Текст книги "Записки врача неотложной помощи. Жизнь на первом этаже"

Поток

Плохи мои дела.

Я уже дважды заходил в одну и ту же смотровую, чтобы задать одному и тому же человеку вопрос. А теперь мне нужно сделать это в третий раз. Это унизительно. Сегодня все какие-то нервные. Это сразу чувствуется.

– Вы что, шутите? – говорит медсестра, бросив испепеляющий взгляд на волонтера, только что положившего к ней на стол еще четыре истории болезни. Волонтер, съежившись, отходит.

Больница забита под завязку. Начался сезон гриппа, и отделение закрыто на карантин. Госпитализированные больные лежат в коридорах. Медсестры одна за другой уходят на больничный.

Хватаю еще три карточки.

Медсестра говорит мне из-за плеча:

– Первые два вроде похожи на ОРВИ, а парень на койке F – вообще понятия не имею, что с ним. Сортировочной сестре сказал про боль в груди, а мне начал рассказывать про ноги, а потом вообще уснул.

– Отлично.

Я в третий раз заглядываю к пациенту на койке C.

– Простите, я забыл спросить, вы не были в последнее время в тропических странах?

– Нет.

– Ладно. Мне нужно сходить забрать снимок.

Нужно ли? А может, и не нужно. Заглядываю к пациенту еще раз.

– А вообще, лучше найдите меня, когда снимок будет готов, и я его посмотрю.

Так-то лучше.

Когда столько дел, нужно постараться хоть что-то вычеркнуть из списка.

Сегодня все через задницу. Бывают такие дни. Не можешь сосредоточиться, плохо себя чувствуешь да еще накосячишь где-нибудь, или кто-нибудь на тебя накричит, и уже не можешь нормально работать. А сегодня весь поток работы в больнице встал. Бывает и такое. Когда ты уже научился лечить, главная сложность для тебя заключается в том, чтобы успевать делать пять дел одновременно, чтобы поток пациентов равномерно продвигался через отделение.

Отделение неотложной помощи – это непрестанное движение потока людей. Иногда оно бывает более равномерным, иногда стопорится, но здесь никто подолгу не остается на одном месте.

– Эй, Джен. Можешь поставить капельницу парню на койке B? У него обезвоживание. Начни с литра, а потом можно его пересадить в кресло.

– Сейчас запишу в свой список дел, – отвечает она раздраженно, накачивая манжету тонометра на руке пожилой пациентки. – Мэм, вы можете не шевелиться?

У парня на койке B обезвоживание. Рвота и диарея. Я уверен, что его лучше было бы оставить в палате, но в такой день, как сегодня… вот черт!

Я разворачиваюсь.

– Вообще-то лучше оставь его на месте. Вдруг он заразный.

Она не сводит глаз с иголки. Иголка дрожит, и я спешу отвернуться, пока она меня не убила.

Это просто унизительно.

Есть разные виды потоков. Поток пациентов, проходящих через отделение; поток пациентов через больницу; тот поток, что движется по нашим венам. Нас, врачей, учат уделять особенно тщательное внимание последнему. Мы называем его разными именами, но смысл один: по нашему телу циркулирует жидкость, будь то в форме крови или спинномозговой жидкости. Это море, вечно движущееся вопреки законам притяжения, просачивающееся вперед, назад, потом наружу.

За день больше 2 литров воды проходит по нашему телу, а потом покидает его с облачком выдыхаемого пара, с потом и мочой. В жаркие дни мы тратим больше жидкости, а при повышении температуры – еще больше. Если у человека диарея, это означает, что комок бактерий выжил в кислотной среде желудка и отправился пировать остатками пищи в кишечнике, и теперь токсины этих бактерий повреждают плотные контакты и вода просто выливается наружу. Если вода будет выливаться быстрее, чем пополняются ее запасы, тело будет обезвожено и погибнет от оставшейся в нем соли.

Изменения в теле тоже идут непрерывно. Одни час-ти заменяются другими, ломаются, измельчаются, превращаются во что-то другое. Все должно пребывать в бесконечном движении, чтобы создавать себя заново. А если в наших сосудах недостаточно жидкости, чтобы она могла двигаться медленными и мощными толчками, придется перейти на мелкие и быстрые. Сердце бьется все быстрее. Восемьдесят ударов в минуту. Девяносто. Сто. Сто сорок.

Дело плохо.

Более того, если человек продолжит терять жидкость, биение сердца постепенно утихнет, давление упадет, наступит состояние шока. Начнется постепенный отказ всех систем. А вот и последний признак.

– Мне… очень… холодно.

Услышав эту фразу, медсестры травматологии и врачи неотложной помощи понимают, что сейчас всего от нескольких их умелых действий зависит, останется ли пациент в живых. Стоит сделать одно неверное движение, и перед ними будет труп.

Это чувство так хорошо мне знакомо, что я мысленно могу коснуться его рукой. Этот ужас забыть невозможно, а понять его можно, только если ты однажды ощутил его в реальной жизни. Именно поэтому невозможно научиться медицине по интернету, и именно поэтому для гуманитарной помощи недостаточно одних долларов. Что можно понять из таблицы с количеством детей, умерших от диареи, или женщин, у которых после родов не удалось остановить кровотечение? Чтобы осознать, что поставлено на карту, нужно оказаться в самом центре горячей точки и пытаться под крики и стоны решать вопросы жизни и смерти. А иначе получается, что все это профанация и ложь, а на лжи никогда еще не удавалось построить ничего стоящего.

Помню, как я шел по сухой, обдуваемой ветрами дороге между Найроби и Сомали мимо колонны из танков, орудий и солдат, прикрывавших глаза рукой от солнца и песка. За моей спиной был палаточный лагерь, в котором жили полмиллиона сомалийцев. За лагерем – граница, которую они пересекли с большими потерями. Военные не собирались останавливаться в лагере.

Бои становились все более ожесточенными; людей теснили теперь с обеих сторон, и все большее их количество было вынуждено отправляться в Дадааб, крупнейший в мире лагерь беженцев. Вскоре в родильном отделении на полу не было пустого места, повсюду лежали роженицы, а в центре распределения питания было полно детей, которые несколько недель шли пешком и теперь умирали от жажды. По дороге воды было мало, а когда они начали сотнями прибывать в лагерь, причем без предупреждения, и в лагере ее стало ненамного больше, по крайней мере, уж точно недостаточно для того, чтобы помыться или постирать одежду.

Если хочешь запасти достаточно воды на сотни людей, бежавших из дома с тем, что смогли унести на себе, то нужно достаточно времени, чтобы выкопать колодцы, или нужно привезти минимум по 10 лит-ров воды на человека: на питье, приготовление пищи, стирку и мытье. Может показаться, что это очень много, даже слишком много, но это только пока вы не узнаете, что один житель Канады в день использует 300 литров. Еще 290 литров мы смываем в туалет, сливаем в канализацию, пропускаем через хмель, чтобы получить пиво, или через песок, чтобы получить нефть. Скоро мы начнем воевать за оставшуюся воду. В Эфиопии уже запруживают Нил. Египет и Судан всерьез обеспокоены. В столице Йемена воды все меньше и меньше. В Лос-Анджелесе тоже. В Китае большинство водяных скважин загрязнены. Катастрофа уже надвигается, причем быстрее, чем мы думаем.

Без жидкости взрослый человек может прожить около 5 дней; ребенок и того меньше. Некоторые люди были так обезвожены, когда попали в лагерь, что пили с земли. Процеживали воду через тряпку, но она все равно была темной и грязной и кишела бактериями.

Под жарким солнцем на улице рядом с центром распределения питания на белых пластиковых столах, покрытых белой клеенкой, лежали в ряд обезвоженные дети. У тех, которые были так слабы, что даже не могли глотать, медсестры на ручке затягивали ободок резиновой перчатки, и через пару секунд ввалившиеся вены, несущие последние капли жидкости к сердцу, надувались настолько, чтобы в них можно было попасть иглой. У меня это не получалось, я попросту не мог разглядеть под черной кожей плоские сосуды, тонкие, как грифель карандаша, но медсестры почти никогда не промахивались. Дети плакали; матери щелкали языком, пытаясь их отвлечь.

Внутривенный катетер, по которому в тело может поступать кровь и вода, позволяет выжить даже родильнице с самым ужасным послеродовым кровотечением, возвращает жидкость в даже безнадежно обезвоженные тела. Катетер с диаметром в два раза больше привычного увеличивает скорость потока в 16 раз. За время учебы меня столько раз спрашивали, как я буду спасать воображаемого умирающего пациента, я столько раз повторял эту фразу, что она слилась для меня в одно слово: «два венозных катетера большого диаметра, инфузия на максимальной скорости».

Мы капали малышам физраствор: некоторые выживали, а некоторые умирали. Примерно в это время было опубликовано исследование, подтвердившее то, что мы выяснили на собственном опыте: если жидкость пустить слишком быстро, у некоторых пациентов это может привести к переполнению легких, и они умрут, задохнувшись. Проблема в том, что таких было сложно отличить от тех, которым нужна была большая скорость потока.

Дело дрянь.

– Доктор? Снимок готов.

– А, ну да. Сейчас посмотрю.

Больница живет своей жизнью, бесконечно меняется, даже растет. Вечное движение. Я кожей чувствую постоянное давление. Если я слушаю кого-то больше двух минут, то мне становится неспокойно, потому что я знаю, что дел еще много и мне уже нужно бежать дальше.

Если человек говорит пять минут подряд, они кажутся мне вечностью. А если полчаса? Не знаю, не пробовал. Совсем другое дело, когда ты делаешь искусственное дыхание ребенку. Тут уже ни о чем другом не думаешь и бежать больше некуда.

Решения – вот тот двигатель, что придает импульс всему происходящему в отделении неотложной помощи. И принимать эти решения приходится в условиях, когда тебя все время отрывают, а список неотложных задач непрерывно пополняется. Нельзя ни на минуту сосредоточиться на своих мыслях: то рентгенолаборант звонит сказать, что твой пациент не может подняться с кушетки, то по громкой связи раздается сообщение, из которого становится ясно, что пациент с окровавленной повязкой, который совсем недавно проводил тебя недовольным взглядом в вестибюле, похоже, потерял остатки терпения. Я для себя уяснил: если проблема, из-за которой тебя вызывают, не связана с первыми тремя буквами алфавита[1]1
  Имеется в виду первое правило реанимации – ABC: airway, breathing circulation (дыхательные пути, дыхание, кровообращение) (Здесь и далее – Прим. пер.).


[Закрыть], то лучше всего закончить сначала то, за что ты уже взялся, а те, кому ты срочно понадобился, пусть пока подождут. На то, чтобы переключить внимание на новую проблему, требуется усилие воли; чтобы переключиться обратно – еще большее усилие. А нам нужно, чтобы работа шла плавным потоком, без перебоев.

Пациенты приходят на прием не по одному, как пишут в книгах, а пачками. Если человек может ждать несколько часов, то он становится в очередь, а если не может, то очереди никакой не получается, вместо этого получается список приоритетов.

С ними и приходится работать. Однажды к нам попал маленький мальчик, который решил погрызть провод под напряжением. Он истошно вопил, и все взоры, естественно, были обращены к нему. Медсестры, у которых есть свои дети, поспешили утешать его и обезумевшую от волнения мать. Уборщики замерли, разинув рты и забыв про свои синие тележки с химикатами. Даже работница регистратуры, которая пришла вручить мальчику больничный браслет, как вкопанная остановилась за занавеской и зачарованно слушала его вопли. Я тоже очень хотел узнать, чем все кончится, но в тот момент, когда послышались его крики, я стоял у койки человека, который въехал на велосипеде в бордюр, ударился животом об руль, а потом о землю и который теперь, несмотря на то, что его укрыли несколькими одеялами, повторял, что ему очень-очень холодно. За стенкой была женщина, которую привезли на скорой с затруднением дыхания. Двадцать минут назад к ней вошла медсестра-практикантка, чтобы поставить капельницу, и до сих пор не вышла. Врач, к которому она была прикреплена, был сейчас рядом с кричащим мальчиком. Вот вам накал страстей, вызванный «трением слоев» нерешительности и незавершенности.

Со временем с этим привыкаешь справляться.

Главное – уделять внимание каждой мелочи. В этом весь фокус. Нет времени витать в облаках.

Ребенок отчаянно кричал, но здесь речь не шла о жизни и смерти (по крайней мере, на данный момент), а к нему уже сбежались на помощь. А молодой человек, который жаловался на холод – вот он-то мог умереть, в этом не было сомнений. У него оставались считаные минуты или даже секунды, сказать наверняка было невозможно, поэтому я предположил худшее. Именно так поступают хорошие врачи. Именно поэтому вам наверняка кто-нибудь из знакомых рассказывал, что врачи сказали его матери, что ей осталось жить пару месяцев, а она прожила несколько лет. Это не потому, что врачи попались дураки, а потому, что всегда благоразумнее готовиться к худшему исходу и ошибиться в лучшую сторону.

Этому человеку не хватало крови. Пока кровь не доставили, ему нужна была соленая вода, и как можно быстрее: два венозных катетера большого диаметра, инфузия на максимальной скорости.

Я велел санитару бежать за кровью куда угодно, куда ближе. И тут же вызвал дежурного хирурга.

Никогда нельзя откладывать решение, если у тебя достаточно информации для его принятия, и в своем решении нужно быть всегда предельно последовательным. Иначе нерешительность и бездействие, многократно умножаясь, приведут к хаосу. Этим обес-печивается порядок. В этом смысл всего нашего алфавита неотложной помощи.

По пути к кричащему мальчику я заглянул к женщине с затрудненным дыханием. Это была старушка 80 лет, затруднение дыхания у нее было вызвано сердечной недостаточностью. Если сердце отказывает, то вспять процесс уже не обратить, быстрее биться оно не начнет. Она уже впадала в забытье, каждый вдох мог оказаться последним. Капельницу наконец-то поставили, слава богу. Счет все-таки на минуты. Постучав по плечу медбрата, стоящего рядом с кроватью мальчика, прошу приготовить все для интубации женщины.

Мальчик по-прежнему кричит, отталкивает бинт, который ему прижимают к уголку рта, лицо все красное. Кто-то передает мне телефон: хирург ждет в операционной. Санитар одним щелчком снимает с тормоза каталку, на которой лежит упавший с велосипеда, катит его к лифту; через оба венозных катетера в его вены вливается кровь.

У мальчика кровь течет струйкой, а не бьет фонтаном. Прошу маму прижать к его губам повязку, обещаю проверить гемоглобин, возвращаюсь к женщине с затрудненным дыханием. Поступают все новые пациенты. Карточек целая гора.

Время как будто остановилось. Так бывает не всегда, чтобы одновременно было столько тяжелых пациентов и чтобы было сразу настолько ясно, какие следует принимать решения. Но когда происходит вот так, время исчезает. Нет ни «сейчас», ни «тогда», только один бесконечный миг, и когда кончается твое дежурство и приходит смена, тебе не верится, что все уже закончилось.

Молодого человека вывозят из операционной; ему удалили разорванную селезенку. Женщина, у которой отказывает сердце, осталась на аппарате ИВЛ; ее сердцу легче биться, когда ему не надо тратить энергию на дыхание. Мальчик успокоился, смотрит альбом с наклейками. Кровотечение остановилось, теперь его оставят на некоторое время в больнице, чтобы проверить свертываемость крови.

Соответствия этому типу потока существуют в современной психологии и были известны еще в древности. В психологии поток понимается как психическое состояние полного включения в то, чем ты занимаешься: деятель как бы отсутствует, остается только действие. Неважно, рисуешь ли ты картину, редактируешь одно предложение за другим или упорно бросаешь мяч в корзину, пока не прозвучит сигнал об окончании матча. Производительность соответствует цели.

Даосисты называют это «у-вэй», делание без делания, просто спонтанное и без усилий подчинение естественному ходу вещей. Сопротивление приводит к потерям энергии, а энергия – это самое ценное; если избавиться от максимального числа блоков, ты будешь оказываться там, где ты нужен. Снова и снова, без промаха, как струи водопада, стекающие с горы. Когда исчезает граница между действиями и решениями, это и есть настоящий поток, движение без усилия. Мы состоим из воды, по крайней мере, по большей части, поэтому нужно и вести себя, как вода.

В мире нет способа сохранить время, есть лишь множество способов хорошо его провести. Впрочем, секунды имеют значение. Если ты видишь, что молодой шизофреник как-то неопределенно кивает в ответ на твои слова о том, что ему нужно будет еще раз показаться врачу, то к черту все остальные дела: нужно позвонить его матери, а если ее нет дома, то в психиатрическую клинику. А еще лучше – поручить это кому-нибудь из сотрудников, потому что за те 30 секунд, что он будет дозваниваться до клиники, ты сможешь еще раз взглянуть на мальчика, который мирно сопит у матери на коленях.

– На снимке все чисто. Вероятно, это вирус. Главное, чтобы кашель стал лучше, а не хуже, понятно? Если станет хуже, приезжайте обратно, у нас всегда открыто, мы еще раз обследуем его.

Только это и позволяет снова обрести цель: когда ты понимаешь с небывалой четкостью, что в мире нет лучшего способа провести время, чем помогать другим людям. Даже если в остальном с потоком у тебя не задалось, даже если с работы вернулся на два часа позже положенного, ты все равно засыпаешь счастливым.

Бросаю ключи на стол.

Да уж, денек был дерьмовый.

Достаю из холодильника банку пива, отключаю телефон и падаю на диван. Гул машин за окном начинает распадаться на отдельные звуки. Вой сирены на некоторое время заглушает уличный шум, потом стихает. Слышны голоса в коридоре, смех. Жизнь ни секунды не стоит на месте. Я начинаю дремать.

И вдруг – словно удар током. Я забыл про того парня. Которого тошнит. Черт.

Снова включаю телефон.

– Да, это Маскалик. Можно Сэма? Привет, дружище… А, ты уже его нашел? Прости, не знаю, что со мной случилось. Да, кишечный грипп. Если может пить воду, то все в порядке. Ладно. Спасибо, дружище. Надеюсь, ему полегчает. Удачного дежурства.

Жернова

Последние несколько лет я старался брать поменьше дежурств, чтобы можно было проводить больше времени в Эфиопии. Сейчас работаю примерно десять смен в месяц, этого как раз достаточно, чтобы не растерять профессиональные навыки. Если брать меньше, то начинаешь утрачивать уверенность.

Когда я только окончил учебу, работал вдвое больше. В те первые месяцы в отделении мне было проще, чем когда бы то ни было потом. Работа шла сама собой, рука была тверже, а лица пациентов сливались в один поток, как и время. Плохо было как раз вне работы. Легко забывать про собственные проблемы, когда перед тобой бесконечный список чужих, куда более серьезных. Я разошелся со своей девушкой. Отдалился от друзей. Стал выглядеть хуже. Мне казалось, что все в порядке.

Но это было не так. В один прекрасный день настигла усталость; я остановился на мгновение, оглянулся и с удивлением увидел, что остался один.

Если мы, медперсонал неотложной помощи, встречаемся в нерабочее время, то только для того, чтобы обсудить проблемы реанимации младенцев, потыкать иглами в пластиковую шею манекена или провести учения по реагированию при газовой атаке в метро. У нас нет времени радоваться жизни. Как же тогда самому остаться здоровым, когда целыми днями вокруг тебя столько боли?

Врач (или медбрат, медсестра), исцели себя сам!

Те, кто работает в сфере неотложной помощи, выгорают эмоционально быстрее любого другого врача. Не уверен, в чем тут дело – в графике работы или в том, что у тебя перед глазами неизменно одно и то же: люди, у которых сегодня в жизни самый худший день.

Мне кажется, большинство коллег согласятся с тем, что самое сложное – не тяжелые больные. Ведь именно в те минуты, когда работаешь с ними, чувствуешь, что по-настоящему приносишь пользу. Как бы кощунственно это ни звучало, мы даже надеемся, что у следующего пациента будет что-то действительно серьезное. Но у нас в Торонто не так часто, как можно было бы подумать, в отделение неотложной помощи (и даже в травматологию) попадают пациенты в критическом состоянии, которым требуется пресловутое «ABC неотложной помощи».

Бо́льшая часть нашей работы – это незначительные заболевания. Отделение открыто круглосуточно, а поскольку наши услуги предоставляются бесплатно, люди очень часто приходят с утра пораньше вместо того, чтобы подождать часок – другой. Иногда оказывается, что с ними все в полном порядке. К тому же сейчас есть куча средств для того, чтобы самостоятельно справиться с недомоганием или исправить проблему до того, как состояние ухудшится кардинально. Но нет, беспокойный ум цепляется за какое-нибудь едва заметное ощущение; избыточное внимание лишь заставляет его усиливаться, а отсутствие дополнительной информации приводит таких мнительных людей за успокоением к нам в отделение. Обе категории пациентов – те, кто действительно болен, и те, кто слишком много переживает, – выстраиваются у нас в зале ожидания в длинные очереди, и мы всю ночь тратим на то, чтобы отделить одних от других.

Страдальцев никогда не убывает. Они ходят вокруг больницы кругами.

Некоторые даже спят у входа, на решетках тротуаров, укутавшись в одеяла и выжидая. Вот один такой: крепко спит пьяным сном, распластавшись в своей бессменной одежде на тротуаре, прижавшись лицом к металлической решетке. Каждые несколько минут внизу, под решетками, проходит поезд метро, и в потоках теплого воздуха его рубашка развевается, как флаг.

Через вращающиеся двери стоящего рядом делового центра то и дело пробегают сотрудницы офисов. Они переходят улицу, глядя то в экран телефона, то на трамвайные рельсы, и притворяются, что не замечают распростертую на земле фигуру. Из торгового центра выходят люди с полными сумками покупок, выглядывают на дорогу в надежде увидеть такси, отпрыгивают от несущихся мимо машин.

Лежащее на тротуаре тело замечает какой-то человек на другой стороне улицы. Он смотрит на лежащего, потом смотрит на больницу, смекает, что лучшего места для лежания на решетке люка в городе не сыскать, и продолжает свой путь. Другие прохожие переступают через лежащего, как будто это просто такой элемент оформления городского ландшафта.

В нескольких кварталах от моей больницы есть с десяток приютов для бездомных и для женщин, подвергшихся насилию. Есть клиники для представителей коренного населения, для гомосексуалов, для беженцев, реабилитационные центры, приюты для детей, сбежавших из дома. По пути на работу я вижу, как они стоят около этих центров: крашеные волосы, пирсинг, в зубах сигареты. Иногда они попадают и к нам в отделение, смущаясь, стаскивают бинт с руки, которую исполосовали порезами.

«Ситон хаус», приют для бездомных, расположенный на этой же улице, рассчитан более чем на 500 человек. Там есть госпиталь для старых и больных, специальный этаж, где самым завзятым алкоголикам каждый час наливают бренди, чтобы они не умерли на улице, прямо на этих решетках. Один пациент мне рассказал, что это здание держат под контролем бандиты и, если у тебя с собой сумка, они заломают тебе руки, перероют всю сумку и заберут деньги и таблетки, если найдут.

– Люди его называют «Сатан хаус».

Он впервые оказался в Торонто и вообще впервые в большом городе. Сидел на больничной койке с расширенными от ужаса глазами и пустым рюкзаком в руках.

– Я не могу туда вернуться. Там наркотики. Клопы. Драки. Можно я останусь здесь? Хотя бы на одну ночь?

Прости, дружище. Вот тебе список других ночлежек, номер диспетчерской службы, бутерброд, рецепт на лекарства, которые у тебя отобрали, номер нашего социального работника, который поможет тебе получить лекарства, проездной на автобус и бинт на ногу. Но, при всем уважении, у нас здесь не гостиница.

Он еще крепче прижал к себе рюкзак под одеялом и затряс головой, словно говоря: «Нет, ни за что на свете». Пришли охранники, стащили его с кровати и под руки вывели по коридору на улицу, в ночной мрак.

Мы выдаем чистые иглы и одноразовые пакетики с витамином C, чтобы люди разводили в нем крэк или героин вместо того, чтобы использовать лимонный сок, травмируя свои вены. Некоторые приходят сюда только ради бутербродов или чтобы позвонить. Другие просто ради возможности посидеть на нормальном стуле.

Один из моих коллег выкатил человека на инвалидной коляске на улицу во время грозы. Человек притворялся, что не может ходить, но как только Джефф отвернулся, он вскочил, схватил со стены дезинфицирующее средство для рук и выпил его. Он уже несколько часов этим занимался, пользуясь тем, что никто не видит. Джефф его вытолкал, потом сел за свой стол вне себя от ярости и начал заполнять на него историю болезни. Потом остановился на мгновение, бросил ручку. Вышел на улицу, в метель. Все так же кипя от злости, закатил мужика на инвалидном кресле обратно. Нашим доверием злоупотребляют бесконечно, но внутри все равно остается сочувствие к людям, и оно сильнее.

Пару лет назад был случай. Я услышал сообщение по громкой связи: «Доктор Маскалик, подойдите на пост сортировки» и вышел, подумав, что нужно помочь решить, в какую секцию направить больного. Вместо этого я увидел судебного пристава, который протянул мне повестку в суд, а потом бросил свернутую трубкой бумагу на землю.

– Простите, – смущенно сказала регистраторша. – Я подумала, что это ваш друг.

Я поднял свернутую бумажку. Судебный иск. Там упоминались фамилии многих докторов. Того, кто подал иск, я вспомнить не мог.

Я нашел в архиве его карточку, но это не особо помогло. Я его видел только один раз, два года назад. В ту ночь работы было очень много, каждые несколько минут приходилось бегать из одной части отделения в другую. Я смутно помнил только его спину, а вот лицо вспомнить не мог.

В карточке почти не было записей. Он жаловался на «боль в боку», и единственное, что я нацарапал – несколько слов о результатах осмотра. На полях медсестра написала: «Устное назначение, Маскалик, морфин 5 мг в/в». Такое бывает регулярно: тебе звонит взволнованная медсестра и просит назначить обезболивающее какому-нибудь пациенту, извивающемуся от боли на носилках. Я, задав несколько вопросов, отвечаю, мол, конечно, без проблем, 5 миллиграммов.

За годы работы я ощупал сотни больных спин и осмотрел множество людей, страдающих от боли. С этим пациентом было все в порядке. Ему сделали КТ, МРТ, все было нормально. И его претензия ко мне заключалась в том, что я сыграл решающую роль в формировании у него зависимости от опиатов. В своем иске он перечислил всех врачей, с которыми ему довелось иметь дело в больнице.

Дело тянулось долгие годы. Адвокаты мне твердили, что дальше оно не пойдет, но оно потихоньку ползло. Каждые несколько месяцев я получал новое письмо, и так до тех пор, пока не кончились деньги у того, кто бы там ему ни помогал деньгами. Только тогда дело было закрыто.

Некоторым из моих коллег повезло меньше. Иногда оказывается, что у такого человека с болью в спине, который ничем, казалось бы, не отличается от сотни других, кровоизлияние или инфекция, и его парализует. Однажды я получил гневное письмо от одного семейного врача: он называл меня некомпетентным за то, что я не сделал рентген ноги молодой женщине, которую он направил к нам в отделение. У нее не было ни травмы, ни падения. Я осмотрел ее ногу. Припухлости не было, на перелом не похоже. Посинения кожных покровов нет, пульс хороший. Ничего экстренного, по крайней мере, насколько я мог судить. Больно, когда делаете вот так? Ну, тогда не делайте так (любимая рекомендация любого врача). Держите ногу в покое и наблюдайте, не станет ли лучше. Не стало. Оказалось, что внутри кости у нее была опухоль.

Пьяница, отсыпающийся в коридоре, с жалобой на боль в плече. На этот раз я послал-таки его на рентген. Все в порядке. Боль не проходит. Я отправил его на КТ шейного отдела. Перелом. Боль в плече была вызвана защемлением нерва. На боль в шее он не жаловался, падал ли, не помнит, и мне даже в голову не пришло прощупать ему шею. А надо было. Я даже не надел ему фиксатор шеи, прежде чем отправлять на КТ. Рентгенолог позвонил мне и наорал: «Какого хрена ты делаешь, ты зачем его отправил ко мне одного?»

Первый день работы после получения диплома. Пациент – фармаколог с тяжелой формой астмы. Хронические больные часто сами знают, что им нужно.

– Адреналин внутримышечно, – сказал он.

А ведь это самое мощное лекарство, которое у нас есть в распоряжении. Я нашел медсестру, сказал ей, что нужно, отошел на минуту, чтобы написать назначение в карточке, повернулся и увидел, что она побелела, как полотно, а пациент без чувств упал на кровать.

– Как вы ввели адреналин? – закричал я, кинувшись нащупывать сонную артерию. Внутривенно, сказала она, и я увидел, что она сама поняла свою ошибку: живому человеку адреналин никогда нельзя подавать непосредственно в кровь, для бьющегося сердца это слишком большая нагрузка.

– Черт, – сказал я, скрестил ладони и начал давить ему на грудь.

Он выжил. Я объяснил ему, что произошло. И своему начальнику, и администратору дома престарелых. Пациент все понял, наверное, лучше всех.

– Зато наконец-то у меня астма прошла, – сказал он, с трудом поднимаясь с постели.

Таких случаев много. Как ни старайся быть осторожнее, все равно допускаешь промахи. Очередная ошибка – это просто дело времени.

Нас учат всему, что нужно, всем азам неотложной помощи. Распознать проблему, не терять бдительности, учиться на своих ошибках. Но иногда сложнее всего бывает не принимать проблемы близко к сердцу.

– Вы, черт возьми, тоже пойдете и осмотрите пациентку! – говорю я ординатору, отказавшемуся принимать женщину со СПИДом, которую непрерывно рвет так, что она даже не может выпить таблетки, и которой некуда больше идти.

– Почему? Потому что это ваша работа, черт вас подери, – меня просто трясет от злости.

– Ты, тупая еврейская сучка! – орет пациент на одну из моих коллег.

– Руки, руки, руки! – кричит охранник, увидев, что пациент, которому сказали раздеться, вытащил нож.

– У меня гепатит C, пусть кто-нибудь из вас только ко мне подойдет, я ему плюну в глаз! – вопит другой, весь в ссадинах и синяках, его пытаются удержать пятеро полицейских. Его за день до этого выпустили из тюрьмы, где он отсидел 20 лет за убийство. За недолгие несколько часов свободы он уже успел забить еще одного человека чуть ли не до смерти.

– Иди сюда, – говорит он, глядя на медбрата, который стоит за моей спиной. – Ну давай, попробуй!

Я тебя засужу. Я тебя зарежу. Я вернусь с пистолетом и вас всех перестреляю. Ты дерьмовый врач. Ты паршивая медсестра. Ты идиот. Ты дебил. Я хочу услышать мнение другого врача. Я хочу покончить с собой.

Человек умирает. Человек умер. Человеку плохо. Человек врет. Симулирует. Манипулирует. Человек, которого отравили. Изнасиловали. Убили. Человек плачет. Кричит. Извивается от боли. Человек в отчаянии. Напуган. Одинок. Не в себе.