Текст книги "Ты должна была знать"

Салли, конечно, была права – Генри не нуждался в том, чтобы его провожали и забирали с музыкальных занятий. Нью-йоркские дети начиная с десяти лет свободно гуляют по всему городу и знают его как свои пять пальцев. И вообще, многие ровесники Генри не обрадовались бы, если бы каждый день в три пятнадцать в школьном холле их встречала мама. Генри же, несмотря на свои двенадцать, по-прежнему высматривал ее, спускаясь по каменной лестнице и хлопая длинными ресницами. Стоило сыну заметить Грейс, и на лице сразу отражалось облегчение. Генри радовался, что она пришла. Для Грейс это был самый приятный момент любого дня.

Вот Генри подошел к ней. На спине у сына висел футляр со скрипкой. Грейс, как всегда, испытала беспокойство – переносить такой дорогой инструмент таким ненадежным способом… Генри чисто символически обнял Грейс и сразу опустил руки, намекая, что хочет поскорее уйти. Она последовала за сыном, едва удерживаясь, чтобы не велеть ему застегнуть куртку.

Стоило отойти от школы не меньше чем на квартал, и Генри сразу взял ее за руку. У сына до сих пор сохранилась эта привычка, и Грейс постаралась не слишком горячо отвечать на пожатие.

– Как дела? – вместо этого спросила она. – Джона не слишком задирал нос?

Джоной звали бывшего лучшего друга Генри. Как-то раз в прошлом году парень холодно заявил, что больше не заинтересован в продолжении многолетней дружбы, и с тех пор едва здоровался с Генри. Теперь у Джоны появилось двое новых приятелей, которые не отходили от него ни на шаг.

Генри пожал плечами.

– Тебе тоже ничто не мешает найти новых друзей, – заметила Грейс.

– Знаю, – ответил сын. – Ты уже говорила.

Но Генри хочет дружить именно с Джоной. Разумеется. Мальчики были неразлейвода с детского сада и играли вместе каждое воскресенье. По традиции в августе Джона гостил две-три недели в домике на озере в Коннектикуте, и ребята вместе посещали местный лагерь дневного пребывания. Но в прошлом году родители Джоны развелись. Отец съехал, а мать перевезла детей в квартиру на Вест-Сайд. На самом деле Грейс не удивлялась, что мальчик начал вести себя подобным образом, – таким способом он пытался установить контроль хотя бы над той частью своей жизни, которая зависела только от него, а не от прихоти родителей. Грейс пыталась обсудить ситуацию с матерью Джоны, Дженнифер, но безуспешно.

Учитель Генри жил в обшарпанном здании на Морнинг-сайд-Хайтс с большим темным подъездом. Большую часть жильцов составляли престарелые беженцы из стран Европы и преподаватели из Колумбии. Считалось, что внизу должен дежурить консьерж, но когда бы Грейс с Генри ни пришли, на месте этого неуловимого человека не оказывалось.

Грейс нажала на кнопку домофона и подождала обычные пару минут, пока мистер Розенбаум проделает непростой путь от классной комнаты до висевшей на кухне трубки и впустит гостей. В скрипучем лифте Генри вынул скрипку из футляра и взял в руки как полагается. Мальчик готовился к встрече с требовательным мистером Розенбаумом, который частенько напоминал ученикам, что всегда найдутся другие – причем более талантливые другие, намекал он, – которые счастливы будут занять место неспособных или ленивых. Не в последнюю очередь благодаря напоминаниям матери Генри прекрасно знал, что место в рядах учеников Виталия Розенбаума было предоставлено ему только потому, что он обладает соответствующими способностями и подает надежды. Чем дальше, тем серьезнее Генри относился к оказанной чести. Грейс чувствовала, что сын не хочет лишиться почетного места. Разве что если сам решит уйти, но выгнать себя не позволит.

– Добрый день.

Заранее открыв дверь, учитель ждал на пороге квартиры. За спиной у него виднелся темный коридор. Из кухни доносился безошибочно узнаваемый запах капусты – одного из главных ингредиентов в весьма ограниченном кулинарном репертуаре Малки Розенбаум. Малка до сих пор готовила исключительно традиционные блюда венгерских штетлов[8]8
  Штетл – еврейское местечко.


[Закрыть].

– Добрый день, – ответила Грейс.

– Здравствуйте, – прибавил Генри.

– Занимался? – сразу перешел к делу Розенбаум.

Генри кивнул:

– Только у нас сегодня утром был тест по математике, вчера надо было готовиться. Пришлось день пропустить.

– Жизнь – сплошной тест, проверка на прочность, – укоризненно, как всегда в таких случаях, произнес Розенбаум. – Из-за математики забрасывать скрипку не годится. Тем более что игра на музыкальных инструментах тоже развивает математические способности.

Генри кивнул. Если верить Розенбауму, музыка помогает добиться успехов и по истории, и по литературе, и по физкультуре, не говоря уже о внутренней гармонии. Все это Генри знал, но было ему известно и то, что учиться надо.

На самом уроке Грейс, как всегда, не присутствовала. По давней привычке села на низкий, украшенный резьбой старинный деревянный стул в коридоре и достала мобильный телефон, собираясь проверить сообщения. Увы, предмет мебели был не слишком удобный – в те времена слишком заботиться о комфорте было не принято, так что приходилось довольствоваться чем есть.

Сообщений обнаружилось два. Одно от Джонатана – писал, что в больницу сегодня поступили два новых пациента, поэтому домой вернется поздно. Вторую эсэмэску прислала клиентка Грейс – отменяла назначенный на завтра сеанс без объяснения причин и предложений перенести встречу на другое время. Грейс нахмурилась. Принимать близко к сердцу проблемы клиентов – непрофессиональный подход, но история этой женщины ее беспокоила. Во время прошлого приема ее муж надумал признаться, что его, как он выразился, «юношеские эксперименты» с мужчинами не ограничились студенческим возрастом и продолжаются до сих пор. У Грейс сложилось впечатление, что этот мужчина не «ищет себя», а давно уже нашел. Супруги были женаты восемь лет и воспитывали пятилетних девочек-двойняшек. Немного подумав, Грейс отправила клиентке сообщение с просьбой перезвонить.

По коридору до нее доносилась музыка – соната № 1 Баха, соль минор, сицилиана. Некоторое время Грейс просто сидела и рассеянно слушала, но тут и игру сына, и ее размышления прервало замечание мистера Розенбаума. Грейс достала органайзер, в который записывала назначенное время приемов, и вычеркнула отмененную встречу. Грейс работала с этой парой около восьми месяцев и с самого начала обратила внимание на мужа. Подозрения переросли в уверенность – проблема заключалась в его сексуальной ориентации. Грейс решила не затрагивать этот вопрос сама и подождать, пока супруги по собственной инициативе заведут разговор на больную тему – что, естественно, и случилось. Но только после долгих недель хождения по кругу. Жена жаловалась, что муж отдалился и ведет себя будто чужой человек, не заботясь о делах семьи. Рассказывая обо всем этом, она сидела на кушетке с грустным, поникшим видом. И вдруг ни с того ни с сего проговорилась: то ли на первом, то ли на втором свидании будущий муж упомянул, что у него были отношения с соседом по общежитию.

– Ну да. Я и не скрывал, – принялся отбиваться муж. – Не понимаю, зачем ты сейчас об этом заговорила. Мне просто было любопытно попробовать.

Дзынь! – прозвенел первый тревожный звоночек. И вообще, продолжил муж, серьезные отношения у него были только с одним парнем. А остальные – так… И снова – дзынь!

Очаровательно, с раздражением подумала Грейс, рисуя вокруг зачеркнутых слов морские раковины. И снова, сидя на неудобном кресле в пропахшем капустой коридоре квартиры Виталия Розенбаума на Морнингсайд-Хайтс, Грейс испытала ту же бессильную досаду, что и в тот день. Очень знакомую досаду.

Грейс едва сумела промолчать, а ведь ей так хотелось объяснить этому мужчине несколько простых правил. Что можно, а что нельзя, если ты гей. Можно – придерживаться нетрадиционных сексуальных предпочтений, поскольку это твоя личная жизнь, которая касается только тебя. Нельзя:

1) врать, что ты не гей;

2) притворяться, что ты не гей;

3) жениться на женщине и заводить с ней детей, не предупредив, что ты гей. Если, несмотря на данное обстоятельство, она захочет создать с тобой семью, это должно быть ее собственное осознанное решение.

А жене Грейс посоветовала бы только одно: если мужчина упоминает, что был в отношениях с представителем своего пола, не выходи за него замуж, и точка. Как-никак, а он тебя предупреждал. Полунамеком, уклончиво, совсем в той манере, в какой подобает взрослому ответственному человеку, но он сам тебе об этом сказал. Поэтому не жалуйся, будто не знала!

Грейс прикрыла глаза. Она приходила в эту квартиру уже восемь лет, и каждый раз, стоило свернуть за угол со Сто четырнадцатой улицы, Грейс сразу вспоминала свою старую наставницу времен магистратуры, которая тоже жила на Морнингсайд-Драйв, только в двух кварталах к северу отсюда. Звали ее доктор Эмили Роз, или мама Роз, как все обращались к этой женщине по ее собственному настоянию. Грейс, откровенно говоря, до сих пор не понимала, зачем ей это нужно. Мама Роз была психотерапевтом старой закалки. В те времена было принято заключать клиентов в долгие объятия, когда они приходили, и в еще более долгие, когда уходили. Во время сеанса следовало держать их за руку (да-да, в буквальном смысле!). Она была ярой сторонницей движения за развитие человеческого потенциала и написала научный труд по межличностной психологии, который в нынешние времена не выдержал бы никакой критики. Мама Роз встречалась со студентами в том же кабинете, в котором принимала пациентов. Окна светлой комнаты выходили на Морнингсайд-парк. Кабинет украшали многочисленные комнатные растения и висевшие без рам абстрактные полотна, а по полу были разбросаны огромные ковровые подушки. Предполагалось, что посетители должны сидеть на них, скрестив ноги. Каждое занятие, консультация и психотерапевтический сеанс начинались с медвежьих объятий. Грейс подобные штучки казались неприятным проявлением фамильярности. Долгое время Грейс подумывала о том, чтобы сменить научного руководителя, но потом решила остаться, причем по самой низменной, недостойной причине. Насколько было известно Грейс, ни одному из своих студентов мама Роз не ставила оценки ниже отлично.

Из другой части квартиры донеслись тихие шаги. Малка Розенбаум, женщина, которую почти никогда не видно, а если и видно, то не слышно. После войны муж ее приехал в Нью-Йорк первым, Малка же задержалась из-за каких-то бюрократических проволочек, связанных с политикой железного занавеса, и последовала за супругом только спустя годы. В силу этого и прочих тяжелых жизненных обстоятельств возможность обзавестись детьми они упустили, но Грейс почему-то сочувствовала этой паре гораздо меньше, чем многим своим клиентам, страдающим бесплодием или совершенно здоровым, но по неизвестным причинам бездетным. Розенбаум был талантлив и любил свое дело – впрочем, это касалось в большей степени музыки, чем учеников. Однако личностью он был мрачной, а у Малки до такой степени отсутствовал характер, что назвать личностью ее было бы вовсе проблематично. Впрочем, супруги Розенбаум были не виноваты. Во время войны они потеряли все, получили страшную душевную травму и видели ужасы, которые другим и не снились. Некоторым людям удается сохранить оптимизм и жизнелюбие даже после таких потрясений, но большинство на такие подвиги не способно. Розенбаумы явно не стали исключением из правил. Когда Грейс пыталась представить, как они растят младенца, потом малыша, потом школьника, картина складывалась безрадостная.

Следующая ученица Розенбаума, худенькая кореянка в спортивной кофте «Барнард» и с длинными волосами, собранными в хвост при помощи не очень чистой розовой резинки, пришла на несколько минут раньше и смущенно замерла за спиной у Грейс, стараясь не попадаться той на глаза. Прислонилась к стене узкого коридора, с унылым видом просматривая ноты, а когда Генри вышел, все трое присутствующих принялись исполнять неловкий танец, пытаясь обойти друг друга. Надеть верхнюю одежду Грейс и Генри решили на лестничной площадке.

– Как прошел урок? – спросила Грейс.

– Нормально.

На Бродвее они сели в такси и поехали на юг, потом через парк покатили в сторону Ист-Сайда.

– Красиво ты играл, – произнесла Грейс, главным образом для того, чтобы разговорить Генри.

Сын пожал выпиравшими под свитером острыми плечами.

– Мистер Розенбаум другого мнения.

– Неужели? – произнесла Грейс.

Генри снова пожал плечами. Одна пациентка Грейс остроумно заметила, что когда ребенок начинает в ответ на вопросы пожимать плечами – это верный признак, что детство кончилось и наступил подростковый возраст. Если подобное происходит чаще, чем раз в час, значит, первая стадия уже началась. А если чаще двух раз в час – процесс в самом разгаре. Когда же сын или дочь снова начинают отвечать словами, можно говорить о том, что трудный период взросления завершился. Впрочем, достигают данного этапа далеко не все.

– По-моему, мистер Розенбаум думает, что зря тратит со мной время. Просто сидит все занятие с закрытыми глазами, даже не ругается. Не то чтобы он был недовольный…

– Недоволен, – не удержавшись, мягко поправила Грейс.

– Недоволен. Просто раньше он меня чаще хвалил. Как думаешь, мистер Розенбаум хочет, чтобы я к нему больше не ходил?

Сердце Грейс забилось быстрее, будто под воздействием какого-то препарата вроде тех, к которым прибегают спортсмены. Прежде чем ответить, решила подождать, пока успокоится. Вполне возможно, что Виталий Розенбаум, будучи пожилым человеком слабого здоровья, желал бы избавиться от учеников, которые не планируют выступать на концертах или хотя бы учиться в консерватории. Однако при Грейс он ни о чем подобном не упоминал.

– Нет, конечно, – как можно более весело отмахнулась она. – И вообще, ты ведь играешь не для мистера Розенбаума. Конечно, ты должен уважать своего учителя и добросовестно относиться к занятиям, но твои отношения с музыкой никого, кроме тебя, не касаются.

Однако перед глазами пронеслись все годы занятий, прекрасные мелодии, гордость счастливых родителей и, да, деньги. Страшно представить, сколько денег они истратили! Генри не может бросить. Он ведь любит музыку, любит играть на скрипке! Или нет?.. Неожиданно для себя Грейс поняла, что не уверена в ответе, но спрашивать у сына напрямую не решается.

Генри, естественно, опять пожал плечами:

– Папа сказал, что я могу больше не заниматься музыкой, если не хочу.

Потрясенная Грейс уставилась прямо перед собой, на маленький экран в машине, где без звука показывали рестораны, вошедшие в рейтинг Zagat.

– Правда?.. – вот и все, что сумела выговорить Грейс.

– Прошлым летом. Мы поехали на озеро, и я не взял с собой скрипку. Помнишь?

Конечно же Грейс помнила. Тогда она даже рассердилась. Три недели отдыха в Коннектикуте превратились в зря потраченные три недели без практики.

– Папа спросил, нравится мне заниматься музыкой или уже не очень. Я ответил, что не знаю. Тогда папа сказал, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на то, что не доставляет удовольствия. А потом объяснил, что многие люди не понимают – заботиться надо прежде всего о своих интересах. Поэтому я могу бросить, если захочу.

У Грейс голова пошла кругом. Как это – свои интересы прежде всего? Что Джонатан хотел этим сказать? Грейс он ни разу ничего подобного не говорил. И вообще, не может быть, чтобы Джонатан действительно так считал. Люди, придерживающиеся подобных взглядов, не лечат больных детей. Джонатан не жалел себя, заботясь о пациентах и их родителях. Подходил к телефону в любое время, вскакивал с постели посреди ночи и мчался в больницу, до последнего искал способ спасти умирающего ребенка. Уж кто-кто, а Джонатан гедонистом не был никогда. Ради дела отказывался и от удовольствий, и тем более от излишеств. Жизнь обоих супругов была посвящена помощи несчастным людям. Рабочие будни бывали мрачными, однако их скрашивали тихое семейное счастье и простые, безыскусные радости. И после этого Джонатан заявляет, что свои интересы прежде всего?.. Наверное, Генри просто недопонял. Грейс как будто вытолкнули из такси. В растерянности она разрывалась между многими чувствами. С одной стороны, одолевало желание немедленно заняться воспитательной работой. С другой, Грейс чувствовала себя виноватой. А главное, она вдруг ужасно разозлилась на Джонатана – вернее, даже не на него самого, а на ситуацию, поставившую Грейс в тупик. Как ему только в голову пришло сказать такое Генри, не посоветовавшись с ней, не обсудив вопрос как следует? Обычно Джонатан предоставлял Грейс разбираться с тем, что называл «высшей лигой воспитания» – то есть с обсуждением сложных тем, таких как любовь, смерть, деньги, честолюбие, призвание, качества, из-за которых портится характер, дружба, ссоры, разные религии и история их формирования, грехи и душа.

– Собираешься бросить музыку? – спросила Грейс по возможности ровным голосом.

Генри снова пожал плечами, теперь более вяло и медленно, будто устал повторять этот жест.

– Знаешь, как мы поступим? – предложила Грейс, когда такси свернуло в южном направлении, на Пятую авеню. – Давай снова обсудим эту тему через пару месяцев. Это очень серьезное решение, не годится принимать его сгоряча. Ты должен быть уверен, что и впрямь хочешь бросить занятия. Можно подумать над другими вариантами – скажем, сменить учителя или выбрать другой музыкальный инструмент.

Впрочем, даже эти компромиссные решения дадутся Грейс нелегко. Язвительный и депрессивный, но буквально осаждаемый желающими записаться к нему в ученики, Виталий Розенбаум был не просто частным преподавателем музыки. Каждый август экзаменовал десятки мальчиков и девочек, чьи родители были достаточно хорошо осведомлены, чтобы обратиться именно к нему. Однако из этого числа для обучения отбирались всего несколько человек. Розенбаум принял Генри, когда сын был четырехлетним малышом с отсутствующим передним зубом и слишком большими руками для его возраста, а также унаследованным непонятно от кого идеальным музыкальным слухом – уж не от родителей точно. Грейс не признавалась, однако другие инструменты, кроме скрипки, недолюбливала. Да, в квартире у них стояло пианино – напоминание о тех временах, когда маленькую Грейс заставляли учиться играть. Однако от занятий девочка не получала ни малейшего удовольствия. Взрослая Грейс давно бы уже отдала инструмент и даже предприняла две попытки это сделать, однако потерпела сокрушительную неудачу. Удивительно, но факт – оказалось, расстроенные пианино примерно шестьдесят пятого года выпуска, изготовленные неизвестным производителем, бешеным спросом не пользуются. А узнав, сколько придется заплатить рабочим, чтобы вынесли его из квартиры, Грейс и вовсе плюнула на эту затею. Духовые инструменты тоже не слишком вдохновляли – как металлические, так и деревянные, не говоря уже о других струнных – за исключением скрипки. Грейс любила скрипичную музыку, ей нравились скрипачи, всегда такие невозмутимые и сосредоточенные. А главное, было в игре на скрипке что-то по-особенному интеллигентное, интеллектуальное. В Реардоне в одном классе с Грейс училась одна девочка, которая уходила раньше всех, не посещая ни спортивные занятия, ни многочисленные школьные клубы. Однако саму девочку полное неучастие в общественной жизни школы, кажется, нисколько не смущало – она всегда излучала олимпийское спокойствие, которым Грейс невольно восхищалась. А потом, когда Грейс было десять лет, мама привела ее в небольшой зал, смежный с Карнеги-Холл. Там вместе с одноклассниками и их мамами они целый час слушали, как эта девочка дает концерт, исполняя поразительно сложные произведения. Аккомпаниатором выступал очень пожилой, очень лысый и очень толстый пианист. Дети в основном нетерпеливо ерзали в креслах, но мамы – и в особенности ее мама, заметила Грейс – слушали, как завороженные. Потом мама подошла поговорить с матерью этой девочки, женщиной с безупречной осанкой, одетой в классический костюм от «Шанель». Грейс осталась сидеть на месте – поздравить одноклассницу с успехом она стеснялась. После седьмого класса девочка перешла на домашнее обучение, достигнув уровня музыкального профессионализма, при котором график занятий становился еще более интенсивным. Больше Грейс с этой девочкой не общалась. Однако, когда у нее самой появился ребенок, сразу решила, что играть он будет именно на скрипке.

– Как хочешь, мне без разницы, – пробормотал Генри. По крайней мере, Грейс показалось, что сказал он именно это.