Текст книги "Затворник с Примроуз-лейн"

Глава 2
Тайна Спарко

Когда Дэвид познакомился с будущей женой – то есть познакомился по-настоящему, потому что за предыдущие пять недель, сидя в одной аудитории, они не сказали друг другу ни слова, и она на него ни разу даже не взглянула, – он ей совершенно не понравился.

Это произошло в Кентском университете, в подвальном помещении музыкального факультета, в классе, где пахло мелом и мокрыми тряпками. Курс назывался то ли «Музыковедение», то ли «Музыка в мировой художественной культуре», то ли еще както – они оба уже забыли. Зато хорошо помнили, что Элизабет тогда его прямо-таки возненавидела. Со страшной силой.

– Ну? – спросил профессор.

Они слушали диск с записью «Гимна простому человеку» Копленда, дребезжащей из динамиков учебного проигрывателя. Все сосредоточенно молчали, стараясь не встретиться с профессором взглядом – а то еще заставит отвечать.

– Ваши ощущения? – спросил профессор. – Какие чувства пробуждает в вас эта музыка?

На последнем ряду поднял руку загорелый юноша в футболке без рукавов. Профессор кивнул.

– Мне говядины захотелось.

Дружный одобрительный смех.

– Все верно, эта музыка звучала в рекламе говядины, – сказал профессор. – Кто еще хочет высказаться?

Оттуда, где сидел Дэвид (а сидел он у самой двери), ему было видно, как нахмурилась Элизабет, по-детски и вместе с тем женственно выпятив нижнюю губу. Ждет, чтобы ее вызвали. С первого дня занятий Дэвид наблюдал за ней из своего безопасного угла, надеясь поймать ее взгляд – и улыбнуться ей. Но она никогда не поворачивалась в его сторону. Дэвид до мельчайших подробностей изучил ее профиль – чуть вздернутый нос, круглые уши с маленькими мочками и водопад ярко-рыжих, как тлеющие угольки, волос. Она была, как пели когда-то Eagles, «смертельно прелестна». Со временем он изучил очаровательные странности ее характера. Элизабет жаждала – неосознанно, как он предполагал, – всеобщего восхищения и одобрения. Она сдавала контрольные на десять минут раньше остальных. Когда подошла ее очередь делать доклад об одном из великих композиторов, она выбрала Джона Кейджа. На презентации буквально набросилась на какого-то болвана за то, что он клевал носом во время ее выступления, и даже щелкнула его по уху, причем сильно. Однако удивительным образом ей все сходило с рук. Однажды Дэвид, прикинувшись, что роется в рюкзаке, задержался в коридоре, чтобы якобы случайно встретиться с ней. Она появилась не одна – парень, которому она съездила по уху, приглашал ее в кино. «Забудь!» – бросила она в ответ. Дэвид не мог сдержать глупой улыбки до ушей, когда она просвистела по коридору, даже не оглянувшись на несчастного придурка, который стоял как пыльным мешком ударенный. Ночами Дэвид, не в силах заснуть, часто раздумывал: что в ней такого, что его так тянет к ней? Кроме Элизабет он знал лишь одну женщину, которая могла быть такой жестокой и милой одновременно, – свою мать. Почему же Элизабет никого к себе не подпускает? Эта загадка не давала ему покоя. В глубине души он подозревал, что поиски ответа увлекают его сильнее, чем сама Элизабет, – и ему хватало ума понять, что есть в этом что-то не совсем здоровое.

– Мисс О’Доннелл?

– Это ложь, – сказала она.

– Не понял, – опешил профессор.

Элизабет махнула рукой в сторону проигрывателя с таким видом, словно там кошка нагадила.

– Это пропаганда, – заявила она. – Как религия. Предполагается, что эта вещь должна вызывать в простом рабочем человеке страстное желание служить своей стране, например, пойти во флот или в морскую пехоту, или просто вкалывать сверхурочно в «Тако Белл». Это музыка об иллюзорной американской мечте.

Дэвид смотрел, как гневно вздымается ее грудь, как пылает лицо… и внезапно сделал два неприятных открытия. Во-первых, эта девушка – ненормальная. Во-вторых – он, похоже, тоже ненормальный, потому что по какой-то неведомой причине его к ней влечет, и он ничего не может с этим поделать.

– Американская мечта – миф, – продолжала Элизабет. – Горстка тех, кто наверху, внушают всем нам, которые на дне, что мы можем подняться, если будем усердно трудиться. Но это не так. Это наша версия Вагнера. Эта музыка – опасная подтасовка.

– Американская мечта – не миф.

Только когда все, включая Элизабет, повернулись к нему, Дэвид понял, что говорит вслух. Он побагровел. «Вот блин, – отрешенно подумал он. – С пятого класса такого не случалось».

Элизабет скорчила гримасу.

– Вырастешь – поумнеешь, – сказала она, – особенно после того, как папуля перестанет платить за твое обучение.

– Очко! – воскликнул толстяк слева от нее.

– Мои родители за меня ни гроша не платят, – сказал Дэвид. – Но я на тебя обижаться не буду, потому что мне кажется, ты это просто так брякнула, без задней мысли, а на самом деле ты не такая уж стерва.

– Как ты меня назвал?

– О’кей, о’кей. – Профессор замахал руками, приглашая стороны к примирению. – Давайте, знаете ли, найдем…

– Американская мечта – не миф, – повторил Дэвид. – Для меня не миф. И, думаю, для многих в этой комнате. Если упорно трудиться, обязательно оставишь свой след в мире.

– И как ты это сделаешь? – спросила Элизабет.

– Не знаю. Есть миллион способов добиться того, чего хочешь.

– А что, если тебя собьет машина, или… Или ты поскользнешься в ванной, упадешь и сломаешь шею, или заболеешь раком? Есть миллион случайностей, которые могут тебе помешать.

– Посмотри на Стивена Хокинга. Чувак прикован к инвалидному креслу. Может двигать только одним пальцем. И он изменил все наше знание о вселенной. Ему ничто не помешало.

– Ты учишься в государственном колледже. А где учился он? Ты только подтверждаешь мое мнение. Людям нашего уровня слишком трудно достичь того, что сделал Хокинг. Разве не понятно? Мы не будем звездами, не будем президентами, мы не изменим ход истории. Мы рабочие лошадки. Морлоки. И дети наших детей будут рабочими лошадьми. И мы ничего не можем сделать, чтобы изменить наше будущее. Но такая музыка заставляет нас думать, что можем.

Дэвид покачал головой. Он уже не краснел и почему-то успокоился.

– Что у тебя стряслось? – спросил он.

– Что?

– Парень бросил? Родители развелись? Я хочу сказать, кто сделал с тобой такое? Из-за чего ты так заводишься?

– Так, хватит, – прервал их профессор.

– Жизнь это сделала, – сказала она.

– Что ж, если всего лишь жизнь, не вижу причин ныть и жаловаться, – сказал Дэвид.

– Ты ничего обо мне не знаешь.

Дэвид хотел было ответить, но Элизабет схватила в охапку свои учебники и вышла из аудитории. Все проводили ее взглядом и как по команде повернулись к Дэвиду. Он пожал плечами и сел.

Посидев с минуту, он сорвался с места и побежал за ней. Но она исчезла. Поискал на лестнице, заглянул в женский туалет… Полная шиза. Найдет он ее – и что он ей скажет?

– Сюда иди, дебил, – позвала Элизабет. Она сидела за столом в темном пустом классе прямо за его спиной.

Он вошел и закрыл за собой дверь.

– Я не хотел тебя обидеть, – сказал он. – Или, может, хотел. Да, пожалуй, хотел.

Она вздохнула.

– Да какая разница. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Ну и ладно, проехали.

– Я тебя знаю, – сказал он, не осмеливаясь подойти ближе. – Я знаю, что ты всегда чихаешь ровно три раза, прикрывшись левым локтем. Я знаю, ты правша, но пишешь, как левша, – значит, левшами были твои заботливые мама или папа, которые научили тебя писать еще до того, как ты пошла в первый класс. Я знаю, что когда ты нервничаешь, например, учишь новый материал, то тихо-тихо насвистываешь какую-нибудь песню Blink-182. Я знаю, что ты грызешь ногти, но не на занятиях. Я знаю, что ты раньше курила, потому что иногда машинально вытаскиваешь сумочку и открываешь отделение, где держала сигареты, но, спохватившись, закрываешь и оглядываешься, не заметил ли кто. Я знаю, что ожерелье, которое ты носишь, имеет для тебя какое-то особое значение: иногда глаза у тебя как бы застывают и ты теребишь его, чтобы прийти в себя…

Дэвид остановился. Кружилась голова, но он хотел говорить еще. Другой возможности, скорее всего, уже не будет. Он знал, что выглядит форменным психом. И того, что он наговорил Элизабет, суду вполне может хватить для запретительного ордера.

– Американская мечта – не миф, – продолжил Дэвид. – Меня оскорбляет, когда ты так говоришь. Я пахал как одержимый, чтобы попасть сюда. Когда-нибудь я сделаю что-то важное. У меня, черт возьми, будет большой дом, и люди будут говорить обо мне. Когда-нибудь я добьюсь своего. Но я не знаю, как тебе это доказать, если только ты не будешь со мной.

Элизабет не ответила. Ничего нельзя было прочитать в ее холодных карих глазах.

– Ты, наверное, самая прекрасная женщина из тех, кого я встречал, – сказал он. – Я люблю тебя, хотя мы никогда раньше даже не разговаривали. Я люблю тебя такую, какая ты есть. Твою грубость. Твой ум. Твою хрупкость. Ты просто… просто… потрясающая.

Элизабет смотрела на него целых десять секунд, прежде чем сказать:

– Можешь идти.

Позже, ночью, в комнату общежития, где жил Дэвид, постучали. Он знал, кто это. И когда открыл дверь, не ошибся. Рыжие волосы ощетинились от вечерней мокряди. Кремовая кофта из ангоры обтягивала ее грудь. Она поставила сумку на пол в коридоре.

– Ненавижу тебя, – сказала Элизабет.

– Нет, не ненавидишь.

Она вошла в комнату. Он даже не успел закрыть дверь, как почувствовал ее руки на своем теле. Они занялись любовью. А потом Элизабет сбросила кофту, и они принялись жестко трахаться. А чуть позже снова занялись любовью, при голубом свете телеэкрана.

Они лежали в темноте, Элизабет положила голову на грудь Дэвида. Он думал, что она спит, да и сам уже проваливался в сон, когда услышал ее шепот:

– У меня была сестра-близнец. Как две капли воды…

– Тсс, – сказал он и погладил ее волосы. – Я люблю тебя.

– Не надо тебе меня любить, – ответила она.

* * *

Было еще темно, когда он проснулся. Рядом никого.

Ни записки, ни надписи помадой на зеркале, никаких признаков того, что Элизабет была здесь, кроме слабого запаха мыла и дыни, ее запаха.

Дэвид нашел ее имя в списке студентов, позвонил в общежитие в Прентис-холл, но ответа не дождался. На занятия она не явилась. Он попросил знакомую девчонку с факультета американской литературы провести его в общежитие и нашел ее комнату. Даже если Элизабет была дома, к двери не подошла. Он оставил новые сообщения на автоответчике.

Через три дня после той ночи, примерно в девять вечера, в его комнате зазвонил телефон. Она плакала.

– В чем дело? – спросил он спокойно.

– Дэвид, прости меня, – проговорила она сквозь слезы. – Я так подло с тобой поступила.

– Ничего.

– Не знаю, к кому еще обратиться. Мне нужна твоя помощь.

– Что случилось?

– Я… я заказала пиццу в «ЕвроДжайро». Они всегда мне ее присылали с Кэтрин. Она должна была сегодня работать. Но вместо нее приехал какой-то парень. Я ему не открыла. Он подождал-подождал и ушел. У меня не осталось никакой еды. Ты можешь за мной приехать? Сходим куда-нибудь.

Дэвид не задавал вопросов. Да и не хотел. В конце концов, это тоже часть ее тайны.

Он зашел за ней через пять минут. По нечесаным рыжим волосам и по тому, какой беспорядок творился в комнате, он понял, что все эти дни она просидела взаперти. Он повел ее в «ЕвроДжайро», заплатил за пиццу, которую они съели пополам, запив пивом. Потом они пошли в «Палчос», крохотную пончиковую на Мэйн-стрит, рядом с университетом. Дэвид рассказывал Элизабет о своей семье и о том, как он пытается написать что-то стоящее. Но всякий раз, когда он спрашивал о ее детстве, Элизабет быстро переводила разговор на другую тему. Он не настаивал.

– Я никогда не открываю дверь мужчинам, – наконец сказала она.

А на ночь осталась у него в общежитии. И на следующее утро не ушла.

* * *

– Нет, нет, нет, – сказала она, перебирая его диски с музыкой. – Дэвид, это просто кошмар.

– Что кошмар?

– Cranberries, Эния, They Might Be Giants. Здесь нет ничего позднее девяностого года. Твои диски – это какой-то девчачий ужас.

Он пожал плечами. Они сидели на кровати, Элизабет привалилась спиной к его груди, а он обнимал ее ногами за талию. Дэвиду нравилось чувствовать вес ее тела. Закончив свою инспекцию, Элизабет отшвырнула альбом с дисками и нагнулась обуть кеды.

– Сейчас приду, – сказала она.

Элизабет вернулась через двадцать минут, придерживая подбородком высокую стопку дисков. Сгрузила их рядом с проигрывателем и выбрала один. Дэвиду никогда в жизни не пришло бы в голову включать музыку на такую громкость. Мягкий гитарный рифф, постукивание каких-то ударных (как будто кто-то бьет деревянной ложкой по колену – подумал Дэвид), чистый мужской голос – и тут песня превратилась во что-то большее, голову заполнили причудливые краски и силуэты.

– Что это?

– Led Zeppelin, – сказала она. – «Ramble On». Дэвид сидел, опершись о стену, уставившись куда-то в пространство, а она ставила все новые и новые диски, покачиваясь в такт музыке и пристально глядя на него. «Free Bird». «Roundabout». «Sympathy for the Devil». «Time». «Wreck of the Edmund Fitzgerald». «Brass in Pocket». «Bad Company». «Limelight». «Crazy on You». «Voodoo Child». «Take the Long Way Home».

– Спасибо, – сказал Дэвид. – Как я все это пропустил?

* * *

Жизнь Элизабет состояла из череды повторяющихся и строго контролируемых ритуалов, и любое отклонение от установленного графика заставляло ее прятаться в свою скорлупу, до минимума ограничивая связь с внешним миром.

Каждое утро она выпивала чашку орехового кофе, приготовленного в кофеварке, рассчитанной ровно на одну чашку. Затем подключалась к Интернету и проверяла одни и те же четыре сайта в одном и том же порядке: Plain Dealer, Beacon Journal, Hotmail и Drudge. Каждый день после занятий забирала обед в столовой Прентис-холла и приносила его домой на бежевом подносе. Исключением была лишь среда – по средам она баловала себя обедом навынос из мексиканской закусочной «Чипотле», который съедала, сидя в запертой машине и читая свежий номер «Индепендент». Однажды в среду они приехали в «Чипотле», но все места на парковке были заняты. Вместо того чтобы отправиться куда-то еще, они по настоянию Элизабет вернулись к ней в общежитие. Там она, так и не пообедав, сказала, что у нее болит голова, и залезла под одеяло. Дэвиду пришлось уйти к себе. В будние дни в половине восьмого вечера она закрывала учебники и включала «Свою игру», но никогда не произносила ответы вслух. В десять перекусывала тостом с корицей. Большую часть выходных проводила в библиотеке. Но в субботу вечером всегда исчезала.

Первые пару недель он ни о чем не спрашивал. Наступал субботний вечер, Элизабет сообщала, что у нее свои планы, и Дэвид искал чем бы заняться. Он знал, что она уезжает из кампуса, – когда он сам отправлялся с друзьями в бар, ее машины не было на стоянке. Но одним субботним вечером, когда он готовился получить обычный от ворот поворот, Элизабет спросила:

– Дэвид, сколько у тебя наличных?

– Около сорока долларов, – ответил он. – В банке. При себе ничего нет.

Она улыбнулась.

– Могу тебе одолжить, – сказала она, потянув его из постели.

Полезла в бельевой шкаф и достала комок двадцаток и десяток.

– Господи Иисусе! – ахнул Дэвид.

– Это мой игровой фонд.

– Какой-какой фонд?

– Игровой. Это… ну, не настоящие деньги.

– А с виду настоящие.

Она помотала головой.

– Они мне нужны, только чтобы получить больше денег.

Элизабет повезла его в «Уолмарт» в Равенне. Они припарковались за большим чартерным автобусом в окружении новеньких седанов.

– «Красные шляпки», – сообщила она, будто ему это о чем-то говорило. – Мне нравится играть на бегах. Ты когда-нибудь бывал на ипподроме?

Дэвид покачал головой.

– Мрачное, прокуренное место. Полно мужчин. Но если в этом разбираешься, то, когда играешь достаточно давно, шансы есть. Мне нужна была компания, я никогда не смогла бы ездить туда одна, но у меня никого нет. Вот я и нашла этих.

«Красные шляпки» оказались чем-то вроде клуба пенсионерок, и в самом деле в красных шляпах. Их было человек двадцать, они замахали Элизабет из окон и умиленно заворковали, когда вслед за ней в автобус поднялся Дэвид. Через полчаса автобус привез их в Нортфилд-парк – этакий бетонный Колизей. Элизабет держалась в центре группы и вела Дэвида за руку, а он глазел на изящных лошадок, вывозивших через маленькие воротца тележки. В ресторане висел плотный дым дешевых сигар. Они заняли несколько столиков у окна и заказали еду и пиво. Элизабет просматривала программку, представлявшуюся Дэвиду бессмысленным набором странных слов и цифр.

Она объяснила: ставки на рысистых бегах, как и на скачках, как и в жизни вообще, – это тотализатор. В отличие от футбола на бегах выигрыш зависит от числа людей, делающих ставки. Она говорила что-то о гандикапе, об иноходи, о том, спотыкалась лошадь в предыдущем заезде или нет, но Дэвид просто не мог переварить такое количество информации.

– Посмотри на эту, – сказала она, указывая в программке на лошадь под именем Секрет Святой Виктории. – Ставки десять к одному, но размещены в трех последних заездах. Хороший вариант.

Однако он поставил десять долларов на Толстяка Лампкина, потому что так звали пони во «Властелине колец». Четыре часа спустя они вместе с «Красными шляпками» снова садились в автобус. Дэвид был как в тумане. Он проиграл двести сорок долларов из денег Элизабет. Она же выглядела счастливой, потому что выиграла восемьсот.

– Теория вероятности не подвела, – сказала она. – Обычно так и бывает.

* * *

По вторникам и четвергам Элизабет играла на фортепиано в тесной комнатке в Доме музыки и ораторского искусства. Иногда он приходил полюбоваться, как она с трогательной сосредоточенностью горбится над Пуленком или Шопеном. Она улыбалась. Ей было хорошо.

Как-то они ездили на Ниагарский водопад. Дэвид сказал, что идет за выпивкой, и она, думая, что он уже вышел из номера, громко запела под душем – так по-детски искренне, что у него чуть сердце не разорвалось. «Замок на облаке» из «Отверженных». Он записал ее на микрокассетный диктофон.

Он украдкой поглядывал на Элизабет, когда они куда-нибудь собирались: на то, как она смотрится в зеркало, причесывается и морщит губы, как будто насвистывает неслышную мелодию.

Ему повезло, он один видел это. Все остальные женщины не стоят ее мизинца, думал он. Элизабет была лучше всех, потому что только он мог подобрать к ней ключик. И только она могла подобрать ключик к нему.

* * *

– Куда мы едем, пап? – спросил Таннер.

Дэвид застегнул на нем пальто, потрепал по голове и присел зашнуровать ему кеды.

– На прогулку, – сказал Дэвид.

– Но куда?

– Будет небольшое приключение.

Он взял сына за руку и повел через кухню к гаражу, где стоял подновленный канареечно-желтый «фольксваген».

– Фу! – Таннер попытался вырвать руку. – Это как когда мы ездили в музей смотреть майонез на стене?

– Мане, – поправил с улыбкой Дэвид. – Нет, дружок. Отложим уроки живописи, пока тебе не исполнится пять.

– Отложим – это как?

– Это значит, пока подождем.

Дэвид открыл дверь машины и подвинул кресло. Таннер влез на детское сиденье сзади и пристегнулся.

– Когда мне можно будет сидеть впереди?

– Когда будешь чуть повыше.

Последний раз на осмотре у педиатра им сказали, что мальчик маловат для своего возраста. Это жутко встревожило Дэвида, ночью он не мог заснуть и все думал – не напортачил ли он чего с питанием Таннера. Зря он разрешал сыну отпивать из своего стакана кока-колу. Наверное, это все из-за нее.

«Фольксваген» завелся со звуком, похожим на кашель жирного курильщика, только что преодолевшего пару лестничных пролетов. Дэвиду не хотелось выезжать на нем дальше Акрона, но он только что привел «жука» в порядок и не сомневался, что до Мэнсфилда и обратно они доберутся в целости и сохранности. Подскакивая на каждой ямке, они проехали по улице Мерриман. Когда оказались рядом с домом на Примроуз-лейн, Дэвид бросил на него взгляд – никаких признаков жизни. Двор зарос пыреем. Правда, у Дэвида он тоже зарос. Дом, похоже, до сих пор пустовал – и это была, пожалуй, единственная в этой части города свободная жилплощадь, хотя нигде не было видно таблички «Продается».

– Па, ну куда мы едем?

– Послушаем, как пела твоя мама.

* * *

Когда его книга уже попала в список бестселлеров, но Таннер еще не родился, Дэвид познакомился с юристом из Мэнсфилда – мрачным толстяком в полосатых подтяжках, поддерживающих бесформенные шерстяные штаны. Звали его Луи Башьен, и в вопросах наследства и инвестиций он был почти ясновидящим. Башьен был первым, кто посоветовал Дэвиду припрятать в надежном месте кое-какие наличные и документы. И обзавестись оружием. «Неприятности слетаются на деньги, как мухи на дерьмо, – сказал он Дэвиду четыре года назад. – Будь готов. Как настоящий скаут». Дэвид доверил Башьену свои деньги – пусть какие-то он спрячет, а другие будут крутиться и расти. Тогда же он оформил лицензию и купил ствол. И обзавелся личной ячейкой в банке напротив конторы Башьена в Мэнсфилде, в часе езды от Акрона. Элизабет понравилась идея подстраховаться на будущее. В банк – положить в ячейку десять тысяч наличными и паспорта – они поехали вместе.

По дороге домой при виде неоновой вывески музея робототехники Элизабет вдруг погрузилась в мрачное молчание – как раньше в колледже. Позже Дэвид поинтересовался, что ее расстроило. Ее ответ был, как и все в Элизабет, немножко забавен и чудовищно странен. «Видел робота на вывеске? Кто бы его ни сделал, он уже умер, и робот должен теперь торчать один в этом говенном музее. Печально».

После ее смерти Дэвид съездил в Мэнсфилд. На этот раз он положил в ячейку свое оружие – аккуратный девятимиллиметровый револьвер, какими когда-то пользовались копы, – и диктофон с микрокассетой, на которой она пела песню из «Отверженных». Он решил, что ни то ни другое дома хранить не стоит.

Дэвид и думать забыл про кассету, пока Пол не разбередил давние воспоминания. И Дэвид понял, что ему нестерпимо хочется слышать ее голос – и дать услышать его сыну.

В банке Таннер топал за ним, вцепившись в отцовскую куртку. Их провели в уютную нишу, и через минуту низенькая молчаливая женщина вынесла и поставила перед ними на стол длинный ящик. Дэвид подождал, пока она уйдет, и открыл его.

– Ух ты! – радостно вскрикнул Таннер при виде сложенных внутри пачек денег. За пачками прятался завернутый в синюю тряпку револьвер. Дэвид уловил запах ружейной смазки – злобный, безумный дух. Сверху лежал диктофон. Он вручил его Таннеру. Затем запер ящик и вернул женщине.

Они сидели в машине на парковке и слушали запись. Они прокрутили ее пять раз. Ни один из них не заплакал. Напротив, Таннер радостно подпрыгивал на заднем сиденье и кричал:

– Мне нравится ее голос! Я люблю, как она поет!

Дэвид пристегнул сына ремнем и вырулил с парковки. Когда они ехали по городу, Таннер первым увидел неоновую вывеску. В лучах заходящего солнца она бросала на силуэты окрестных домов тусклый розовый свет.

– Что это? – спросил Таннер.

– Здесь живет робот.

Таннер фыркнул:

– Не-а, нету тут робота, пап.

– Правда. Его зовут Электро.

– Это опасный робот? Как Генерал Гривус?

– Нет. Это добрый робот.

– Как ВАЛЛ-И.

– Как ВАЛЛ-И, – согласился Дэвид. – Только повыше ростом.

* * *

Мэнсфилдский музей электро– и робототехники находился в старой деловой части города, за заброшенными корпусами корпорации «Вестингауз», когда-то обеспечивавшей весь Средний Запад недорогой и надежной бытовой техникой. На этом заводе работала половина Мэнсфилда. В конце 70-х экономический пузырь лопнул, предприятие обанкротилось, а следом за ним рухнула и местная экономика. Заводы и офисы «Вестингауза» опустели; магазины и бары, обслуживавшие сотрудников корпорации, закрылись. Возможно, именно поэтому не слишком популярный музей робототехники мог себе позволить аренду старинного готического здания, в котором прежде располагался банк. Несколько лет назад Дэвиду попалась на глаза статья в «Плейн дилер» – в ней рассказывали, как директор музея пытается отреставрировать робота Электро и заново собрать его верного друга, пса Спарко, которого переехал автомобиль. В глазах у Спарко были фотоэлементы, и, если на землю перед ним светили фонариком, он «брал след». К несчастью, кто-то из инженеров оставил дверь в лабораторию открытой, и Спарко выскочил на свет фар проезжавшей машины. Дэвид все время думал о чудаке, который здесь, в Мэнсфилде, чинит роботов – в Мэнсфилде, где самым крупным из незакрывшихся предприятий осталась фабрика унитазов. А еще мысль о музее не давала ему покоя потому, что в его памяти он был неразрывно связан с Элизабет. Почему она так печалилась о судьбе этих бессмертных железных созданий?

Дэвид заехал на площадку перед музеем. Никаких других машин в этой части города он не заметил. Витрины в ближайших лавках и магазинчиках были заклеены газетами или закрашены. На другой стороне улицы на канализационной решетке грелся бродяга. Над входом пульсировала неоновая реклама: «Заходите в гости к роботу Электро».

– Круто! – сказал Таннер, отстегивая ремень.

Дэвид помог мальчику выбраться из машины и взял его за руку, не спуская глаз с бродяги. Тот даже не пошевелился.

Внутри было немилосердно жарко. Где-то шумел кондиционер, из последних сил разгоняя по музею сухой воздух. Они постояли, озираясь по сторонам. Ярко-красные стены были увешаны черно-белыми фотографиями Всемирной выставки 1939 года. На каждой из них человекоподобный робот семи футов ростом показывал какой-нибудь трюк. Вот он курит сигарету. Вот кормит хот-догом Спарко – пес-робот стоит на задних лапах с широко открытой пастью. А вот Электро пожимает руку Железному Дровосеку из «Страны Оз». Больно же, наверное, было Дровосеку.

Они подошли к билетной кассе, за которой виднелся проход, задернутый пыльной черной бархатной портьерой. С портьеры свисали, танцуя на кондиционерном ветру, клочья пыли. На прилавке – латунный колокольчик и заламинированная табличка с надписью от руки: «Звоните, вас обслужат». Дэвид потряс колокольчик, и по комнате раскатилось эхо. Из-за портьеры послышался металлический лязг, словно колокольчик был частью какой-то хитроумной ловушки и от его звука сработал механизм, опрокидывающий ящик с железяками.

– Это робот? – прошептал Таннер, сжимая руку Дэвида.

– Нет, – сказал Дэвид. – Это экскурсовод.

Через щель в занавеске протиснулся маленький, футов пять ростом, человечек с колючей на вид белой бородкой, окаймляющей подбородок. Низенький, но не карлик. Старый, но не дряхлый. Он принес с собой какой-то запах. Корица? Человечек влез на высокий табурет за прилавком. Дэвид заметил, что он держит в руке прямоугольный белый предмет. Мобильник?

– Мы хотим посмотреть на Электро, – сказал Дэвид.

Человек поднес белый предмет к горлу. И тут Дэвид понял, что это такое. Все произошло слишком быстро, объяснить Таннеру он ничего не успел – успел лишь подумать, что вот об этом, мальчик, наверное, будет потом вспоминать на кушетке у психоаналитика.

Человек за прилавком, разумеется, был директором музея. А предмет – не мобильником, а ларингофоном, которым он пользовался с тех пор, как в 2004-м в клинике Кливленда ему из горла удалили огромную опухоль вместе с гортанью. Со слухом у директора тоже было плохо, поэтому, чтобы слышать себя, он включал максимальную громкость. Когда он обратился к своим первым за три недели посетителям, раздался громовой механический голос:

– ТОЛЬКО ВЫ И МАЛЬЧИК?

Таннер давно уже не позволял Дэвиду брать себя на руки, но директор не успел даже договорить, как мальчик вскарабкался по отцовским ногам и уткнулся лицом ему в плечо. Дэвид жестом попросил директора минутку помолчать. Тот кивнул. Без сомнения, он давно привык к подобной реакции юных посетителей. Дэвид отошел к двери, аккуратно оторвал от себя сына и поставил на пол. Таннер выглянул из-за отцовской спины, снова увидел директора, опять спрятался и захныкал. Дэвид чувствовал угрызения совести, но знал – убегать домой, поджав хвост, нельзя. Это приведет только к тому, что мальчику начнут сниться страшные сны. Дэвид понял, что сейчас ему придется первый раз попросить сына взглянуть своему страху в лицо. Четыре года – не слишком ли мало для такого урока?

– Таннер! Таннер, послушай меня, – сказал Дэвид.

– Ты сказал, что это не робот. А он как живой.

– Таннер, это не робот, это человек.

Все еще дрожа, мальчик взглянул на Дэвида с укоризной. Никогда раньше он не смотрел на него так. Дэвиду стало больно. Он сказал чистую правду, а Таннер решил, что отец его обманывает. Не просто дурачится. Обманывает.

– Иногда бывает, люди поранятся, повредят себе горло, в аварии или еще как-нибудь, – сказал он. – И когда их вылечат, они не могут говорить, как говорим мы с тобой. Они прикладывают к шее специальную коробочку и говорят через нее. Но голос от этого получается очень чудной.

Таннер дрожал уже меньше. Он снова взглянул на директора, и тот помахал ему рукой.

– А почему я никогда таких раньше не видел? – спросил Таннер.

– Может, потому, что мы редко куда выходим, малыш, – ответил Дэвид. – Это я виноват.

Таннер улыбнулся, и мир снова стал прекрасным.

– А мне можно такую коробочку? – спросил он, несомненно уже воображая, как с ларингофоном на шее внезапно выпрыгивает из шкафа, когда тетя Пегги полезет туда за шваброй.

– ЛЮК, Я ТВОЙ ОТЕЦ! – произнес директор своим нечеловеческим голосом.

Таннер засмеялся, но сжал отцовскую руку.

– Кру-у-у-то!

Дэвид благодарно кивнул директору.

– Нас только двое, – сказал он, протянув десятку.

Директор сунул деньги в нагрудный карман замасленного комбинезона. Слез с табурета и откинул крышку прилавка, хотя легко мог бы пройти и под ним.

– ПРОЙДЕМТЕ СО МНОЙ, – произнес он, направляясь к стальной двери, которая некогда вела в огромное банковское хранилище и за которой теперь содержались совсем иные сокровища. Из нагрудного кармана он вытащил старинный шестидюймовый ключ и торжественно вручил его Таннеру.

Когда Таннер почувствовал тяжесть ключа в своей ладони, глаза у него стали просто квадратные. Дэвид не сомневался: сын верил, что это волшебный ключ, открывающий двери в другие миры. На вид он и правда был как из сказки. Дэвид неожиданно поймал себя на мысли, что и сам ждет: за дверью окажется таинственный лес, утопающий в золотисто-зеленых лучах фантастического светила из иной галактики.

Таннер отпустил отцовскую руку и, не колеблясь, шагнул к двери. Он вставил ключ в замочную скважину под стеклянной дверной ручкой и слегка повернул. Последовало громкое и долгое вращение шестерен, дзинь! – и дверь со скрежетом приоткрылась.

– ХОРОШО, ЧТО ВЫ ПРИШЛИ, – сказал директор. – ЭТА ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ ТОЛЬКО ПЕРЕД ДЕТЬМИ, А Я, КОГДА ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЗАХОДИЛ, ОСТАВИЛ ТАМ СВОЮ ШЛЯПУ.