Текст книги "Я не рок-звезда. Автобиография гитариста Fall Out Boy"

2. Сила объятий

Мне плевать на спорт. Меня скорее заботит третий альбом Huey Lewis and the News[13]13
  Huey Lewis and the News – американская рок-группа, чью музыку относят к направлениям рок, blue-eyed soul и блюз-рок. Образована в 1979 году. Их мировой хит № 1 «The Power of Love» стал главным треком популярного фильма «Назад в будущее» и был номинирован на премию «Оскар» в категории «Лучшая песня для фильма».


[Закрыть], Sports, чем сам спорт. Я бы предпочел «ходить по тонкой грани»[14]14
  Отсылка к песне Хьюи Льюиса «Walking on a Thin Line».


[Закрыть], нежели бежать на первую базу. Я бы с большей охотой принял «новый наркотик», нежели удар вместо команды на себя. И я бы скорее поехал «на окраину к брату», который «играет на гитаре» со звуком «жужжащей бензопилы», нежели сидел бы и спокойно смотрел бейсбол. Но именно этим я частенько занимался в детстве: высиживал множество бейсбольных матчей, потому что папе нравится. А папу я люблю.

Это замечательное времяпрепровождение всех американцев было одним из единственных развлечений, благодаря которым папа и его покойный отец, мой дедушка Джек (или Янк, как его называли по-еврейски), нашли общий язык. И когда мой брат Сэм пробился в Малую лигу[15]15
  Бейсбольная лига для мальчиков и девочек 8–12 лет


[Закрыть], отец был в восторге, проявил неслабый интерес и даже спонсировал тягу Сэма к спорту. Когда наша семья в конечном счете перебралась в пригород Чикаго, отцу удалось договориться, чтобы Сэма потренировал бывший левый полевой игрок «Чикаго Уайт Сокс» Карлос Мэй[16]16
  Карлос Мэй (род. 1948) – американский бывший профессиональный бейсболист. Мэй провел десять сезонов в трех командах Major League Baseball (MLB) – Chicago White Sox, New York Yankees и California Angels. Мэй также играл четыре сезона в Японии за Nankai Hawks, с 1978-го по 1981-й. В основном левый полевой игрок, Мэй бил левой рукой и бросал правой.


[Закрыть]. Как я и сказал, папа любит бейсбол. Отцу нравилось, что у него был сын, которому тоже нравится бейсбол. Папа был преисполнен гордости, когда годы спустя Сэм стал питчером университета, подав фастбол со скоростью 140 км, и в конечном итоге получил многочисленные стипендии. А тем временем я превосходно научился рисовать ёжика Соника, отвратительно кататься на скейтборде и выучил каждую гитарную партию, послушав первую минуту песни Kansas «Carry On Wayward Son». Будучи блудным сыном, с гордостью могу сказать, что никогда не играл ни в один командный вид спорта, и мое бренное тело тому доказательство. Вот это я называю «быть в форме».

Но папа был не из тех отцов, которые смотрят на своего спортивного сына, светятся от гордости, а затем смотрят на второго – дохляка и слюнтяя – и прописывают в маленькие крошечные зубки. Но он и не качал стыдливо головой и не вздыхал со словами: «Возможно, так лучше», а затем прекращал мои мучения – в стиле Антона Чигура[17]17
  Антон Чигур – вымышленный наемный убийца, главный антагонист романа Кормака Маккарти «Старикам тут не место» и его киноадаптации.


[Закрыть] – точным выстрелом в голову. И нет, после этого они с моим братом не уходили навстречу закату, приобняв друг друга, где папа нежно произносил: «Как же я рад, что эта тупая маленькая сучка мертва и мы можем любить спорт, как настоящие мужики».

Папа у меня невероятно крутой! И хотя мне всегда было плевать на спорт, отец проявлял интерес ко всему, что нравилось мне. Он гордился тем, что я стал гитаристом, потому что он был и до сих пор остается огромным фанатом классического рока, который в те времена называли просто «роком». Отец познакомил меня с потрясающими фильмами: важными комедиями («Житие Брайана» (1979) и «Сияющие седла» (1974)) и невероятными драмами («Последнее искушение Христа» (1988) и «Цельнометаллическая оболочка» (1987)). Но один спорт нравился нам обоим: боулинг. Мне по сей день в кайф шары покатать. У меня даже есть свой шар – он розовый, и мы называем его «милая леди». Не хочу показаться женоненавистнической свиньей, но «леди» эта настолько аппетитная, что аж челюсть падает. И поскольку отец немало работал над тем, чтобы найти то, что нас бы объединило, я, стиснув зубы, терпел долгие годы ленивого и скучного бейсбола и разговоры о нем, зная, что папе будет приятно. Ведь я его люблю.

И когда благодаря Fall Out Boy я стал зарабатывать, хотелось подарить папе нечто значимое, поистине содержательный, необыкновенный подарок, на котором написано: «Спасибо, что отдал мне несколько десятилетий своей жизни! Спасибо за воспитание! Ты проделал достойную работу, дружище!». Но Ричарда Тромана так просто не купишь; материальные ценности его не интересуют. Не припомню, чтобы он когда-либо что-то называл своим, за исключением сертифицированного подержанного «Лексуса LS 460», который был скорее не собственностью, а хранилищем для тысяч медицинских документов и результатов ЭКГ. Салон машины был забит до потолка, и когда ты садился на заднее сиденье, ноги оказывались на уровне самого сиденья, а колени – на уровне головы.

Нет, Ричарду Троману не нужны земные сокровища и пожитки, за исключением необходимых вещей для повседневной жизни. Он никогда не получал удовольствия от того, что тратил деньги, – ему нравилось тратить свое время на самых дорогих и любимых. Но мне нравится выражать признательность посредством подарков. Мне нравятся вещи. Я коллекционирую игрушки, виски, гитары, пластинки, чеки, носки – в общем, все, что можно собирать. Эмоции для меня связаны с чем-то осязаемым. При взгляде на вещи, которые у меня есть, одолевает чувство восторга и ностальгии. Я словно возвращаюсь в момент, когда испытал невероятный восторг и радость. Поэтому тем, кто мне дорог, важно купить нужный подарок. Хочется, чтобы он не только что-то значил, – мне также важно убедиться, что с этим подарком будет связано и мое приятное воспоминание. Да, вероятно, здесь присутствует элемент эгоизма, но это потому, что я хочу подарить не просто какую-то безделушку, а еще и эмоции, чтобы человек чувствовал себя особенным.

Однако, имея дело с человеком, которому плевать на материальные ценности, пришлось здорово попотеть, прежде чем выбрать нечто особенное. Я был решительно настроен найти то, что снесет папе крышу. И, пораскинув мозгами, я вспомнил бейсбольную тарабарщину, о которой папа рассказывал годами, и постоянно в голове всплывало имя: Хэнк Аарон[18]18
  Генри Луис Аарон (1934–2021) – в прошлом профессиональный бейсболист, аутфилдер. Был известен под прозвищем Молоток. В Главной лиге бейсбола дебютировал 13 апреля 1954 года за «Милуоки Брэйвз». Выступал также за команды «Атланта Брэйвз», «Милуоки Брюэрс». Всего в МЛБ отыграл 23 сезона. Последнюю игру провел 3 октября 1976 года.


[Закрыть]. Я никогда не слушал, о чем говорит папа, и не врубался в 99 процентов той спортивной информации, которой со мной делился отец. Даже если бы мне кто-то заплатил – я бы все равно не стал слушать. Даже если бы меня пытали. Засунули бы острый нож под ногти, пытали бы водой, засовывали предметы в мою тупую задницу – бесполезно, можно даже время не тратить. Спорт – не мое. Тем не менее я знал, что Хэнк Аарон – любимый игрок папы. И я, кстати говоря, знал, кто он такой: легендарный спортсмен, который разрушал расовые барьеры. Но это лишь доказывает, что пусть мне плевать на то, что нравится папе, – бейсбол, на папу мне не наплевать.

И вот поехал я в спортивный магазин коллекционного инвентаря и, ни черта не смысля в спорте, почувствовал себя как полнейший придурок в современном городе, а все для того, чтобы купить отцу бейсбольную биту, подписанную самим Хэнком Аароном. К ней прилагалось письмо, где написана подробная история сего артефакта. Эта штука была настоящая и стоила целое состояние. Но мне было плевать, особенно после того, как я вручил биту отцу. Я увидел, как взрослый мужик, разменявший пятый десяток, улыбается, словно пятилетний мальчишка. Я вручил отцу не только отличный подарок. Каждый раз, смотря на эту биту, он будет вспоминать и радоваться. И пусть это покажется эгоизмом, но я сразу почувствовал себя хорошим сыном.

Несколько дней спустя после бит-мицвы (это не бат-мицва[19]19
  Бар-мицва, бат-мицва – термины, применяющиеся в иудаизме для описания достижения еврейским мальчиком или девочкой религиозного совершеннолетия.


[Закрыть], а вручение биты) предки пригласили в дом субподрядчиков – местных ребят, которых они знали многие годы, – уладить кое-какие моменты. В доме стояли дерьмовые трубы, из которых вытекало дерьмо, или что-то в этом роде. И в какой-то момент, пока мама показывала ребятам, где что нужно сделать, один из них случайно увидел эту великолепную подписанную Хэнком Аароном бейсбольную биту, висевшую на стене в кабинете у отца. И мама, заметив, что этот парень пребывает в полнейшем восторге от биты, отдала ее ему. Просто взяла и прямо сказала: «Забирай!» По крайней мере, это все подробности, которые она мне рассказала, когда я, ошарашенный и словно громом пораженный, спросил у нее: «Где эта чертова бита?» Я едва сдерживал слезы, а мама просто пожала плечами и ответила: «Парень очень ее хотел, и я сказала ему, пусть забирает», а затем ушла как ни в чем не бывало, а я стоял и пытался не развалиться на части – меня накрыло замечательное чувство ярости и уныния. В одно мгновение мама взяла и просто огорошила меня этой новостью – эмоционально я был повержен. Она будто сама треснула мне по башке этой бейсбольной битой.

Попросту говоря, мама всю мою жизнь была психически больной. Другой ее, до опухоли мозга, я никогда не видел – я не про глиобластому[20]20
  Глиобластома – злокачественная опухоль, которая образуется наиболее часто в головном мозге, но также редко может начать развиваться и в спинном мозге.


[Закрыть], которая убила маму в 2014 году, а про первую, появившуюся еще в 1970-х, из-за которой мама утратила связь с реальностью. И я лишь эпизодично знаю события, приведшие к опухоли. Но знаю, что Кэтрин «Кэти» Марлен Баббин родилась 4 мая 1952 года в Бирмингеме, штат Мичиган, в семье, где вряд ли можно было рассчитывать на тепло и ласку и чувствовать себя в безопасности.

Отец Кэти, мой дедушка, Фрэд Баббин, был юристом, ростом 190 см, суровый и мужественный человек, который, возможно, за всю свою жизнь сказал мне лишь одну фразу, и, кажется, это была: «Ну как? В школу ходишь?» Мне было лет девять, поэтому можно с уверенностью сказать, что да, в школу я ходил. За исключением этой «беседы», я больше ничего о нем не помню. Ну, еще когда вижу что-нибудь, связанное с «Семейкой Аддамс», и на экране появляется персонаж Ларч, я тут же вспоминаю Фрэда.

Маму Кэти звали Хелен Баббин – веселая, задорная, полная энергии женщина. Раз в неделю она отправляла мне одно написанное от руки письмо, прикрепляя черствым куском жевательной резинки. По-видимому, Хелен стала «бабушкой года», поскольку выполняла еще и все «материнские» обязанности. Кэти никогда не отзывалась об Элен положительно, за исключением того, что у нее была паршивая мать. Но моя мама терпела ее ради нас с братом – похвально, что она это делала. Мама старалась, как могла. Еще у Кэти были брат и сестра, очень жестокие. Бóльшую часть своей жизни я с ними практически не общаюсь.

В доме Баббинов царили безразличие и гнев. И хотя у Фрэда с Хелен было трое детей, им, похоже, было неинтересно проводить с ними время. Кроме того, родители мамы всячески старались не отставать от семьи Джонсов и сорили деньгами, которых вечно не хватало, лишь бы вызвать ощущение жизни в достатке. И чтобы удовлетворить желание родителей, избегавших детей, казаться богатыми, дети большую часть времени проводили с няней – милой женщиной, как мне рассказывали, но она все равно чужая тетка. Родителей заменить невозможно.

Еще я узнал, что с раннего детства до старшей школы мама чувствовала себя изгоем. Она была умной женщиной и в юности очень красивой; разве не выигрышная комбинация? Все же в школьные годы мама ощущала себя отчужденной и не имела друзей, отчасти из-за негативного отношения к евреям в 1950-х и 1960-х годах. А если добавить сюда суровое домашнее воспитание, я даже представить не могу, какую боль она испытывала, живя, словно на маленьком островке, изолированно от других, а ее не понимали и не поддерживали. Но Кэти была сильной и всегда находила способы добиваться своего. Она занялась спортом, в основном теннисом, и каталась на велосипеде, в попытке сбежать от реальности и обрести душевный покой.

В старших классах она проезжала на велосипеде почти 200 км до Уинсора, Канада. Готова была на все, лишь бы вырваться. А окончив школу, мама снова не сидела на месте – на этот раз улетела в Африку, где были пешие походы по саваннам. Однажды она даже случайно дошла до Конго, а в другой раз на нее напали дикие кабаны. Видимо, мама скорее была готова оказаться в неминуемой опасности, нежели влачить жалкое существование дома.

Вернувшись в Штаты, Кэти окончила бакалавриат, поступила в аспирантуру Университета Дьюк, а затем оказалась в городе Энн Арбор, штат Мичиган, где поступила в медицинское училище. Конечно же, она снова была недалеко от семьи, но не настолько, чтобы пришлось часто видеться. Как бы там ни было, оказавшись в оживленном студенческом городке, мама была предоставлена сама себе и продолжала прокладывать свой путь. Наконец-то Кэти обрела свободу, друзей, понимание, цель в жизни и себя – полный набор. Она хотела стать врачом. Использовать светлый ум в работе, помогая другим. Кто знает, может быть, она бы даже изменила мир. Но, конечно же, нельзя забывать о дополнительном аксессуаре, который прилагался к, казалось бы, торжественному первому акту, – трагедии, прервавшей второй акт.

Во время учебы в медицинском училище, где-то ближе к 30 годам, у Кэтрин диагностировали опухоль головного мозга. Новость не была ужасной, поскольку теоретически опухоль оказалась не смертельной – просто огромный нарост из клеток, не пораженных раком. Однако опухоль стремительно росла, а растущая опухоль рядом с человеческим мозгом не сулит ничего хорошего. Хуже того, операция и удаление были не лучшим вариантом – это могло бы привести к необратимым нарушениям, а потенциально – к смерти. Единственным способом уничтожить опухоль была лучевая терапия.

На дворе стояли 1970-е, и лучевая терапия была не такой, как сегодня. Современные врачи могут сделать точечное облучение, поразив лишь те части тела, которым требуется терапия. Но сорок с лишним лет назад больному просто облучали все тело, с головы до ног, а затем отпускали на все четыре стороны. Если ты не до конца понимаешь, насколько может быть вредна и опасна радиация, прочитай про катастрофу в Чернобыле в 1986 году. Помимо мгновенной смерти и уничтожения из-за взрыва в воздухе оказались осадки радиоактивных частиц, и каждый человек, находившийся в радиусе взрыва, страдал различной формой рака, не говоря уже о функциональной недостаточности органов и других жестоких заболеваниях, опасных для жизни.

И когда мама получила облучение, под раздачу попала не только опухоль, но и весь головной мозг – возможно, даже больше. Радовало то, что опухоль была уничтожена. Но, к сожалению, результат крайне негативно сказался и на работе головного мозга – то есть как прежде он уже не функционировал. А горькой ягодкой на сладком торте оказался прогноз врачей: лет через десять последствия облучения дадут о себе знать и мама уже не выживет. И хотя прогноз оказался ложным и мама прожила еще тридцать с лишним лет, прежней она уже не станет.

Вскоре после процедуры мама попробовала восстановиться в медицинском училище – полная решимости не сдаваться и продолжать начатое. Однако это было бесполезно, поскольку отныне Кэти утратила способность концентрироваться и запоминать. И как бы мама ни пыталась, она стала отставать в учебе – впервые в своей жизни. Продолжать учиться она не могла. Все мечты стать врачом, забыть как страшный сон суровое и мрачное детство рушились прямо на глазах. Это был жестокий поворот судьбы, которая послала маму на хер – как бы сильно мама ни пыталась убежать от боли, та поджидала ее за углом, готовая настигнуть, когда мама меньше всего этого ожидала.

Вскоре после того как Кэти ушла из училища, ее познакомили с папой, еще одним перспективным врачом. Они сразу же нашли общий язык, и скоро на свет появился я. Да, да, тот самый малыш, чью книгу ты сейчас читаешь!

Время от времени я пытаюсь поставить себя на место мамы – тогда, в 1984 году, сразу же после моего рождения. А всего за несколько лет до этого поезд мчал ее по дороге к успеху. А потом… бах! В одно мгновение сошел с рельсов. И вместо того, чтобы стать врачом, она стала женой врача. Вместо того, чтобы насладиться успехом, мама наблюдала со стороны, как этим успехом наслаждается кто-то другой. А ведь на его месте должна была быть она. Интересно, думала ли мама об этом когда-нибудь? Завидовала ли она папе? А потом на свет появился я, плачущий новорожденный ребенок, ответственность за которого несла она сама, пока отец трудился на работе. Представляю молодую Кэти – одинокую, изможденную, смотрящую во мрак ночи, летняя духота и зной во Флориде, от которого сходит семь потов, а в кроватке вечно ноющий малыш – и задаюсь вопросом, что же она такого сделала, чтобы заслужить все это.

Когда я был подростком, мама время от времени ни с того ни с сего могла сказать: «Ненавижу себя такую!» Я понимал, что она имела в виду. Понимал, почему злится. Дело не только в том, что из-за опухоли и последующих процедур она лишилась карьеры. Нет. Кэти претило жить с пораженным мозгом. Она лишилась многого из того, что раньше знала, но каким-то образом не утратила понимание того, что прежде она соображала лучше. Невыносимо жить с таким ужасным недугом, но при этом осознавать, что как прежде уже не будет.

Кэти злилась на судьбу, которую ей уготовила жизнь. Почти весь мой подростковый период мама испытывала сильную ярость, глубокую обиду и раздражение, вплоть до того момента, пока не появилась вторая опухоль – большая раковая опухоль, которая, в отличие от первой, уже была беспощадна. Когда при росте всего 160 см ты десятилетиями носишь в себе мегатонны неизлечимой душевной боли, рано или поздно этот поток эмоций вырвется наружу. И ты сделаешь все, чтобы любой, кто находится в радиусе этого эмоционального взрыва, почувствовал твою боль. Однако, будучи ее сыном, я жутко хотел испытать материнскую любовь и ласку, чем снова и снова подставлял себя под линию огня. В результате я чувствовал, как ее боль передается мне, отчего становилось до тошноты дурно и накапливалась собственная душевная боль.

Когда ребенком я подходил к маме, желая ее обнять, она часто брезгливо меня отталкивала. Если рассуждать логически, это выглядело крайне нелепо: мать в буквальном смысле отвергает сына. Лишь спустя десятилетия я понял, что выбрал неверный подход – в этом не было никакой логики. Любая логика, когда-либо существовавшая в ее разуме, оказалась выжжена медициной. Но ребенок не способен этого понять. И я продолжал попытки найти, где же Кэти скрывает эмоции, толкал ее и тыкал, думая, что дарю свою заразительную любовь. Но у мамы был иммунитет.

Впервые Кэти произнесла фразу «Я люблю тебя» только когда мне было уже 25–28 лет. А подростком я постоянно задавался вопросом, любит ли она меня вообще. И если бы не теплота, которую, в противовес маме, я получал от отца, я бы, вероятно, уже сидел в комнате для допросов и отвечал, где закопал тела. А запись с моими признаниями можно было бы посмотреть в прямом эфире сервиса Hulu в разделе криминалистики «Мой сынок – убийца».

Пока я жил с родителями, презрение со стороны матери стало для меня чем-то обыденным. И, словно мотылек, летящий на огонек, я ничего не мог поделать и не оставлял попыток, желая проверить: а вдруг сегодня мама обнимет меня в ответ, либо я снова обожгусь. И, опаленный болью, я шел, ища некое утешение, к отцу, чтобы хоть немного остыть.

Поскольку Кэти, судя по всему, были не знакомы такие материнские качества, как материнский инстинкт или любовь, папе приходилось играть роль обоих родителей – отца-кормильца и матери, дарящей заботу, теплоту и доброту. Папа от природы человек нежный и располагающий к себе. Хотя детство у него тоже было непростое: родители относились к нему с пренебрежением. К тому же, я думаю, он знал, на что подписывался, – знал, на ком женится. Однако в моменты, когда меня столь резко отшивала и отвергала Кэти, хотелось, чтобы папа подошел к ней и крикнул: «Как ты смеешь так относиться к нашему сыну?!» Теперь, когда я уже сам женат, понимаю, что папа оказался бы в шатком положении. Да, ему приходилось быть на моей стороне и дарить тепло, но также приходилось вставать на защиту жены, страдающей от настоящей психической болезни – человека с искалеченным разумом.

Не имея на руках КТ-исследований и снимков МРТ, в которых я все равно ничего не понимаю, мы с папой предположили, что лучевая терапия, которой подверглась мама, вероятнее всего, вызвала нарушения в лимбической системе – области мозга, отвечающей за эмоции. Весьма вероятно, что из-за этого мама просто была неспособна показать любовь и физически испытать нежность. К тому же, если была повреждена префронтальная кора, это привело к эмоциональным и вербальным нарушениям – когда мама подшучивала над тем, как я выгляжу, или пристыжала меня, когда я писался в постели, хотя учился уже в третьем классе (и снова, тела, куда же я закопал тела?). А в сочетании с далеко не идеальным воспитанием и непростым детством становится понятно, что нет ничего удивительного в том, что Кэти тяжело давалось быть доброй, нежной и уравновешенной.

После того как мама в очередной раз срывалась на мне, папа как мог старался объяснить, что она меня и правда любит, но не может выразить это словами и эмоциями; она была больна, и мне же лучше, если я не буду принимать это на свой счет. Но для ребенка все это не имело никакого смысла. А для весьма эмоционального и ранимого ребенка, который всячески требовал к себе любви, нежных слов и объятий, это была почти непосильная задача.

Мне нравится душить в объятиях тех, кого я знаю и люблю. Более того, я постоянно обнимаю своих детей, словно у нас в доме диктатура, а я – Сталин, требующий обнимашек. Мне нравится говорить: «Я люблю тебя». Каждый день во мне появляется непреодолимое желание сказать своей семье, как сильно я их люблю и восхищаюсь ими. Если я этого не сделаю, меня просто разорвет на части, потому что эти чувства невероятно сильные. Я не просто хочу, чтобы они это знали; мне нужно, чтобы они это знали. Мне становится комфортно, зная, что они знают, что их любят. Даже если это их ужасно бесит. Срать я хотел. Все равно не перестану. Я – преданный жестокий монстр, дарящий любовь. Готов сожрать их своей любовью, а если кто-нибудь из них выживет, я нежно выпотрошу их своими пронзающими когтями любви.

Сегодня, когда мне уже почти 40 лет и у самого двое детей, кажется глупым постоянно ныть и причитать: «Мамочка меня никогда не любила!» Но для моего поколения, «ужасного» поколения двухтысячных, похоже, вполне нормально считать, что раз все мы – дети своих родителей, значит, во всем виноваты они.

Если быть честным перед самим собой и своим поколением, позволь скажу, что все мы, вероятно, чувствуем: «Мам, ты облажалась. Из-за тебя я считал, что недостоин любви. Из-за тебя мне еще больше хотелось, чтобы меня обняли, хоть я и не признавался». Когда я показал тебе первое упоминание о Fall Out Boy в журнале Rolling Stone, вместе с фотографией группы, тебе не обязательно было говорить: «На этой фотке ты выглядишь ужасно!» Как бы я ни торчал от дисморфофобии своего сексуального тела, я бы предпочел, чтобы ты не говорила мне об этом. Мне не очень приятно вспоминать, что раньше, когда мы о чем-то спорили, ты бросала мне в голову приправы в бутылке. А сколько раз ты не пускала меня в дом? И разумеется, мне многое приходилось прятать, боясь, что ты ни с того ни с сего решишь, что сегодня прекрасный день, чтобы вышвырнуть из дома мои любимые вещи и игрушки.

Наверное, я мог бы привести длинный перечень того, что говорила и делала мама, описав все детали, но это бы утомило. И хотя насилие в любом проявлении на любом уровне – гнусно и мерзко, слышать об этом не менее утомительно и неприятно. Черт, да об этом даже писать утомительно; печатая эту историю на клавиатуре, я периодически устраиваю себе короткий послеобеденный сон! Но давай взглянем на это с другой стороны: ведь, несмотря на негодование, слезы и мертвый, разъеденный личинками, капризный груз на моих плечах, я о многом не упомянул. Минус в том, что у каждой истории две стороны, а плюс в том, что мы существуем не только в черно-белых оттенках. Есть еще и другие цвета.

Отношения – штука сложная; Америку я, разумеется, тебе не открыл. Я искренне зол, что написал это, ведь и ежу понятно, что никому об этом писать не нужно. Все равно что сказать: «Воздух очень даже пригоден для дыхания», «Еду едят ртом» или «А пробовал ли ты носить рубашку, которая скроет твое пузо?». Но следует также отметить, что в наших с мамой нездоровых, токсичных и напряженных отношениях были и моменты любви, которую она показывала мне по-своему.

К примеру, я стал одержим ужастиками благодаря тому, что с семи лет Кэти усаживала меня и включала фильмы вроде «Омена», «Полтергейста» и «Хэллоуина». И хотя показывать такие фильмы ребенку крайне не рекомендуется, мне казалось, что таким образом мама впускает меня в свой классный, запретный мир взрослых. Любовь мамы к ужастикам еще больше доказывала то, насколько сильно искажен ее разум. И пусть она относилась ко мне как ко взрослому, когда я был всего лишь ребенком, и вероятно, такой подход причинил мне больше вреда, нежели пользы, я каким-то странным образом почувствовал себя матерым, решив, что мне все под силу. То есть если я мог спокойно смотреть, как няня Дамьена совершает самоубийство на глазах у прохожих, я мог выдержать все, верно? Было очевидно, что Кэти хотела воспринимать меня как ровесника, а не просто мальчишку, в адрес которого она отпускала едкие комментарии и подшучивала. Ведь есть же в этом элемент нежности, как будто, кроме меня, ей больше не с кем поделиться своими интересами. Это было сродни объятиям, которых мне так не хватало.

Кэти любила все виды искусства – музыкальные, визуальные, текстовые. Она обожала творческий подход. И именно мама привила мне любовь к музыке и изобразительному искусству. Именно мама отпустила меня в мой первый тур, когда я был еще совсем зеленым подростком (опять же, на такое мало кто решится). И после того как Fall Out Boy добились успеха, каждому, кто ее слушал, она, видимо, рассказывала, как мной гордится, пусть даже мне она об этом не говорила.

Когда мне было уже почти 30, Кэти внезапно начала говорить мне, что любит меня. И это после двадцати лет отсутствия даже намека на фразу «Я тебя люблю». Где-то за десять лет до этого я оставил всякие попытки услышать нечто подобное, обнять маму и выжать хоть каплю нежности из этой женщины. Только почему-то она теперь сама хотела говорить мне, что любит меня. И мама стала обнимать меня, не крепко, но обнимать. Я так и не понял, что заставляло ее внезапно испытывать это чувство. Может быть, мозг восстанавливался? Мы предположили, что такое возможно. Или это ранняя стадия деменции, результат лучевой терапии? Забывала ли она, кем когда-то была, и становилась новым, немного более приятным человеком? Правду она мне сказать, разумеется, не могла, но я не отвергал ее, поскольку для меня это были совершенно новые ощущения. Мне в том возрасте уже не нужны были ее слова «Я тебя люблю»; она опоздала лет на 25. Но маме от этого было хорошо на душе, а я чувствовал, как раны хоть немного затягиваются.

Спустя несколько лет у Кэти обнаружили глиобластому. Этот вид опухоли злокачественный, опасный, неоперабельный, и прогноз врачей совсем не утешительный: маме дали три месяца. Пришлось нелегко; она стремительно угасала и в течение первого месяца утратила способность общаться. Второй месяц был не лучше, и казалось, процесс угасания замедлился; будучи на гастролях с Fall Out Boy, мы часто проезжали через Чикаго, где жили мои родители, и я периодически навещал маму. Во время одного из таких визитов я отвел ее на химиотерапию и наблюдал, как она стойко справляется с тем, что врачи тыкают и дергают ее, пытаясь нащупать вену. Мама ни разу не дрогнула. Она была очень сильной. Только в тот момент я понял, насколько же она была сильной женщиной.

Спустя пару недель из-за каких-то препаратов, на которых мама сидела, у нее случилось кровоизлияние в мозг, и больше она не смогла сказать ни слова и была прикована к постели. Прежде чем ее перевезли в хоспис, я прилетел, чтобы побыть с ней, – хотел увидеть, что произошло с мамой. Будучи ее сыном, я считал своим долгом быть с ней и проводить в последний путь. Вполне справедливое решение, учитывая, что она подарила мне жизнь.

В результате кровоизлияния у Кэти начались приступы эхофразии; она безудержно орала что-то неразборчивое и не адресованное кому-то конкретно. Она продолжала восклицать: «А-а-а-а-а-а!», будто мучилась от боли, но врач убедил меня, что ей не больно и это всего лишь спонтанная реакция. Но откуда нам было знать? Глаза Кэти были широко открыты, полны жизни; казалось, будто она смотрит прямо сквозь меня, не замечая, и кричит о помощи. Жутко пугающее зрелище. Я стоял возле нее как вкопанный, с женой, братом и его будущей супругой. Никто из нас не знал, что делать. И казалось, это продолжалось несколько часов, хотя на самом деле, вероятно, не больше пятнадцати минут.

А затем, без предупреждения, Кэти перестала кричать и пришла в себя. Никто этого не ожидал, даже медицинский персонал. И она тут же начала говорить со мной, удивительно четко и ясно. Ни секунды не мешкая, мы стали оскорблять друг друга забавы ради. Уже в последние годы жизни мамы мы с ней придумали странный «зеркальный язык», где вместо того, чтобы принимать ее оскорбления близко к сердцу, в ответ я стал поливать ее дерьмом. Фразы вроде «отъебись» стали значить «ты – самый лучший», а «отвали, говнюк» означало «до скорого!». Мы оба знали, что лучше всего закончить нашу историю, матеря друг друга. Она назвала меня «уродливым болваном», а я в ответ назвал ее «огромной тупой вонючей какашкой». Затем я улыбнулся и сказал: «Я люблю тебя». И она ответила, что любит меня. И больше мы не сказали друг другу ни слова. Через две недели мамы не стало.