Текст книги "Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме"

Свадьба с налетом абсурда

В Лас-Вегасе, округ Кларк, штат Невада, двое могут пожениться, если невеста поклянется, что ей уже исполнилось восемнадцать (или у нее есть письменное согласие родителей), а жених – что ему уже исполнился двадцать один (или у него есть письменное согласие родителей). За разрешение на заключение брака придется заплатить пять долларов. (По воскресеньям и в праздничные дни – пятнадцать. Суд округа Кларк выдает разрешение в любое время дня и ночи, прерываясь лишь с полудня до часу, с восьми до девяти вечера и с четырех до пяти утра.) Больше ничего не нужно. В штате Невада, единственном среди всех Соединенных Штатов, не требуют ни результатов анализа крови, ни ожидания до и после выдачи разрешения на брак. Если ехать из Лос-Анджелеса через Мохаве, то посреди пустыни, задолго до того, как огни Лас-Вегаса замаячат на горизонте, в лунном пейзаже меж гремучих змей и мескитовых деревьев вырастают знаки «Хотите пожениться? Бесплатная справочная – первый съезд со Стрипа». Вероятно, в четверг, 26 августа 1965 года, между 21:00 и полуночью брачная индустрия Лас-Вегаса достигла пика своей операционной эффективности; этот в иных отношениях ничем не примечательный четверг был, согласно президентскому указу, последним днем, когда любой мужчина мог избежать призыва в армию, заключив брак. Властью, данной округом Кларк и штатом Невада, сто семьдесят одну пару объявили мужем и женой, а шестьдесят семь из них услышали заветную фразу из уст мирового судьи мистера Джеймса Бреннана. Мистер Бреннан провел одну свадьбу в отеле «Дюны» и еще шестьдесят шесть – в своем кабинете. С каждой пары он взял по восемь долларов. Одна из невест одолжила фату другим шестерым. «Вместо пяти минут я тратил по три на пару, – позднее рассказывал мистер Бреннан о своем подвиге. – Мог бы поженить их всех разом, en masse, но это ведь люди, а не скот. Им хочется по высшему разряду – не каждый же день вступаешь в брак».

Но чего на самом деле хочется людям, заключающим брак в Лас-Вегасе, если говорить об их «желаниях» в самом широком смысле, – занятная и противоречивая история. Лас-Вегас, как ни одно другое американское поселение, полон аллегорий и крайностей, он экстравагантен и соблазнителен в своей продажности и обещании сиюминутных удовольствий; здесь правят бал бандиты, девушки по вызову и служащие дамских комнат с амилнитритовыми попперсами в нагрудных карманах форменных рубашек. Практически все отмечают, что в Лас-Вегасе не существует «времени», здесь нет ни дня, ни ночи, ни прошлого, ни будущего (редкое казино в Лас-Вегасе обращалось с понятием времени столь бесцеремонно, как «Гарольдс клаб» в Рино, где днем и ночью в случайное время выходил размноженный на мимеографе «бюллетень» с новостями из внешнего мира); нет там и сколько-то логичного представления о том, в какой точке пространства находишься. Вот ты стоишь на шоссе посреди огромной недружелюбной пустыни и смотришь на восьмидесятифутовую мерцающую вывеску, на которой написано «Звездная пыль» или «Дворец Цезаря». Допустим. Но что это объясняет? Ни того, ни другого географически здесь быть не может, отсюда и ощущение, что любое событие в этом городе не имеет никакого отношения к «реальной жизни». Карсон и Рино – это типичные фермерские городки американского Запада, за которыми стоит некий исторический императив. Но Лас-Вегас – другое дело. Он как будто существует лишь в глазах смотрящего. Этот город интригует и удивляет, и всё же мне неясно, откуда в таком месте у людей берется нестерпимое желание надеть атласное свадебное платье цвета слоновой кости от Присциллы Киддер с отделкой кружевом шантильи, зауженными рукавами и пристежным шлейфом.

Тем не менее брачная индустрия Лас-Вегаса взывает именно к этим человеческим порывам. «Искренность и достоинство с 1954 года» – гласит вывеска одной из свадебных часовен. В Лас-Вегасе таких часовен девятнадцать, и каждая из них в отчаянной борьбе за клиентов обещает более оперативные, качественные, и, по умолчанию, искренние услуги, чем соседняя: «Лучшие свадебные фото!», «Граммофонная запись бракосочетания!», «Церемония при свечах!», «Номера для новобрачных!», «Бесплатный трансфер из мотеля к месту бракосочетания и обратно!», «Церковные и гражданские церемонии!», «Гримерка!», «Цветы!», «Кольца!», «Дадим объявление в газете!», «Предоставим свидетелей!», «Обеспечим местом на парковке!» Эти услуги, как и почти всё в Лас-Вегасе (бани, обналичивание чеков, продажа и аренда шуб из шиншиллы), доступны круглые сутки, семь дней в неделю. Вероятно, в Лас-Вегасе свадьба – тот же покер: надо играть, пока карта идет.

Что касается часовен Стрипа с их колодцами желаний, бумажными витражами и искусственными цветами, больше всего в них поражает то, что они существуют не только ради простого удобства и не только затем, чтобы танцовщицы и начинающие артисты могли узаконить случайную связь. Конечно, случается и такое. (Однажды около одиннадцати вечера я видела, как из часовни вывалилась невеста в ярко-оранжевом мини-платье с копной огненных волос. Ее поддерживал жених, похожий на никому не нужного племянника, которого в фильмах про мафию убивают первым. «Мне надо забрать детей! – вопила невеста. – Надо встретить няню, у меня в полночь выступление». «Что тебе точно надо, – говорил ей жених, распахивая дверь кадиллака и наблюдая, как она заваливается на сиденье, – так это протрезветь».) И всё же свадьба в Лас-Вегасе – это не только вопрос «удобства». Здесь продают «милую свадьбу под ключ», факсимильную копию полноценного ритуала, юношам и девушкам, которые не знают, как за это взяться, как организовать всё самим, как сделать всё «правильно». Весь день и весь вечер на бульваре Лас-Вегас-стрип празднуют самые настоящие свадьбы – люди толпятся под яркими огнями на перекрестках, неловко переминаются с ноги на ногу на парковке гостиницы «Фронтир», пока вокруг бегает фотограф от Маленькой часовни Запада («Место, где женятся звезды!»), удостоверяющий торжественное событие: вот невеста в фате и белых атласных туфельках, жених в белом смокинге, с ними один-два свидетеля, сестра или лучшая подруга в ярко-розовом платье подружки невесты, вуалетке и с букетиком гвоздик. Органист играет «Любовь придет, и навсегда», а затем пару тактов из «Лоэнгрина». Мать плачет; отчим, который чувствует себя неловко в отведенной ему роли, приглашает сотрудницу часовни выпить вместе с ними в «Сэндз». Та отказывается, профессионально улыбаясь; она уже переключила внимание на другую компанию, которая ожидает снаружи. Одна невеста выходит, следующая заходит, и на двери часовни вновь загорается надпись: «Пожалуйста, подождите: идет бракосочетание».

Когда я в прошлый раз была в одном из ресторанов на Лас-Вегас-стрип, за соседним столом праздновали очередную свадьбу. Церемония состоялась только что; на невесте всё еще было свадебное платье, у матери – бутоньерка. Скучающий официант разливал по нескольку глотков розового шампанского («за счет заведения») всем, кроме невесты – ей по возрасту еще не полагалось. «Тут нужно что-нибудь покрепче», – с мрачной усмешкой процедил отец невесты только что обретенному зятю; непременные шутки о первой брачной ночи звучали чересчур оптимистично: с одного взгляда на невесту становилось понятно, что она беременна. Выпили еще по бокалу шампанского (уже не за счет заведения), как вдруг невеста залилась слезами. «Всё было так мило, – всхлипывая, проговорила она. – Прямо как я мечтала».

1967

Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме

Основа расшатывалась. Страну захлестнула волна уведомлений о банкротстве и объявлений о публичных торгах; сообщения о бытовых убийствах, пропавших без вести детях и брошенном жилье стали обычным делом, а вандалы писали с ошибкой слова из четырех букв на стенах домов. Люди исчезали семьями, оставляя за собой шлейф поддельных чеков и документов о конфискации имущества. Подростки перемещались между пылающими городами, отторгая от себя прошлое и будущее подобно тому, как змеи сбрасывают кожу. Этих детей не научили играть в игры, скрепляющие общество воедино, и теперь научиться этому им было неоткуда. Пропадали люди. Пропадали дети. Пропадали родители. Оставшиеся дежурно заявляли о пропаже в полицию, а затем возвращались к своей жизни.

Страна не была охвачена революцией. Страна не находилась под осадой вражеских войск. Этой страной были Соединенные Штаты Америки на исходе холодной весны 1967-го, когда рынок развивался стабильно, уровень валового национального продукта был высок, великое множество сознательных людей верило в высокие общественные идеалы и казалось, что самые смелые надежды вот-вот станут реальностью, а светлое будущее нации уже не за горами. Но мечтам этим не суждено было сбыться, и люди всё отчетливее это понимали и готовились к худшему. Ясно было только одно: мы абортировали самих себя и потерпели неудачу, устроив кровавое месиво, так что я не придумала ничего более подходящего, чем отправиться в Сан-Франциско. В Сан-Франциско, где внутреннее кровотечение уже начало окрашивать ткани общества. В Сан-Франциско, куда стекались со всей страны пропавшие дети, которые теперь называли себя «хиппи». Тогда, на исходе холодной весны 1967-го, я и сама не знала, чего ищу в Сан-Франциско, а потому решила остаться там на некоторое время и постепенно обзавелась друзьями.

Объявление на Хейт-стрит в Сан-Франциско:

На прошлую Пасху

Мой Кристофер Робин из дома ушел.

Позвонил лишь разок,

И с тех пор уж не слышно о нем.

Он вернуться домой обещал,

Но как будто с концами пропал.

С апреля, десятого дня, ничего не слыхать.

Если на Хейт он, скажите ему про меня.

Мне невмочь уж скучать,

Пусть вернется сейчас.

Если денег на хлеб уже нет,

Я пришлю, получить бы ответ.

Мне так нужен хоть лучик надежды,

Что когда-нибудь станет как прежде,

Если встретится вам он на улице Хейт,

Сообщите об этом Марии скорей.

От него я хоть весточки жду,

Ведь так сильно его я люблю!

С любовью,

Мария

Мария Пенс,

12702, округ Малтнома,

Портленд, Орегон, 97230

503 /252-2720

Я разыскиваю человека по кличке Глаз-алмаз – говорят, что сегодня днем у него на Хейт-стрит дела, – и потому внимательно смотрю по сторонам, притворившись, что читаю объявления в «Психоделической лавке», когда какой-то парнишка лет шестнадцати-семнадцати садится на пол неподалеку от меня.

Спрашивает: «Что-то ищешь?»

Отвечаю, что, в общем-то, нет.

«Уже три дня сам не свой», – начинает парень. Затем рассказывает, что ширяется метом, о чем я уже догадалась: он даже не стал спускать рукава, чтобы скрыть следы от уколов. Он приехал из Лос-Анджелеса несколько недель назад (сколько именно, не помнит), а теперь собирается в Нью-Йорк, если найдет попутку. Показываю ему объявление, в котором обещают подвезти до Чикаго. Парень спрашивает, где это. Интересуюсь, откуда он. «Отсюда», – отвечает он. Нет, а вообще? «Сан-Хосе, Чула-Виста, не знаю. Моя мать в Чула-Висте».

Через несколько дней я встречаю его в парке Золотые Ворота, где играют Grateful Dead. Спрашиваю, нашел ли он попутку до Нью-Йорка. «Говорят, в Нью-Йорке голяк», – бросает он.

В тот день Глаз-алмаз на Улице так и не появился, но мне сказали, что, возможно, я застану его дома. Три часа дня, Глаз-алмаз еще не вставал. На диване в гостиной кто-то лежит, на полу, под плакатом Аллена Гинзберга, спит какая-то девушка, еще пара девушек в пижамах заливают кипятком растворимый кофе. Одна из них знакомит меня со своим другом на диване. Тот протягивает руку для приветствия, но не встает, потому что голый. У нас с Глазом-алмазом есть общий знакомый, но при посторонних он его имени не называет. «Тот, с кем ты разговаривала», «человек, о котором я говорил» – так он его обозначает. Тот человек – коп.

В комнате очень жарко, девушке на полу нездоровится. Глаз-алмаз говорит, что она спит уже сутки. «Вопрос, – обращается он ко мне. – Хочешь травы?» Я говорю, мне пора идти. «Хочешь, – говорит Глаз-алмаз, – бери». Когда-то он прибился к «Ангелам» в Лос-Анджелесе, но с тех пор прошло уже несколько лет. «Я тут подумал, – делится он, – основать улетную религиозную секту. Назову „Подростковая миссия“».

Дон и Макс хотят сходить поужинать, но, поскольку Дон увлекся макробиотикой, мы снова идем в Японский квартал. Макс рассказывает, как ему живется с тех пор, как он избавился от всех фрейдистских заморочек среднего класса. «Завел себе чувиху. Уже несколько месяцев с ней. Бывает, готовит она что-нибудь особенное, а меня три дня нет, потом прихожу, говорю, что мял другую девчонку. Ну, она, может, покричит, а я ей говорю: „Детка, ну такой уж я“. А она смеется и говорит: „Да, такой уж ты, Макс“». Он утверждает, что это работает и в обратную сторону. «Если она скажет, что хочет отыметь Дона, я ей скажу: „Окей, отрывайся, детка“».

Макс относится к своей жизни как к торжеству над «нельзя». Среди того, что нельзя, к двадцати одному году за его плечами пейот, алкоголь, мескалин и метамфетамин. После трех лет метамфетаминовых трипов между Нью-Йорком и Танжером Макс открыл для себя кислоту. Пейот он впервые попробовал в школе для мальчиков в Арканзасе, а потом у Залива встретил «парнишку-индейца, который делал то, что нельзя. С тех пор каждые свободные выходные я срывался стопом в Браунсвилл, Техас – за семьсот миль, – чтобы вырубить пейота. Там на улицах пейот шел по тридцать центов за голову». Макс побывал в большинстве учебных заведений и модных клиник в восточной части США, но нигде не задерживался – его излюбленным способом спастись от скуки был побег. Например, как-то Макс оказался в больнице в Нью-Йорке. «Дежурная медсестра была улетная черная тетка, а днем на процедуры приходила девчонка из Израиля, интересная, но по утрам делать было особо нечего, так что я свалил».

Мы подливаем себе еще зеленого чая и обсуждаем, не поехать ли в Малакофф-Диггинс, что в округе Невада. Там какая-то новая коммуна, и Макс считает, что будет улетно принять кислоты на раскопе. Он предлагает выдвигаться на следующей неделе или через одну, ну или в любое время – главное, пока очередь не дошла до его дела. Почти всех, с кем я знакомлюсь в Сан-Франциско, в обозримом будущем ждут в суде. Я никогда не спрашиваю почему.

Мне по-прежнему интересно, как Максу удалось избавиться от всех фрейдистских заморочек среднего класса, и я спрашиваю, может ли он назвать себя абсолютно свободным.

– Не, – говорит он. – У меня ж кислота.

Макс принимает по одной марке в 250–350 микрограммов каждые шесть-семь дней.

В машине Макс и Дон по очереди затягиваются косяком. Мы едем в Норт-Бич, чтобы выяснить, не хочет ли Отто, у которого там подработка, с нами в Малакофф-Диггинс. Отто что-то втюхивает каким-то инженерам-электроникам. Те не без интереса смотрят на нас; думаю, потому что у Макса индейская повязка и колокольчики. Макс не особенно жалует инженеров-гетеросексуалов с их фрейдистскими заморочками. «Ты только глянь, – говорит он. – Сначала во всё горло орут: „Извращенцы!“ – а потом тащатся в Хейт-Эшбери за девчонками-хиппи, потому что те не против потрахаться».

Мы так и не успеваем спросить Отто о поездке: ему очень хочется рассказать мне о знакомой четырнадцатилетке, которую недавно в Парке загребли копы. Говорит, она просто шла со своими учебниками, никого не трогала, как вдруг ее замели в участок и устроили ей вагинальный досмотр. «В четырнадцать лет – и залезли прямо туда!» – возмущается Отто.

– Она тогда от кислоты отходила, – добавляет он. – Так себе трипанула небось.

Звоню Отто на следующий день узнать, может ли он связаться с этой девушкой. Выясняется, что она очень занята – репетирует школьную постановку «Волшебника страны Оз». «Дорога из желтого кирпича зовет», – говорит он. Отто весь день было плохо. Он думает, ему продали кокаин пополам с мукой.

Вокруг рок-групп вечно вьются молоденькие девушки – те же, что раньше вились вокруг саксофонистов; они питаются славой, силой и сексом, которые исходят от музыкантов на сцене. Сейчас в Сосалито на репетиции Grateful Dead три такие девушки. Они все хорошенькие, у двух из них еще по-детски пухлые щеки, одна кружится в танце с закрытыми глазами.

Спрашиваю, чем они занимаются.

– Ну, я тут часто бываю, – отвечает одна.

– Ну, я вроде как знаю группу, – говорит вторая.

Та, что вроде как знает группу, принимается нарезать французский багет на фортепианной банкетке. Ребята решают сделать перерыв, и один рассказывает, как они играли в лос-анджелесском «Гепарде», в помещении бывшего танцевального зала «Арагон». «Мы пили пиво на том самом месте, где когда-то сидел сам Лоренс Велк», – хвастается Джерри Гарсия.

Танцующая девушка хихикает. «Перебор», – тихо говорит она. Глаза ее по-прежнему закрыты.

Мне сказали, что если я собираюсь на встречу со сбежавшими подростками, лучше захватить с собой бургеров и колы. Я так и сделала, и теперь мы с пятнадцатилетней Дебби и шестнадцатилетним Джеффом поглощаем их в Парке. Дебби и Джефф сбежали из дома двенадцать дней назад: вышли утром из школы и исчезли с сотней долларов на двоих. Дебби уже была в розыске (она стояла на учете после того, как мать приволокла ее в полицейский участок и объявила неисправимой), и потому за всё время пребывания в Сан-Франциско подростки вышли из квартиры своих друзей на улицу лишь дважды. В первый раз они дошли до отеля «Фермонт» и трижды прокатились на внешнем лифте вверх и вниз. «Вот это да», – комментирует Джефф. Вот и всё, что он может сказать об этом.

Спрашиваю, почему они сбежали.

– Родители заставляли меня ходить в церковь, – признается Дебби. – И не разрешали одеваться, как я хочу. В седьмом классе у меня были самые длинные юбки – в восьмом стало лучше, но всё равно…

– Да, мама у тебя – отстой, – соглашается Джефф.

– И им не нравился Джефф. Им не нравились мои подруги. Отец считал меня дешевкой, так мне и говорил. У меня были одни тройки, и он запрещал мне встречаться с мальчиками, пока не исправлю оценки, это меня тоже бесило.

– А моя мать – настоящая американская сучка, – говорит Джефф. – Постоянно допекала из-за волос. И ботинки ей не нравились. Стремно, в общем, было.

– Расскажи еще про работу по дому, – подсказывает Дебби.

– Ну, вот я должен был помогать по дому. Если не успею погладить себе рубашек на неделю, все выходные сижу дома. Стремно было. Да.

Дебби хихикает и качает головой. «Год будет отпадный».

– Будем просто плыть по течению, – говорит Джефф. – Поживем – увидим; не угадаешь, что будет дальше. Сначала работу найдем, потом квартиру. Потом… не знаю.

Джефф доедает картошку фри и принимается рассуждать о том, где сможет работать. «Мне всегда нравилось железо, сварка, всё такое». Говорю, что он мог бы работать автомехаником. «В двигателях всяких не очень понимаю, – говорит он. – Да всё равно не угадаешь, что будет».

– Я, может быть, за детьми буду смотреть, – говорит Дебби. – Или устроюсь продавщицей в хозяйственный.

– Вечно ты про эти хозяйственные, – говорит Джефф.

– Потому что я в таком уже работала.

Дебби затирает ноготь о ремень своей замшевой куртки. Она раздражена: ноготь сломался, а у меня в машине нет средства для снятия лака. Я обещаю отвезти ее на квартиру друзей, где она сможет поправить маникюр, но что-то меня беспокоит, и, мешкая с зажиганием, я задаю вопрос, который давно вертится у меня на языке. Я прошу ребят вспомнить свое детство и рассказать, кем они хотели стать, когда вырастут, каким видели свое будущее.

Выкинув в окно бутылку из-под колы, Джефф говорит: «Вообще не помню, чтобы думал об этом». «А я когда-то хотела быть ветеринаром, – отвечает Дебби. – Теперь больше думаю о том, чтобы стать художницей, моделью или косметологией заняться. Или еще чем-нибудь в этом роде».

Мне часто приходится слышать об одном копе, офицере Артуре Джеррансе, имя которого превратилось здесь, на Улице, в синоним непримиримости. Однажды Макс сказал о нем: «Это наш офицер Крапке». Максу он не слишком симпатичен, потому что офицер Джерранс задержал его этой зимой после фестиваля «Хьюман би-ин» в парке Золотые Ворота, того самого фестиваля, где бесплатно балдели то ли двадцать, то ли десять тысяч человек, то ли сколько-то еще, и с тех пор почти каждый в Хейт-Эшбери хоть раз попадался в руки Джерранса. Возможно, чтобы избежать культа личности, офицера перевели в другое место, и я встречаюсь с ним не в отделении у Парка, а в Центральном, на Гринвич-авеню.

Мы расположились в комнате для допросов, но вопросы на этот раз задаю я. Джерранс молод, светловолос и осторожен, и я начинаю не спеша. Спрашиваю, что он считает «главными проблемами» Хейт-стрит.

Офицер Джерранс задумывается. «Главные проблемы… – наконец говорит он. – Я бы сказал, это наркотики и несовершеннолетние. Несовершеннолетние и наркотики, вот, пожалуй, главные проблемы».

Записываю.

– Я на минутку, – говорит Джерранс и выходит. Вернувшись, он сообщает, что я не имею права вести интервью без разрешения начальника полиции Томаса Кэхилла.

– А пока что, – добавляет он, указывая на блокнот, где у меня записано «главные проблемы: несовершеннолетние и наркотики», – мне придется это забрать.

На следующий день я подаю запрос на интервью с Джеррансом и, заодно, Кэхиллом. Спустя несколько дней мне перезванивают.

– Мы наконец получили ответ на ваш запрос от начальника, – говорит сержант. – Он сказал, ни при каких обстоятельствах.

Я спрашиваю, почему мне ни при каких обстоятельствах нельзя поговорить с офицером Джеррансом. Оказывается, он участвует в нескольких судебных делах, по которым как раз начинаются слушания. Спрашиваю, почему нельзя поговорить с начальником отделения Кэхиллом. У начальника неотложные дела. Спрашиваю, можно ли побеседовать хоть с кем-то из департамента. «Нет, – отвечает сержант, – на данный момент это невозможно». Это был мой последний официальный разговор с Департаментом полиции Сан-Франциско.

Мы с Норрисом стоим у парка Пэнхендл. Он говорит, что всё уже улажено и его друг отвезет меня в Биг-Сур. Я отвечаю, что на самом деле хотела бы провести несколько дней с ним, его женой и всеми, кто живет с ними в доме. Норрис говорит, что было бы гораздо проще, если бы я приняла кислоты. Я говорю, что вряд ли смогу отвечать за свою реакцию. Он отвечает, что ж, тогда трава, и сжимает мне руку.

Однажды Норрис спрашивает, сколько мне лет. Отвечаю: тридцать два. Несколько минут он переваривает услышанное, но берет себя в руки. «Ничего, – говорит он. – Старые хиппи тоже бывают».

Вечер вполне приятный, толком ничего не происходит. Макс приводит свою чувиху, Шэрон, на Склад. Склад, где живет Дон и неопределенное число других людей, на самом деле вовсе не склад, а гараж опечатанной гостиницы. Склад задумывался как тотальный театр, нескончаемый хэппенинг, и мне здесь всегда хорошо. То, что произошло в этих стенах десять минут назад или случится через полчаса, как правило, не задерживается в голове. Кто-нибудь здесь всегда занят чем-то интересным, например, готовит световое шоу, и повсюду можно увидеть интересные предметы вроде старого туринга «Шевроле», который служит кроватью, большого американского флага, реющего в темноте где-то под потолком, или мягкого кресла, подвешенного на балках наподобие качелей для эйфорических опытов сенсорной депривации.

Склад мне особенно нравится тем, что сейчас здесь живет мальчик по имени Майкл. Его мать, Сью-Энн, милая бледная девушка, постоянно на кухне, тушит морскую капусту или печет макробиотический хлеб, пока Майкл развлекается с ароматическими палочками, стучит в бубен или качается на облезлой деревянной лошадке. Таким я его впервые и увидела: светловолосый мальчик, чумазый и бледный, верхом на лошадке, с которой сошла вся краска. Единственное, что освещало тогда Склад, – синий театральный прожектор, и в его лучах этот маленький мальчик что-то тихо напевал деревянной лошадке. Майклу три года. Он смышленый, но пока не говорит.

Сегодня вечером Майкл пробует зажечь свои ароматические палочки, приходит привычное количество людей, и все они постепенно собираются в комнате Дона, усаживаются на кровати и передают друг другу косяки. Появляется Шэрон, она очень возбуждена. «Дон, – кричит она, не переводя дыхания, – я раздобыла немного СТП». Тогда СТП действительно был событием; пока еще никто толком не знал, что это такое, и найти его было относительно сложно (хотя всего лишь относительно). Шэрон, опрятной блондинке, около семнадцати, но на вопрос о ее возрасте Майкл отвечает уклончиво. Через месяц ему нужно явиться в суд, и обвинение в сексуальных действиях в отношении несовершеннолетней ему сейчас совсем ни к чему. Родители Шэрон уже не жили вместе, когда она видела их в последний раз. Она не скучает ни по школе, ни по чему-то еще из прошлой жизни, не хватает ей только младшего брата. «Я хочу привезти его сюда, – поделилась однажды она. – Ему сейчас четырнадцать, идеальный возраст. Я знаю, в какую школу он ходит. Как-нибудь просто поеду и заберу его».

Время идет, и я теряю нить разговора, а когда снова подхватываю, Макс рассказывает, как красиво Шэрон моет посуду.

– Потому что это правда очень красиво, – объясняет она. – От и до. Смотришь, как по тарелке сбегает голубая капля моющего средства, как расплываются кружочки жира… в общем, иногда можно просто залипнуть.

Уже скоро, через месяц или чуть позже, Макс и Шэрон собираются уехать в Африку, а потом в Индию, где они смогут жить натуральным хозяйством. «У меня есть трастовый фондик, – объясняет Макс. – Так что у полиции и таможни не должно возникнуть вопросов, но вообще хочется жить тем, что приносит земля. В городе можно и траву найти, и кислоту, допустим, но мы уедем и будем жить в гармонии с природой».

– Корешки и всякое такое, – говорит Шэрон, зажигая очередную ароматическую палочку для Майкла. Его мать всё еще занята морской капустой на кухне. – Их можно есть.

Около одиннадцати вечера мы перемещаемся со Склада в жилище Макса и Шэрон, которое они делят с Томом и Барбарой. Шэрон рада, что наконец оказалась дома («Надеюсь, у тебя на кухне найдется пара косяков», – говорит она Барбаре вместо приветствия.). Мне с радостью показывают жилье, где много цветов, свечей и тканей с «индийскими огурцами». Макс, Шэрон, Том и Барбара быстро накуриваются, танцуют, потом мы устраиваем психоделическое световое шоу с помощью проектора, масла и красок, включаем стробоскоп и по очереди балдеем уже от этого. Заполночь приходит некто по имени Стив с миловидной темноволосой девушкой. Они ходили на встречу людей, которые занимаются западной йогой, но, похоже, не хотят об этом говорить и вместо этого растягиваются на полу. Полежав недолго, Стив встает.

– Макс, – говорит он. – Я хочу кое-что сказать.

– Валяй, – заявляет Макс.

– Под кислотой я нашел любовь. Но утратил ее. А теперь нахожу снова. И всего-то травы покурил.

Макс бормочет, что карма каждому готовит и рай, и ад.

– Вот что бесит меня в психоделическом искусстве, – говорит Стив.

– А что с ним не так? – спрашивает Макс. – Я его толком и не видел.

Макс лежит на кровати с Шэрон, поэтому Стиву приходится наклониться. «Улет, – говорит он. – Улетный ты чувак».

Стив присаживается и рассказывает мне о том, как за одно лето во время учебы в школе дизайна в Род-Айленде у него было тридцать трипов, и последние все ужасные. Я спрашиваю, почему ужасные. «Я бы мог сказать, что это из-за моих неврозов, – говорит он. – Но хрена с два».

Несколько дней спустя я прихожу к Стиву домой. Он нервно нарезает круги по комнате, в которой устроил мастерскую, и показывает мне кое-какие картины. Мы никак не можем перейти к делу.

– Может, ты заметила, что у Макса что-то такое происходило, – резко говорит он.

Похоже, темноволосая милашка, с которой он пришел, когда-то встречалась с Максом. Она ездила за ним в Танжер, а теперь приехала в Сан-Франциско. Но у Макса есть Шэрон. «Поэтому она вроде как просто ошивается неподалеку», – говорит Стив.

Стива много что беспокоит. Ему сейчас двадцать три, он вырос в Вирджинии и убежден, что Калифорния – это начало конца. «Безумие какое-то, – начинает он срывающимся голосом. – Эта девчонка говорит, что в жизни нет смысла, но это и неважно, потому что всех нас несет к смерти. Иногда мне хочется взять и снова уехать на Восточное побережье. По крайней мере, там у меня была цель. По крайней мере, там можно рассчитывать на то, что что-нибудь произойдет!» Он прикуривает мне сигарету, и руки его трясутся. «А здесь понятно, что нет».

Я спрашиваю, что должно произойти.

– Не знаю, – отвечает он. – Что-то. Хоть что-нибудь.

Артур Лиш разговаривает по телефону у себя на кухне, убеждая «Волонтеров на службе Америки» включить Хейт-Эшбери в свою программу. «Мы уже в критическом положении, – говорит он, одновременно пытаясь выпутать из телефонного провода свою полуторагодовалую дочь. – Нам никто не помогает, никаких гарантий. Люди ночуют на улицах. Умирают от голода». Он замолкает. «Ну хорошо, – продолжает он, повышая голос. – Даже если они это делают по собственной воле. Что с того».

Он вешает трубку, нарисовав передо мной поистине диккенсовскую картину жизни на краю парка Золотые Ворота – так я впервые услышала типичную речь Артура Лиша в жанре «мы-выйдем-на-Улицу-если-вы-не». Артур неформально возглавляет объединение под названием «Диггеры», которое, согласно официальной мифологии Хейт-Эшбери, представляет собой группу анонимных благодетелей, чей коллективный мозг лелеет единственную мысль – помогать страждущим. По той же официальной мифологии, у «Диггеров» нет «лидера», однако едва ли роль Артура Лиша можно определить иначе. Кроме того, Артур работает по найму в Американском комитете друзей на службе обществу. Он живет с женой и двумя маленькими детьми в квартире-«вагончике», и сегодня у них дома особенно не хватает порядка. Во-первых, постоянно звонит телефон. Артур обещает прийти на какое-то слушание в городской администрации. Обещает «отправить Эдварда, да, он в норме». Обещает найти группу, которая согласится бесплатно выступить на еврейском благотворительном вечере, возможно, The Loading Zone. Во-вторых, дочка плачет, не унимаясь, пока наконец не появляется Джейн Лиш с банкой детского питания – куриного супа с вермишелью. Не помогает упорядочить хаос и некто по имени Боб – он сидит в гостиной и смотрит на свои ноги. Сначала смотрит на носок одной ноги, затем – другой. Я несколько раз пытаюсь завязать с ним разговор, но потом понимаю, что у него бэд-трип. Кроме того, на кухонном полу двое пытаются разделать нечто, напоминающее половину говяжьей туши. Когда они ее разделают, Джейн приготовит ее для раздачи в Парке – «Диггеры» кормят нуждающихся каждый день.