Текст книги "Белокурая гейша"

Тонда улыбнулся, позабавленный. Молочная струя его семени высохнет, оставив пятно на шелке, но не в его душе. Он и прежде удовлетворял себя подобным образом, но всегда верил, что может сохранять над собой контроль. Сегодня же радость его можно было сравнить с ощущениями юноши, который прячется за золотой ширмой и подсматривает в щелочку, совершая при этом свой первый любовный акт.

Японцы вовсе не считали вуайеризм постыдным развлечением, и барон также получал от него удовольствие. Очень большое удовольствие, возбуждавшее в нем сильное желание. Он относился к мыслящим мужчинам, имеющим две души: одна следовала воинскому кодексу повиновения, преданности и самоотверженной приверженности долгу, другая же требовала потакания его сексуальным желаниям. Эта девушка удовлетворила эту нужду. Барон видел мягкие изгибы ее ягодиц и крепкие бедра. На теле ее не было никаких родинок, и от него не исходил неприятный запах. Цвет лица ее напоминал нежный отдельно взятый лепесток вишни, и у нее были длинные изящные пальцы с почти прозрачными ногтями. Как и большинство его соотечественников, Тонда счел самой привлекательной чертой этой девушки шею, обрамленную низким вырезом кимоно. Майко демонстрировала свою прекрасную шею, отогнув воротник кимоно так низко, что при виде его у барона мурашки начинали бегать по коже. Она являла собой эротическое видение, в котором мужчина мог освободиться от безрадостных пут плоти и воспарить к недосягаемым вершинам наслаждения, чтобы исследовать таящиеся там дары богов.

Приехав в Чайный дом Оглядывающегося дерева, Тонда и не помышлял, что его накроет столь мощная волна страсти. Остановка здесь явилась всего лишь отклонением от курса. Он проделал долгий путь через океан, чтобы торговаться от лица принца, и несколько дней провел на вилле даймё за пределами Киото, отдыхая с дороги. Именно там он и услышал историю о прекрасной майко, чья девственность еще не была выставлена на продажу.

Да, это та самая девушка, сказала ему владелица чайного дома, хоть и с большой неохотой. И как эта женщина только посмела подвергать его сомнению! Какая наглость с ее стороны! Но барон держал свой гнев в узде, хоть это и давалось ему с большим трудом. Являясь первенцем в древней семье самураев, он с детства обучался тому, что нельзя давать волю эмоциям, а превыше всего необходимо ставить преданность даймё – господину, – то есть принцу Кире. Тонда никогда не подвергал эти идеи сомнению, пока не покинул землю, в которой родился. Долг, гласила народная мудрость, исполнять труднее всего.

Барон неохотно признал, что всегда придерживался феодального верования в то, что осознавать свой долг и означает быть преданным до самой смерти своему даймё, принцу Кире. Некоторые говорили, что это была всего лишь легенда, одна из многих, рожденных временем, но барон был не настолько малодушен, чтобы подвергать ее сомнению. Он никогда не опустится до сочинения каких-то небылиц. Нет, никогда.

Теперь же он осмелился допустить некие мысли, бросающие вызов его призванию. Произошло ли это оттого, что некоторое время он провел в Америке? Сделало ли это его слабым? Лишило ли свирепости? Тонда бы никогда этого не допустил. Он просто не мог. Японцы традиционно разделяли отношения между людьми как подчинение низших высшим.

Всегда.

Но только не сейчас. Не с того момента, как он шагнул за золотую ширму и посмотрел разворачивающееся на его глазах представление молодой майко. Четкие движения девушки, невинной, несмотря на все ее попытки скрыть это, напоминали ему выступления балерин в их белоснежных тюлевых пачках с пеной кружев и на белых пуантах, которых он видел порхающими по сцене в городе Сан-Франциско. Их трепещущие маленькие щелочки были готовы принять его почтенный мужской орган. Эта девушка была наделена грациозностью балерины, она рассказывала свою историю с помощью веера, не прибегая к дрожащим сверкающим движениям, но используя мягкотелую, почти бестелесную текучесть балерин, которой барон был так очарован в театре.

Очарован почти до полной капитуляции, если бы он только осмелился на подобное. Прижимаясь к ширме почти вплотную, Тонда пристально наблюдал за колышущимися движениями тела девушки, распаляющими его плотский голод. Он задерживал дыхание, чтобы сдержать себя в руках. Отведи он взгляд хоть на мгновение – и он пропал. Он не мог этого сделать. Разворачивающееся на его глазах действо было слишком искушающим, слишком манящим. А Тонда принадлежал к числу мужчин, чей аппетит к молоденьким девушкам был поистине неутолим.

Он подался вперед, не сводя глаз с майко. Хотя барон не шевельнул и пальцем – ноги его прочно стояли на земле, а из-за пояса свисали два перекрещенных самурайских меча, короткий и длинный, – он ощущал себя так, будто двигается в чувственном ритме. Вперед и назад, вверх и вниз, наружу и внутрь – снова и снова, причем каждый новый толчок оказывался мощнее предыдущего и каждый обещал приближение огромного удовольствия.

Длинные рукава кимоно волновались, розовый халат шелестел, розовый, желтый и синий веера взмывали вверх и приземлялись мягко и изящно, как бабочки. Затянутые в белоснежные носочки ступни постукивали по деревянному полу, красные губки, напоминающие идеальной формы лепестки, приоткрылись, украшения для волос с бутончиками из рисовой бумаги и крошечными бубенчиками вызванивали ритм кон-чики-чин, пробуждающий изнуренную душу барона. Царственно, точно императрица, плывя по татами под навязчивую мелодию лютни и арфы, девушка подбрасывала веер в воздух, ловила его и принимала соответствующие танцу позы через определенные временные интервалы. Дикий эротичный рисунок ее танца, в котором каждое движение ноги или пальца, каждый поворот головы и глаза имел определенное значение, приковывал к себе внимание барона, оказывая на него очень мощное воздействие, связывая путами древнего заклинания, от которого невозможно было освободиться и которому он не хотел сопротивляться.

Затем, издав едва различимый вздох, девушка потянулась вверх, к небесам, грациозная, точно длинношеий лебедь. Тело ее покачивалось, и каждая крошечная складочка ее невесомого кимоно подчинялась ее воле. Майко провела ступней по татами, точно кистью выводя на нем деликатный узор.

Ставший свидетелем этой сцены, завороженный игрой цвета, света и теней, порабощенный смелым представлением обнаженного тела девушки, барон все сильнее возбуждался. Снова. Майко танцевала в непосредственной близости от него, не видя его, но тем не менее поддразнивая его тем, что прикрывала затвердевшие соски веером. Она поигрывала своими плотными коричневыми бутончиками, совершая веером круговые движения. Барон облизал губы. Он был взбудоражен этой майко, и не только потому, что ее красота была стимулирующей, но потому, что она сама возбуждалась от собственных действий.

Все быстрее и быстрее танцевала она, и затрудненный звук ее дыхания пробивался через мелодичный старинный напев музыкальных инструментов. Ноги ее совершали неистовые движения, пренебрегая древним рисунком танца. Покровы халата пали с ее тела. Две девушки, аккомпанирующие майко на арфе и лютне, в молчании наблюдали за ней, затаив дыхание. Барон, заинтригованный реакцией девушек на танец их подруги, поднял вверх одну бровь. Их явно выраженный интерес подогревал его идею о нескольких женщинах, с которыми он мог бы развлечься на футоне.

Или здесь играли совсем в другую игру? Интимную? Запретную? Барону очень хотелось бы своими глазами увидеть подтверждение того, что рассказанные ему истории о гейшах, ублажающих себя с помощью харигата и рин но тама, правдивы. В самом ли деле эти женщины получали удовольствие оттого, что вставляли себе во влагалище полые металлические сферы? Здесь, сейчас, на веранде? В таком случае покачивание их тел создавало мягкую устойчивую вибрацию как выражение их наслаждения. Мысли Тонда бродили в океане смутных видений, всегда приносящих ему возбуждение.

Две женщины.

Три.

И его пенис.

Небеса одарили его своей улыбкой, заполнив его мечтания развязыванием шелкового пояса, соскальзыванием кимоно, рассыпанием длинных черных волос по обнаженной коже. Все это породило в нем отклик настолько мощный, что он засомневался, грезит ли он, или все происходит наяву. Барон улыбнулся, затем застонал. Он просто обязан трахнуть майко – этому вульгарному слову он научился в Америке и сделал его частью сво его словарного запаса. Сначала он снимет с нее кимоно, затем станет медленно разворачивать шелк с грудей и ног, точно постепенно, один за другим обрывая лепестки девственно-белой хризантемы, пока ее женская сущность не предстанет перед его глазами. Чтобы смотреть. Пробовать на вкус. Обладать.

Тут он вспомнил, что он здесь не один.

Мальчишка-слуга.

Уголком глаза барон Тонда заметил чью-то убегающую прочь тень. Убегающую быстро. Он снова застонал. Этот мальчишка тоже хочет трахнуть майко. Кто может обвинить его в желании полюбоваться прекрасной девушкой? Но заносчивый юнец должен получить за это справедливое наказание. Барон знал, что нужно выказывать уважение перед всяким, кто находится вне его социального круга, независимо от того, платит ли он за полученный подарок или мстит за причиненное оскорбление. В любом случае он обязан оставаться верным кодексу самурая, согласно которому нужно отдавать любой возникший долг.

В данном случае то был долг оскорбления, нанесенного ему, человеку высокого статуса, слугой, который приблизился к нему, не кланяясь должным образом все время. Мальчишка тоже это знал, поэтому и сбежал, едва заметив, что барон спускается с веранды. Самурай заворчал. Другие лишались головы и за меньшее оскорбление. Хотя ношение при себе мечей было запрещено законом несколько лет назад, принц Кира наслаждался знаком отличия Имперского двора благодаря своим обширным земельным владениям. Его самураи, и барон Тонда в особенности, обладали привилегией подвергать мгновенной смерти любого, кто нарушил закон, даже за такое малое правонарушение, как, например, ношение сандалий крестьянами.

Барон решил, что откровенное восхищение красотой девушки можно расценивать не просто как оскорбление. Он тщательно следил за своими руками, не позволяя пальцам ласкать свой увеличившийся в размерах пенис. Юнец не имел никакого права смотреть на обнаженную майко и разжигать свою страсть, созерцая ее гибкое тело, извивающееся в экзотических позах и поддразнивающее то кусочком обнаженной груди, то стройной ноги.

Не успел барон вытащить свой меч, чтобы совершить акт мести над мальчишкой-слугой, как девушка повернулась прямо к нему, и в этот момент ее шелковый халат распахнулся, точно хитрая лисичка дернула его своими острыми зубками, являя взору Тонды груди майко и нижнюю часть туловища. Она прикрыла себя веером, но недостаточно быстро, и он заметил ее лобковые волосы – такие яркие и ослепительные, будто сама богиня солнца превратила их в чистое золото.

Золотистые лобковые волосы.

Нет, ему это только померещилось. Он выпил слишком много сакэ, рисовой водки, которую чашка за чашкой подливала ему щедрой рукой хозяйка чайного дома, и теперь им овладевают видения. Он на самом деле не видел светлых волос на ее бугорке в низу живота, не так ли?

Губы барона увлажнились от предвкушения, на языке он ощутил сладость, стало трудно дышать. Он попытался заговорить, но потерял голос и почти лишился головы при виде подобного зрелища. Может ли эта девушка быть той самой, кого он разыскивает? Только повзрослевшей? Ее утонченность, ее прямой нос, полные груди и высокий рост вполне могли означать, что она дочь гайджина.

Трясущейся рукой Тонда отложил меч в сторону, и его острое лезвие оставило крошечный порез на его бледно-голубом шелковом одеянии. Он застонал, погруженный в самые сладостные мысли, наблюдая за тем, как майко упала на колени и села на свои ноги, открыв его взору мягкую линию груди. Он уложит ее на свой футон, но прежде нужно узнать, та ли это девушка, которую он ищет.

Борясь с желанием броситься вперед и схватить ее, барон уверял себя, что сумеет выкупить ее у владелицы чайного дома, не открывая истинной причины своего интереса. А до тех пор он прикажет двоим своим личным слугам охранять девушку, чтобы удостовериться, что ей не причинят никакого вреда.

Дрожа всем телом и ощущая выступившие на лице капельки пота, Тонда уверял себя, что ему не придется долго ждать. Эта девушка не была проституткой низшего сорта, вынужденной с помощью своей личной печати вести подсчет своим любовникам, но майко в одном из древнейших чайных домов Понто-Чо. Мужчины, желающие купить право первой ночи с ней, должны были обратиться к владелице чайного дома. Он улыбнулся. Там, где другие потерпели поражение, он преуспеет.

Сердце его неистово колотилось в груди. А что, если владелица чайного дома откажется продать девушку?

Нет. Это немыслимо. Он предложит ей такую огромную цену, от которой просто невозможно будет отказаться.

Колени барона ослабели, и он прислонился к ширме, чуть не опрокинув ее. Он тут же восстановил баланс, но не способность размышлять трезво. Одна мысль билась в его сознании, невысказанные слова, все громче и настойчивее звучащие в его голове на несколько голосов сразу. Разум нашептывал ему одно, а жажда наслаждений – другое. Убей ее, как приказал принц. Подожди, удерживало сердце. Сначала трахни ее.

Барон ощутил жар, точно тело его накрыли тяжелой москитной сеткой. Он не двинулся с места. Не мог. Он наблюдал, как в танце девушка обнажила перед ним изгиб своих белоснежных плеч, стройные бедра, округлые полные груди, скрытые за розовым шелком кимоно.

Он представлял, как с силой будет скручивать ее соски, заставляя кричать от болезненного наслаждения, а затем, прежде чем она успеет перевести дыхание, проникнет в ее лоно и станет насаживать на свой нефритовый стержень снова и снова, надавливая и атакуя, отчего девушка станет молить о жизни и смерти.

Минуты текли. Пять, десять. Он не мог бы сказать точнее. Барон растворился в своих сексуальных фантазиях, приведших его в состояние возвышенного очарования вне времени. На теле его выступил пот, пламя, сжигающее чресла, доводило его до состояния умопомрачения. Страсть, единственная эмоция, не поддающаяся его контролю, терзала его подобно двум отточенным мечам, приставленным к его боку и заставляющим кричать от боли. Тонда не в состоянии был ждать дольше. Если только эта девушка не была галлюцинацией или богиней, сошедшей на землю из своего небесного храма, он соблазнит ее, трахнет ее, а потом убьет.

Он сильно заблуждался.

Глава 6

– Хиса-дон, где ты? – окончив танец, хриплым шепотом позвала я, пряча лицо за раскрытым веером. До меня донеслось лишь слабое эхо моего голоса. Иного ответа не было. Неужели я лишь вообразила его присутствие? – Хиса-дон, – снова позвала я и снова не получила отклика.

Висящий над головой фонарь заливал пространство вокруг мягким розоватым светом, а бумажная дверь, ведущая в чайный дом, была наполовину открыта. Я была уверена, что юноша стоял за золотистой ширмой, задыхаясь от страсти. Несколько раз я слышала издаваемые им несвязные звуки, затрудненное дыхание, стон удовольствия. Он был очень занят своей набедренной повязкой, как сказала бы Марико. Теперь же он исчез так быстро, будто был таким же нереальным, как фиолетово-розовая дымка, висящая над рекой Камо по утрам, которой мне так нравилось любоваться.

Медленно развернувшись, я осмелилась посмотреть на Марико. Она была одна. Юки также исчезла, прежде чем я смогла обвинить ее в том, что она распахнула мой халат. Марико продолжала сидеть на коленях, настраивая струны своей лютни. Я ждала, когда она заговорит со мной, скажет, что я недостойна стать гейшей. К таким словам я была не готова.

– Несмотря на сковывающее нас молчание, – произнесла она, – я чувствую в тебе огромную энергию, точно тлеющий под поверхностью земли костер, жаждущий, чтобы его выпустили на волю и дали возможность вспыхнуть ярким пламенем.

– Ты говоришь загадками, Марико-сан.

Маленькая майко широко улыбнулась, и улыбка эта полностью ее преобразила. Я увидела яркую, милую, искреннюю девушку, которая верит в душе, что, скрываясь под крылом соловья, она наблюдает за жизнью гейш в Чайном доме Оглядывающегося дерева, не испытывая при этом ни стыда, ни смущения.

– В моих словах нет никакой загадки, Кэтлин-сан. Это очевидно для любого, обладающего привилегией смотреть в твои зеленые глаза.

– Что ты имеешь в виду, Марико-сан?

– Тебе нужно испытать наслаждение, дарованное мужским пенисом.

Я улыбнулась, не стесняясь обнажить зубы, в отличие от некоторых майко, которые боялись, что они покажутся желтыми по сравнению с белоснежным макияжем лица.

– В самом деле? Но это же не мой долг, – я намеренно выделила последнее слово голосом, – готовить себя к такому роду удовольствия.

Марико покачала головой, и это столь явное выражение несогласия свидетельствовало о том, что она говорила лишь по необходимости.

– Но не со слугой, подобным Хисе-дон. – Поколебавшись немного, она добавила: – Даже если он и обладает самым выдающимся пенисом.

Поклонившись и резко ударив по струне лютни, она улыбнулась и ушла.

Я продолжала сидеть на веранде, слушая журчание воды в реке. Любой звук, казалось, действовал мне на нервы, вызывая беспокойство, в то время как я обдумывала то, что сказала мне подруга. Она была права.

Я не хотела играть с собственным сердцем, как нередко поступали гейши, бросая свои серебряные шпильки на татами, сплетенные из тростника и обрамленные по периметру тканью. На расстоянии примерно дюйма друг от друга татами пересекают линии стыка тростниковой соломки. Гейши подсчитывали, сколько раз их шпильки падали на эти линии, и в зависимости от этого определяли, будут ли они удачливыми или неудачливыми в любви. Восемь считалось самым счастливым числом, а четыре – самым несчастливым, потому что слово, обозначающее эту цифру – ши, – также являлось обозначением смерти.

Я должна забыть Хису и упорнее работать, чтобы стать гейшей. Я отправлюсь к Марико и помирюсь с ней, заделав пролегшую между нами трещину, пока она не разрослась до размеров драконьей пасти, изрыгающей пламя. Но прежде чем я отважусь на этот шаг, мне нужно найти силы снова поверить в себя, а это требует определенного эмоционального настроя, достичь которого не так просто.

Где мне найти ответ на вопрос, терзающий меня?

Наполовину поднявшись по лестнице, ведущей в мою комнату, я остановилась, чтобы посмотреть на картину, при виде которой на губах моих всегда появлялась усмешка. Как часто взирала я на оттиск на шелке, изображающий небо и море, представляя их сливающимися воедино двумя любовниками. Его пенис проникал в ее влагалище, растягивая удовольствие, накатывающее на них в сияющей дымке серебра, синевы священных порталов Хорай: мистического места, где не существует ни смерти, ни боли, ни зимы, ни холода, где пышно и бесстыдно цветут цветы, где фрукты всегда сладки на вкус, а солнце золотисто-молочными лучами озаряет и подогревает страсть мужчин.

И женщин.

Рука моя дрожала, когда я прижала ее к груди. В чайном доме я не найду ответа на свой вопрос. Мне нужно отправиться в мое самое любимое место в Киото, чтобы ободрить свой дух и утолить жажду мятущейся души.

В Киёмидзу-дэра.

Мне нужно подняться на холм и посетить храм Киёмидзу, сделать подношение богам и помолиться. Разве боги не наблюдают с небес за делами гейш на земле? А раз так, отчего же не могла я попросить у них облегчить печаль и боль, тяжелым грузом давящие мне на сердце?

Отчего же нет?

Пройдя через ворота на улице Гион, я оказалась на узкой улочке, битком забитой людьми, миновав которую ступила на усеянный галькой и камнями покрупнее берег реки, перешла мост Шиджо, набранный из планок, и бесчисленное множество других крошечных мостов, перекинутых с одного острова на другой. Мягкий вечерний ветерок, прилетевший с реки Камо, своей прохладой успокоил мою томящуюся душу. Я радовалась, что накинула поверх кимоно плащ, сшитый из черного крепа, капюшон которого можно было натянуть на лицо до самых глаз. Теперь лишь богам было известно, кто я такая.

Я миновала главную улицу города, напоминающую борозду, пропаханную в сплошном поле крытых серой черепицей крыш, старательно обходя лужи, оставшиеся после прошедшего ранее дождя. Уже опустились сумерки, и в мысли мои проникали звуки музыки и голосов, когда я шла по крутой затененной дороге, направляясь к большой каменной арке, ведущей к самому оживленному торговому району Гиона.

Я остановилась и посмотрела прямо перед собой. Внутренний двор был почти пустынен, а при виде открывающейся сразу за внушительным каменным входом улицы Шиджо у меня начинала кружиться голова. Вдоль узкой улочки висели ряды белых бумажных фонариков, сообщая прохожим, что на закате здесь будет празднование свадьбы Шинто. Мальчики кричали нараспев, прокладывая себе путь вниз по улице. Они несли длинные шесты, к которым были прикреплены зажженные факелы и огромный фонарь, и раскачивали ими по кругу.

Один мальчишка прошел близко от того места, где стояла я, и факел, описывая в воздухе дугу, оказался в непосредственной близости от моего лица. От его жаркого дыхания на коже моей выступил пот и капельками стал стекать на густо набеленные щеки, оставляя на них неровные длинные потеки. Я попятилась от факела и споткнулась. Капюшон на мгновение слетел с моей головы, открыв лицо. Я быстро взглянула по сторонам, чтобы понять, не заметил ли меня кто-нибудь, так как понимала, что вокруг собралась целая толпа желающих посмотреть на мальчишек с факелами, включая и нескольких гайджинов.

Я натянула капюшон на голову, ведь может оказаться опасным, если кто-то слишком пристально станет смотреть на меня. Хотя лицо мое было набелено, а черный парик прочно сидел на голове, скрывая настоящие волосы, мои западные черты было нетрудно угадать, ведь губы мои не были накрашены ярко-красным, а брови не подведены двумя полумесяцами высоко на лбу.

Я низко склонила голову и, когда американские миссионеры обратились ко мне, спрашивая, как им добраться до отеля «Киото» или отыскать магазин, торгующий товарами для иностранцев, притворилась, что не понимаю по-английски, потому что за ними могло вестись наблюдение. Я не забыла слов отца, сказанных мне, когда он оставил меня на попечении окасан – я не должна говорить ни с кем за высокими стенами чайного дома, хотя в священный город приезжало очень немного гайджинов. Киото не являлся портом, открытым по договору для внешней торговли, и это означало, что ни один чужеземец не имел права перемещаться по нему без специального паспорта, выданного в японском министерстве иностранных дел, причем в паспорте должны были быть указаны все места, которые человек намеревался посетить. Японцы питали неприязнь к чужеземцам, которых они называли «варварами», и провожали их подозрительными взглядами, куда бы те ни направлялись.

Как бы то ни было, мне очень хотелось поговорить на своем родном языке. Иногда, когда поблизости никого не оказывалось, я обучала Марико английскому. Она любила учиться и была очень прилежной ученицей. Когда мы подозревали, что Аи шпионит за нами, что она делала довольно часто, то начинали рассказывать друг другу детские стишки на английском языке.

Плотнее закутавшись в плащ, я шла, низко опустив голову. Сейчас у меня не было времени на ребяческие забавы. Я заметила, что на меня пристально смотрят двое мужчин, одетых в темно-коричневые кимоно с обмотанными вокруг широких шелковых поясов золотыми цепями для часов. Проницательность, светившаяся в их взорах, привлекла мое внимание, так же как и их необычный наряд. Я уже видела сегодня этих мужчин, когда покидала чайный дом, но тогда обратила на них не больше внимания, чем на пролетающих мимо или отдыхающих в траве светлячков. Охота на светлячков была любимым развлечением обитателей Чайного дома Оглядывающегося дерева. Темными ночами мы с Марико пытались поймать эти сияющие создания, роящиеся повсюду. Всякий раз, покидая чайный дом, я чувствовала, что все смотрят на меня точно так же, как я на светлячков.

Вдоль позвоночника моего прошла мелкая дрожь. Эти мужчины что же – преследуют меня? Я осмелилась бросить взгляд из-под своего капюшона. Те же два человека шли за мной. Было ли это простым совпадением? Я вознамерилась выяснить.

Я зашла в лавку и притворилась, что рассматриваю пестрые золотисто-оранжевые персики. Мужчины отвернулись, сделав вид, что не заметили меня. Итак, они действительно следят за мной. Но зачем? Послала ли их окасан, чтобы шпионить за мной? Это не заставит меня прервать мою миссию. Мне требовалось почувствовать себя живой, найти свою женскую душу, которой, как мне казалось, я лишилась, точно оставшаяся без кукловода марионетка.

Я вспомнила о бунраку, классических марионетках, которых я видела в театре. Один кукловод, не прячущий свое лицо, оперирует нитями, приводящими в движение голову и руки кукол, в то время как еще двое, одетых в черные маски, двигают ноги марионеток, причем делают они это так искусно и мастерски, что зрители напрочь забывают о присутствии всех трех кукловодов. Они видят лишь разворачивающуюся на их глазах сказочную историю.

Я верила, что преобразование в гейш также требует умения создавать прекрасную иллюзию. Из-за того, что я нарушила правила чайного дома, заигрывая с Хисой, из-за того, что я причинила боль маленькой майко, которая должна была стать моей сестрой, я утратила ту часть своей души, которая была ответственна за то, чтобы дергать за магическую леску, претворяя мою персональную сказку в жизнь. Я чувствовала себя точно так же, как в первый день прибытия в Чайный дом Оглядывающегося дерева, когда я осознала свое полнейшее одиночество. Сейчас, как и тогда, душа моя была опустошена.

Я продолжала идти, не поддаваясь ни соблазнительному запаху спелых дынь и персиков, витавшему в воздухе между многочисленными прилавками с фруктами, ни мелодичному напеву покачивающихся на ветру серебряных шпилек для волос. Не позволяла я и тонкому аромату цветов, тянущихся к последним лучам солнца, смутить мои чувства.

Нет. Это все не для меня. Я не ищу мимолетных радостей, с помощью которых смогла бы приглушить терзающую сердце боль. Эти радости больше подходят для детей, свободно бегающих вокруг и не имеющих в голове иных мыслей, кроме еды, которой можно заполнить желудки, да бумажных игрушек, которыми можно развлечься. То, к чему стремилась я, невозможно было ни попробовать на вкус, ни воткнуть в волосы, ни вдохнуть, точно благоухание цветов. Я жаждала получить дар богов.

Мою женскую сущность.

Она была так же дорога мне, как масло, получаемое из лепестков роз, и столь же неуловима. Непостоянна и хрупка. Чувство сопереживания, любви и страсти.

В глубине своего сердца пыталась я найти подтверждение тому, что я та самая женщина, которая может стать гейшей. Душа моя пребывала в смятении, страдала от приковывающих ее к земле пут и жаждала наслаждений. Я задрожала. Не все в моей жизни было волшебной сказкой. Я вспомнила рассказанные мне Марико истории о том, как девушка проходит путь от девичества к вступлению на стезю гейши, даруя право ложа мужчине, избранному для нее.

Мизуагэ. Странный ритуал раскрытия женского сексуального цветка, лепесток за лепестком, который исполнялся мужчиной с большой помпезностью. Каждую ночь в течение целой недели он должен проникать в ее влагалище пальцами, всякий раз немного глубже, до тех пор, пока она не будет полностью готова принять его драгоценный пенис. При мысли о лишении девственности сердце мое екнуло и забилось быстрее. Моя жизнь сложится совсем не так, как у всех прочих майко.

Решение было принято. Я вознамерилась сама выбрать своего первого любовника. А почему бы и нет? Я считала себя чувственным созданием, готовым приветствовать мужской половой орган в своем лунном гроте, точно скрытый родник с освежающей водой, искушающий моего возлюбленного приникнуть к нему губами и вкусить бодрящей жидкости.

Разве не была я искусна в соблазнении мужчины с помощью своего остроумия и оригинального построения фраз или с помощью медленного волнообразного движения моего крепкого тела, очаровывающего его и возбуждающего? Затем я стану смотреть на его нефритовый стержень тлеющим от вожделения взором, мои брови как идеальные полумесяцы, я буду томить его своими ласками, доводя до границы оргазма, прежде чем позволю войти в свою потаенную долину.

Я научилась использовать хиго зуики, длинные сушеные ленты, изготовленные из растительного волокна, а затем вымоченные в теплой воде для придания им мягкости и скользкости, знала, как обмотать их вокруг мужского члена, виток за витком опоясывая его орган, чтобы он увеличился в размере и дольше оставался эрегированным.

Я мечтала о том, как затем уложу мужчину на спину, а сама оседлаю его, предварительно подложив ему под ягодицы небольшую подушечку, чтобы приподнять его почтенный пенис. Он станет поддерживать меня согнутыми в коленях ногами. Находясь в таком положении, я сумею подарить ему много приятных и радостных ощущений, так как мое влагалище будет растягиваться, позволяя головке мужского члена, глубоко проникающего внутрь меня, прижиматься к точке моего наивысшего удовольствия.

От подобных мыслей щеки мои раскраснелись, точно цветки сакуры, распускающиеся под жарким летним солнцем. Тело мое наполнило странное томление, но не оно являлось причиной беспокойства, которое все не проходило, до самых костей пронзая меня холодом и страхом, гораздо более могущественным, нежели все, что мне до сих пор доводилось испытывать: Марико не верит в то, что я могу стать гейшей.

Я вздохнула. Верно, я не обладала ни маленькими грудями, ни маленькими руками, как другие майко, не было у меня и пологости вокруг глаз, придававшей лицу особое мягкое выражение. Ресницы мои были густыми и черными, но они не закрывали мои маленькие брови, что придавало бы мне покорный вид, стоило лишь опустить веки. Глаза мои были большими и круглыми, наблюдательными и даже заигрывающими.

При ходьбе я высоко поднимала кимоно, придерживая его левой рукой, как предписывалось традицией. Сознание мое затопило чувство вины, точно Марико шла за мной по пятам, наступая на край кимоно и напоминая, что нужно ступать медленнее, так как плотно облегающее кимоно делает гейшу грациознее и более приятной как для взгляда, так и для души.

Я шла вниз по улице Шиджо, затем пересекла главную улицу Годжо-дори, поднялась по Хигашиоджи-дори и свернула вправо на Годжизука.