Текст книги "Сошедший с рельсов"

«Аттика»

Извините, я должен здесь прерваться.

Нужно кое-что прояснить.

* * *

В среду в дверь позвонил человек. Он сказал, что хочет посмотреть дом, а адрес получил у агента по продаже недвижимости.

Ему открыла жена и сообщила, что дом не продается. Наверное, произошла путаница.

– Ваш муж учитель, так? – спросил он.

– Да, – ответила Диана. – Но все равно тут какая-то ошибка. Мы не собираемся продавать дом.

Мужчина извинился и ушел.

– Он не был похож на человека, который выбирает себе дом, – сказала мне позже жена.

– А кого он напоминал? – спросил я.

– Одного из твоих учеников.

– Из школы?

– Нет, из другого места.

* * *

Потом произошло вот что.

Парень из тюремной охраны по прозвищу Толстяк Томми сказал мне в вестибюле, что скоро я получу коленкой под зад.

– Что это значит? – удивился я.

– А то и значит, что тебе дадут коленом под зад, – повторил он.

В Толстяке Томми было больше трехсот фунтов. Мне рассказывали о его забавах – он укладывал в камере провинившегося заключенного лицом в пол и садился верхом.

– Почему? – поинтересовался я.

– Сокращение. Думаю, кто-то нашел лучшее применение нашим налогам, чем обучать придурков читать.

Я спросил его: не знает ли он, когда меня рассчитают?

– Не-а. Но на твоем месте я бы не начинал с ними проходить «Войну и мир».

Толстяк Томми рассмеялся, сотряся все три своих подбородка.

* * *

И наконец, третье событие.

В конце девятой части автор сделал приписку. Сначала я решил, что это продолжение повествования. Слова Чарлза Лусинде. Или самому себе. Но нет, вопрос был обращен ко мне. Авторское отступление.

«Ну как рассказик, пока нравится?» – вот что я прочитал.

Мне, кстати, не нравилось.

Прежде всего потому, что повествованию не хватало напряженности.

А напряженности не хватало потому, что отсутствовал основополагающий момент.

Неожиданность.

Напряженность возникает в том случае, если читатель не догадывается, что произойдет дальше.

А я заранее все знал.

Например, что ожидает героев за дверью номера 1207. Что произойдет, когда они выйдут в коридор. Что будет творить с Лусиндой незнакомец на протяжении следующих четырех часов.

Помнил из предыдущей жизни.

Той жизни, когда просыпался по утрам и недоумевал, почему не хочется вставать.

Принимал душ, одевался и старался не смотреть на лежащий на кухонном столе глюкометр. Ездил пять раз в неделю на поезде 8.43 до Пен-стейшн. За исключением одного дня в ноябре. Когда опоздал из-за дочери и сел на электричку 9.05. Когда бросил поверх газеты неосторожный взгляд и кондуктор потребовал у меня билет, который я не купил, потому что забыл снять деньги со счета.

* * *

Это была моя история.

Дальше я буду рассказывать сам.

Сошедший с рельсов. 11

После того, как Лусинда ушла, я отправился к врачу.

Он работал довольно далеко. Я вынужден был идти пешком, поскольку остался без цента. На мой сломанный нос и забрызганный кровью пиджак никто не обращал внимания. Народ замечал более диковинные явления: абсолютно голого бомжа. Женщину во всем красном на роликах. Негра, вопящего нечто вроде «Песни Ионы». Мое распухшее лицо и окровавленная одежда выпадали из зоны действия обывательских радаров.

Пока я шел, со мной случилось нечто интересное. Я начал считать кварталы. А затем переключился на положительные моменты.

Тут было что посчитать. Во-первых, жизнь. Я ведь почти не сомневался, что грабитель меня застрелит. Значит, жизнь – великое благо. Во-вторых, семья. Жена не знает, что я провел утро в отеле «Фэрфакс» с чужой женщиной. Ту женщину несколько раз жестоко изнасиловали, но тем не менее…

И дочь. Как я мог обидеть Анну, изменив ее матери? У меня было ощущение, будто я долго и тяжело болел. Но вот кризис миновал, и я вновь обрел ясность мысли.

Доктор Джейф спросил меня, что произошло.

– Оступился, когда выбирался из такси, – ответил я.

– Охо-хо, – улыбнулся он. – Не представляете, сколько раз мне доводилось слышать подобный ответ.

– Не сомневаюсь.

Он вправил мне кости и дал пузырек кодеина:

– На случай, если боль усилится.

Меня так и подмывало сказать, что боль и без того невыносима, но я сдержался. В конце концов, я сам накликал беду. Прогулка в сто тридцать кварталов на арктическом сквозняке привела меня в чувство.

От врача я двинулся на работу – решил не спешить домой: пусть этот день пройдет, как все остальные. Он поздно начался – и с утра, о котором я предпочитал не вспоминать. Но разве впереди мало времени? Завтра – снова утро и день. И потом, и потом… Я возвращался к прежней жизни семимильными шагами.

Сослуживцам я выдал ту же версию, что и доктору Джейфу: такси, яма на мостовой, фатальное падение. Меня спрашивали и Уинстон, и Мэри Уидгер, и три четверти моей творческой группы. Все сочувствовали и старались не смотреть на мой нос и черные подглазины, от которых я стал похож на енота.

Очутившись в кабинете, я ощутил нечто вроде облегчения – обрадовался привычной среде. Кабинет, в последнее время вызывавший только грусть и чувство безысходности, вдруг показался на редкость милым. Как и жизнь, щедрость которой я был склонен прежде недооценивать. Меня окружали знакомые вещи – телефон, компьютер, диван, кофейный столик. Награды, когда-то присужденные мне, – золото, бронза, серебро. (Кто знает! Возможно, назло недавним передрягам я сумею заслужить еще.) Стол, на нем фотография: Диана, Анна и я на побережье Карибского моря. Моя семья. Она уверена, что я ее люблю. И я ее любил.

Но, глядя на эту фотографию, я вспомнил о другой – той, что лежала у меня в бумажнике. Насильник пялился на нее и испоганил своими пальцами. И она до сих пор у него.

– Дарлин, – позвал я.

– Да. – Секретарша появилась с видом материнской озабоченности.

– Я сейчас заметил, что потерял бумажник. Наверное, он вывалился, когда я упал на асфальт.

– Какая неприятность!

– Вы не могли бы обзвонить компании и приостановить действие моих кредитных карточек?

– Нет.

– Почему?

– Вы должны сделать это сами. В компаниях не станут ни с кем разговаривать, кроме владельца карточек.

– Хорошо, идите.

Мне следовало об этом знать. Как и о многом другом. Например, о том, что убогие гостиницы выглядят убого, потому что они действительно убогие. Что такие места привлекают всяких подонков с криминальными наклонностями. Подобные типы околачиваются в коридорах и поджидают, когда их дорожки пересекутся с теми, кто приходит изменить своим супругам. Мне перевалило за сорок, а я был наивен, почти как младенец.

Я позвонил в компании «Американ-экспресс», «Виза» и «Мастер-кард». В наши дни заблокировать карточки просто: называешь девичью фамилию матери – и дело в шляпе: карточка аннулируется. Я представил, как где-то в супермаркете тому человеку говорят, что его карточка не годится. И другая. И третья.

Тут я сообразил, что и Диана в магазине услышит аналогичный отказ. Шел четвертый час. Жена уже дома. Надо позвонить и предупредить.

Она подняла трубку на четвертый звонок. Услышав ее «алло», я испытал нечто вроде благодарности. Благодарности Всевышнему, если таковой существует. Благодарности за то, что он извлек меня из гостиницы «Фэрфакс» целым и невредимым, относительно, конечно.

– Ты не поверишь, что за денек у меня выдался, – сказал я жене.

И она бы не поверила.

– Что случилось?

– Я сломал нос.

– Что ты сломал?

– Нос. Вылезал из такси и шлепнулся на тротуар.

– О, Чарлз…

– Не беспокойся, все в порядке. Я был у врача, он вкатил мне такую дозу кодеина, что впору усыпить лошадь. Мне теперь не больно.

Я лгал. Я чувствовал боль, но она была сродни епитимьи и стоила того, чтобы испытать неподдельное облегчение.

– О, Чарлз, почему ты не пошел прямо домой?

– Я же тебе сказал, что все нормально. А здесь у меня дела, нужно, например, триста раз подряд прочитать «Аве Мария» и зализать раны.

– Ты уверен?

– Да.

Меня тронуло искреннее сочувствие, прозвучавшее в ее голосе. Оно возможно только, если долго живешь с человеком и делишь с ним радости и беды. Оно осталось, несмотря на то что в последнее время мы разучились понимать друг друга и выражать понимание физически. Но оно всегда было у нас. Мне почти захотелось исповедаться и отдаться на милость суду. Впрочем, каяться-то не в чем – разве не так? Жизнь вернулась к моменту, предшествовавшему тому, когда я заметил белое бедро и покачивающуюся в такт движению вагона черную туфельку.

– Вот еще что… – продолжил я.

– Что?

– При падении я потерял бумажник. Я же сказал, несчастный денек.

– Бог с ним, с бумажником. Меня больше тревожишь ты.

– Я позвонил в компании и заблокировал действие кредитных карточек. Так что можешь их выбросить. Завтра нам пришлют новые – по крайней мере обещали.

– Хорошо. Будем надеяться.

Я прошептал: «Я тебя люблю» – и уже собирался повесить трубку, как Диана сказала:

– Чуть не забыла.

– Да?

– Тебе звонил мистер Васкес.

– Мистер – кто?

– Мистер Васкес. Он сказал, что у вас был деловой ленч в отеле «Фэрфакс». И он забыл тебе что-то сообщить. Чарлз?..

– Да?

– Почему он не позвонил тебе на работу?

Сошедший с рельсов. 12

Я позвонил Лусинде на работу и наткнулся на автоответчик:

– "Здравствуйте, это Лусинда Харрис. Меня сейчас нет, но вы можете оставить мне краткое сообщение. Я вам перезвоню".

И я оставил краткое сообщение – что-то вроде «Помоги!» Этого слова я, конечно, не сказал. Но мысль – вот что главное.

– Мне необходимо с тобой поговорить, – сказал я. – Тот человек… из отеля… он мне звонил.

Я старался, чтобы в голосе не была слышна паника. Так же, как при разговоре с Дианой после того, как услышал про Васкеса. Но и в том и в другом случае не добился успеха.

– Ты в порядке? – спросила жена.

– Это от кодеина, – соврал я. – Немного одурел.

А следовало бы признаться, что это мистер Васкес привел меня в ужас.

В кабинет заглянул Элиот и выразил сочувствие по поводу моей травмы. Наверное, хотел восстановить отношения – все-таки мы были друзьями. Не просто сослуживцами – начальником и подчиненным. Элиот все эти годы являлся моим наставником. Разве не он подталкивал меня вверх, всячески продвигал и щедро поощрял? Я ошибался, когда винил его в том, что меня отстранили от выгодного проекта. Это было не его рук делом, а Эллен Вайшлер и ее банды четырех. Элиот закопал томагавк ссоры, он снова предлагал мне дружбу.

А я теперь очень нуждался в друге.

– Как сильно ты меня любишь? – спрашивал я Анну, когда она была совсем маленькой.

– От земли до луны, – отвечала она.

А иногда:

– До бесконечности.

Вот так и я нуждался в друге: немедленно и до бесконечности.

Мне хотелось облегчить душу и все ему рассказать. Я бы начал: «Ты ни за что не поверишь. Понимаю, это звучит смешно. Я познакомился с женщиной». И он бы кивнул, подмигнул и улыбнулся, ибо у Элиота в прошлом два брака, третий сейчас поддерживает его существование.

«Я познакомился с женщиной, но она замужем», – доложил бы я. И он улыбнулся бы шире, если такое возможно. Ибо Элиот тоже крутил романы с замужними женщинами. «Я с ней ездил в гостиницу», – признался бы я. И он придвинулся бы ближе и весь обратился в слух. Ибо что пикантнее и восхитительнее чужого рассказа о любовных похождениях. Только свой собственный.

«Мы были вместе в гостинице, – продолжил бы я. – Но когда собирались покинуть номер, к нам ворвался какой-то тип». И он посерьезнел бы, ибо понял: дело начинает принимать трагический оборот.

Элиот спросил, не встревожен ли я.

– Нет, – ответил я.

– Может, тебе лучше пойти домой. У тебя бледный вид.

– Это из-за носа.

– М-да… нос выглядит неважно.

– Что есть, то есть.

– Наверное, тебе все-таки лучше пойти домой.

– Пожалуй, пойду.

Элиот похлопал меня по спине. Снова друзья.

* * *

Итак, я отправился восвояси.

«Почему он позвонил тебе домой, Чарлз?»

Чтобы доказать, что он на это способен, Диана.

Я взял деньги, проходящие по статье «Мелкие расходы», и купил билет на поезд – на место преступления, где я пожелал чужую жену, то есть покусился на чужую жизнь. Однажды вечером, когда мне было восемь лет и меня совершенно достали непрекращающиеся язвительные замечания родителей, я засунул в рюкзак шлем для игры в американский футбол и смену белья и объявил, что убегаю из дома. И смылся – миновал один квартал, другой… Этого хватило на то, чтобы понять: за мной никто не погонится. Я остановился среди кружащихся осенних листьев, повернулся и поплелся обратно. Через тридцать пять лет я снова вырвался из дома. И опять возвращался, но на сей раз опрометью.

Я сидел в вагоне, когда зазвонил сотовый. Секунду я опасался: вдруг окажется деловой партнер из отеля «Фэрфакс»? Но этого не могло быть – он не знал номера моего мобильного. Зато его знал другой человек.

– Привет, – сказала Лусинда.

Голос звучал иначе, нежели утром. К ней вернулись эмоции. Но не те, к которым я привык. Страх. Сначала полная бесстрастность, а теперь страх. И все на протяжении одного дня.

– Он позвонил мне домой, – сообщил я.

– Добро пожаловать в гребаный клуб.

– Что?

– Сюда он тоже звонил, – прошептала она, словно не хотела, чтобы ее услышали. Наверное, муж был дома.

Я очень надеялся, что мне домой звонил не насильник, а какой-нибудь добрый самаритянин: нашел мой распотрошенный бумажник в вестибюле гостиницы и решил передать владельцу.

Теперь надежда рухнула.

– Ты с ним говорила?

– Да.

– Что он хочет? – Вот вопрос на миллион долларов: прежде чем действовать, надо знать, чего от тебя хотят.

– Я не поняла.

– Но он что-то сказал?

– Спросил, как я его нашла.

– Как ты его нашла? Не понимаю…

– Получила ли я удовольствие. Вот что он хотел знать. Он желал подтверждения. Разве не об этом спрашивают мужчины после того, как… – Лусинда не закончила фразы. Даже притворная бравада имеет свои пределы.

– Прости, Лусинда.

Снова извинения. У меня было такое чувство, что мне придется просить у нее прощение каждый день всю оставшуюся жизнь. А потом просить прощение на том свете. И все равно будет недостаточно. Но были и другие люди, перед которыми я обязан был извиниться.

– Мне кажется, он хотел узнать… – начала она.

А я вдруг понял, что говорю чересчур громко. На меня начали обращать внимание немногочисленные пассажиры: женщина со множеством пакетов из «Блумингдейла»[16]16
  «Блумингдейл» – один из крупнейших универсальных магазинов в Нью-Йорке. Основан в 1872 г. Дж. и Л. Блумингдейлами.


[Закрыть] на сиденье напротив и устроившиеся через проход две девчушки с колечками в носах, держащиеся за руки.

– Что? Что он хотел узнать? – нетерпеливо переспросил я.

– Предприняли мы что-нибудь или нет. Не заявили ли в полицию.

Мы не пойдем в полицию. Я обещал.

Такие обещания в угаре страха дают большинство жертв насилия. Но господин Васкес наверняка поверил мне. «И кто это тут? Гадом буду, точно не ты», – сказал он Лусинде. «Парень, Чарлз, на тебя нисколько не похож», – мне.

Васкес искал, кого ограбить сегодня утром. И нашел идеальные жертвы. Потому что мы вынуждены будем скрывать ограбление.

– Что делать?

Лусинда задала мне тот же вопрос, что и я ей в гостиничном номере. Похоже, и ей показалось: в нашем случае любые меры недостаточны.

– Не знаю.

– Чарлз…

– Да?

– А что, если он…

– Что?

– Не важно.

– Если он что, Лусинда?

В сущности, я не хотел знать, что она намеревалась мне сказать. Не желал это услышать. Только не теперь. Не сейчас.

– Проехали. Так что же нам делать, Чарлз?

– Может, то, что отвергли раньше, – обратиться в полицию?

– Я ничего не собираюсь рассказывать мужу. – Она проговорила это с чувством – властно, пресекая все дальнейшие споры. – Я сумела вынести – вынесешь и ты.

Она словно упрекала: меня изнасиловали. Шесть раз подряд. А ты сидел и ничего не делал. Значит, раз молчу я, можешь молчать и ты. Должен.

– Хорошо, – согласился я. – Если он опять позвонит, я с ним поговорю и выясню, что ему нужно.

* * *

Диана принялась ухаживать за мной, едва я переступил порог дома. И Анна тоже. Наверное, дочь обрадовалась, что, кроме нее, в семье кто-то еще нуждается в медицинской помощи. Принесла компресс, положила на мой распухший нос и поглаживала по руке, пока я полумертвый лежал на кровати.

Я снова оказался в лоне семьи, довольный, благодарный, – живое воплощение блаженства.

Но вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон, словно меня снова били в живот.

Приятельница Дианы. Звонок с предложением выбрать ипотечного брокера. Моя секретарша, желающая узнать, как я себя чувствую.

Каждый звонок мог оказаться предпоследним.

И все меня спрашивали, как я разбил нос. Особенно усердствовала Анна, она удивлялась: неужели можно быть таким неуклюжим? Господи, вылезать из такси и угодить прямо в яму!

Я отвечал, что мне неприятно об этом вспоминать, а сам думал: «Многократное повторение старой лжи не является ли новой ложью?» Особенно неприятно было врать в то время, как дочь прикладывала к носу влажное полотенце, а жена демонстрировала безграничную любовь.

Я сел перед телевизором и попытался сосредоточиться на игре любимого баскетбольного клуба. Но не мог – мысли постоянно разбегались. Я вспомнил, что в «Индиана пейсерз» есть игрок, похожий на… Темный, но не негр, а латиноамериканец. Его фамилия Лопес. Стоит в задней линии. Конечно, он повыше ростом, но здорово смахивает…

– Какой счет? – спросила Анна. Она в девять лет перестала смотреть со мной баскетбольные матчи, но теперь проявляла внимание к искалеченному отцу.

– Мы продуваем. – Самый верный ответ, пусть даже я не знаю истинного счета.

В этот момент в углу экрана появились цифры: ньюйоркцы проигрывали четыре очка.

– Восемьдесят шесть на восемьдесят два, – прочитала Анна.

– Разрыв небольшой, – отозвался я. – Хороший результат.

– Папа?

– Да?

– Ты когда-нибудь играл в баскетбол?

– Конечно.

– В команде?

– Нет.

– А как?

– С друзьями, в парке.

С Гарри Миллером, Брайаном Тимински, Билли Сейденом. Мы вместе росли, и они были моими закадычными дружками, но постепенно все исчезли с горизонта. Много лет назад. Я встретил как-то Билли Сейдена в супермаркете, но не подошел и не поздоровался.

Я обнял Анну, хотел ей сказать насчет любви и жизни. Как эти вещи уходят, если их не держать, и как надо ревностно оберегать то, что тебе важно. Но не смог подобрать нужных слов.

Потому что зазвонил телефон.

Анна подняла трубку после второго звонка.

– Тебя.

– Кто?

– Какой-то латинос.

Сошедший с рельсов. 13

– Привет, Чарлз.

Этот голос совершенно не вязался с домашней обстановкой. Он принадлежал пропахшему кровью гостиничному номеру. Он звучал дико в моем безопасном пристанище. Или я ошибаюсь и родные стены больше не гарантируют безопасности?

– Привет.

– Ты как, Чарлз?

– Что тебе надо?

– Ты в порядке, Чарлз?

– В полном. Что ты хочешь?

– Ты уверен, что ты в порядке?

– Уверен.

– Не дуришь? Не побежишь к копам?

Лусинда была права: он хотел выяснить, не обращались ли мы в полицию.

– Знаю-знаю, ты обещал и все такое. Но мы с тобой еще не так хорошо знакомы. Понимаешь, что я имею в виду?

– Я не обращался в полицию, – ответил я.

Приходилось говорить тихо. Я выставил Анну за дверь, но кто знает, в какой момент дочь захочет вернуться! И не следует забывать о Диане – она могла поднять трубку параллельного телефона, заинтересовавшись, с кем я говорю.

– Это хорошо, Чарлз.

– Что ты хочешь? – спросил я.

– Чего я хочу?

– Послушай…

– Я хочу, чтобы ты со мной не дурил. Расскажешь копам, придется рассказать и своей благоверной. Объяснить, как ты натягивал эту Лусинду. Ты этого хочешь, Чарлз?

Он выложил все напрямик. Растолковал самую суть дела, если я чего-то еще не понял.

– Я не собираюсь в полицию, – повторил я.

– Это хорошо, Чарлз. Но вот что еще: мне нужно немного взаймы.

Вот оно. Именно об этом Лусинда собиралась спросить меня по телефону. «А что, если он…» – и осеклась. Если бы она завершила фразу, то сказала бы: «А что, если он потребует денег?»

– Знаешь, мне очень неприятно клянчить, – продолжал Васкес, – но я немного поиздержался.

– Не знаю, за кого ты меня принимаешь…

– Мне нужно совсем немного, Чарлз, я прошу небольшую ссуду. Скажем, десять штук.

– У меня нет десяти штук.

– У тебя нет десяти штук?..

– Нет.

Я решил, что разговор закончен, но не тут-то было.

– Черт… Это проблема.

– Я не держу наличность просто так.

– Настоящая проблема, Чарлз. Видишь ли, мне в самом деле нужна эта сумма.

– У меня ее нет…

– В таком случае тебе лучше ее достать.

Он не сказал, что будет, если я не дам ему денег.

– Все деньги в деле. Я не могу взять и…

– Ты меня не слушаешь, Чарлз. Я говорю, а ты не слушаешь. Мне нужно десять штук. Понял? Это условие. Ты же, черт возьми, большой начальник, Чарлз. Это написано на твоей визитке. Шишка. Старший режиссер. Можно сказать, сеньор, – произнес он на испанский манер. – Да еще ответственный вице-президент. Впечатляет. И ты мне вправляешь мозги, что у тебя нет десяти штук? Кого ты пытаешься дурить?

«Никого», – подумал я.

– Чарлз?

– Да.

– Мне плевать, куда ты пристроил наличность. Я хочу десять штук. Ты меня понял?

– Да.

– А если понял, скажи, что дашь мне десять штук.

– Хочешь куриного бульона? – крикнула с кухни Диана.

– Я достану, – поспешил прошептать я в трубку.

– Что ты достанешь?

– Десять тысяч.

– Прекрасно. Спасибо. Неловко просить, но знаешь, как бывает в жизни…

– Где?

– Я тебе перезвоню. Договорились, Чарлз?

– Только звони на работу.

– Ну уж нет. Мне понравилось звонить сюда. Я позвоню тебе домой. Ты меня понял, Чарлз?

Щелк. Отбой.

* * *

Лусинда хотела знать: «Что, если он потребует денег?»

И хотя он отнял у нас деньги – помнишь, как он сказал: «Видишь? Вот твои деньги! Они уже у меня!» – это еще не все наши средства.

Он будет вымогать до тех пор, пока мы не обратимся в полицию.

Ньюйоркцы проиграли.

Диана спросила, чем я расстроен, и я объяснил, что недоволен поражением любимой команды – очень серьезным для нее поражением.

– Бедный ребенок, – проговорила она.

То же сказала Лусинда в поезде, когда похлопала меня по руке и прошептала на ухо что-то насчет моей сексуальности. Бедный ребенок.

Наверное, я и был таким до того, как стал клоуном.

Васкес требовал десять тысяч долларов.

У меня не было десяти тысяч наличными. Деньги не хранились под матрасом и не нарастали на банковском счете. Мое достояние составляло примерно сто пятьдесят тысяч в ценных бумагах, которые лежали дома в шкафу на мансарде. Акции, которые компания благодаря доброте Элиота регулярно выделяла мне каждый год.

Мы с Дианой дали название этому капиталу – его предназначение не оставляло никаких сомнений. Не развлекательный фонд, не пенсионный фонд и даже не фонд на черный день. Фонд Анны. Вот как мы его назвали. Фонд Анны – что бы и когда бы ни произошло в будущем. Нечто вроде преграды на пути возможного несчастья.

Например, операции.

Или десяти операций. Или других вещей, о которых я не хотел думать.

Фонд Анны – в нем каждая бумажка для нее.

Но что я мог поделать, как не заплатить?

Я лежал в кровати с Дианой. Жена уже задремала, хотя было довольно рано – начало десятого. Двадцать шесть третьеклассников отнимали у нее много сил. А еще мое приключение – чего ей это будет стоить? А если ей станет известно… если она обнаружит… если я не выдержу и признаюсь – нет, не нарушу данное Лусинде слово, не заявлю в полицию, а расскажу только Диане.

Тогда не придется отдавать Васкесу деньги. Если только…

Если только он не пригрозит другим: «Твоя жена в курсе – отлично. Но муж-то Лусинды не знает. Муж твоей телки…» А Лусинда поклялась, что он ни за что не узнает, как она отправилась в гостиницу с первым встречным и как получила секса гораздо больше, чем рассчитывала.

«Я сумела вынести – вынесешь и ты», – сказала она. Я не мог ее обмануть. После того, как позволил ее изнасиловать. После того, как сидел и смотрел на то, что с ней выделывает подонок. Мы были теперь повязаны крепко-накрепко.

Кроме того, я мог сколько угодно воображать, как возьму да и признаюсь Диане. Но на самом деле не представлял, что сумею открыть рот. Ведь придется живописать подробности. А это будет не легче, чем докладывать о своих похождениях дочери.

* * *

Диана крепко уснула. Я поднялся в мансарду и открыл шкаф. В ящике под буквой «А» лежал фонд Анны.

Чтобы добраться до акций, пришлось вынимать разные папки. В шкафу за долгие годы скопилось много бумаг: школьные аттестаты, дипломы колледжей, свидетельства о рождении. Линии наших жизней. Шайнов. Вехи, достижения. Пара крохотных отпечатков ступней Анны Элизабет Шайн. Диплом из ее детского сада. И еще глубже в века – главный документ: «Чарлз Шайн и Диана Уильямс». Обещание вечной любви – обещание, которое я нарушил в нью-йоркской гостинице.

Было что-то нереальное в моих действиях: вынимать из шкафа ценные бумаги, чтобы расплатиться с насильником! Но на такие случаи не существовало ни инструкций, ни самоучителей.

Возвращаясь обратно, я прошел мимо комнаты Анны. Дочь спала, купаясь в лунных лучах. Или это горел ночник? Она стала оставлять свет на ночь сразу после того, как заболела, – внезапно испугалась умереть одна в темноте. Боялась, что проснется с гипогликемическим приступом и без горящей лампы не сумеет отыскать диабетические таблетки. Или не проснется вообще.

«Сон снимает с нее налет ожесточенности и печали», – подумал я.

Прошел на цыпочках в комнату и склонился над кроватью. Дыхание дочери коснулось моего лица, словно крылышки бабочки (я вспомнил, как однажды зажал крылья «монарха» между большим и указательным пальцами и показал четырехлетней Анне, а потом мы осторожно посадили насекомое в чистую банку из-под джема). Я хотел тихонько поцеловать Анну в щеку. Но она пошевелилась, негромко простонала и повернулась на другой бок. И я не стал ее целовать.

Я спустился вниз и положил акции в портфель.