина в белом халате и подходит к нам. Я улыбаюсь ей.

– Рассказываю Зайнаб про отделение. В средней секции бывают пациенты с болью в животе. Бывают камни в почках, влагалищное кровотечение. Обычно жизненные показатели в норме, и человек может подождать час – другой, хотя иногда приходится ждать и дольше. Там все время есть охранник, поэтому в эту секцию отправляют людей с признаками психоза, попытками суицида или под кайфом. По наркотикам… почему-то сейчас очень много к нам попадает людей на метамфетамине. Бывает крэк. Но вообще всего хватает. ГОМК, МДМА, героин, фентанил, «Оксиконтин», – я задумываюсь на секунду. – И пьяные. Много пьяных. Бывают довольно агрессивные, поэтому одной лучше к пациенту не заходить, лучше предупредить меня или одну из медсестер.

Зайнаб не сводит с меня глаз, внимательно слушает каждое слово. Я тоже когда-то таким был. Для меня это было самое интересное место в мире.

– Ну и, наконец, секция незначительных заболеваний. Там работы больше всего. Лишь пара медсестер, мониторов тоже мало. Большие очереди, мелкие проблемы. Ну, для нас, по крайней мере. Для пациента это может быть худший день в жизни.

Старший ординатор улыбается, кивает.

– Давайте будем делать вот как. Вы, – я указываю на Зайнаб, – будете собирать анамнез и проводить осмотр, потом рассказывать мне, что, по вашему мнению, происходит с пациентом, и мы вместе будем определять план лечения. Идет? А вы, – я поправляю бейджик на лацкане старшего ординатора (Эллен, последний год ординатуры, на травматологической практике, возможно, хочет остаться у нас работать), – будете сообщать мне, прежде чем направить пациента на КТ или выписывать кого-то. Будем связываться примерно каждый час, чтобы держать друг друга в курсе. Если будут пациенты с травмами, они все ваши.

– Отлично.

– Ах, да, а если кто-то из вас услышит по громкой связи, что куда-то просят явиться доктора Маскалика, вы тоже должны бежать туда. Значит, там что-то интересное.

Обе кивают с довольными лицами.

– Ладно, пока все. Поработаем немного в секции значительных заболеваний, потом отпустим домой других врачей.

Я перебираю карты пациентов, которых нужно осмотреть. Боль в груди. Затруднение дыхания. Спутанность сознания. Имена отходят на второй план. Каждый пациент сейчас превращается в болезнь и номер больничной койки.

– Вот, держите, – говорю я, вручая Зайнаб верхнюю карточку. – Боль в груди. Звучит довольно страшно.

Она проходит к койке 8, останавливается перед занавеской, изучает красную линию ЭКГ.

– Я с ней работал на днях в секции незначительных, – говорит Том у меня за плечом, сгребая свои бумаги, лежащие в беспорядке по всему столу. – Она тоже молоток.

– Хорошо. Спокойной ночи.

Я просматриваю остальные карты. Пациент со спутанным сознанием, поступил в 23:23. Пациент с затруднением дыхания, поступил в 23:40. Лучше всего не копаться, выбирая, кого осмотреть дальше, просто брать следующую карту.

Впрочем, отдавать предпочтение при этом нужно пациентам в самом тяжелом состоянии. Это самый главный фактор, который неизменно влияет на порядок приема. Сортировочная сестра первой бегло осматривает пациента, проверяет основные показатели (частоту сердцебиения, кровяное давление, температуру), также смотрит на то, как человек держится, как одет, не ведет ли себя беспокойно. Задает ряд важнейших вопросов: есть ли боль в груди, насколько внезапно пациент почувствовал слабость.

Уже в смотровой еще одна медсестра расспрашивает пациента более тщательно, обращая при этом внимание на мельчайшие детали: например, что пациент охает, переодеваясь в больничную рубашку, или что у него на теле видны следы повреждений. Через 20 минут она возвращается посмотреть, не изменилось ли его состояние. Если заболевание действительно серьезное, то состояние меняется. Если было сложно дышать, то человек может начать задыхаться; если у него было спутанное сознание, он может потерять сознание.

В третий раз человек рассказывает про свою проб-лему мне. Рассказывает в подробностях, как получилось, что теперь к нему подключены все эти аппараты и датчики. Некоторых пациентов это расстраивает, но мне нужно все слышать лично. Мне всегда нужно быть настороже, не доверять никакой полученной заведомо информации, только тому, что мне удалось увидеть и услышать самому. Я взвешиваю в уме диагноз и лечение, решаю, кого выписать, а кого направить на госпитализацию, то есть определяю продолжение и окончание их истории пребывания в отделении неотложной помощи. С точки зрения закона, моя ошибка имеет самое критическое значение. Поэтому я всегда задаю два вопроса, повторяя их в разных формулировках, чтобы убедиться, что полученные ответы однозначны: «Что именно заставило вас обратиться к нам?» и «Почему именно сегодня?».

Потом я смотрю на обувь пациента. На самом деле, я первым делом смотрю на обувь, а если обуви нет, то на ноги. Это позволяет мне определить, насколько состоятелен пациент и, следовательно, какое лечение он, скорее всего, сможет себе позволить после того, как уйдет из отделения.

С того самого дня, когда учителя впервые доверили мне пациента с затруднением дыхания, когда стало понятно, что теперь я сам могу отличить сердце, которому нужен электрошок, от сердца, биение которого лучше замедлить, и знаю, как мало шансов, что человек с босыми ногами, почерневшими от асфальта, будет продолжать лечение после того, как выйдет из больницы, с того самого дня моей работой было знать отделение неотложной помощи как свои пять пальцев. Какую койку оставить для пациента, состояние которого быстро ухудшается; какую медсестру лучше позвать, чтобы поставить капельницу малышу.

Тяжелого больного, на какой бы койке он ни оказался после появления в отделении, мы всегда примем первым, а потом уже всех остальных, как можно скорее, но в порядке живой очереди. Я так часто говорю это людям, уставшим ждать в очереди, что мне даже хочется, чтобы это предложение написали неоновыми буквами прямо под вывеской «Отделение неотложной помощи». А рядом с ним можно добавить какую-нибудь пальму из неоновых лампочек для поднятия настроения.

Порядок приема мы не поменяем ни для самого богатого пациента, ни для самого скандального, ни для человека, который встал пораньше, чтобы занять очередь еще до открытия, но для самого слабого и тяжелобольного мы всегда постараемся сделать все что можно. Нигде больше нет такой безупречной логики, как в работе отделения неотложной помощи. Поэтому я здесь и работаю. Этот принцип заслуживает того, чтобы стоять за него горой.

Я допиваю свой кофе. Одна из медсестер выключает свет. Некоторые из пациентов, принятых Томом, пребывают в состоянии дремоты, их сознание притуплено морфином; им остается ждать, когда ординатор, который сейчас спит, уронив голову на стол, отдаст распоряжение об их госпитализации. Все тихо (по крайней мере, пока), но в отделении неотложной помощи никогда, совсем никогда нельзя произносить эти слова. Это наш единственный предрассудок. Да, и еще койки 13 у нас нет, так что можно сказать, предрассудка у нас два.

Я прохожу мимо мужчины на койке 1: дыхание у него ровное. Пациент на койке 6 на ИВЛ, его дыхание – это щелчки и жужжание аппарата, он неподвижен и без сознания. Для него готовят место в блоке интенсивной терапии. Если бы у нас в блоке интенсивной терапии не было места (такое бывает крайне редко), этого пациента доставили бы на вертолете в другую больницу, может быть, он бы даже очнулся в другом городе. Вот был бы сюрприз.

В ярко освещенных коридорах отделения – в секции значительных заболеваний, средних, незначительных – сидят, мучимые тревогой, порядка двадцати пациентов в сопровождении родственников. Для них – это долгие часы ожидания. Для нас – одна короткая встреча длиной в 5 минут за другой такой же короткой встречей, и так до самого утра.

Я стою рядом с койкой человека с помутнением сознания. Скольких других людей я видел на этой же самой койке. В судорогах. В крови. Человека на амфетаминах, который вопил как умалишенный, выпучив глаза, а охрана пыталась удержать его на кровати.

Смотрю на историю болезни: 86 лет. Отодвигаю занавеску.

Выглядит он старше. Сопровождающих с ним нет. Глаза закрыты, губы, за которыми скрываются беззубые десны, плотно сжаты. Лицо чисто выбрито.

Интересно, кто его брил? Так аккуратно, ни одного пореза. Наклоняюсь ближе. Пахнет лосьоном после бритья.

Может, он и сам побрился.

Стридора не слышно. Насыщение крови кислородом нормальное, 98 %. Сердцебиение – линия на черном экране – медленное и равномерное. Он может подождать несколько минут. Беру следующую историю болезни.

Койка 14. Затруднение дыхания. Отодвигаю занавеску, и на меня смотрит человек, которого я уже видел несколько раз. Он сидит без рубашки, свесив ноги с кровати, ссутулившись и сдвинув острые плечи, с каждым вдохом его тело поднимается и опускается. Когда он вдыхает воздух, ноздри раздуваются, когда выдыхает, щеки, наполовину скрытые кислородной маской, от которой шланг идет к стене, кажутся толстыми.

– Здрасьте… док…

– Саид. Снова астма?

– Да.

– Все куришь?

– Уже… меньше… пять… в день…

– Хорошо.

Я прислоняю раструб стетоскопа к его спине. Хрипы.

– Мокрота откашливается? Жара нет? А ингалятором пользуешься?

На все ответ отрицательный. Я торопливо пишу в истории болезни назначение: ингаляции, стероиды, чтобы уменьшить воспаление в его покрытых рубцами легких. Через час он выйдет отсюда с ингалятором в кармане и с рецептом на еще несколько ингаляторов. Каждый раз одно и то же. Он всегда говорит, что ему нужно еще. У него, наверное, уже их сотня. Что он с ними делает? Я не спрашиваю.

Оставляю назначения на сестринском посту и иду к койке человека с помутнением сознания.

– Сэр! – кричу я. Даже глазом не моргнул. Я наклоняюсь к его уху. – Сэр! – Ничего.

Стучу легонько пальцем по его груди. Ответа нет. Здесь, скорее, не помутнение сознания, он, похоже, вовсе без сознания. Я тру костяшками пальцев вдоль грудины. Он морщится, тянет руки к моим рукам. Это хорошо. Что-то – это уже лучше, чем ничего.

Нащупываю пульс на руке, которая хватается за мою. Кожа у него на запястье тонкая, как папиросная бумага. С кожей это бывает, когда человек стареет. Она тускнеет, утрачивает жировую прослойку и эластичность. Бывает, к нам поступает старый человек, который ударился обо что-нибудь ногой, и кожа у него с голени просто отслаивается куском. Когда пытаешься наложить швы – это все равно что сшивать оберточную бумагу, нитки просто разрывают ее. Я приловчился использовать для этого медицинскую ленту.

Между сухожилиями на его руке бьется жилка. Он негромко похрапывает. Его дыхание пахнет кремом для протезов.

Я подробнее изучаю его историю болезни. Из дома престарелых. Болезнь Альцгеймера. В анамнезе инсульт. Самостоятельно не передвигается. Не ест, не пьет уже 3 дня. Глюкоза крови в норме. Семьи нет. Бланк распоряжения подписан государственным попечителем: перевод в больницу, антибиотики согласованы. Отказ от реанимации.

Сквозь занавеску доносятся неразборчивые звуки голосов.

Этого человека я тоже уже видел раньше. Точнее, разные версии этого человека: так много версий, что я уже сбился со счета. Всех их уже нет в живых.

Когда я увидел его возраст и причину обращения, передо мной были два пути. Проверить, нет ли успокоительных в числе принимаемых им лекарств; сделать анализ крови, флюорографию, анализ на инфекцию мочевых путей, КТ мозга. Если на КТ обнаружится кровь, нужно будет отменить аспирин, который он принимает.

Или просто дать ему умереть. Процесс уже запущен. Даже если мы, притворяясь, что отсрочиваем смерть, пытаемся бороться со страхом перед ней, ему это ни к чему, он все равно ничего этого не осознает. Если бы я мог поговорить с ним, не уверен, что он выразил бы желание продлить эту часть своей жизни. Но поговорить с ним нельзя.

Это основная причина напряжения, которое всегда ощущается в отделении. Самая главная сложность не в том, чтобы, перекрикивая десяток других голосов, попросить нужный препарат и докричаться до нужного человека, и не в том, чтобы не просмотреть крохотное белое пятнышко – кровь – на снимке КТ в 4 часа утра, когда уже глаза слипаются от желания спать. Сложность в том, как поделить доставшееся тебе огромное богатство между всеми этими людьми, причем так, чтобы кому-то от него досталась реальная польза. Если укладывать в отделение интенсивной терапии каждого пациента, который не приходит в сознание, то отделение заполнится за один день. Если переливать кровь каждому, у кого не останавливается кровотечение, запасы крови скоро закончатся, а пациенты все равно будут умирать. И такие решения приобретают особую реальность в таких местах, как Эфиопия, где запасы донорской крови – не двадцать доз на человека, а две.

Я поправляю кислородные трубки за ушами пациента.

Занавеску отодвигает медсестра. Она пытается разобрать, что я написал в истории болезни Саида.

– Что вот это написано?

– Эмм… «Вентолин», 5 мг, – я снова укрываю грудь старика простыней.

– Ух ты. У вас почерк с каждым годом становится хуже и хуже.

– Придется тебе полюбить загадки.

– Что-то не хочется, – говорит она и уходит.

Я оттягиваю пальцами нижние веки пациента. Зрачки моментально сужаются, окруженные синей радужкой и замутненные катарактой от яркого солнца.

Чей-то сын, брат, отец, муж, любовник. Дед. Когда-нибудь кто-то точно так же склонится и над моим морщинистым лицом, приложит стетоскоп к моей груди, будет слушать, как замедляет биение мое сердце, и будет думать о своем, пока в моей голове будут тесниться, постепенно улетучиваясь, последние воспоминания.

А может быть, я буду лежать в своей постели, в окружении близких мне людей. А может – на голом полу и совершенно один.

Я откидываю занавеску и выхожу.

Зайнаб задает вопросы пациенту на соседней койке.

Без двадцати час.

Мои друзья в Эфиопии только просыпаются. Они опережают нас на семь часов и отстают на семь лет, потому что используют коптский календарь. Прямой рейс из Торонто в Аддис-Абебу. Таблетка снотворного, чтобы уснуть и проснуться уже на родине. Не могу дождаться встречи. Представляю, как загорятся их глаза. И мои тоже.

Неотложная медицина там – явление новое. В крупнейшей в стране государственной больнице, которая обслуживает самых бедных (тех, для кого одна из многочисленных частных клиник – не вариант), первую группу молодых врачей учат следовать главному правилу: первыми принимать самых тяжелых больных. Четверо из них станут первыми в стране врачами неотложной помощи и первыми учителями медицины, которая имеет значение тогда, когда на счету каждая минута.

Последний раз, когда я там был, однажды ранним утром меня по дороге в отделение остановил Демелеш.

– Доктор Джеймс, – сказал он (глаза красные от усталости, но от этого не менее живые и проницательные), – вчера вечером поступил мужчина с остановкой сердца, мы дефибриллировали его, и сегодня он еще жив!»

На лице у Демелеша сияла широкая улыбка.

Я кладу в коробку свои назначения, заполняю требование на КТ.

Из комнаты, где хранятся медикаменты, выходит медсестра с лекарствами для Саида. У нее за спиной – полки, на которых в алфавитном порядке расставлены препараты для внутривенного и перорального применения. Занят каждый квадратный сантиметр: кислородные баллоны, металлические лотки с пузырьками физраствора, йода, хлоргексидина, перекиси водорода; стерильные перчатки, маски на любой размер, стерильные наборы с тонкими длинными иглами, которые легко проходят между позвонками; аппараты для того, чтобы согреть тело, и для того, чтобы охладить; ремни для связывания буйных пациентов, активированный уголь для пациентов с отравлением. И все это в 20 метрах от того места, где я сейчас стою. А если чего-то здесь не хватает, то его тут же принесет один из санитаров.

Мы с Зайнаб обсуждаем пациента с болью в груди. Мужчина, 36 лет, в целом здоров, с жалобой на острую боль в груди, которая периодически появляется уже неделю и проходит через несколько секунд. На ЭКГ нормальный сердечный ритм.

– Думаете, боль мышечная? При движении характер боли не менялся? Ну, тогда вам стоит это выяснить.

Я иду в секцию средних заболеваний, потом незначительных, заполняю пару историй, отпускаю двух своих коллег домой спать.

В секции незначительных заболеваний карточек столько, что они валятся на пол. Я беру карту следующего пациента и начинаю обходить одну смотровую за другой. Мужчина, которому в ухо заполз жук. Молодая пара с ОРВИ. Женщина, которая разбила бокал с вином и порезалась, собирая осколки…

Шипение в динамике.

– Доктор Маскалик, пожалуйста, позвоните на пост сортировки. Доктор Маскалик, позвоните на пост сортировки.

Щелчок.

Смотрю на часы. Три часа ночи. Бары закрылись. Вероятно, травма.

– Извините, мэм, – говорю я, наматывая бинт обратно на палец пациентки, и набираю номер на телефоне, висящем на стене.

– Сортировка.

– Привет. Это Джеймс.

– А, привет. У нас звонок со скорой. Молодой мужчина, лицо разбито. Без сознания. Что еще…

– Интубирован?

– Нет.

– Примерное время прибытия?

– Говорят, 5 минут.

– Вызвали травматологическую бригаду?

– Да.

– А где Эллен, старший ординатор?

– Пару минут назад была в секции значительных.

– Ладно. Пока.

Шипение.

– Двух медсестер в травматологию. Двух медсестер в травматологию.

Щелчок.

Заглядываю в смотровую, из которой только что вышел.

– Скоро вернусь, – вру я.

Наскоро выписываю прививку от столбняка, кладу карту на стол и иду в секцию тяжелых больных. Прохожу через вестибюль. Преступника уже увезли обратно в тюрьму. У него был всего лишь фингал под глазом, ничего страшного. На его месте в кресле спит пьяный, ноги разбросал в разные стороны, подбородок упирается в грудь. Храпит. Две молодые женщины сидят рядом, обе в черных платьях и на высоких каблуках. Одна положила голову второй на плечо; к запястью приложен пакет со льдом. Когда я торопливо прохожу мимо, она поднимает лицо: по щекам размазалась тушь.

В секции значительных у поста собрались медсестры: решают, чья сегодня очередь дежурить в составе травматологической бригады. Я беру трубку и вызываю Эллен по громкой связи. Она выходит из-за занавески.

– Что случилось?

Не может быть, чтобы она не слышала, что по громкой связи вызывали сестер в травму. Но сейчас не время это обсуждать.

– Травма. Привезут через пару минут. Лицо разбито, без сознания. Не интубирован, возможно, пытались, но не попали. Бригада уже в пути. Что думаете?

– Возможно, нарушена проходимость дыхательных путей?

– Наверняка. Вероятно, полно крови. Что нужно приготовить?

Шипение.

– Доктор Маскалик, в травматологию.

Щелчок.

– Слишком поздно.

Беру со стены перчатки, с тележки – пластмассовый щиток для лица. Подаю ей, пока мы идем по коридору к травматологическому боксу. Двери со свистом раскрываются.

– Удачи, – говорю я и разворачиваюсь.

Ухожу от нее, выхожу из отделения через боковую дверь, к стоянке машин скорой помощи.

Над черным тротуаром кружит снег. Скорая сигналит, задним ходом подъезжает к нашему входу, останавливается. Из нее выпрыгивает фельдшер, бросается к задней двери, распахивает ее. Внутри рядом с носилками сидит еще один, сжимает мешок с кислородом. Они толкают каталку наружу; со щелчком выдвигаются две ножки, потом еще две; пациента завозят по пандусу наверх.

Я бегу рядом, придерживая свой хирургический костюм, чтобы не хлопал на ветру. Лицо пациента распухло, глаза – щелочки. Изо рта с бульканьем вырывается кровь, забрызгивая прозрачную резиновую маску. Дверь травматологии открывается, я пропускаю каталку, потом некоторое время задерживаюсь у занавески на входе. Эллен у изголовья кровати, Зайнаб рядом с ней, немного позади. Фельдшер, сжимая мешок с кислородом, рассказывает на одном дыхании:

– Мужчина, двадцать с чем-то… нападение… били по лицу и шее. Свидетелей нет. ЧСС 120, сатурация 80 процентов, давление…

В комнате полно медсестер и ординаторов, они все смотрят на Эллен. Она ищет взглядом меня.

Я смотрю, как она работает.

Она интубирует пациента. Сложно стоять и не вмешиваться, но мне удается. Ординатор из хирургии стоит рядом с шеей пациента, держа наготове скальпель; глаза прикрыты пластмассовым щитком. Зайнаб стоит в трех шагах позади меня; смотрит не отрываясь.

Пока этажом выше этому пациенту делают КТ разбитого лица, по громкой связи снова раздается шипение. Женщина танцевала на балконе, пьяная, под кайфом; решила испытать судьбу; оступилась. Когда ее привозят в травматологию, она уже мертва; шея неестественно выгнута назад, мертвые глаза смотрят в никуда. Через час, стоя в ослепительном свете ламп, мы сообщаем о смерти ее брату. Он храбро кивает. За его спиной отец: гладит волосы своей дочери, шепчет ей в холодное ухо ласковые слова.

В 5 утра на сестринский пост, где мы с Эллен изучаем на экране компьютера снимок разбитого лица пациента, приходит женщина. Повязка пропиталась кровью.

– Я вообще-то жду уже больше двух часов, – говорит она злобно и сует мне под нос свою перевязанную руку.

– Мэм, вы понимаете, – говорю, – я единственный врач, который сегодня работает в ночную смену, а в первую очередь мы принимаем самых тяжелых больных.

Очень хочется спросить: «Разве вы не видели надпись? Ту, которая рядом с пальмой?»

Сколько горя из-за порезанного пальца…

– Извините, что заставил вас ждать. Давайте осмотрим вашу руку, – спустя полчаса я осторожно разматываю бинт. – Все заживет, даже шрама не останется.

Она улыбается, и я вижу, что здесь и сейчас в мире стало еще на одну йоту страдания меньше. Саид отправляется домой с очередным ингалятором в кармане. У старика на КТ не обнаруживается пятен, свидетельствующих о кровоизлиянии, и я отправляю его обратно в дом престарелых с антибиотиками от инфекции мочевого тракта и с отсрочкой от смерти еще на пару дней. У мужчины с сердечной недостаточностью с койки 1 падает кислород во время ходьбы (воздух не проходит из-за жидкости, скопившейся в грудной клетке), и я звоню кардиологам. Ему придется остаться в больнице, пока не удастся избавиться от жидкости. Тридцатишестилетний пациент с болью в груди отправляется домой: его симптоматика – от переживаний.

Женщина, которая хотела покончить с собой, протрезвев, передумала. Пара пациентов с растяжением лодыжки. Перелом лодыжки. Кровотечение из носа. Два алкоголика, спавшие в коридоре, проспались и побрели пить дальше. Выкидыш. Перелом запястья. Боль в спине. Боль в спине. Боль в груди. Бомж, которому нужно теплое место, чтобы отоспаться в снежную ночь. Медсестра из блока интенсивной терапии укололась иголкой и волнуется насчет ВИЧ. Я отказываюсь выписать пациенту опиаты – нога у него уже давно выздоровела! – и он в ярости выбегает за дверь, пролив на пол апельсиновый сок. Того, который размахивал бумагами на сортировочном посту, так и не встречаю.

Шесть утра. От усталости меня мутит. Ординаторы один за другим, зевая, уходят поспать часочек и молятся, чтобы никого больше не привезли на скорой.

По больничным коридорам проходят первые работники дневной смены («Доброе утро… Доброе…»). Зайнаб приносит мне чашку кофе. Под лучами солнца по замерзшим окнам бегут ручейки воды, а с ними появляется слабое, но хорошо знакомое чувство – отголосок того дня, когда я впервые пережил одно из таких дежурств.

Принимаю последнего из «легких» больных, вместе с двумя студентами анализирую снимок пациента с разбитым лицом, показываю Зайнаб линии, которые она не заметила, спрашиваю Эллен, какой хирург его должен оперировать и когда.

– Пластический хирург. Где-то через неделю. Если будут видны следы переломов. А так все заживет.

– Антибиотики ему нужны?

– Нет, не нужны.

Обсуждаем, как прошло дежурство. Зайнаб говорит, что это была одна из самых интересных ночей в ее жизни. Эллен считает, что с травмой можно было справиться и получше, что она слишком долго не могла принять решение насчет дыхательных путей. Готовимся сдавать смену, рассказав каждую историю болезни в одном предложении.

На пороге появляется Кейти, моя коллега: на плечах снег, под ногами лужа.

– Прости, я опоздала… пробки.

– Ничего страшного. Первая койка – в морг. Вторая койка…

Мы с двумя студентками задерживаемся ненадолго у входа в отделение сказать еще пару слов о том, чему им нужно еще научиться, и о том, что дальше делать с пациентами.

– Ну, до встречи.

Дверь открывается нараспашку.

Меня ослепляет яркий свет; в воздухе кружится снег. Оставляю велосипед привязанным на стоянке и стою на углу, отряхивая ботинки от снега и ожидая, когда к остановке подъедет трамвай. Люди, толкаясь, втискиваются в его двери, а потом сидят молча, воткнув в уши наушники и глядя в экраны телефонов. Я стою в проходе, рассматриваю одно лицо за другим, вижу старость, печаль, болезнь. Некоторые из пассажиров в ответ тоже смотрят на меня, но потом возвращаются к своим мыслям: здесь каждый наедине с собой, каждый – отдельный центр движущейся в пространстве вселенной.

Выхожу на скользкую улицу; владельцы магазинов поднимают металлические рольставни, сметают с тротуара снежинки. Мимо проходит женщина и задевает меня своей сумкой.

– Простите!

Я за своим столом. Мое сознание не сразу усваивает, где в данный момент находится мое тело. Перед глазами плывут микроскопические кусочки картинок, обрывки снов. Читать не могу, писать трудно, но спать я не хочу. Времени уже и так осталось мало.