Текст книги "Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме"

– Я сказала ему: «Артвелл, у меня такое ощущение, что ты меня просто используешь». Он пожевал большой палец и ответил: «Я тебя люблю… Это всё не вчера началось. Я бы женился на тебе завтра же, если бы мог. Я не люблю Элейн». Как считаешь, он хочет, чтобы кто-нибудь еще это услышал?

– Да уж, – протянул голос Спренгла на записи. – Ему это было бы не слишком на руку.

– Да-да, не слишком, – отозвалась Люсиль. – Самую малость!

Позже на записи Спренгл спросил, где сейчас Корк Миллер.

– Повел детей в церковь.

– А ты дома осталась?

– Да.

– Дерзкая девчонка.

И это делалось во имя так называемой любви; все участники истории безоговорочно верили в силу этого слова. Люсиль Миллер придавала особенное значение словам Артвелла о том, что он «любит» ее и не «любит» Элейн. Сам Хейтон в суде отчаянно настаивал на том, что не говорил ничего подобного, так, может быть, «шептал ей на ухо какие-то милые пустяки» (защита Люсиль намекала, что не только ей), но не помнит, чтобы давал ей какие-то особые обещания или прямым текстом признавался в «любви». Как-то летним вечером Люсиль Миллер и Сэнди Слейгл проследовали за Артвеллом до причала в Ньюпорт-Бич и, стоило ему подняться на борт своей новой яхты, отвязали швартовые тросы. Хейтон остался на борту с девушкой, с которой, как он позднее утверждал в суде, они пили горячий шоколад и смотрели телевизор. «Я специально это сделала, – признавалась затем Люсиль Миллер Эрвину Спренглу, – чтобы сердце не толкнуло меня на безумства».

Одиннадцатого января 1965 года было тепло и ясно; Санта-Каталина в такую погоду парит на горизонте посреди Тихого океана, а воздух пахнет апельсиновым цветом; унылый суровый Восток, холода и прошлое далеко позади. В Голливуде женщина устроилась ночевать на капоте своей машины, чтобы не дать приставам забрать ее за долги. Семидесятилетний пенсионер проехался на своем «универсале» со скоростью пять миль в час мимо игорных домов в Гардене и разрядил в окна три пистолета и обрез двенадцатого калибра, ранив двадцать девять человек. «Многие девушки идут в проститутки, чтобы заработать денег и спустить их за карточным столом», – объяснил он в записке. Миссис Ник Адамс призналась, что желание мужа подать на развод, о котором он заявил на шоу Леса Крейна, совсем ее «не удивило», а севернее, в Сан-Франциско, шестнадцатилетний подросток прыгнул с моста Золотые Ворота и выжил.

А в Окружном суде Сан-Бернардино в тот день начался процесс по делу Миллер. Стеклянные двери зала суда не выдержали натиска любопытствующих, и в итоге жетончики, дающие право на посещение заседания, получили только первые сорок три человека в очереди. Очередь начала выстраиваться еще в шесть утра, а несколько студенток дежурили у входа в суд всю ночь, запасшись цельнозерновым печеньем и низкокалорийной газировкой.

В первые несколько дней суд отбирал присяжных, однако уже тогда было понятно, что процесс станет сенсацией. В начале декабря состоялось первое судебное разбирательство с участием присяжных, закончившееся ничем. Улик предоставлено не было, так как в тот день местная газета «Сан-Телеграм» опубликовала эксклюзивный материал, в котором приводились слова помощника окружного прокурора Дона Тёрнера, который представлял сторону обвинения: «Мы изучаем обстоятельства смерти миссис Хейтон. Однако в свете текущего процесса по делу о гибели доктора Миллера, я воздержусь от комментариев о ее смерти». Похоже, в крови Элейн Хейтон обнаружили барбитураты, а в том, как она была одета тем утром, когда ее нашли мертвой на кровати, усмотрели что-то подозрительное. Однако никакие догадки о возможных причинах ее смерти до тех пор не обсуждались нигде, кроме конторы шерифа. «Наверное, кто-то решил, так сказать, не раскачивать лодку, – комментировал Тёрнер позднее. – Ведь речь шла о видных людях».

Несмотря на то что всех этих подробностей в «Сан-Телеграм» не сообщали, было немедленно объявлено о пересмотре дела. Почти одновременно с этим Артвелл Хейтон созвал воскресную пресс-конференцию в своем кабинете. В утренний час к нему явились репортеры, защелкали вспышки. «Джентльмены, как вам, должно быть, известно, – заговорил он с натянутым добродушием, – женщины нередко увлекаются своими врачами и адвокатами. Это вовсе не означает, что со стороны врача или адвоката есть какое-либо ответное романтическое чувство».

– Вы отрицаете, что у вас была связь с миссис Миллер? – спросил один из журналистов.

– Я отрицаю какие бы то ни было романтические чувства со своей стороны.

В ходе последующих утомительных недель он не раз подчеркивал это различие.

Итак, все эти люди, столпившиеся под пыльными пальмами у здания суда, пришли посмотреть на Артвелла, а также они пришли, чтобы увидеть Люсиль – субтильную, бледную от недостатка солнца женщину, которую не всегда можно было назвать красавицей; женщину, которой еще до конца разбирательства исполнялось тридцать пять и на лице которой уже начала проявляться усталость; щепетильную женщину, которая вопреки всем советам адвоката пришла в суд с высокой залитой лаком прической. «Я уговаривал Люсиль просто распустить волосы, но она отказалась», – признавался ее адвокат Эдвард Фоли – низенький, эмоциональный ирландец-католик, который расплакался в зале суда несколько раз. «Она женщина редкой порядочности, – объяснял Фоли, – но в том, что касается внешнего вида, эта порядочность работает против нее».

К началу процесса на Люсиль Миллер стали появляться вещи для будущих мам: медицинское освидетельствование 18 декабря показало, что она на четвертом месяце беременности. Это обстоятельство еще больше осложнило выбор присяжных, так как Тёрнер запрашивал смертную казнь. «Печально, но ничего не поделаешь», – говорил он о положении Миллер каждому присяжному по очереди. Наконец определился финальный состав коллегии, семеро из двенадцати – женщины, самой молодой сорок один год. Это было собрание подобных: несколько домохозяек, механик, водитель грузовика, заведующий продуктовым магазином, делопроизводительница – те самые представители среды, над которыми Люсиль отчаянно пыталась возвыситься.

И не столько супружеская измена, сколько этот самый грех стократно усиливал тяжесть преступления, за которое судили Люсиль Миллер. И защита, и обвинение молча сходились в том, что она женщина падшая, женщина, которая возжелала слишком многого. Но обвинение считало, что она не просто хотела жить в новом доме, ходить на вечеринки и болтать по телефону, тратя гигантские суммы (1 152 доллара за десять месяцев), а что она не остановилась перед убийством мужа, лишь бы получить 80 тысяч долларов по страховке, и подстроила аварию, чтобы по условиям двойной выплаты и страхования от несчастного случая добавить к ним еще 40 тысяч. Тёрнер видел перед собой женщину, которой мало было личной свободы и достойных алиментов (по утверждению защиты, она могла бы этого добиться, если бы довела до конца развод), но которая захотела всё и сразу, которой двигала «любовь и алчность». «Манипуляторшу», которая «использует людей».

Эдварду Фоли, напротив, Люсиль Миллер казалась женщиной импульсивной, не сумевшей «обуздать свое глупое сердечко». Там, где Тёрнер пытался обойти тему беременности стороной, Фоли намеренно привлекал к ней внимание и даже вызвал из Вашингтона мать погибшего, которая подтвердила, что сын говорил ей о том, что они хотят завести еще одного ребенка, потому что, по мнению Люсиль, «это помогло бы подлатать отношения в семье и вернуть то тепло, которое когда-то царило в доме». Там, где обвинение видело холодный «расчет», защита усматривала «язык без костей», и Люсиль Миллер действительно предстала перед судом наивной болтушкой. При жизни мужа она делилась подробностями своей интрижки с подругами, а после его смерти так же беззаботно болтала о ней с сержантом полиции. «Конечно, Корк давно всё знал, – раздавался ее голос на записи, сделанной сержантом Патерсоном наутро после ареста. – После смерти Элейн он запаниковал и задал мне прямой вопрос, и только тогда, мне кажется, только тогда он наконец посмотрел правде в глаза». На вопрос сержанта о том, почему она согласилась поговорить с ним наперекор указаниям защиты, Люсиль Миллер легкомысленно пробормотала: «Ох, я вообще человек честный… Я, конечно, могу купить шляпку и сказать, что она стоила на десять долларов дешевле, но я привыкла поступать так, как считаю нужным, а уж если вас это не устраивает, скатертью дорожка».

Обвинение намекало на связи Люсиль Миллер с другими мужчинами, и даже, вопреки возражениям Фоли, назвало одно имя. Защита отмечала суицидальные склонности ее мужа. Обвинение вызывало экспертов, которые утверждали, что возгорание «фольксвагена» было неслучайным. Фоли приводил свидетелей, которые подтверждали, что машина загорелась сама. Отец Люсиль, школьный учитель из Орегона, цитировал журналистам пророка Исайю: «И всякий язык, который будет состязаться с тобою на суде, – ты обвинишь?» «Люсиль плохо поступила – я про ее роман, – осторожно говорила ее мать. – Но у нее в жизни была любовь, а у иных кроме страсти и нет ничего».

В суде допрашивали четырнадцатилетнюю дочь Миллеров Дебби, которая ровным голосом рассказывала, как за неделю до происшествия они с матерью покупали в супермаркете канистру бензина. Допрашивали Сэнди Слейгл, которая приходила в суд каждый день, – она заявляла, что по меньшей мере единожды Люсиль Миллер помешала мужу совершить самоубийство, да еще такое, которое было бы похоже на несчастный случай и позволило бы получить двойную страховку. Допрашивали Венке Берг, миловидную норвежку двадцати семи лет, гувернантку Хейтонов, которая сообщала, что Артвелл Хейтон дал ей указание не подпускать Люсиль Миллер к его детям.

Бесконечно тянулись два месяца, дело не сходило с передовиц. Всё это время в Сан-Бернардино были расквартированы журналисты криминальной хроники Южной Калифорнии: Говард Гертель из «Таймс», Джим Беннет и Эдди Джо Бернал из «Геральд экзаминер». За эти два месяца дело Миллер исчезло с первой полосы «Экзаминера» лишь дважды, уступив списку номинантов на «Оскар» и материалу о смерти Стэна Лорела. Наконец, 2 марта, когда Тёрнер напоследок еще раз повторил, что это дело о «любви и алчности», а Фоли возразил, что его клиентку судят за измену, дело передали присяжным.

Пятого марта в 16:50 они вынесли вердикт: виновна в тяжком убийстве первой степени. «Она не убивала! – закричала Дебби Миллер, вскочив со своего места в зале, – Не убивала!» Сэнди Слейгл рухнула на стул и зашлась криком. «Сэнди, ради бога, хватит», – приказала ей Люсиль Миллер, и Сэнди тут же подчинилась. Но когда присяжные покидали зал, Слейгл выкрикнула: «Убийцы… Все до единого – убийцы!» В зал прошли помощники шерифа в тонких галстуках с надписью «Родео шерифа, 1965», а отец Люсиль Миллер, школьный учитель с печальным лицом, веривший в слово божье и в то, что желание увидеть мир не сулит ничего хорошего, послал дочери воздушный поцелуй.

Калифорнийская женская тюрьма Фронтера, куда поместили Люсиль Миллер, расположена там, где Юклид-авеню переходит в грунтовую дорогу, неподалеку от тех мест, где Люсиль Миллер еще недавно жила, ходила по магазинам и устраивала благотворительные вечера. Через дорогу пасутся коровы, поливалки орошают люцерну. В тюрьме Фронтера есть поля для софтбола и теннисные корты, и, если бы не колючая проволока по верху сетчатого забора, пока еще не скрывшаяся в кронах молодых деревьев, легко было бы принять это место за общественный колледж. В дни посещения на парковке появляются большие машины: «бьюики» и «понтиаки» дедушек с бабушками, сестер и отцов (мужья приезжают сюда нечасто), у некоторых на бампере наклейки «Поддержи местную полицию!»

Здесь содержится много калифорнийских убийц, девушек, которые неправильно поняли, что обещает им будущее. Дон Тёрнер отправил сюда Сандру Гарнер (а ее мужа – в газовую камеру в Сан-Квентине) после двойного убийства в пустыне в 1959 году, известного криминальным журналистам как «бутылочное убийство». Здесь же отбывает срок Кэрол Трегофф, осужденная за покушение на убийство жены доктора Финча в Вест-Ковине, неподалеку от Сан-Бернардино. Трегофф служит санитаркой в тюремной больнице, и именно она помогла бы ребенку Люсиль Миллер появиться на свет, решись та рожать во Фронтере. Но Люсиль предпочла рожать в другом месте и оплатила работу охранника у входа в родильную палату больницы Сан-Бернардино. За ребенком приехала Дебби Миллер, она нарядила малышку в белое платье с розовыми лентами. Ей разрешили выбрать имя, и она назвала девочку Кими Кай. Дети Миллеров теперь живут с Гарольдом и Джоан Лэнс. Люсиль же, вероятно, придется провести во Фронтере еще десять лет. Дон Тёрнер отозвал первоначальное требование смертной казни (по общему мнению, он запрашивал такое наказание только затем, чтобы, как выразился Эдвард Фоли, «в присяжные не попал ни один человек с малейшими зачатками человечности») и удовлетворился пожизненным заключением с возможностью условно-досрочного освобождения. Люсиль Миллер не нравится в тюрьме, и приспосабливается она с трудом. «Ей придется научиться смирению, – комментирует Тёрнер. – Ей пригодится ее умение очаровывать людей и использовать их в корыстных целях».

Новый дом Миллеров теперь пустует. Надпись на придорожном знаке гласит:

ЧАСТНАЯ ДОРОГА

БЕЛЛА ВИСТА

ТУПИК

Миллеры так и не успели привести в порядок участок, и к облицовке из декоративного камня со всех сторон подступают сорняки. Антенна на крыше покосилась, а в мусорном баке навалена гора обломков семейной жизни: дешевый чемодан, детская игра «Детектор лжи». Там, где могла быть лужайка, стоит знак «Продается». Эдвард Фоли пытается подать апелляцию, но дело постоянно откладывается. «Итог судебного процесса всегда зависит от сочувствия, – устало говорит он. – Я не смог вызвать сочувствия к ней». Все уже порядком устали, устали и смирились, но только не Сэнди Слейгл, которая по-прежнему злится. Она живет в квартире близ Медицинского колледжа в Лома-Линде и изучает, как освещалось дело в криминальной прессе. «Я бы предпочла не говорить о Хейтонах, – отрезает она, не выключая диктофон. – Лучше расскажу, какой Люсиль замечательный человек и как несправедливо с ней поступили». Гарольд Лэнс и вовсе отказывается общаться с посетителями. «Не хотелось бы отдавать за так то, что можно продать», – приветливо объясняет он. Лэнсы уже пытались продать эту историю в журнал «Лайф», но «Лайф» покупать отказался. В окружной прокуратуре занимаются другими убийствами и не понимают, почему дело Миллер вызывает такой интерес. «Это было не самое интересное убийство», – лаконично отвечает Дон Тёрнер. Смерть Элейн Хейтон больше никто не расследует. «Вся необходимая информация у нас уже есть», – говорит Тёрнер.

Офис Артвелла Хейтона расположен этажом ниже офиса Эдварда Фоли. Некоторые в Сан-Бернардино говорят, что Артвелл Хейтон сильно переживал, другие утверждают, что нисколько. Возможно, он действительно не переживал, ведь в золотом краю, где мир каждый день рождается заново, прошлое не имеет власти над настоящим и будущим. Так или иначе, 17 октября 1965 года Артвелл снова женился – на миловидной гувернантке своих детей Венке Берг. Церемония прошла в Часовне Роз в пенсионном поселении близ Риверсайда. Затем в честь молодоженов устроили прием на семьдесят пять человек в обеденном зале Роуз-Гарден-Виллидж. На женихе был черный галстук, а в петлице сияла белая гвоздика. Невеста же в белом платье из матового шелка сжимала в руках букет из кустовых роз с ниспадающими до пола цветами стефанотиса. Тонкую тюлевую фату ее держала диадема, усыпанная мелким жемчугом.

Джон Уэйн: Песня о любви

Летом 1943 года восьмилетняя я с папой, мамой и младшим братом оказалась на авиабазе Петерсон-Филд в Колорадо-Спрингс. Месяцами дул горячий ветер, и казалось, что к августу всю арканзасскую пыль сдует в Колорадо, она пронесется над обшитыми брезентом бараками и временными взлетно-посадочными полосами и остановится, лишь разбившись о вершину Пайкс-пик. Таким летом делать было толком нечего: в один из дней состоялась презентация первого Боинга-29, событие заметное, но на полноценную программу на каникулы оно не тянуло. Был офицерский клуб, но без бассейна; единственное, что там было интересного, – это голубой искусственный дождь позади барной стойки. Дождь этот надолго завладел моим вниманием, но не могла же я глядеть на него всё лето, так что мы с братом пошли в кино.

Мы ходили на три-четыре дневных сеанса в неделю; кинотеатром служил темный Куонсетский ангар, в котором были расставлены складные стулья. Именно там летом 1943 года, когда улицы обжигал горячий ветер, я впервые увидела Джона Уэйна. Рассмотрела его походку, услышала голос. Услышала, как в картине «В старой Оклахоме» он говорит девушке, что построит ей дом «у изгиба реки, где растут тополя». Так уж вышло, что я выросла не той женщиной, которая могла бы стать героиней вестерна, а мужчины, которые мне встречались, пусть и были полны добродетелей и отвозили меня жить в разные места, которые я со временем полюбила, отнюдь не были Джонами Уэйнами и никогда не строили мне домов у изгиба реки, где растут тополя. В глубине души, где всё так же льет тот голубой искусственный дождь, я до сих пор мечтаю услышать эти слова.

Я рассказываю это не затем, чтобы излить душу или вспомнить всё, но хочу лишь показать, что Джон Уэйн, вихрем промчавшийся через мое, а быть может, и ваше детство, навеки предопределил очертания некоторых наших фантазий. Казалось невероятным, что этот человек может заболеть, что внутри него может зреть самый необъяснимый и неуправляемый недуг. Слухи рождали неясную тревогу, которая ставила под сомнение само наше детство. В мире Джона Уэйна распоряжаться мог лишь Джон Уэйн. «Едем, – говорил он. – По коням!» «Вперед» и «Мужчина должен делать то, что дóлжно». «Эй, привет», – говорил он, завидев девушку в лагере строителей, в поезде или просто на крыльце в ожидании наездника из высокой травы. Когда Джон Уэйн заговаривал, его намерения невозможно было истолковать превратно: его веская мужественность была видна даже ребенку. Мы рано поняли, что мир полон корысти, сомнений и обезоруживающей двусмысленности, но Джон Уэйн показал нам другой мир, и этот мир, существовал он в действительности или нет, определенно остался в прошлом. Это был мир, где мужчина мог быть свободен, мог создать собственный кодекс чести и следовать ему; мир, где мужчина, который делает, что должно, мог рассчитывать на то, что однажды подхватит подругу и поскачет с ней через лощину туда, где его ждет дом и свобода, а вовсе не больница, невесть откуда взявшаяся хворь, высокая кровать с букетами у изголовья, лекарства и натянутые улыбки. Туда, где в изгибе искрящейся реки утреннее солнце играет в ветвях тополей.

«Эй, привет!» А откуда он родом, этот наездник из высокой травы? Даже история его казалась идеальной, потому что истории как будто и не было – ничто не нарушало ход волшебной сказки. Урожденный Мэрион Моррисон, он появился на свет в Уинтерсете, штат Айова, в семье аптекаря. В детстве переехал в калифорнийский Ланкастер вместе с прочими переселенцами в землю обетованную, которую иногда называли «западным побережьем Айовы». Ланкастер не назовешь страной грез; это город в пустыне Мохаве, где ветер разносит пыль. Но всё же Ланкастер – калифорнийский город, и всего лишь год отделял Мэриона Моррисона от переезда в Глендейл, где пустоши пахнут иначе: это край апельсиновых рощ и антимакассаров, приличное место, перевалочный пункт на пути к кладбищу Форест-Лоун. Представьте себе Мэриона Моррисона в Глендейле. Сначала бойскаут, потом ученик школы Глендейл-Хай. Игрок футбольной команды Университета Южной Калифорнии, член студенческого братства Сигма Хи. Летние каникулы, подработка реквизитором на старой студии «Фокс», а там – встреча с режиссером Джоном Фордом, который разглядел идеальную форму, способную вместить все невысказанные мечты нации, гадающей, на каком перекрестке мы свернули не туда. «Вот черт! – говорил позже Рауль Уолш. – Этот сукин сын – настоящий мужик». Так спустя некоторое время мальчик из Глендейла стал звездой. Не актером, как он любил напоминать журналистам («Сколько раз вам повторять: я не играю, я разыгрываю!»), а звездой, и почти всю оставшуюся жизнь звезда по имени Джон Уэйн проведет с тем или иным режиссером на съемках в какой-нибудь глуши в поисках мечты.

 
Там, где небо чуть голубее
Там, где дружба немного честнее
Там, где начинается Запад
 

В этой мечте не могло случиться ничего дурного, ничего такого, с чем нельзя справиться. Но кое-что всё же случилось. Сначала поползли слухи, за ними последовали заголовки. «Я показал мерзавцу, где РАКИ зимуют», – наконец объявил Джон Уэйн своим особенным голосом, низводившим смертельно опасные клетки до заурядных хулиганов, но даже так все почувствовали, что итог этой битвы предсказать невозможно, эту схватку Джон Уэйн мог проиграть. Нащупать границы иллюзии и реальности мне, как и всем, бывает трудно, и мне не очень-то хотелось встретить Джона Уэйна тогда, когда он сам, должно быть, испытывал те же затруднения. Однако именно так и случилось: в Мексике во время съемок, которые столько раз задерживала его болезнь, в той самой стране мечты.

Для Джона Уэйна это была 165-я картина. Для Генри Хэтэуэя – 84-я. 34-я для Дина Мартина, отрабатывавшего старый контракт с Хэлом Уоллисом, для которого, в свою очередь, это была 65-я независимая картина. Снимали вестерн под названием «Сыновья Кэти Элдер». После задержки в три-четыре месяца наконец удалось отснять в Дуранго натурные сцены, а сейчас подходили к концу павильонные съемки в студии Чурубуско неподалеку от Мехико-сити. Солнце пекло, воздух был чист, время было обеденное. Мексиканские парнишки из съемочной группы сосали ириски под перечными деревьями, техники засели в местечке неподалеку, где за один американский доллар можно было взять фаршированного лобстера и текилу, а самые ценные кадры, ради которых всё и затевалось, сидели вокруг большого стола в темной, похожей на пещеру столовой, ели huevos con queso и запивали пивом «Карта бланка». Небритый Дин Мартин. Мак Грей, который ходит за Мартином хвостом. Боб Гудфрид, ответственный за связи с общественностью в компании «Парамаунт», который прилетел, чтобы распорядиться о трейлере, человек с чувствительным желудком. «Чай с тостом, – наставлял он. – Вот самое то. На салат полагаться не стоит». Генри Хэтэуэй, режиссер, который Гудфрида, кажется, не слушал. И Джон Уэйн, который не слушал, кажется, никого.

– Невероятно долгая неделя, – в третий раз произнес Дин Мартин.

– Как ты можешь так говорить? – возмущенно воскликнул Мак Грэй.

– Не-ве-ро-ят-но дол-га-я не-де-ля, вот так и могу.

– Ты ведь не хочешь, чтобы она побыстрее закончилась?

– Скажу прямо, Мак. Я хочу, чтобы она закончилась. Завтра вечером сбрею эту бороду, доберусь до аэропорта, и адьос, амигос! Только меня и видели, мучачос!

Генри Хэтэуэй прикурил сигару и с нежностью похлопал Мартина по плечу:

– Не завтра, Дино.

– Генри, что ты еще решил доснять? Мировую войну?

Хэтэуэй снова похлопал Мартина по плечу и посмотрел куда-то вдаль. На другом конце стола заговорили о человеке, который несколько лет тому назад предпринял неудачную попытку взорвать самолет.

– Он всё еще за решеткой, – внезапно сказал Хэтэуэй.

– За решеткой? – Мартин на мгновение отвлекся от размышлений о том, как поступить с клюшками для гольфа – отправить домой с Бобом Гудфридом или поручить Маку Грею. – За что его посадили, если никто не погиб?

– За покушение на убийство, Дино, – мягко ответил Хэтэуэй. – Это тяжкое преступление.

– То есть даже если кто-нибудь только попытается меня убить, его посадят?

Хэтэуэй вытащил сигару изо рта и посмотрел через стол. «Меня бы кто пытался убить, до тюрьмы бы не дожил. Ты что скажешь, Герцог?»

Человек, к которому была обращена последняя реплика, очень медленно вытер рот, отодвинулся на стуле и встал. Вся жизнь, вся правда была в этом движении, которое тысячи раз становилось кульминацией в каждой из 165 картин, на мерцающих фронтирах и фантасмагорических полях боя, и сейчас, в столовой на студии Чурубуско близ Мехико-сити, напряжение вновь достигло высшей точки. «Точно, – прорычал Джон Уэйн. – Я бы такого прибил».

В те дни на последней неделе съемок почти все актеры, занятые в «Сыновьях Кэти Элдер», разъехались по домам; остались только исполнители главных ролей: Уэйн, Мартин, Эрл Холлиман, Майкл Андерсон-младший и Марта Хайер. Хайер почти не было видно, но то и дело кто-нибудь ее упоминал, обыкновенно как «нашу девушку». Эти актеры провели вместе уже девять недель, шесть из них в Дуранго. В Мехико-сити всё было несколько иначе. Сюда любят ездить жены – покупать сумки, ходить на вечера Мерл Оберон и разглядывать ее картины. Но Дуранго не то. От одного лишь названия кружится голова. Страна мужчин. Место, где начинается Запад. В Дуранго росли мексиканские кипарисы, бежал водопад, трещали гремучие змеи. Погода давала о себе знать – из-за холода по вечерам натурные съемки дважды откладывались до переезда в павильоны Чурубуско. «Это из-за нашей девушки, – объясняли мне. – Девушку нельзя держать на таком холоде». В Дуранго готовил Генри Хэтэуэй; гаспачо, ребрышки и стейки заказывал с авиадоставкой из «Сэндз» Дин Мартин; в Мехико-сити он хотел готовить сам, но администрация отеля «Бамер» не разрешила ему поставить в номере кирпичную печь для барбекю. «Если вы не побывали в Дуранго, вы всё пропустили», – говорили актеры между собой, иногда в шутку, а иногда всерьез, и в конце концов присказка прижилась. Дуранго – потерянный рай.

Мексико-сити не Дуранго, но и не Беверли-Хиллз. Больше на той неделе в Чурубуско никто не снимал, и внутри просторного павильона, на двери которого висела табличка LOS HIJOS DE KATIE ELDER, а вокруг на ярком солнце стояли перечные деревья, можно было хотя бы на время выстроить особый мир мужчин, которые любят делать вестерны, мир дружеской преданности и добродушных шуток, сентиментальных признаний и общих сигар, бесконечного потока обрывочных воспоминаний; мир разговоров у костра, единственная цель которых – чтобы в ночи, на ветру, шорох в траве и листьях прерывался человеческим голосом.

– У меня на съемках как-то случайно ударили каскадера, – говорил Хэтэуэй между дублями тщательно срежиссированной сцены драки. – Как же его звали? Он еще женился на Эстель Тейлор. Познакомился с ней в Аризоне.

Вокруг него собиралась съемочная группа, сигары переходили из рук в руки. Тонкое искусство постановочного боя требовало сосредоточения.

– Я только раз одного парня ударил, – поделился Уэйн. – В смысле, случайно. Майка Мазурки.

– Интересный ты парень… Слышите, Герцог только одного человека в жизни ударил. Майка Мазурки.

– Интересный выбор.

Вокруг шепчутся.

– Это был не выбор, я случайно.

– Могу себе представить.

– Еще бы.

– Боже! Майк Мазурки!

Беседы не смолкали. Там был Уэб Оверлендер, который гримировал Уэйна уже двадцать лет, сутулый, в синей ветровке, он раздавал всем пластинки «Джуси фрут». «Спрей от насекомых, – ворчал он. – Тоже мне. Видали мы ваш спрей от насекомых в Африке, ага. Помните Африку?» Или: «Моллюски на пару. Тоже мне. В пресс-туре „Хатари!“ мы ими объелись. Помните „Букбайндерс“?» Был там и Ральф Волки, который последние одиннадцать лет тренировал Уэйна, в неизменной красной бейсболке и с вырезкой статьи Хедды Хоппер про Уэйна. «Эта Хоппер просто невероятная, – повторял он снова и снова. – Не чета всем этим писакам. Те только и твердят болен-болен, болен-болен. А у него боли, кашель, работа целыми днями, и он никогда не жалуется. Да у этого парня лучшие хуки со времен Демпси, какое „болен“?»

И, конечно, там был сам Уэйн, с боем вписывающий 165-ю картину в свой послужной список. В шпорах тридцатитрехлетней давности, пыльном шейном платке, голубой рубашке. «Для таких фильмов несложно подобрать одежду, – поделился он. – Можно надеть голубую рубашку, а в Долине памятников – желтую». Уэйн носил относительно новую шляпу, в которой до смешного походил на Уильяма Харта. «У меня была любимая кавалерийская шляпа, но я одолжил ее Сэмми Дэвису. А он ее вернул в таком состоянии, что уже не наденешь. Наверное, пока он ее носил, каждый подходил к нему и хлопал по макушке со словами: „Окей, Джон Уэйн…“ Мол, в шутку».

Этот Джон Уэйн торопился работать, заканчивал картину с ужасной простудой и мучительным кашлем. Уставал к концу дня настолько, что на площадке для него держали наготове кислородный ингалятор. И всё равно не было ничего важнее Кодекса. «Ну и парень… – говорил он о репортере, который чем-то ему не угодил. – Я не скрываю, что лысею. И что оброс жирком в талии. У кого его нет в пятьдесят семь? Тоже мне новости! А он всё не унимается!»

Уэйн умолк на мгновение, готовясь раскрыть суть претензии, корень недовольства, нарушение правил, которое беспокоило его больше, чем возможные неточности в цитировании, больше, чем намек на то, что времена Ринго Кида остались в прошлом. «Приходит без приглашения, я всё равно его впускаю. И вот мы сидим, пьем мескаль из кувшина для воды».

Уэйн снова затих, значительно посмотрел на Хэтэуэя, собираясь с силами, чтобы огласить невероятную развязку. «Так его потом до номера провожать пришлось».

Затем они поспорили о достоинствах разных профессиональных бойцов, о цене «Джим Бима» в песо. Поспорили о диалогах.

– Он, может быть, и суровый парень, Генри, но я всё же сомневаюсь, что он так легко отказался бы от Библии своей матери.

– А мне нравится удивлять.

Затем они перекинулись шутками о спортивной диете.

– Знаешь, почему это называют соусом памяти? – спросил Мартин, подняв миску с чили.

– Почему?

– Потому что утром ты его точно вспомнишь!

– Слышишь, Герцог? Вот почему это соус памяти.

Потом они с энтузиазмом принялись расписывать по шагам массовую драку, которая всегда есть в фильмах с Уэйном. Нужна она по сюжету или нет, без нее картины не будет, потому что эта компания слишком любит снимать подобные сцены. «Смотри, было бы забавно: Герцог подхватывает парня, а потом Дино и Эрл вдвоем выталкивают его вон. Как вам такое?»

Они общались старыми анекдотами; их товарищество скрепляла печать незлобивых старомодных острот о женах – укротительницах и воспитательницах. «Сеньоре Уэйн взбредает в голову лечь попозже и пропустить стаканчик бренди перед сном. И весь вечер превращается в „Да, Пилар, ты права, дорогая. Да, я постоянно над тобой издеваюсь, ты права, Пилар, я невыносим“».