Текст книги "Экзистенциальный эскапизм: новая проблема общества открытой информации"

Попытка построения общества на идее равенства: опыт внутренней эмиграции

В Советском Союзе была предпринята попытка построить общество, основанное на абсолютном равенстве. Но так как равенство подразумевает единый закон для всех равных, то добиться хоть какого-то равенства можно было при помощи единственного средства: ограничить мир территорией, на которой уже свершилась революция, и грезить о расширении этого мира – о мировой революции. Также пришлось ограничить (в реальности запретить репрессивными методами) все организации, претендующие на создание инакого закона, – религиозные организации, все партии. Мы не ставим перед собой задачу описать данное явление в целом, это не вместили бы в себя рамки нашей работы.

Описывая определенный аспект формирования определенной ментальности, определенного типа идентичности общества, мы не концентрируемся на том, насколько они происходят из самой идеи, а насколько из особенностей большевизма как радикального марксистского течения, вдохновленного идеей научного экономического детерминизма, возникшего в среде русской интеллигенции и русской ментальности, о которой писал еще Бердяев[66]66
  Бердяев Н. А. Духовные основы русской революции // Истоки и смысл русского коммунизма http://www.magister.msk.ru/library/philos/berdyaev/berdn015.htm


[Закрыть]. В.В. Сильвестров считал, что репрессивный характер социальной реализации радикально понятых идей марксизма является закономерным следствием Марксового переворачивания Гегеля: переноса идеалистической диалектики, разворачивавшей проблематику противоречивости бытия в сфере общения, то есть – в сфере понятия, в социально-материальный план как основу и источник любых метаморфоз в сфере мысли (Сильвестров, 1998). Отсюда получился парадоксальный результат: мысль о первичности экономики по отношению к духу ведет к насилию над экономикой под лозунгом следования ее внутренним диалектическим законам.

Тут же идет речь о том, о чем Ю. Шрейдер писал: «В своё время атеистический гуманизм из двух главных заповедей Христа – о любви к Богу и любви к ближнему – оставил только последнюю, чем открыл прямую дорогу к уничтожению человечности и, в конечном счёте, к уничтожению человечества. Любовь к ближнему в нелюбви к Богу привела к тому, что сам круг ближних стал выбираться под давлением господствующей идеологии, а «дальних» («врагов народа», «классово чуждых», «инородцев», «расово неполноценных») разрешалось уничтожать сколь угодно жестокими средствами, ибо делалось это исключительно ради любви к ближнему»[67]67
  Шрейдер Ю.А. Ценности, которые мы выбираем. – М.: Эдиториал УРСС, 1999, С. 105.


[Закрыть]. То есть мы видим, что возможность выбора идентичности в рамках мира сократилась до минимума. Подразумевалось, что человек примет единый закон и всеобщее равенство за счет своей глубокой рефлексии, позволяющей ему понять, что это наилучший путь. Но и это предположение не оказалось верным. Поэтому выбор «Я» – стратегий тоже пришлось ограничить. В результате ранние идеи Маркса, в центре внимания которого стояла проблема отчуждения (которое понималось не только как механизм отделения людей от процесса и результатов их труда, но и как процесс, в котором люди становятся чуждыми миру: «Всякое самоотчуждение [Selbstentfremdung] человека от себя и от природы проявляется в том отношении к другим, отличным от него людям, в которое он ставит самого себя и природу. Вот почему религиозное самоотчуждение с необходимостью проявляется в отношении мирянина к священнослужителю… В практическом действительном мире самоотчуждение может проявляться только через посредство практического действительного отношения к другим людям. ‹…› Таким образом, посредством отчуждения труда человек порождает не только свое отношение к предмету и акту производства как к чуждым и враждебным ему силам, – он порождает также и то отношение, в котором другие люди находятся к его производству и к его продукту, а равно и то отношение, в котором сам он находится к этим другим людям…»[68]68
  Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956 С. 568–569.


[Закрыть]), упоминались все реже, зато широко тиражировалась идея марксизма-ленинизма о решающей роли сознательного меньшинства в социальных преобразованиях. Слова из коммунистического манифеста Маркса-Энгельса: «…Уничтожение этих отношений буржуазия называет упразднением личности и свободы! ‹…› Действительно, речь идет об упразднении буржуазной личности, буржуазной самостоятельности и буржуазной свободы…»,[69]69
  Engels F., Marx K. Manifest der Kommunistischen Partei, London 1848.


[Закрыть] – обернулись в Советском Союзе потерей всех личностных свобод. Получилась система, которую мы можем видеть на рисунке 4, – пирамида А. При этом выбор позиции «мы» как раз сохранялся и был жизненно важен. «Мы» – т. е. те, которые равны, но есть же еще иные, те, которые не «мы», не «товарищи» и уж точно не равны. И каждый раз, когда какая-то новая группа людей вокруг тебя оказывается вычеркнута из числа «мы», приходится заново пересматривать решение: а ты-то с кем составляешь свое «мы»? Есть ситуации фактически не выборные, когда из «мы» вычеркивают каких-нибудь незнакомцев, о которых ты лишь условно предполагал, что они включены в «мы», например, каких-то малоизвестных поэтов или прочих изначально «недосвоих». А когда соседа, с которым ты дружишь с детства? Отца? Сына? И выбор был не униполярным, как это может представиться: «враг народа – коммунист»; фактически выбор всегда был сложнее. Например, попытаться отстоять «свойскость» дорогого тебе человека, не выводить его из мы, самому оставаясь с большинством, – к примеру написать письмо товарищу Сталину. Да и само представление о мире, в котором как эллементы более или менее повседневной реальности фигурировали различные разведки, буржуи, троцкисты и прочие силы желающие тебя завербовать, т. е. предлагающее тебе иное, негодное, хоть и соблазнительное «мы», предполагает, что «мы» – то как раз выбирается из крайне многих. Выбрать «мы – шпионы Ватикана», конечно, представляется страшным и аморальным, но теоретически возможным, тогда как представить какой-то иной образ мира, кроме как «нынешний устроенный по социалистическим нормам», «прекрасный мир коммунизма будущего» и «прогнивший мир Запада» просто невозможно.

Рис. 4 Примеры попыток построения утопий в ХХ веке. Пирамида А. утопия строевшаяся на идее равенства. Пирамида В. утопия строевшаяся на идее братства. Пирамида Г. утопия строевшаяся на идее свободы – утопия современого эскописта.

Можно говорить, что выбора такового не было, все было предданным – но нельзя игнорировать необходимость подписывать отречения от родственников, поднимать руку во время общего голосования на собрании, и таких примеров бесконечное количество. Если не отречешься, выберешь не «мы» государства, а «мы» семьи, не поднимешь руку вместе со всеми, то внезапно получишь конструкцию типа «мы – шпионы Ватикана», и, подписывая или не подписывая, голосуя или не голосуя – ты об этом знаешь.

Во многом возникновению описанной выше ситуации способствовал максималистичный, протестный менталитет большевиков, который весьма точно описал И.С. Кон: «Большевизм – не столько идеология, сколько стиль мышления, стержень которого составляет то, что я когда-то назвал подростковым синдромом: всё начинается с нас, всё возможно, всё должно быть сделано сразу, немедленно. В этом смысле многие наши антикоммунисты являются на самом деле стопроцентными большевиками, какими никогда не были трусливые брежневские партаппаратчики»[70]70
  Кон И.С. Несвоевременные размышления на актуальные темы // Этнографическое обозрение. – М., 1993, № 1, С. 7.


[Закрыть].

Само устройство топографии общественной жизни, например, устройство мест общественного досуга, призывало к всеобщему уравниванию и не признавало индивидуального: «Парк тоталитарного периода, относясь к системе сверхупорядоченных топосов, три основных функции. Первая – создание закрытой и устойчивой массы общего тела, внушение чувства единения с народом; (не как метафоры, но как буквального ощущения чужого тела) радости от карнавального растворения в «мы»‹…› Скученность и многолюдность, исключающие одиночество, когда все видят каждого, когда все уплотнены в единый телесный конгломерат, – основные характеристики Парка»[71]71
  Золотоносов М. Н. Исследование немого дискурса. Аннотированный католог садово-паркового искусства сталинского времени. – СПб.: ИНАПРЕСС, 1999 С. 3–8.


[Закрыть].

Люди, которые не смогли вписаться в эту систему, мгновенно стали изгоями. Но так же появилось множество людей, которые могли, но не желали вписываться, и тут идет речь не об изгойстве, а об эскапизме в его чистом виде. Причем об эскапизме в крайней его форме, так как люди эти ясно понимали, что выпадение из системы почти наверняка означает физическую гибель. Но эскапизм был здесь гораздо более очевиден:

 
На тыщу академиков и член-корреспондентов,
На весь на образованный культурный легион
Нашлась лишь эта горсточка больных интеллигентов,
Вслух высказать, что думает здоровый миллион!
 

– пел Ю.Ч. Ким. То, что интеллигенты, высказавшие, что

думает здоровый миллион, именно «больные» мы рассмотри позже, в целом же речь шла (так же как и в случае со св. Франциском) об устремленности из этого мира неподлинной социальной идентичности конформизма к подлинной, той, что не хочет обманывать ни себя, ни близких, ни даже соглашаться с обманом.

Сейчас слово «диссидентство» вполне конвенционально, но до середины 1980-х годов оно обозначало нечто страшное, и когда человек осмеливался определить свою идентичность как «я диссидент», это был огромный внутренний слом (сейчас принято говорить «подвиг», но мы не оспаривая возможность такой оценки, говорим «слом», так как в нашем обсуждении важна не оценка деятельности диссидентов, а исключительно сам процесс отказа от одобряемой идентичности ради принятия идентичности, крайне негативно воспринимаемой обществом и часто и близкими людьми. Не так много репрессированных по политическим мотивам в первой половине ХХ века в СССР говорили о себе «я диссидент».). Диссиденты не были оппозицией, партией, это были отдельные люди, реже маленькие компании, связанные очень тесными дружескими, почти семейными отношениями. Стать другом диссиденту – поступок аналогичный легендарному деянию святого Францискапоцеловавшего прокаженного.

Стигматизирующая установка в отношении той или иной группы никогда не состоит из единого негативного или позитивного утверждения. Имеет место сложная система мифов, которая по-разному воспринимается, обрастает разными подробностями, иногда весьма причудливыми, но причудливость эта редко рефлексируется: «Для носителя традиции миф является также объектом веры, и как таковой не нуждается в верификации; скорее, наоборот, миф всячески оберегается от тех явлений действительности, которые могли бы посеять в нем сомнение. Мифологический объект выше критики, выше всего, что окружает человека в повседневной жизни, и в то же время он придает ей смысл и приобщает к сакральным ценностям. Таким мифологическим объектом в архаическом обществе могут быть сверхъестественные существа ‹…›. В политической мифологии ХХ в. это вожди, лидеры наций, а также такие собирательные образы, как Родина, партия, народ»[72]72
  Топорков А.Л. Мифы и мифология ХХ века: традиция и современное восприятие // http://www.ruthenia.ru/folklore/toporkov1.htm.


[Закрыть]. В пределах этой мифологии «диссидент» также становится мифологическим собирательным образом «чуждого».

Этим преследование по политическим статьям в сознании большинства людей сильно отличалась от преследования по уголовным. Если человек сидит за растрату, кражу, да хоть бы и убийство – это понятно: оступился человек, с любым случиться может (это отношение выражено в пословице: «От сумы да тюрьмы не зарекайся»). Политическая статья – дело другое: «Посадили (выгнали из партии, с работы, из института – степень притеснения может варьироваться, но равно страшно) за то, что сказал! Это что ж такое сказать надо было?! А если меня посадят за то, что я слышал? И ведь не докажешь, что не слышал. А если он и ребенка своего такое же говорить научил? А если у него мой научится, да, не дай Бог, где-нибудь ляпнет?!». Но и отвергнуть «политического» просто так не получается. И.С. Кон описал психологические механизмы этого непростого морального выбора: «От такого опыта трудно оправиться. Когда бьют тебя самого, возникает, по крайней мере, психологическое противодействие. А когда у тебя на глазах избивают других, чувствуешь, прежде всего, собственную незащищенность, страх, что это может случиться и с тобой. Чтобы отгородиться от этого страха, человек заставляет себя верить, что, может быть, «эти люди» все-таки в чем-то виноваты, а ты не такой, и с тобой этого не произойдет. Но полностью убедить себя не удается, поэтому ты чувствуешь себя подлым трусом. А вместе с чувством личного бессилия рождается и укореняется социальная безответственность. Тысячи людей монотонно повторяют: «Ну что я могу один?»

Второй защитный механизм – описанное Джорджем Оруэллом двоемыслие, когда человек может иметь по одному и тому же вопросу два противоположных, но одинаково искренних мнения. Двоемыслие – предельный случай отчуждения личности, разорванности ее официальной и частной жизни. В какой-то степени оно было необходимым условием выживания. Тот, кто жил в мире официальных лозунгов и формул, был обречен на конфликт с системой. Рано или поздно он должен был столкнуться с тем, что реальная жизнь протекает вовсе не по законам социалистического равенства, и что мало кто принимает их всерьез. А тот, кто понимал, что сами эти принципы ложны, был обречен на молчание или сознательное лицемерие[73]73
  Описанная ситуация и ей аналогичные позволяют некоторым авторам (например Даутов Т.М. Личность как социологическая проблема. – Алма-Ата: Наука, 1970 С. 65–66) рассматривать отчуждение, как объективный процесс.


[Закрыть]. Последовательных циников на свете не так уж много, и они редко бывают счастливы. Большинство людей бессознательно принимают в таких случаях стратегию двоемыслия, их подлинное «Я» открывается даже им самим только в критических, конфликтных ситуациях»[74]74
  Кон И.С. 80 лет одиночества. – М.: Время, 2008 С 14-15.


[Закрыть].

Трансформация морали в обществе, основанном на идее братства

Национализм в подлинном смысле этого слова является идеологией и политикой, базовым принципом которых является тезис о высшей ценности нации. Первое структурированное и осознанное проявления национализма отмечено во Франции. И оно, что косвенным образом подтверждает логику наших рассуждений, так же явилось следствием провозглашения лозунга «Свобода, Равенство, Братство», т. е. Великой французской революции. В революционной Франции национализм означал именно приверженность всеобщим «прогрессивным» идеям свободы и равенства. До этого момента самоидентификация осуществлялась в основном по региону (провансалец, беарнец и т. д.) или по религии (католик или протестант). После основания республики все люди (в том числе в колониях) формально стали равными гражданами – французами. На рубеже XIX века подавляющее большинство населения страны не говорило на государственном языке. Благодаря тому, что образование стало вестись на французском (т. е. на парижском диалекте северофранцузского языка), к концу XIX века число граждан, не говорящих на этом языке, значительно сократилось (Вебер М., 2007).

Тут необходимо отметить, что тот национализм, который был упомянут выше и признает всех граждан республики равными, потому что свобода, равенство, братство утверждены как всеобщее достояние, отличается от того нацизма, о котором пойдет речь ниже, и который утверждает, что люди конкретной крови, расы и т. п. – братья. Первый – сродни римской имперской идее: быть римским гражданином может каждый, и это означает быть приверженным идее правопорядка и верховенства закона, которую римские легионы несут своим оружием всем варварам (это, конечно, идеализация и приближение, но не для данной работы этого достаточно). Второй – скорее рецидив племенного кровного понимания братства в условиях принципиальной невозможности верификации последнего.

Принципы доктрины интегрального национализма (от фр. nationalisme integrale) были сформулированы французским писателем и политическим деятелем Шарлем Моррасом, который заявлял: «Настоящий националист ставит свою страну превыше всего», что не мешало ему проповедовать монархию и католицизм, утверждая превосходство «латинской цивилизации» над другими (Моррас Ш., 2003).

Такая постановка вопроса на самом деле возносит в абсолют как раз позицию «братство». То есть «мы все братья», но не вообще все люди в мире, а те, кто совпадает по расовой/ национальной диспозиции. «…Христианский девиз: «Все люди братья» однако, означает, что те, кто не принимает братство – не люди»,[75]75
  Жижек С. О насилии. – Пер. с англ.: А. Смирнов, Е. Лямина. – М.: Европа, 2010 С. 46.


[Закрыть] – только тут нельзя было принять, если не подходишь физическим параметрам. Все, кто не совпадает, фактически исключаются из ранга людей. «Нацистская пропаганда сконцентрировала все новые и многообещающие перспективы в понятии, получившем название Volksgemeinschaf. Это новое сообщество, практически воплощенное в нацистском движении предтатолитарного периода, базировалась на абсолютном равенстве всех немцев, равенстве не в правах, а по природе, на их абсолютном отличии от всех других народов. [Раннее заявление Гитлера: «Я никогда не признаю, что другие нации имеют такие же права, как и немцы», – стало официальной доктриной]»,[76]76
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. – М.: ЦентрКом, 1996 С. 474.


[Закрыть] – пишет Ханна Арендт, анализируя начало нацистского движения.

Таким образом, значение по оси «Мы» становится чрезвычайно мало: поскольку все, кто не входит в наше национальное братство, недостойны, то мир, конечно же, должен принадлежать «нам», и поэтому следует стремиться к тому, чтобы мир принадлежал «нам». Национально-расовое единство – вещь, в общем-то, спорная (ведь никто из не может знать свою родословную до Адама), поэтому доказываться оно должно не только чисто морфологическими признаками и теми несколькими поколениями, которые возможно проследить, но и единством взглядов: «Нация представляет собой «воображаемое сообщество» не только в том смысле, что ее материальным базисом являются средства массовой информации (печать), или что ее члены незнакомы друг с другом лично; «воображаемой» она является так же в более радикальном смысле, смысле «воображаемого восполнения» социальной реальности распада и неразрешимых антагонизмов. Таким образом, нация изначально функционирует как фетиш: суть в том, чтобы использовать эту веру как средство, позволяющее нам преследовать свою эгоцентрическую выгоду («в действительности мы делаем это ради нашей нации»)»[77]77
  Жижек С. 13 опытов о Ленине. – Пер. с англ. А.Смирнов. – М.: Ad Marginem, 2003 С. 159.


[Закрыть]. Вследствие этого, никакого плюрализма мнений быть не может, невозможно какое-либо индивидуальное мнение по социально значимым вопросам, отличное от принятого «братством». Зато значение параметра «Мир» в этом случае расширяется, так как весь мир подлежит завоеванию и делению между «истинными арийцами». Что же касается трансцендентного компонента «Мира», отношение к нему позволяло каждому человеку моделировать свою космогонию более или менее свободно, лишь бы он не вступал в религиозные организации, порождающие ненужные Мы-концепции. «У Адольфа Гитлера отношение к трансцендентности куда сложнее. С одной стороны, в автобиографических пассажах Mein Kampf он время от времени использует традиционно религиозную лексику; с другой – никогда полностью не исключает возможность прочтения элементов религиозной лексики как сугубо декоративных элементов текста. Такие термины, как «судьба» или «проведение», могут быть либо эвфемизмами божества, либо метафорами случайности»[78]78
  Гумбрехт Х.УВ 1926: На острие времени. – Пер. с англ. Е. Канищевой. – М.: Новое литературное обозрение, 2005 С. 320.


[Закрыть].

Такую картину мы схематически представили на рисунке 4 (пирамида В), а самая жёсткая (а потому самая показательная) иллюстрация к этому – режим Германии времен третьего Рейха. Хайек отмечал любопытный факт, что «социализм в Германии был с самого начала тесно связан с национализмом. Характерно, что наиболее значительные предшественники национал-социализма – Фихте, Родбертус и Лассаль – являются в то же время признанными отцами социализма».[79]79
  Хайек Ф.А. фон. Дорога к рабству. – М., 2005, С. 168.


[Закрыть]

В нацистской Германии средством государственной ксенофобии стала идея братства, которая была противопоставлена идее всеобщего братства людей как одной из составляющих либерального идеала. Сама идея братства основана на идее природного родства: «равным» стать можно, а вот «братом» можно только родиться. В эпоху Просвещения это родство понималось как присущее всем обладание от рождения равными и неотчуждаемыми правами: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах» (1 статья Всеобщей декларации прав человека и гражданина 1789 года). «Начиная с программы НСДАП 1920 г. структура будущего общества оценивалась нацистами не по социальным, а по биологическим показателям, и полноценными гражданами Германии признавались лишь немцы по крови. Далее уже раздельно обрисовывались перспективы существования немцев и ненемцев»[80]80
  Макарова Л.М. Идеология нацизма. – Сыктывкар: Издательство СыктГУ, 2005, С. 91.


[Закрыть].

Многое в этой линии организации общества в Третьем рейхе отражало мифологию неонацизма. Лучший пример – право на ношение личного имени. Имя собственное – одна из основных составляющих личной идентичности. Инородцы (речь, конечно, о евреях) лишались имени собственного. Все женщины должны были зваться Сара, все мужчины – Абрам. Немцы же проявляли большую изобретательность в именах своих детей, а многие меняли свои собственные имена на «традиционно немецкие», пришедшие ещё из языческих времён, желательно с героическими коннотациями – можно было наблюдать процесс смены идентичности через смену имени с обоих сторон.

Кроме того, можно вспомнить систему СС, которая по своей структуре фактически была орденом с некоей ориентацией на функции, аналогичные рыцарским («СС претендовала на статус ордена – организации, ос новой могущества которой является обладание тайным знанием. Это обстоятельство, объединенное с тезисом о чистоте крови, должно было придать преступлениям СС сакральный характер»[81]81
  Макарова Л.М. Идеология нацизма. – Сыктывкар: Издательство СыктГУ, 2005 С. 101.


[Закрыть], а также сложный набор общегражданских инициаций. Подданство определялось национальным признаком и фактом рождения в стране, но права гражданства давались мужчинам только после прохождения военной службы, а женщинам – только после замужества (за исключением работающих), т. е. человек становился гражданином, лишь доказав свою полезность государству. При этом, если он ариец, он все равно «брат», только младший, не доказавший свою самостоятельность и потому нуждающийся в том, чтобы кто-то направлял его, брал за него ответственность.

К области мифологии можно отнести также представления о сверх– и недочеловеке, появившиеся в 1930 г. Идея создания высшей расы подразумевала сначала избавление от физических недостатков, а после – и от духовных (но не раньше, чем от физических), что задавало иерархию приоритетов. Тогда же стало понятно, что образ врага должен включать в себя все возможные недостатки («раса рабов» ни в коем случае не должна ничем превосходить арийцев). «Ханс Франк, ставший впоследствии генерал-губернатором Польши, провел типическое различие между человеком, «опасным для государства», и человеком, «враждебным по отношению к государству». Первое предполагает некое объективное качество, независимое от воли и поведения; политическая полиция нацистов занималась не просто действиями, враждебными по отношению к государству»[82]82
  Арендт Х. Истоки тоталитаризма. – М.: ЦентрКом, 1996 С. 551.


[Закрыть]. Это следствие той же крайне ограниченности категории «мы»: «нас» мало, «брата» правильнее перевоспитать, чем убивать.

Заметим, что вторая группа могла подвергаться репрессиям «с целью исправления». Об этом, например, свидетельствуют мемуары Лины Хааг, коммунистки, отбывшей срок в нацистском лагере и отпущенной на свободу и даже без поражения в правах. Она имела работу, ее возможность передвижения была фактически не ограничена, ее родные не подвергались репрессиям, она могла воспитывать свою дочь и уехать в эвакуацию, когда начались бомбежки. То же произошло с ее мужем, при этом они оба и до, и после заключения вели активную борьбу против режима (Хааг Л., 1981). Евреи же, даже лояльные, уничтожались, так как само их существование виделось как опасность. Теми же причинами объясняется уничтожение интеллектуальной элиты других народов: в 1939 г. арест учёных в Ягеллонском университете Кракова и закрытие чешских вузов во всём протекторате Богемии и Моравии.

Мифологическое разделение на сверх– и недо-человеков подразумевало не только сложный доступ к гражданству и правам, но и смену мировоззрения, причём смену быструю, фактически мгновенную. В том, как страшно и нерационально были устроены нацистские концлагеря, можно видеть тот же мистицизм; по сути это были гигантские фабрики, однако не только уничтожения, но и специфического «перевоспитания», дегуманизации недочеловеков. Происходило это и на «свободе»: «Конфликт между обществом и парией состоит не просто в том, справедливо ли к нему общество или нет, а в том причитается ли вообще хоть какая-то реальность тому, кто исключен из общества и оппонирует ему. Ибо самая большая рана, какую общество способно нанести парии, каковым был еврей, – это заклеймить его даже в собственных глазах тавром «Никто». Кем он и является для приличного общества»[83]83
  Арендт Х. Скрытая традиция; пер. с нем. и англ. Т. Набатниковой, А. Шибаровой, Н. Мовниной. – М.: Текст, 2008 С. 79–80.


[Закрыть].

Инициация в статус недочеловека начиналась сразу по прибытии в лагерь: «С момента прибытия начиналось уже непосредственно лагерное существование, завершался переход из одного мира в другой. Внешние показатели этой, по терминологии Б. Беттельхейма, своеобразной «инициации» практически одинаковы во всех воспоминаниях: побои, селекция, получение лагерной одежды»[84]84
  Макарова Л.М. Идеология нацизма. – Сыктывкар: Издательство СыктГУ, 2005 С. 135.


[Закрыть]. Этот момент отмечает как один из наиболее важных и Виктор Франкл, лично прошедший заключение в подобном лагере: «Ведь сразу по прибытии, к примеру, в Аушвиц у заключенного отбирают буквально все, и он, оставшись не только без малейшего имущества, но даже и без единого документа, может теперь назваться любым именем, присвоить себе любую специальность – возможность, которую при некоторых условиях удавалось использовать. Единственное, что было неизменно, – это номер, обычно вытатуированный на коже, и только номер интересовал лагерное начальство. Никакому конвоиру или надсмотрщику, пожелавшему взять на заметку «ленивого» заключенного, не пришло бы в голову справляться о его имени – он смотрел только на номер, который каждый обязан был нашить еще и на определенное место брюк, куртки, пальто, – и записывал этот номер» (Франкл, 2004).

Тут мы видим уже полное лишение имени. Дальше начинается перековка, люди «обучаются» своему новому статусу, «обучаются» тому, как надо говорить, смотреть, мыслить. Можно приводить бесчисленное количество цитат из воспоминаний бывших заключенных и так же бесконечно задаваться вопросом: зачем все это было нужно? Заключенные не производили ничего полезного, почему было бы просто не уничтожить их сразу? Тут позволим себе прибегнуть к очень резкой метафоре: Пропп, описывая жесточайшие инициации туземцев (кстати, очень похожие на то, что происходило с узниками концлагерей, – тут и пытки, и тяжелые нагрузки, и голод, и унижения), пишет: «На вопрос о смысле этих жестокостей исследователи отвечают, что эти действия должны были приучить к абсолютному послушанию старшим, что здесь получали закалку будущие воины и т. д. Сами туземцы объясняют их иногда желанием уменьшить население, так как в результате этих «посвящений» известный процент детей погибал. Все эти объяснения кажутся малоубедительными. По-видимому, эти жестокости должны были, так сказать, «отшибить ум». Продолжаясь очень долго (иногда неделями), сопровождаясь голодом, жаждой, темнотой, ужасом, они должны были вызвать то состояние, которое посвящаемый считал смертью. Они вызывали временное сумасшествие (чему способствовало принятие различных ядовитых напитков)[85]85
  Кстати, сильнодействующие напитки упоминает и В. Франкл в своих воспоминаниях о концлагерях: «Помню, перед отправкой в другой, меньший лагерь мы теснились в каком-то бараке, предназначенном, я полагаю, максимум для двухсот человек, а нас было около полутора тысяч; многим приходилось стоять, потому что сесть, не говоря уже о том чтобы лечь, было негде. Мы были вконец измучены, замерзали, голодали – за четыре дня мы получили по одному кусочку хлеба, что-то граммов 150. И я слышал, как староста блока этого барака торговался с одним из встречавших нас заключенных по поводу платиновой булавки для галстука, украшенной бриллиантом. Думаю, что в конечном счете булавка была обращена в выпивку. Я не знаю, во сколько тысяч марок мог обойтись там веселый вечерок с достаточным количеством шнапса, но уверен: этим «вечным» концлагерникам алкоголь был необходим! И кто станет обвинять человека, если, годами живя в такой внешней обстановке, с таким внутренним состоянием, он захочет хоть ненадолго себя одурманить! Еще больше нуждались в таком одурманивании те заключенные, которых принуждали поочередно становиться помощниками палачей, обслуживая газовые камеры и крематории. Ведь они знали, что настанет их очередь, и они пойдут путем своих жертв. Им, кстати, даже выдавались практически неограниченные дозы спиртного» – Франкл В. Сказать жизни «Да»: психолог в концлагере. М., 2004.


[Закрыть], так что посвящаемый забывал все на свете. У него отшибало память настолько, что после своего возвращения он забывал свое имя, не узнавал родителей и т. д. и, может быть, вполне верил, когда ему говорили, что он умер и вернулся новым, другим человеком»[86]86
  Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки М., 2002 С. 69.


[Закрыть]. Мы не будем углубляться в историю и не можем утверждать, что Пропп прав в отношении описываемых им обычаев древних народов, но метафорически описание и объяснение, приведенные выше, очень соответствуют тому, что происходило в рассматриваемый нами период.

Для существования «сверх-» необходимы «недо-», и людям нужно было объяснить, что они и есть «недо-», то есть создать новую идентичность, ранее неприемлемую и не рассматриваемую. Нетрудно поверить в то, что часть людей, ставших «другими», забывших свою изначальную идентичность, были бы сохранены живыми в нацистской Германии, для поддержания идентичности «сверх-», которых по определению не может быть большинство.