Текст книги "Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме"

– Айра, вы вегетарианец? – спрашивает кто-то лениво.

– Да, именно так.

– Расскажи им, Айра, – просит Джоан Баэз. – Это мило.

Он откидывается назад и смотрит в потолок. «Однажды я был в горах Сьерра-Невада, – он делает паузу. Джоан одобрительно улыбается. – Я видел, как прямо на голом камне растет величественное дерево, как оно тянется вверх. И я подумал, ну что ж, дерево, раз ты так хочешь жить, пусть! Хорошо! Я не буду тебя рубить. Не буду мучить. Всех нас объединяет одно: мы хотим жить».

– А как же овощи? – несмело спрашивает девушка.

– Ну, разумеется, я осознал, что пока я живу в этом теле, я не смогу полностью исключить насилие.

Темнеет. Все скидываются по пятьдесят центов на завтрашний обед. Кто-то зачитывает просьбу Наблюдательного совета округа Монтерей: жителей просят поднять американский флаг, чтобы показать, что «радикалов, коммунистов и трусов в этом округе нет». Кто-то вспоминает Комитет Дня Вьетнама и отколовшегося от них паренька, который приезжал в Кармел-Вэлли.

– Марв – самый настоящий сторонник ненасилия, – заявляет Айра. – Человек любви и чести.

– Сам он себя называл анархистом, – с сомнением в голосе перебивают его.

– Верно, – соглашается Айра. – Именно.

– Комитет Дня Вьетнама назвал бы Ганди буржуа?

– Ох, лучше у них спросить… но сами они живут очень буржуазно.

– Как точно сказано, – говорит мечтательный кудрявый блондин с фиолетовым стеклянным шариком. – Заходишь к ним в офис, и они такие недружелюбные, такие холодные…

Вся группа ласково улыбается ему. Небо успело стать того же цвета, что и стеклянный шарик, но никто не торопится собирать книги, журналы и пластинки, искать ключи от машин и заканчивать встречу. Когда студенты собираются уходить, Джоан уже ест руками картофельный салат прямо из холодильника, и все остаются, чтобы разделить с ней трапезу, побыть еще немного в доме, где им тепло.

1966

Товарищ Ласки, КП США (м.-л.)

Майкл Ласки, также известный как М. И. Ласки, – молодой человек несколько сумрачного вида с глубоким пылким взглядом, короткой бородой и бледной кожей, которая особенно выделяет его в Южной Калифорнии. Необычной внешностью и безжалостной идеологической риторикой он напоминает растиражированный образ профессионального революционера, каковым по сути и является. Майкл Ласки родился двадцать шесть лет назад в Бруклине, ребенком переехал в Лос-Анджелес, на втором курсе бросил Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе и занялся организационной работой в Профсоюзе работников розничной торговли. Сейчас же он занимает пост Генерального секретаря Центрального комитета Коммунистической партии США (марксистско-ленинской), раскольнической группы сталинистов-маоистов, активной в Уоттсе и Гарлеме. Он твердо предан незыблемой доктрине, клеймящей традиционную Американскую коммунистическую партию «ревизионистской буржуазной кликой», Прогрессивную лейбористскую партию – троцкистами, «ревизионистскую клику под пятой Гаса Холла» – беспринципными лакеями буржуазии, которые предлагают мирные договоренности не «рабочим», а либеральным империалистам, а борца за гражданские права Рэпа Брауна – орудием, если не добровольным агентом правящего класса империалистов.

Не так давно мне довелось провести некоторое время с Майклом Ласки в книжном магазине Рабочего интернационала в Уоттсе, штаб-квартире КП США (м.-л.) на Западном побережье. Мы сидели за кухонным столом под флагом с серпом и молотом и портретами Маркса, Энгельса, Мао Цзедуна, Ленина и Сталина (Мао на почетном месте в центре) и обсуждали революцию, необходимую для установления диктатуры пролетариата. На самом деле мне была интересна не революция, а революционер, сидевший передо мной. При себе Ласки носил красную книжечку стихотворений Мао; разговаривая, он прилаживал книжку к краю стола то вертикально, то плашмя. Чтобы понять, кто такой Майкл Ласки, необходимо иметь особую восприимчивость к подобной компульсивной суете. Невозможно представить себе Ласки, который ест или спит. У него нет ничего общего с теми страстными личностями, которые обычно вступают в ряды «Новых левых». Майкл Ласки презирает реформаторов-уклонистов. Он считает, вслед за Мао, что политическую власть надо брать с оружием в руках, и настаивает на этом с какой-то бесстыдной и самоубийственной честностью. Одним словом, на карте американских левых партий он занимает экстравагантную, непопулярную и крайне непрактичную позицию, которая обрекает его на невыносимое одиночество. Он уверен, что в Америке есть «рабочие» и что, когда придет время, они «восстанут», но не анархично, а согласованно и сознательно. И еще он уверен, что «правящий класс» обладает самосознанием и демоническими силами. Идеалист во всех смыслах.

Оказывается, мне довольно уютно с Майклами Ласки этого мира, с теми, кто существует по ту сторону реальности, с теми, в ком так силен ужас, что они посвящают себя бескомпромиссным и обреченным на провал задачам; я и сама кое-что знаю об ужасе, поэтому могу сполна оценить замысловатые системы, которыми люди заполняют пустоту, – все сорта опиума для народа, будь то легкодоступные средства вроде алкоголя, героина и беспорядочных половых связей или более изобретательные, такие как вера в бога и История.

Естественно, в разговоре с Майклом Ласки, чей опиум – История, об ужасе я не упоминала. Я намекнула на «депрессию», рискнула предположить, что он мог быть «в депрессивном состоянии» из-за того, что на недавнюю Первомайскую демонстрацию пришло всего человек десять, но Майкл ответил, что депрессия препятствует революционному процессу и что этой напасти подвергаются лишь недостаточно идейные люди. Майкл Ласки, похоже, не ощущал со мной ту близость, которую я ощущала с ним. «То, что я согласился поговорить с вами, – объяснил он, – это осознанный риск. Разумеется, ваша функция – собирать информацию для спецслужб. По сути, вы хотите провести допрос, какой устроило бы ФБР, затащи они нас к себе». Он замолчал и постучал ногтями по красной книжке. «И всё же наш разговор дает мне определенные преимущества. Ведь подобные интервью служат публичным свидетельством моего существования», – закончил он.

Обсуждать со мной, по его выражению, «тайный аппарат» КП США (м.-л.) Майкл Ласки отказался, как и рассказывать, сколько человек числится в организации. «Очевидно, я не собираюсь делиться с вами подобными сведениями, – сказал он. – Мы, безусловно, осознаем, что нас объявят вне закона». Но книжный магазин Рабочего интернационала – «заведение открытое», так что мне позволили осмотреться. Я полистала литературу из Пекина («Премьер-министр Чэнь И отвечает на вопросы журналистов»), Ханоя («Президент Хо Ши Мин отвечает президенту Л. Б. Джонсону») и албанской Тираны («Крик и плач о перемене в политике Тито и неоспоримая правда»), попробовала напеть куплет из северовьетнамского песенника «Когда мы партии нужны, наше сердце полнит ненависть». Книжные полки занимали переднюю часть магазина, там же расположилась касса и кухонный стол; в глубине, за фанерной перегородкой, стояли раскладушки, пресс и мимеограф, на котором Центральный комитет печатает «политический листок» под названием «Глас народа» и «теоретический листок» под названием «Красный флаг». «Для обеспечения охраны к магазину приписан кадровый состав, – объяснил Майкл Ласки, когда я спросила про раскладушки. – У них припасен небольшой арсенал, пара дробовиков и несколько других единиц оружия».

Столь тщательная забота о безопасности может показаться забавной, если задуматься о том, чем в действительности занимается кадровый состав этой организации. А именно, помимо издания «Гласа народа» и попыток создать «Вооруженную группу народной защиты», в основном оттачивает собственную идеологию и отыскивает «ошибки» и «недочеты» в установках коллег. «Некоторым кажется, что мы попусту тратим время, – произносит вдруг Майкл Ласки. – Не имея идеологии, вы, должно быть, недоумеваете, что может предложить Партия. Ничего. Главенство над вашей жизнью в течение тридцати-сорока лет. Избиения. Тюрьму. На более высоком уровне – насильственную смерть».

Конечно же, это было щедрое предложение. Майкл Ласки выстроил себе мир витиеватых хитросплетений и безукоризненной ясности, мир, наполненный смыслом не только благодаря высшей цели, но и благодаря угрозам изнутри и извне, интригам и самому партийному аппарату; это был строго упорядоченный мир, где всё имело значение. Вот еще одна история из жизни книжного магазина Рабочего интернационала. Половину дня марксисты-ленинисты продавали «Глас народа» на улицах, и теперь Майкл Ласки и трое его однопартийцев подсчитывали выручку. Церемония эта выглядела не менее торжественно, чем собрание членов правления крупного банка.

– Мистер… Товарищ Симмонс, каков суммарный доход? – спросил Майкл Ласки.

– Девять долларов девяносто один цент.

– За какой период?

– Четыре часа.

– Итого продано экземпляров?

– Семьдесят пять.

– В среднем за час?

– Девятнадцать.

– Среднее пожертвование составило?

– Тринадцать с половиной центов.

– А самое крупное?

– Шестьдесят центов.

– Самое меньшее?

– Четыре цента.

– Не лучший результат, товарищ Симмонс. Поясните причины?

– Социальные выплаты и пособия по безработице придут только завтра, в такие дни пожертвований всегда мало.

– Благодарю, товарищ Симмонс.

Так вот что такое мир Майкла Ласки: маленькая, но опасная победа бытия над небытием.

1967

Лос-Анджелес 38, улица Ромэйн, дом 7000

Дом номер 7000 по улице Ромэйн расположен в той части Лос-Анджелеса, которая хорошо знакома почитателям Рэймонда Чандлера и Дэшила Хэммета: это оборотная сторона Голливуда, к югу от бульвара Сансет, где жмутся друг к другу скромные фотостудии, склады и одноэтажные дома на две семьи. Отсюда недалеко до «Парамаунта», «Коламбии», «Десиле» и студии Сэмюэла Голдвина, так что многие из жителей окрестных районов имеют какое-то отдаленное отношение к киноиндустрии. Кто-то, скажем, проявлял фотографии, сделанные поклонниками кино, или был знаком с маникюршей Джин Харлоу. Здание по этому адресу и само напоминает выцветшую кинодекорацию своими пастельными стенами и облупившимся декором в стиле модерн. Окна заколочены досками или закрыты армированным стеклом, а у входа среди пыльных олеандров лежит резиновый коврик с надписью «Добро пожаловать».

Хотя вообще-то здесь никого не жалуют, ибо дом по адресу улица Ромэйн, 7000 принадлежит Говарду Хьюзу, и дверь его заперта. «Центр коммуникаций» Говарда Хьюза, расположившийся под ярким солнцем в краю Чандлера и Хэммета, лишний раз подтверждает догадку о том, что жизнь – всего лишь сценарий, ведь империя Хьюза в свое время была единственным индустриальным комплексом в мире (включающим в разные годы машиностроительный завод, зарубежные дочерние предприятия по производству технического оснащения для нефтяной промышленности, пивоварню, две авиакомпании, недвижимость в невероятных масштабах, крупнейшую киностудию и завод по ремонту радиоэлектронного и ракетного вооружения), которым управлял человек, чей modus operandi больше всего напоминал образ действий героя чандлеровского «Вечного сна».

Так уж вышло, что я живу неподалеку от дома номер 7000 по улице Ромэйн и взяла привычку проезжать мимо время от времени – полагаю, по той же причине, по которой исследователи истории короля Артура ездят на побережье Корнуолла. Меня интересует фольклор, связанный с Говардом Хьюзом, то, как люди реагируют на него, какими словами о нем говорят. Приведу пример. Пару недель назад я обедала с одной старой подругой в ресторане отеля «Беверли-Хиллз». Среди прочих гостей была удачно вышедшая замуж женщина лет тридцати, в юности бывшая звездой у Хьюза, и художник по костюмам, который работал на многих его картинах и до сих пор каждую неделю получает чеки с улицы Ромэйн, 7000 за то, что больше ни с кем не сотрудничает. Вот уже несколько лет он занят лишь тем, что еженедельно их обналичивает. Так они и сидели на солнце вдвоем – некогда восходящая звездочка и бывший костюмер – и обсуждали человека, который появляется на людях реже, чем неуловимый персонаж комикса «Тень». Им было интересно, как он поживает и почему посвятил 1967 год тому, чтобы скупить весь Лас-Вегас.

– Только не говори, что это правда – неужели он действительно купил «Дезерт инн» целиком только потому, что там ожидали крупных игроков и отказались придержать за ним пентхаус? – любопытствовала бывшая старлетка, вертя на пальце алмаз величиной с отель «Риц». – Наверняка у него была какая-то стратегическая задача.

Это очень точная формулировка. Всякий, кто следит за экономической прессой, знает, что Хьюз не заключает сделки, не вступает в переговоры – он выполняет «стратегические задачи». Как однажды выразились в «Форчун», расхваливая Хьюза в серии публичных любовных писем, его главной стратегической задачей всегда было «сохранить единоличную власть над богатейшей индустриальной империей, принадлежащей ему по праву собственности». Нет у Хьюза и деловых «партнеров». Только «соперники». Когда «кажется», что они ставят под угрозу его абсолютный контроль, Хьюз «может выступить, а может и не выступить» с ответными мерами. Такие несвойственные финансовой журналистике выражения, как «кажется» и «может выступить, а может и не выступить», свидетельствуют об особом характере стратегических задач Хьюза. И вот с какими ответными мерами он порой выступает или не выступает: в критический момент Хьюз может предупредить собеседника: «Вы выкручиваете мне руки». Если Хьюзу что и не нравится, так это когда ему выкручивают руки (обычно это означает предложение появиться на публике или обсудить его решения), и по меньшей мере один директор «Транс уорлд эйрлайнс», компании, положение дел в которой при Хьюзе могло сравниться разве что с обстановкой в правительстве Гондураса, покинул свой пост именно после подобного замечания.

Историям такого рода нет конца, и все они звучат бесконечно знакомо. Паства передает их из рук в руки, словно бейсбольные карточки, до тех пор, пока они не истреплются по краям и не перекочуют в разряд апокрифов. Одна из таких историй повествует о парикмахере Эдди Александре, которому платили внушительную сумму, чтобы тот «был наготове в любое время дня и ночи», если вдруг Хьюз захочет постричься. Рассказывают, что однажды Хьюз позвонил Александру в два часа ночи со словами: «Да я так, просто звоню – хотел удостовериться, что ты наготове». Когда компания «Конвэйр» захотела продать Хьюзу 340 единиц транспорта, он настоял на том, чтобы в целях обеспечения «конфиденциальности» обсуждение этой стратегической задачи происходило с полуночи до рассвета при свете ручного фонаря на городской свалке Палм-Спрингс. Был случай, когда Хьюз и его юрист Грег Бауцер внезапно перестали отвечать на телефонные звонки, в то время как в конференц-зале нью-йоркского «Кемикал-банка» решался вопрос о предоставлении «Транс уорлд эйрлайнс» ссуды на 165 миллионов долларов. И вот, 165 миллионов на руках, представители двух крупнейших страховых компаний и девяти влиятельнейших банков в ожидании, уже семь вечера и это последний день, когда сделка в принципе возможна, а трубку поднимает не Говард Хьюз и даже не его юрист, а жена Бауцера, актриса Дана Уинтер. «Чтоб ему всё монетами выдали и он себе мешок на ноги уронил», – говорил спустя шесть лет брокер с Уолл-стрит, когда Хьюз продал «Транс уорлд эйрлайнс» за 546 миллионов долларов.

Есть истории и посвежее. Говард Хьюз едет в Бостон на скоростном поезде «Супер Шеф» под охраной железнодорожного наряда полиции Бель-Эйр. Говард Хьюз в больнице Питера Бента Бригэма. Говард Хьюз присваивает пятый этаж бостонского «Рица». Говард Хьюз то ли покупает, то ли не покупает 37,5 % кинокомпании «Коламбия пикчерз» при посредничестве швейцарского банка в Париже. Говард Хьюз болен. Говард Хьюз умер. Нет, он в Лас-Вегасе. Говард Хьюз покупает отель «Дезерт инн» за 13 миллионов долларов. Говард Хьюз покупает казино «Сэндз» за 15 миллионов. Выделяет штату Невада шесть миллионов долларов на медицинский институт. Ведет переговоры о покупке новых ранчо, «Аламо эйрвейз», аэропорта Норт-Лас-Вегас, еще каких-то ранчо, того, что еще осталось на Лас-Вегас-стрип. К июлю 1967 года Говард Хьюз становится самым крупным единоличным владельцем недвижимости в округе Кларк, штат Невада. «Говарду нравится Лас-Вегас, – рассказал как-то знакомый Хьюза. – Ему нравится, когда в любое время дня и ночи можно найти открытый ресторан, если хочется сэндвич».

Почему нам так нравятся эти истории? Почему мы снова и снова пересказываем их друг другу? Почему мы сделали национального героя из полной противоположности наших традиционных героев, из этого параноидального миллионера с Запада, за которым тянется шлейф легенд об отчаянии, власти и белых кроссовках? С другой стороны, мы всегда искали таких героев. Персонажи и истории завоевывают нашу любовь не потому, что им присущи какие-то достоинства, но потому, что они отражают нечто прочно в нас засевшее, нечто, что мы не способны в себе признать. Босой Джо Джексон, Уоррен Гамалиел Хардинг – Титаник: крушение непотопляемых. Чарльз Линдберг, Скотт и Зельда Фицджеральд, Мэрилин Монро – прекрасные и обреченные. И Говард Хьюз. Тот факт, что мы сделали из Говарда Хьюза героя, сообщает кое-что интересное о нас самих, что припоминается лишь смутно: в Америке стремление к деньгам и власти объясняется не тем, что можно купить за деньги, и не желанием власти как таковой (американцы неловко обращаются с собственностью и испытывают вину за власть, что особенно сложно понять европейцам с их материализмом и искушенностью в вопросах власти), но той абсолютной свободой, мобильностью и приватностью, которую они обеспечивают. Именно это побуждение весь XIX век влекло американцев к Тихому океану – желание, чтобы всегда нашелся открытый ресторан, если хочется сэндвич, желание действовать свободно и жить по своим правилам.

Конечно, мы в этом никогда не признаемся. Такое побуждение – путь к социальному самоубийству. Мы осознаем это, и потому нашли способ снизить риски – говорить одно, а в глубине души верить в другое. Когда-то Лайонел Триллинг обозначил так называемый роковой разрыв между «идеями образованных либералов и глубинами человеческого воображения». «Я имею в виду лишь то, – писал он, – что образованный класс с умеренным подозрением относится к получению прибыли как мотивации, верит в прогресс, науку, социальное законодательство, планирование и международное сотрудничество… Эти убеждения делают честь тем, кто их придерживается. И всё же тот факт, что ни один крупный писатель не сформулировал эти идеи и созвучные им эмоции в большой литературе, говорит что-то если не о самих убеждениях, то, по крайней мере, о том, как они в нас проявляются». Публично мы восхищаемся теми, кто воплощает эти идеалы. Мы любим типаж Эдлая Стивенсона – рационального, просвещенного мужчины, не склонного к психопатическому поведению. Из числа людей состоятельных мы публично восхищаемся Полом Меллоном, потомственным предпринимателем и филантропом европейского толка. Впрочем, наши публичные герои никогда не совпадали с тайными. Размышляя о Говарде Хьюзе, невозможно не заметить бездонную пропасть между желаниями высказанными и истинными, между теми, кем мы открыто восхищаемся и кого тайно желаем, иными словами, между теми, на ком мы женимся, и теми, кого любим. В стране, где всё больше ценятся социальные добродетели, Говард Хьюз – герой не только антисоциальный, но грандиозно, блистательно, запредельно асоциальный. Последний человек, сумевший сохранить неприкосновенность частной жизни, – мечта, в которой мы больше не отдаем себе отчета.

1967

Калифорнийские грезы

Каждый будний день в одиннадцать часов, едва только солнце успеет прогнать последний утренний туман с холмов Санта-Барбары, пятнадцать-двадцать человек собираются в столовой особняка, некогда принадлежавшего производителю рубашек, с видом на Тихий океан и проводят очередное совещание, посвященное, как здесь говорят, «прояснению основных вопросов». Это Центр изучения демократических институтов, последняя инкарнация Фонда Республики и – с 1959 года, когда Фонд потратил 25 тысяч долларов на отделанную мрамором виллу в эвкалиптовой роще, – излюбленное место отдыха тех, кого председатель Центра Роберт Хатчинс считает вольнодумцами, вдохновителями и, пожалуй, прежде всего – готовыми к сотрудничеству, или «своими людьми». «Тем, кому интересны только собственные дела, – говорил Хатчинс, – приезжать сюда не стоит. Это место только для тех, кто готов работать в коллективе и с коллективом».

Резидентам в Центре выделяют кабинет (жилые помещения в Центре не предусмотрены) и назначают оклад, который, по слухам, исчисляется на основе шкалы зарплат Калифорнийского университета. Процесс отбора называют «таинственным», но в нем всегда участвуют «знакомые люди». Пол Хоффман, в прошлом председатель Фонда Форда, а затем глава Фонда Республики, сейчас занимает место почетного председателя Центра. Нередко здесь бывает и его сын, а также зять Роберта Хатчинса. Здесь можно встретить Рексфорда Тагвелла, члена «мозгового треста» Нового курса («Почему бы и нет? – объяснял он мне. – Не тут, так в доме престарелых был бы»), и Харви Уилера, автора романа «Гарантия безопасности». Время от времени сюда приглашают какую-нибудь знаменитость, чье громкое имя служит знаком качества, вроде епископа Джеймса Пайка. «По сути, мы коллектив высококвалифицированных специалистов по связям с общественностью», – говорит Гарри Эшмор. Завсегдатай Центра Эшмор называет Хатчинса – или, как его неизменно именуют при посторонних, доктора Хатчинса – «неисчерпаемым интеллектуальным достоянием». Помимо прояснения основных вопросов и подкидывания пищи для размышлений Беннету Серфу («Разговор с Полом Хоффманом на Побережье подкинул мне невероятную пищу для размышлений», – сообщил мне Серф), каждый будний день эти высококвалифицированные специалисты по связям с общественностью собираются, чтобы обсудить одну из пространных тем, которыми Центр занимается в данный момент: например, Город или «Конституцию в становлении». Доклады готовят заранее, читают, дополняют и исправляют, перечитывают, а иногда наконец публикуют. По словам участников процесса, эти занятия приближают их «к более полному пониманию» и «являются образцом приложения человеческого разума к сложным проблемам нашего нового мира».

Меня давно интересовала риторика Центра: в ней есть какая-то неуловимая универсальность, которая внушает мне ощущение, словно я вот-вот проникну в самую суть, постигну настоящий американский китч, – поэтому недавно я сумела договориться о посещении нескольких заседаний в Санта-Барбаре. Это было во всех смыслах с пользой проведенное время. Центр – самое примечательное в своей самобытности культурное явление со времен «Синтопикона» издательства «Энциклопедия Британника», в котором собраны «102 великие идеи Западного мира» и которым мы тоже обязаны Роберту, или доктору, Хатчинсу. «Главное – не занимайте место у большого стола, – предупредили меня sotto voce в первый мой приезд. – Там ведутся обсуждения, требующие высочайшей компетенции».

– Есть ли у нас доказательства того, что жизнь в век насилия создает условия для еще большего насилия? – спрашивал кто-то за большим столом.

– Это сложно измерить.

– Мне кажется, всё из-за вестернов на телевидении.

– Я склонен (пауза) согласиться.

Каждое произнесенное в Центре слово бережно записывается на пленку, а затем по колледжам, библиотекам и даже личным адресам рассылаются тысячи кассет и брошюр. Среди бестселлеров – «Экономическая сила и свободное общество» А. О. Берли-младшего, «Объединения и избранные ими лидеры» Кларка Керра, «Кибернетизация: Тихое завоевание» Дональда Майкла и «Сообщество страха» Харрисона Брауна. Ежегодно семьдесят пять тысяч поклонников пишут в Центр горы писем, тем самым укрепляя сотрудников в убеждении, что каждое произнесенное в этих стенах слово мистическим образом повышает национальное, да и международное благополучие. Вот пишет сельский школьный учитель из Колорадо: «Я цитирую издания Центра на уроках по современной истории США. Кажется, сейчас в нашей стране нет организации, которая бы делала более ценную и качественную работу, чем Центр». Мать из Калифорнии: «Ваши статьи открыла для себя моя пятнадцатилетняя дочь. Меня это не может не радовать, ведь она самая обычная девочка-подросток. Но когда она устраивается что-нибудь почитать, в руках у нее обязательно ваша брошюра».

Мысль о том, что полезные статьи для уроков современной истории или чтение для девочек-подростков не всегда совместимы с созданием «истинно интеллектуального сообщества» (это еще одна цель, которую ставит перед собой Хатчинс), в Центре считают упадочной и противной демократии. «Люди имеют право знать, что мы думаем», – сказал мне кто-то из Центра. Местная публика вообще отчаянно анти-интеллектуальна: иронические ярлыки «умник» и «высоколобый» чаще звучат разве что в раздевалке загородного клуба. Хатчинс не ленится растолковывать, что под «интеллектуальным сообществом» он имеет в виду вовсе не тех, «кто называет себя интеллектуалом». Гарри Эшмор особенно опасается, что «деловые люди» окажутся не в состоянии воспринять «практическую пользу» Центра. По этому поводу Хатчинс цитирует Эдлая Стивенсона: «Центр можно считать своего рода национальной программой страхования, которая гарантирует, что в будущем мы будем достойны только лучшего».

Можно заподозрить, что образ мыслей завсегдатаев Центра легко подстраивается под такого рода прагматический куэизм, однако без этого жизнь здесь остановилась бы. В 1959 году Фонд Республики передал Центру оставшиеся четыре миллиона из пятнадцатимиллионного гранта Фонда Форда, но деньги давно кончились, о новых поступлениях от Форда речи не шло, и теперь Центру приходится покрывать расходы собственными силами. Собственных сил требуется приложить на миллион в год. Эта сумма набирается благодаря пожертвованиям двенадцати тысяч человек, и хорошо, если они не думают, что дарят деньги кучке мыслителей-энтузиастов, которые никогда бы не смогли сами заплатить своим сотрудникам, а убеждены, что «вкладывают [необлагаемые налогом] средства в обеспечение нашей свободы». Кроме того, при таком подходе жертвователю в общих чертах внушается, что Центр со всех сторон атакуют темные силы; дорисовать же эту картину ненамеренно, но очень эффективно помогает Общество Джона Бёрча, расположившееся неподалеку в Санта-Барбаре. «Нельзя допустить, чтобы эти фашисты выгнали их из города», – слышу я от почитателя деятельности Центра.

Однако даже если отбросить антагонизм Общества Джона Бёрча, Хатчинс открыл формулу E=mc² в мире привлечения пожертвований. Центр финансируется подобно издательствам, где любой может напечатать свою книгу за деньги. Тех, у кого есть возможность вносить крупные суммы, приглашают к участию в «прояснении основных вопросов». Соучредительницу Дину Шор приглашают обсудить гражданские права с Байардом Растином. Стив Аллен беседует об «Идеологии и интервенции» с сенатором Фулбрайтом и Арнольдом Тойнби, а Кирк Дуглас, тоже из числа учредителей, высказывает свое мнение об отчете «Искусство в демократическом обществе». Пол Ньюман, в роли «неравнодушного гражданина», не упускает возможности обсудить «Университеты в Америке» с доктором Хатчинсом, верховным судьей Уильямом Дугласом, Арнольдом Грантом, Розмари Парк и еще одним неравнодушным гражданином, Джеком Леммоном. «Безотносительно всего, – говорит мистер Леммон, потягивая трубку, – просто из любопытства… Я не знаю, но очень хотел бы узнать…» Так он сначала заговаривает о студенческих волнениях, а затем интересуется, не запятнают ли госконтракты «чистую науку».

«То есть, допустим, выделят средства на разработку нового вида пластика…» – задумчиво произносит мистер Ньюман, а мистер Леммон тут же подхватывает его мысль: «Что тогда станет с гуманитарными исследованиями?»

Со встречи каждый уходит польщенным, а Центр процветает. Собственно, почему бы и нет? Однажды утром я беседовала с супругой одного из крупных спонсоров на террасе Центра в ожидании, пока нам нальют готовый «мартини» из бутылки и пока доктор Хатчинс найдет минутку перекинуться парой слов. «Я на этих заседаниях, конечно, почти ничего не понимаю, – призналась она. – Но выхожу всегда окрыленная».

1967