Текст книги "Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана"

Глава VIII
Хаджи-Баба поступает в разносчики курительного табака

Оставив расчёты мести, я начал думать об избрании для себя рода жизни. Мне представлялись разные виды. Ремесло нищего весьма выгодно в Мешхеде, и, судя по моим успехам в водоносничестве, я мог бы в скором времени сделаться первым во всей Персии нищим. Я имел также случай поступить в скоморохи и водить медведя или обезьяну. Но разные мелкие причины заставили меня отказаться от этих намерений. Предстояло ещё ремесло бородобрея, в котором, может статься, не нашёл бы я равного себе в Мешхеде; но я не мог отважиться на избрание постоянного жительства в столь отдалённом и скучном городе, какова столица Хорасана. Итак, я последовал врождённой мне склонности и, будучи страстным любителем трубки, предпочёл всем прочим звание табачного разносчика.

Я накупил чубуков различной величины; деревянный прибор для трубок и кальянов, привязываемый вокруг пояса; чугунный горшок для огня, который должен был носить в руке; медный сосуд для воды, помещаемый за спиною на железном крюке; несколько проволок; железные щипцы и дюжину длинных кожаных мешков для разных сортов табаку; эти мешки я привесил к поясу, кругом тела. Нарядясь во все эти принадлежности нового ремесла моего, я представлял собою вид съёжившегося дикобраза и пошёл бродить по улицам, базарам и гульбищам.

У меня были всегда с собою лучшие сорта табаку: табас, ширази, багдади и латакие. Но я получал бы весьма скудную прибыль от их продажи, если б всякому рабу божию давал курить один чистый табак. Напротив того, из небольшого количества настоящих листьев я умел приготовлять значительный запас курительного товару посредством искусной примеси трухи и разного copy. Я имел особенное дарование различать с первого взгляда истинных знатоков табака от простых, безотчётливых дымоглотов, и выгоды мои большею частью состояли в уменье соображать, к которому именно из висящих у моего пояса мешков пристрастен посетитель, приказывающий набить себе трубку. Курителям из среднего сословия я подносил полутабак, людям простого звания одну долю табаку с тремя долями примеси, а черни давал курить состав, в котором табаку почти не было и духу. Коль скоро примечал я, что мой посетитель морщится, тотчас начинал превозносить свой табак, показывал образчики хороших сортов, излагал превосходные свойства того, который у него в трубке или кальяне, приводил имена первейших на Востоке огородников, у которых покупаю свой товар, и в заключение рассказывал ему какой-нибудь забавный анекдот, стараясь продлить моё повествование на две или на три перемены трубки.

В скором времени прославился я в целом Мешхеде. В числе постоянных моих посетителей находился один нищий дервиш, но такой знаток табаку, что я принуждён был давать ему почти чистый товар. Он был весьма неисправный плательщик, и я немного от него зарабатывал; но зато он отрекомендовал меня такому множеству своих друзей и знакомых и разговор его казался мне столь значительным, что я с удовольствием искал его сообщества. Он назывался дервиш Сафар.

Наружность этого человека была весьма достопримечательна. Он имел довольно приятное лицо, большой орлиный нос и чёрные, быстрые глаза. Длинные космы чёрных, как смола, волос в беспорядке ниспадали на его плечи. Высокий остроконечный колпак, исписанный изречениями из Корана, покрывал его голову; на спине свободно висела оленья кожа, шерстью вверх. В одной руке носил он. длинный, окованный железом посох, который держал всегда на плече, а в другой – сосуд для воды из выдолбленной тыквы, повешенный на трёх железных цепях, которые он вытягивал, когда просил подаяния у проходящих. На кушаке видна была большая яхонтовая пряжка, у которой висело множество деревянных чёток. Когда он в этом диком наряде появлялся на улицах или на базарах, то ужас поражал смотрящих. Но, как я узнал впоследствии, он только перед народом хотел казаться столь страшным; потому что, куря мой табак, когда не было никого постороннего, он возвращался к естественному своему нраву, был добр, весел, кроток и откровенен. Вскоре наше знакомство возвысилось до степени теснейшей дружбы: он ввёл меня в небольшой круг избранных своих приятелей, одного с ним ремесла и образа мыслей, и, обще с ними, пригласил меня посещать их собрания. Правда, что дружба с этими людьми наносила значительный ущерб моей торговле, так как они одни выкуривали у меня более хорошего табаку, нежели все прочие мои посетители, вместе взятые; но приятность их беседы вознаграждала некоторым образом это неудобство.

Однажды вечером мы курили трубки долее обыкновенного, и дервиш Сафар сказал мне:

– Душа моя, Хаджи-Баба! ты слишком умный человек, чтоб весь век быть продавцом курительного табаку. Зачем ты, подобно нам, не сделаешься дервишем? Мы считаем бороды людей не лучше грязи, и хотя наше ремесло кажется ненадёжно, за всем тем оно заключает в себе много разнообразия и ещё больше праздности. Люди для нас игрушки: мы живём за счёт их слабостей и суеверия. Сколько мы тебя знаем, ты, право, мог бы сделаться украшением нашего сословия и со временем быть столь же славным, как сам наш знаменитый шейх Саади.

Два другие беседовавшие с нами дервиша согласились с его мнением и настаивали непременно, чтоб я оставил разнос и поступил в их братство.

Я не отвергал их предложения, но не чувствовал себя способным к такому званию.

– Я человек неучёный и не имею никакой опытности, – отвечал я, – откуда мне взять вдруг все те глубокие сведения, какие требуются для дервиша? Я знаю грамоте, прошёл весь Коран, изучил довольно хорошо Саади и Хафиза и читал несколько Шах-наме Фирдоуси; но, впрочем, я совершенный невежа.

– Ах, мой друг! – воскликнул дервиш Сафар. – Ты мало знаешь нашу братью, дервишей, и ещё менее людей, если так думаешь! Каких тут глубоких сведений требуешь ты для дервиша? Смелость, отвага – вот всё! С пятою долею того, что ты знаешь, при пособии наглости, я тебя уверяю, ты будешь располагать не только умами и карманами, но и головами твоих слушателей. Кто достиг до того, что никогда не краснеет, тот может смело пускаться на великие предприятия. Посредством этого-то дарования я был пророком; посредством его делал чудеса, возвращал жизнь умершим и сам жил в довольстве, внушая к себе уважение и страх тем, кто, подобно тебе, не знает тайн нашего сословия. Если б я возымел твёрдое намерение и решился подвергнуть себя тем опасностям, каким подвергался Мухаммед, я в скором времени был бы столь же великим, как и он, пророком и, убедив своих последователей, что я посланник аллахов, в их присутствии рассёк бы пальцем не то что луну, а самое солнце. С умом и нужною наглостью всё это можно сделать, и ещё гораздо более, – стоит только уметь приняться за дело.

Дервиш Сафар произнёс эти слова с необыкновенным жаром, и товарищи его вполне одобрили его рассуждения. Они насказали мне столько удивительных вещей о своих проказах и похождениях, что я пылал нетерпением узнать покороче историю жизни этих необыкновенных людей – и получил от них обещание, что при первом свидании они непременно удовлетворят моему любопытству.

Глава IX
Похождения трёх дервишей

Когда мы собрались в следующий раз, набили свои трубки и сели все четверо рядом, опираясь спиною о стену комнаты, напротив открытого окна, выходящего на усаженный цветами двор, дервиш Сафар, глава нашего общества, начал рассказывать историю своей жизни следующим образом:

– Да будет вам известно, что я сын главного шута ширазского правителя и известной танцовщицы, по имени Таус, то есть «Павы». Я воспитывался вместе с медведями и обезьянами моего отца, у которых перенял даже многие ухватки, и на пятнадцатом году от роду был уже отличный шут: глотал огонь, испускал из себя водомёты и делал равные другие штуки с необыкновенною ловкостью. К несчастью, дочь начальника верблюжьей артиллерии влюбилась в меня, когда я плясал на канате, в присутствии всего двора, в праздник Нового года. Сестра одного молодого погонщика, с которым я был дружен, известила меня о нежном расположении ко мне её барышни, и я решился написать пламенное послание к предмету моей любви, которого, впрочем, никогда не видал в жизни, прося о назначении свидания. Худо зная грамоте, я поручил одному мелкому писцу заготовить это послание, употребив для выражения моей страсти самые выспренние гиперболы и самые красные чернила. Я был столь неосторожен, что сказал ему имя своей прелестницы, и этот негодяй, получив от меня три шая за своё сочинение, побежал продать мою тайну отцу её за три другие. Начальнику верблюжьей артиллерии нетрудно было одержать победу над бедным шутом; я был изгнан из Шираза по повелению царевича. Когда я пришёл прощаться с отцом, медведями и обезьянами, нежный родитель не хотел отпустить меня без верного спутника. Он дал мне лучшую свою обезьяну и, приказав любить её как сестру, промолвил со слезами на глазах, что хотя для него горестно разлучиться со мною, однако ж с таким хорошим воспитанием, как моё, и с такою обезьяною, он уверен, что я везде открою для себя поприще.

Посадив обезьяну на плечо, я пошёл блуждать по белу свету, не зная, куда приклонить голову. Я шёл печальный по исфаганской дороге и, прибыв в ущелье Танге-аллах-акбар, сел на камне и начал плакать. Грусть, беда, отчаяние угнетали меня до такой степени, что я возопил: «A вай! а вай!» – самым жалостным голосом. Вдруг предстал предо мною дервиш. Сначала я испугался, думая, что это гуль, но он обласкал меня кроткими словами, расспросил о причине моей печали и повёл меня к шалашу, находившемуся возле дороги между утёсами. Тут я застал другого дервиша, гораздо ужаснейшего вида, нежели первый: он был одет почти: так, как я теперь (колпак даже, который я ношу, принадлежал ему); но во взорах и движениях его было ещё что-то столь страшное и дикое, до чего я никак не мог вполне достигнуть.

Увидев меня, он казался как будто поражённым внезапною мыслью. Он переговорил тихо со своим товарищем и, набивая для меня трубку, предложил мне пойти вместе с ними в Исфаган, на что я охотно согласился. Дорогою дервиш Бидин[29]29
  Бидин – в переводе означает «без веры», «лишённый веры».


[Закрыть] (так его звали) начал говорить со мною о превосходстве дервишского звания, о преимуществах его перед ничтожным ремеслом шута, о наслаждениях и выгодах, с ним сопряжённых, и настоятельно убеждал меня поступить в его ученики. Далее толковал он мне о колдовстве, ворожбе и астрологии и, объясняя свойства разных талисманов и ладанок, излагал, между прочим, способ делать из сухой кожи гиены славное снадобье, служащее к возбуждению любви в мужчинах, за который столь дорого платят в гаремах. Узнав вдруг столько любопытных вещей, я не мог выдержать, чтоб не обнаружить своего восхищения.

«Душа моя, Сафар! – сказал он наконец, умильно посматривая на меня. – Ты не знаешь, какое сокровище несёшь на плечах! Эта, например, обезьяна в состоянии сделаться для нас источником общего благосостояния: из неё можно сделать пропасть удивительных талисманов. Печёнка обезьяны этого именно сорта имеет свойство возвращать женщинам потерянную любовь их супругов и любовников. Кто носит кожу с носа её кругом шеи, тот не боится никакого яду. Сжёгши это животное и приняв пепел его с водою, человек приобретает все качества обезьяны: хитрость, ловкость и дар подражания. Позволь умертвить её, друг мой, Сафар!»

Представьте себе моё изумление и досаду, когда я услышал подобные слова. Я хотел напрямик ему отказать, но Бидин, устремив на меня гневный взор, ужасно съёжил подбородок, заревел, как тигр, и пришёл в такое исступление, что, опасаясь потерять жизнь в руках этих дервишей, я со страхом согласился на убиение любезной моей спутницы. Мы тотчас сошли с дороги в сторону, собрали несколько сухих ветвей и устроили погребальный костёр для несчастной обезьяны. По сожжении её тела дервиш Бидин, который умертвил её собственными руками, завязал в платок пепел, печёнку и кожу с носа её, и мы отправились в дальнейший путь.

В Исфагане я переоделся дервишем и уже в этом наряде прибыл в Тегеран. Появление моего наставника привело в движение всю столицу. Матери бегали к нему просить талисманов против сглажения детей; замужние женщины – против ревности супругов; военные – против пуль и ядер неприятельских. Но главнейшие обожательницы Бидина были жёны высочайшего гарема, которые с неизъяснимой жадностью искали у него волшебных пособий к возжению любовной к ним страсти в шахе. Дервиш Бидин принёс с собою полное собрание нужных для этого веществ: рысьи волосы, совиные хребтовые кости, волчью желчь и медвежье сало в разных видах. Одной пожилой, женщине из шахова гарема он продал печёнку моей обезьяны, ручаясь в том, что, лишь только предстанет она перед Убежищем мира, тотчас сведёт его с ума. Другой, желавшей также победить сердце своего властелина, он дал выпить отвар из пепла этого животного; третьей, для уничтожения морщин на лице, уделил мазь особенного рода из мозгов летучей мыши, и т п.

Я был допущен до всех этих тайн и служил невидимою пружиною разных чудесных явлений, сколько раз мой наставник ни счёл за нужное сотворить что-нибудь сверхъестественное, видя, что талисманы не оказывают обещанного действия. Но всю прибыль, как от моей обезьяны, так от этих чудес, он прибирал себе, не дав мне ни одного газа.

Я сопровождал Бидина во всех его путешествиях. Мы посетили множество земель и городов: в одних нас принимали, как святых, из других прогоняли камнями, как негодяев. Так, мы были в Стамбуле, Алеппо, Дамаске, Каире, Мекке и Медине. В Джидде мы сели на корабль и вышли на берег в Сурате; оттуда, через Гуджерат и Лахор, прибыли в Кашмир, где нашли жителей, слишком уже образованных, и потому не имели большого успеха. Но зато в Герате, среди глупых и суеверных афганцев, слава нашей святости превзошла всякое ожидание.

Дервиш Бидин избрал себе жилище под шалашом, на вершине одной горы. Мы уверили жителей, что он там живёт в глубоком созерцании свойств аллаха, не принимая другой пищи, кроме той, которую ежедневно приносят ему пери. Все приготовления к творению чудес были уже сделаны, и Бидин сбирался на днях провозгласить себя пророком, как вдруг заболел и умер. Для собственной выгоды я распустил слух, будто духи, завидуя земному его существованию, так жестоко окормили его небесною пищей, что в теле не осталось ни местечка для души; и когда она таким образом принуждена была оставить бренное своё жилище, то сильный северо-восточный ветер, нарочно ниспосланный аллахом, принял её с благоговением и перенёс в пятое небо. Весь народ поверил моему рассказу; и хотя некоторые старики утверждали, что, с тех пор как они родились на свет, тот же самый ветер дул постоянно в то время года, никто, однако ж, не хотел себя разуверить. Тело Бидина погребено было с необыкновенным великолепием: сам Эшек-мирза, правитель Герата, Нёс его гроб. Благочестивейшие жители соорудили над его могилою часовню, которая сделалась теперь для афганцев предметом набожных путешествий.

После смерти Бидина я начал продавать его талисманы, которые, впрочем, большею частью делал сам. Но самый выгоднейший предмет моей торговли составляли вычески из бороды и обрезки ногтей этого святого, собранные будто мною во время пребывания его на вершине горы. Я. их продал столько, что было бы из чего сделать двадцать порядочных бород и столько же полных приборов ногтей. Опасаясь, чтоб и грубые афганцы наконец не открыли моего подлога, я оставил Герат и странствовал по разным областям Персии, пока не зашёл к хезарейцам, многочисленные поколения которых кочуют между Кандагаром и Кабулом. Там счастье поблагоприятствовало мне почти невероятным образом: я привёл в действие великое предначертание дервиша Бидина и выступил на поприще в качестве пророка.

– Вот приятель! – продолжал Сафар, потрепав по плечу дервиша, сидевшего с ним рядом. – Он был вместе со мною у хезарейцев[30]30
  Хезарейцы – иранизировдвшееся монгольское племя в Афганистане, разговаривающее на фарси.


[Закрыть] и скажет тебе, как искусно уверили мы Этих добродушных хищников, будто у нас есть неисчерпаемый котёл, вечно наполненный рисовою кашею с бараньими хвостами, – чудо, в подлинности которого не сомневались и самые недоверчивые, пока давали мы им кушать этой каши. Одним словом, я тот многославный Хазрате-Иман, о котором недавно столь много слышали вы в Хорасане. Несмотря на то, что я принуждён был сложить с себя пророческий сан, вследствие победы, одержанной войсками шаха над моими приверженцами, я сохранил, однако ж, весь запас добра аллахова, накопленный мною во время моего владычества и могущий обеспечить моё благосостояние до конца жизни. С тех пор проживаю я в Мешхеде. Мы сочли за нужное оставаться здесь некоторое время безызвестными; но на прошедшей неделе вздумали сотворить чудо, возвратив зрение одной бедной девочке, и теперь опять в большом уважении у народа.

Кончив повествование, Сафар пригласил своего товарища, бывшего с ним вместе у хезарейцев, рассказать свои похождения.

– Что касается до меня, – сказал последний, – то происшествия моей жизни очень просты и нелюбопытны, исключая моё пребывание у хезарейцев вместе с приятелем Сафаром. Отец мой был знаменитый своею учёностью мулла в городе Куме и славился строгостью постов своих и точностью в совершении пяти ежедневных молитв. Нас было несколько человек сыновей, которым он старался внушить свою набожность и своё усердие к вере. Бедность его принудила нас промышлять хитростью, которую сначала весьма удачно прикрывали мы видом благочестия, но вскоре были обнаружены и, к несчастию, прославились как гнездо лгунов и плутов. Чтоб избегнуть преследования, я должен был укрыться под дервишскою рясою; успехами же своими в этом звании обязан следующему случаю:

Прибыв в Тегеран, я поселился напротив дома одного богатого москательщика. Вдруг прибегает ко мне женщина из его гарема и убедительно просит пожаловать к её хозяину. Я последовал за нею. Войдя во внутренние комнаты, я нашёл москательщика на смертном одре, окружённого семейством и служителями, которые все в один голос кричали: «Вай! вай! он умирает». На софе сидел лекарь, который, поджав под себя ноги, преспокойно курил кальян. Исчерпав со своей стороны всё, чем только мог он спасти и убить больного, он наконец решил, что как лекарства не оказывают никакого действия, то следует прибегнуть к сверхъестественному пособию и дать ему принять внутрь талисман с надписью; потому что если ему суждено умереть, то он умрёт и без того; если же нет, то может ещё возвратиться к жизни силою священных слов, начертанных благочестивою рукой. Жена и родные больного бросились ко мне толпою и спрашивали, не могу ли я уделить им такого талисмана, какого требует хаким. Я ещё никогда в жизни не составлял талисманов; но, чтоб поддержать честь моей рясы и, во всяком случае, надеясь на заплату, тотчас вынул из-за пояса чернильницу, велел подать лоскут бумаги и смело стал чертить разные изречения из Корана, с прибавлением странных фигур без всякого значения и вензелей, изображающих имена пророка, Али и имама Хусейна.

Хаким с полным благоговением принял из моих рук изготовленную карточку, положил её в остаток своего снадобья и, отдавая одной из женщин, сказал: «Во имя аллаха! Пусть больной выпьет всё это». Приказание его было исполнено: москательщик сперва не мог проглотить моей карточки, но ему насильно вбили её пальцем в горло. Долгое время он не оказывал никакого признака жизни. Наконец, к немалому изумлению моему и самого хакима, он вдруг начал ужасно метаться в постели. Затем последовала сильная рвота, и через несколько минут больной получил столь же решительное, сколь неожиданное облегчение.

Чтоб внушить уважение к моей святости, я тотчас стал громкими восклицаниями прославлять могущество аллаха и заступление его угодников, тогда как лекарь с неслыханною наглостью себе одному приписывал весь успех и славу. «Ну, что? Не говорил ли я вам? – вскрикивал он при каждом извержении больного. – Видите, какое действие произвело моё зелье! Машаллах! Без меня ваш москательщик гнил бы в сырой земле».

«Это что за речи? – закричал я, выходя из терпения. – Ежели ты хаким, то зачем не вылечил его своим кровопусканием и своими пластырями, а послал за мною? Перестань есть грязь и не мешайся не в своё дело».

«Эй, дервиш! – сказал он мне. – Я уверен, что за хорошие деньги ты в состоянии написать хороший талисман; но действие его не зависит от твоей святости, потому что все знают, что вы за люди».

«Что ты за собака, что смеешь говорить мне это? – вскричал я гневно. – Я слуга аллаха и его пророка, а ты кто таков? Невежество вашей братии вошло в пословицу: когда убьёте человека, то всю вину сваливаете на предопределение. Ступай, ради благословенного имени Хусейна, и когда опять своим невежеством доведёшь кого-нибудь до смерти, как этого москательщика, то присылай поскорей за мною».

«Ради моей головы и твоей смерти! – вскричал он в исступлении. – Я никому не позволю порицать себя таким образом, а тем менее такому, как ты, собаке-дервишу!» При этих словах, он подскочил ко мне, браня и грозя кулаками. Я, с своей стороны, сделал такое же движение, и мгновенно воспоследовала между нами жесточайшая драка. Мы тормошились, рвали друг другу бороды, шумели, доколи служанка не прибежала сказать, что полицейские урядники стучатся в двери. Мой хаким поспешно подобрал с земли все клочья волос, не только законно ему принадлежавшие, как происходящие из собственной его бороды, но и те, которые он сам мне вырвал, и, потрясая ими почти под моим носом, сказал: «Завтра увидим, что решит казий. Слава аллаху, в Тегеране каждый волосок из бороды правоверного стоит червонец[31]31
  …каждый волосок из бороды правоверного стоит червонец – отражает почитание бороды в старой Персии, когда за «нарушение бороды» полагалась пеня, соразмерно «числу вырванных волос».


[Закрыть] на чистые деньги. Посмотрим, спасёшь ли ты своими талисманами пяты свои от колодки!» – И удалился.

Я знал, что он не пойдёт к казню, чтоб не подвергнуть сомнению своего искусства, тем более, что мнение всех присутствовавших было совершенно в мою пользу. Исцеление москательщика недавно прибывшим дервишем сделалось известным в целом городе. Жители разных сословий приходили ко мне толпами, требуя талисманов на разные предметы и случаи. Я продал им этого товару на пятьсот пиастров; но через несколько месяцев доход мой стал уменьшаться, и я принуждён был оставить Тегеран, взяв от москательщика свидетельство с его подписью и печатью, удостоверяющее в чудесном его излечении. С тех пор я странствую по свету, составляю талисманы и живу довольно приятно. Прибыв в неизвестный мне город, стараюсь утвердить свою славу, показывая всем и каждому свидетельство москательщика: страсть земляков наших к преувеличиванию и суеверие довершают остальное, и я делаюсь предметом общего обожания. Таким образом я поступил и здесь, в Мешхеде. По сию пору дело идёт хорошо: но как скоро примечу, что мои талисманы потеряли своё достоинство, то отправлюсь подальше. Вот вся моя повесть: теперь ты, брат дервиш, порасскажи нам о своих приключениях.

– Что мне сказать? – промолвил он. – Я простой рассказчик-краснобай. Отец мой, бывший учителем в одной мелкой школе, приметил во мне счастливую память и дал читать повести. Как скоро украсил я её достаточным количеством этого рода познаний, он велел мне надеть дервишский колпак и идти в свет, чтоб искать себе пропитания. Итак, я пошёл рассказывать свои повести по базарам и кофейным домам; но сначала не получал от них никакого барыша. Выслушав до конца мой рассказ, слушатели расходились, нисколько не думая даже о вознаграждении. Мало-помалу я приобрёл нужную в этом ремесле опытность и теперь умею, возбудив в моих слушателях любопытство, вдруг остановиться в самом занимательном месте рассказа и обращаюсь к их великодушию. Так, например, в истории о царе китайском и царевне самаркандской, когда дело доходит до того, что свирепое чудовище Хазарман, схватив царя, держит его в своей пасти и собирается поглотить, а царевна падает на колени и молит о даровании ему жизни, тогда, среди грома бури, рёва хищных зверей и отчаяния его воинов, я вдруг пресекаю повествование и говорю: «О благородные слушатели! ежели вам угодно знать, каким чудесным образом царь китайский успел отрубить чудовищу голову, то дайте на табак слуге вашему, баснобаю». Этот способ редко меня обманывает, и мелкая монета сыплется отовсюду в мой колпак. Таким образом, зарабатываю я на своё пропитание и провожу время в сладостном бездействии; а когда в одном месте исчерпаю весь запас своих басен, то отправляюсь в другое и опять живу на счёт праздного любопытства верных рабов пророка.