Текст книги "Ползут, чтоб вновь родиться в Вифлееме"

Артур, кажется, ничего этого не замечает. Он ведет разговоры о компьютеризированном обществе, гарантированном ежегодном доходе и выходе на Улицу, если ситуация не изменится.

День или два спустя я звоню Лишам и прошу к телефону Артура. Джейн говорит, что он пошел к соседям принять душ, потому что в их ванной кто-то отходит от бэд-трипа. К тому же, к Бобу едет психиатр. Эдварду тоже позвали врача, потому что, как оказалось, он вовсе не в норме, у него грипп. Джейн предлагает мне поговорить с Честером Андерсоном. Нет, его номер она мне не даст.

Честер Андерсон – битник старой закалки. Ему около тридцати пяти, и его власть в Хейт-Эшбери объясняется тем, что у него есть мимеограф, на котором он распечатывает коммюнике за подписью «Коммуникационной компании». Это еще один местный миф – якобы Компания напечатает любого, кому есть что сказать, – но на самом деле Честер Андерсон печатает только то, что пишет сам, с чем согласен или что считает безопасным или уже неважным. Его заявления, которые пачками разложены или расклеены на окнах по всей Хейт-стрит, местные жители читают с опасением, а все остальные – с интересом, как «пекинологи», отслеживающие едва заметные изменения в не вполне ясной политической идеологии. В своих коммюнике Андерсон то берется писать о чем-нибудь очень конкретном – например, о человеке, который, по слухам, подстроил облаву на торговцев марихуаной, – то рассуждает о более общих вопросах:

Хорошенькая шестнадцатилетка из благополучной семьи забредает на Хейт посмотреть, что тут такое, ее цепляет семнадцатилетний дилер целый день накачивает спидами и еще и еще, потом скармливает ей три тысячи микрограмм сбагривает ее бесхозное тело каким-то парням которые пускают ее по самому большому кругу в истории Хейт-Эшбери за последние два дня. Политика и этика экстаза. Изнасилования на Хейт-стрит – сраная повседневность. Дети на Улице умирают от голода. Умы и тела калечат на наших глазах, что это, если не Вьетнам в миниатюре.

Не Джейн Лиш, а кто-то другой всё же дает мне адрес Честера Андерсона: Аргуэлло, дом 443, – но такого адреса не существует. Звоню жене человека, сообщившего мне адрес, и она говорит, на самом деле дом номер 742.

– Но не ходите туда, – предупреждает она.

Я говорю, что позвоню.

– Номера нет, – отвечает она. – Не могу вам его дать.

– Аргуэлло, дом 742, – напоминаю я.

– Нет, – говорит она. – Не знаю. Не ходите туда. А если пойдете, не упоминайте ни моего имени, ни имени моего мужа.

Ее муж – профессор кафедры английского языка в Государственном колледже Сан-Франциско. Я решаю временно отложить вопрос Честера Андерсона.

 
Паранойя пронимает,
В твою жизнь заползает
 

– песня Buffalo Springfield.

Поездка в Малакофф-Диггинс уже не кажется такой заманчивой, но Макс зовет в гости, посидеть с ним, когда он в следующий раз будет принимать кислоту. Том тоже примет, да и Шэрон, наверное, а может быть, присоединится и Барбара. Уже почти неделю мы не можем договориться, потому что Макс и Том трипуют под СТП. Они не в восторге от СТП, но у него есть свои достоинства. «Передний мозг чуток работает, – говорит Том. – Под СТП я могу писать, под кислотой – нет». В этот момент я впервые слышу, что под кислотой что-то становится невозможным и что Том, оказывается, пишет.

Отто чувствует себя получше: он узнал, что плохо ему было не от кокаина с мукой. Оказалось, что он подцепил ветрянку, когда сидел с детьми участников Big Brother and the Holding Company, пока группа играла концерт. Я иду навестить Отто и встречаю Вики, которая живет у него и иногда поет вместе с Jook Savages. Вики бросила школу в Лагуна-Бич, «потому что подхватила мононуклеоз», поехала в Сан-Франциско за Grateful Dead и осталась в городе «на какое-то время». Ее родители развелись, и с отцом, который работает на телевидении в Нью-Йорке, она не видится. Несколько месяцев назад он снимал на Хейт документальный сюжет и пытался ее разыскать, но не смог. Позже отец написал Вики письмо с адреса матери, в котором призывал ее вернуться в школу. Вики думает, что когда-нибудь, может, и вернется, но сейчас не видит в этом смысла.

Мы – Чет Хелмс и я – едим темпуру в Японском квартале, и Чет делится со мной озарениями. Еще пару лет назад он только и делал, что путешествовал автостопом, но теперь он управляет «Авалоном», летает через океан посмотреть, чем живет лондонская сцена, и выдает фразы наподобие: «Чтобы внести ясность, я бы хотел предложить свою классификацию элементов первобытной религии». Сейчас он заговорил о Маршалле Маклюэне и о том, что печатному слову конец, капут и крышка. «„Ист-Виллидж азер“ – одна из немногих газет, которые до сих пор получают прибыль, – делится он. – Об этом писали в „Бэрронс“».

В парке Пэнхендл сегодня должна играть новая группа, но у них сломался усилитель, поэтому я сижу и слушаю разговор двух девочек лет, наверное, семнадцати. Одна из них ярко накрашена, на второй – «ливайсы» и ковбойские сапоги. Сапоги не выглядят нарочито – кажется, что она приехала с ранчо каких-то две недели назад. Я задаюсь вопросом, что она делает в этом парке, зачем пытается подружиться с городской девчонкой, которая смотрит на нее свысока, но ответ находится быстро: так и вижу, как за все старшие классы эту неказистую угловатую девчушку из глубинки ни разу не позвали в кино под открытым небом или выпить пива на берегу реки где-нибудь в Рино субботним вечером, и она решает сбежать. «Я кое-что знаю про однодолларовые бумажки, – говорит она. – Если найти ту, у которой в одном углу „ми“ и в другом углу „ми“, то в Далласе за нее дадут пятнадцать».

– Кто даст? – спрашивает городская девчонка.

– Не знаю.

«Сегодня в мире только три факта имеют значение», – сказал мне однажды вечером Чет Хелмс. Мы сидели в «Авалоне» под вспышками большого стробоскопа, в разноцветных лучах прожекторов среди флуоресцентных росписей и многочисленных старшеклассников, делавших вид, что их уносит. Акустическая система в «Авалоне» выдает 126 децибел на сто футов, но для Чета Хелмса звук, как воздух, просто существует и совсем не мешает говорить. «Во-первых, бог умер в прошлом году, в прессе были некрологи. Во-вторых, половина населения уже моложе двадцати пяти лет или скоро будет». Молодой человек потряс бубном в нашу сторону, и Чет благодушно улыбнулся ему в ответ. «И в-третьих, – продолжил он, – у них есть двадцать миллиардов долларов на бездумные траты».

Наступает четверг, один из множества, и Макс, Том, Шэрон и, может быть, Барбара готовятся принять кислоту. Закинуться собираются в три часа. Барбара испекла хлеб, Макс нарвал в Парке цветов, Шэрон делает табличку на дверь с надписью: «Не беспокоить! Не звонить, не стучать и не беспокоить никаким другим образом. Всем любовь». Для санитарного инспектора, который должен приехать на этой неделе, и десятка сотрудников службы по борьбе с наркотиками, которые работают в округе, я бы, пожалуй, сформулировала это несколько иначе, но это табличка Шэрон и ее трип, так что не мне решать.

Закончив, Шэрон начинает суетиться. «Можно, я хотя бы новую пластинку поставлю?» – спрашивает она Макса.

– Том и Барбара хотят ее оставить на потом, когда унесет.

– Мне скучно сидеть просто так.

Шэрон вскакивает и уходит. Макс провожает ее взглядом и говорит: «Это я называю докислотной напряжной трясучкой».

Барбары нигде не видно. Том ходит туда-сюда. «Вечно в последний момент столько всего надо сделать», – бормочет он.

– Кислота – коварная штука, – помолчав, произносит Макс. Он то включает, то выключает магнитофон. – Когда девчонка принимает кислоту одна, всё нормально, но если она живет с кем-то, вылезает вся ее раздражительность. И если в полтора часа перед кислотой что-то пойдет не так… – он хватает таракана, рассматривает его и добавляет. – У них там с Барбарой что-то случилось.

К нам заходят Шэрон и Том.

– Ты тоже бесишься? – спрашивает Макс у Шэрон.

Шэрон не отвечает.

Макс поворачивается к Тому.

– С ней всё в порядке?

– Да.

– Можем начать? – Макс уже на взводе.

– Не знаю, какие у нее планы.

– А у тебя?

– Мои планы зависят от ее планов, – Том забивает косяки, сперва натерев бумагу конопляной смолой собственного приготовления. Затем направляется с косяками в спальню, а Шэрон идет за ним.

– Так всегда бывает, когда собираешься закинуться, – говорит Макс. Спустя какое-то время он, просветлев, излагает целую теорию на этот счет. – Некоторым не нравится совсем терять себя, вот в чем проблема. Тебе бы не понравилось. Тебе бы, наверное, хватило четверти марки, не больше. После четверти марки еще остается эго, и у него есть желания. Но если у тебя что-то в штанах зашевелилось, а твоя чувиха или чувак летает и тронуть себя не дает – в общем, когда тебе под кислотой дают от ворот поворот, потом несколько месяцев ходишь как в воду опущенный.

Шэрон плавно заходит в комнату с улыбкой на лице. «Барбара вроде не против. Нам лучше. Раскурили косячок».

В 3:30 пополудни Макс, Том и Шэрон положили марки под язык, уселись рядом в гостиной и стали ждать прихода. Барбара осталась в спальне курить гашиш. За следующие четыре часа в комнате у Барбары один раз хлопнуло окно, в половине шестого на улице подрались дети. К вечеру, как обычно, задул ветер, заколыхалась занавеска. Кошка цапнула щенка на коленях у Шэрон. Не считая звуков ситара из магнитофона, до половины восьмого стояла полная тишина и никто не двигался. Затем Макс сказал: «Ого».

На Хейт-стрит я замечаю Глаза-алмаза: он садится в машину. До тех пор, пока мы не сворачиваем с Улицы, он вжимается в сиденье, чтобы его никто не заметил. Он хочет познакомить меня со своей чувихой, но сначала рассказывает, как открыл для себя благотворительность.

«Когда-то я был просто крепким парнем на мотоцикле, – говорит он, – но потом понял, что молодые люди не должны оставаться один на один с миром». У Глаза-алмаза ясный взгляд проповедника и убедительная речь торговца автомобилями. Образцовое порождение современного общества. Заглядываю ему в глаза, ведь как-то раз он признался, что умеет читать людей по взгляду, особенно если закинулся кислотой, что он и сделал сегодня около девяти утра. «Им следует помнить одно, – продолжает он. – Молитву Господню. Она выручит их не раз».

Глаз-алмаз достает из кошелька сложенное в несколько раз письмо – от девушки, которой помог. «Мой любящий брат, – говорилось в нем. – Я решила отправить тебе письмо, потому что я – часть тебя. Помни: если ты счастлив, значит, счастлива и я. Если ты…»

– Теперь я хочу построить дом, – рассказывает он дальше, – где человек любого возраста сможет найти приют, провести несколько дней, поговорить о своих проблемах. Любого возраста. У людей твоего возраста тоже наверняка есть проблемы.

Я говорю, что на дом нужны деньги.

– Я придумал, как заработать, – отвечает Глаз-алмаз и, помешкав секунду, делится открытием. – Я мог бы прямо сейчас заработать на Хейт восемьдесят пять долларов. У меня с собой сотня марок. Надо было сегодня до вечера разжиться двадцаткой долларов, иначе нас выгнали бы из квартиры. Я знал, у кого есть кислота, знал, кому она нужна. Ну и закупился.

С тех пор, как мафия взялась за ЛСД, объем сбыта вырос, а качество упало. …Историк Арнольд Тойнби отпраздновал свой 78-й день рождения в пятницу вечером, щелкая пальцами и постукивая ногой под Quicksilver Messenger Service…

– пара строк из одной утренней колонки Хёрба Кэна, которая вышла холодной весной 1967 года на закате западной цивилизации.

Когда я была в Сан-Франциско, марка или колпачок ЛСД-25 стоили три-пять долларов в зависимости от продавца и района. В Хейт-Эшбери немного дешевле, в Филлморе чуть дороже – там к ЛСД прибегали редко и в основном ради того, чтобы развести кого-то на секс, а торговали им продавцы тяжелых наркотиков, например, героина, или «хмурого». Многие виды кислоты смешивали с метедрином – торговое название метамфетамина, – потому что метедрин имитирует приходы, которых не дает кислота низкого качества. Никто не знает, сколько ЛСД в одной марке, но стандартная доза на прием – 250 микрограммов. Трава стоила десять долларов за пакет, пять долларов за спичечный коробок. Гашиш тогда считался «предметом роскоши». Амфетамины, или «спиды» – бензедрин, декседрин и особенно метедрин – ближе к лету начали пользоваться большей популярностью, чем в начале весны. Одни объясняли это присутствием Синдиката, другие – общим ухудшением обстановки, набегами банд и юных, временных или «липовых» хиппи, которым нравились амфетамины за иллюзию всесилия и бьющей ключом жизни. Там, где есть метедрин, нетрудно отыскать героин. Как мне объяснили, «можно напороться на слишком забористый кристалл, а хмурый успокаивает».

Чувиха Глаза-алмаза, Джерри, встречает нас у дверей. Это крупная энергичная девушка, которая работала в лагерях для девочек-скаутов во время летних каникул и занималась «соцобеспечением» в Вашингтонском университете, но потом решила, что «не повидала жизни», и переехала в Сан-Франциско. «А вообще, в Сиэтле была ужасная жара», – добавляет она.

«В первый же вечер, как я приехала, – рассказывает Джерри, – меня приютила девушка, с которой я познакомилась в „Синем единороге“. Я и выглядела как только что с дороги: с рюкзаком и всем таким». Затем Джерри поселилась в доме, которым заправляли «Диггеры», и там познакомилась с Глазом-алмазом. «А потом надо было немного обжиться, так что поработать толком пока не успела».

Спрашиваю Джерри, что у нее за работа. «Вообще я поэт, – говорит она, – но когда я приехала, у меня украли гитару, так что пока я на паузе».

– Принеси тетради, – командует Глаз-алмаз. – Покажи ей свои тетради.

Сначала Джерри возражает, но затем идет в спальню и приносит тетради, полные стихов. Я принимаюсь их листать, а Глаз-алмаз продолжает рассказывать о том, как он помогает людям. «Если кто на спидах сидит, я помогаю соскочить, – говорит он. – Ведь молодым это зачем? Чтобы не думать о ночлеге и еде».

– И сексе, – добавляет Джерри.

– Да. Под метом тебе ничего не нужно!

– А потом они могут на тяжелые перейти, – говорит Джерри. – Возьмем какого-нибудь метамфетаминового торчка. Если он уже подсел на иглу, то того и гляди скажет себе: «Что ж, почему бы разок не бахнуться хмурым».

Всё это время я читаю стихотворения Джерри. Это стихотворения совсем юной девушки, каждое выписано аккуратным почерком с завитушками. Розовые рассветы, посеребренные небеса. И если Джерри пишет «кристалл», речь совсем не о мете.

«Тебе бы снова начать писать», – ласково говорит Глаз-алмаз, но Джерри не обращает внимания. Она рассказывает, как вчера ей сделали сальное предложение. «Подходит ко мне посреди Улицы, предлагает шестьсот долларов за то, чтобы я поехала в Рино и там, ну, того».

– Он не только к тебе подходил, – говорит Глаз-алмаз.

– Если какая-то девчонка готова с ним ехать, ее дело, – говорит Джерри. – Только ко мне лезть не надо. – Она вытряхивает жестянку из-под тунца, которая служит нам пепельницей, и идет проведать спящую на полу девушку. Эта же девушка спала на полу, когда я впервые здесь оказалась. Она болеет уже неделю, дней десять. – Обычно, когда ко мне вот так подходят на Улице, – добавляет Джерри, – я даю в морду.

На следующий день я встретила Джерри в Парке и спросила, что с той девушкой. Джерри бодро ответила, что ее отправили в больницу с воспалением легких.

Макс рассказывает, как у них с Шэрон завязались отношения. «Когда я увидел ее в первый раз на Хейт-стрит, я обалдел. Нет, реально обалдел. Подошел, заговорил с ней о ее бусах, но мне на них было плевать». Шэрон жила в одном доме с другом Макса, и в следующий раз они увиделись, когда он принес приятелю бананы. «Это было во время бананового бума. Нужно было как-то заявить о себе, впарить им банановую кожуру. Мы с Шэрон были как дети – просто курили бананы и смотрели друг на друга, курили и смотрели».

Но Макс медлил. Во-первых, он думал, что Шэрон встречается с его другом. «Во-вторых, я не был уверен, что вообще хочу связываться с чувихой». Но когда он пришел в следующий раз, Шэрон была под кислотой.

– Все закричали: «А вот и человек-банан!» – перебивает Шэрон. – Я была просто в восторге.

– Она жила в этом сумасшедшем доме, – продолжает Макс. – Там был один парень, он только и делал, что кричал. Ему, видать, было в кайф покричать. Это был перебор.

– Макс всё еще держался подальше от Шэрон.

– Но потом она протянула мне марку, и я всё понял.

Макс немного походил между кухней и комнатой с маркой, раздумывая, принимать или нет. «А потом я решил, будь что будет. И всё. Потому что как только закидываешься маркой с той, от кого балдеешь, видишь, как в ее глазах тает весь мир».

– На свете нет ничего сильнее, – говорит Шэрон.

– И ничто этого не разрушит, – говорит Макс. – Пока оно само не закончится.

 
Нет сегодня молока —
И любовь моя ушла…
Конец моим надеждам —
Конец моим мечтам
 

– песня, которую я слышала каждое утро

на исходе холодной весны 1967 года

по местному радио Кей-эф-ар-си.

Глаз-алмаз и Джерри говорят, что хотят пожениться. Местный епископальный священник пообещал обвенчать их в парке Золотые Ворота. Они пригласили несколько рок-групп: «Пусть будет тусовка для всех». Брат Джерри тоже женится, но в Сиэтле. «Это любопытно, – задумчиво произносит Джерри, – у него будет самая что ни на есть традиционная свадьба, не то что наша».

– Придется на его свадьбу галстук надеть, – говорит Глаз-алмаз.

– Точно, – соглашается Джерри.

– Ее родители приезжали познакомиться, но оказались не готовы ко встрече со мной, – философски замечает Глаз-алмаз.

– Но в конце концов они дали нам благословение, – заключает Джерри. – В каком-то смысле.

– Ее отец подошел ко мне и сказал: «Позаботься о ней», – вспоминает Глаз-алмаз. – А мать сказала: «Не дай ей угодить за решетку».

Барбара испекла макробиотический яблочный пирог, и мы едим его вместе с Томом, Максом и Шэрон. Барбара рассказывает, как она научилась находить счастье в «женских занятиях». Они с Томом как-то уезжали жить к индейцам, и, хотя поначалу ей было трудно смириться с тем, что ее оттесняют в женское общество и исключают из мужских разговоров, вскоре она врубилась. «Вот это было прозрение», – говорит она.

Барбара вступила на так называемый женский путь, отказавшись практически от всего остального. Когда им с Томом, Максом и Шэрон нужны деньги, Барбара устраивается на неполный рабочий день, позирует или занимается с детьми в саду, но она предпочитает зарабатывать не больше десяти-двадцати долларов в неделю. Большую часть времени она ведет хозяйство и печет. «Показывать свою любовь таким образом… – говорит она, – не знаю, что может быть прекраснее». Когда я слышу о женском пути, что бывает часто, я каждый раз задумываюсь о слоганах вроде «Ничто так не скажет о любви, как свежая выпечка», о «загадке женственности» и о том, что люди с легкостью становятся бессознательными носителями ценностей, которые безжалостно отринули бы на сознательном уровне, но Барбаре этого не говорю.

Стоит погожий день, я еду по Улице и замечаю Барбару на светофоре.

Она спрашивает, чем я занимаюсь.

Просто катаюсь по округе.

– Улет, – отзывается она.

– На улице сегодня так хорошо, – говорю я.

– Улет, – соглашается она.

Барбара спрашивает, зайду ли я к ним. На днях, отвечаю я.

– Улет, – говорит она.

Я спрашиваю, не хочет ли она покататься по Парку, но она слишком занята. Вышла из дома купить шерсти для ткацкого станка.

Теперь, всякий раз замечая меня, Артур Лиш очень нервничает: на этой неделе «Диггеры» постановили, что не разговаривают с «вредителями от журналистики», то есть со мной. Я так и не связалась с Честером Андерсоном, но в парке Пэнхендл познакомилась с парнишкой, который назвал себя его «соратником». На нем черный плащ, черная фетровая шляпа с мягкими полями, бледно-фиолетовая толстовка с логотипом «Дочерей Иова» и солнечные очки; парень говорит, что его зовут Клод Хейворд, но это неважно, потому что для меня он просто Связной. «Дай-ка на тебя глянуть», – заявляет он.

Я снимаю темные очки, чтобы он увидел мои глаза. Он свои не снимает.

– Сколько тебе платят за такое вредительство в прессе? – спрашивает он для разогрева.

Я надеваю солнечные очки обратно.

«Есть только один способ его найти, – говорит Связной и тычет пальцем в сторону моего фотографа. – Бросай этого и иди на Улицу. Денег не бери, они не понадобятся». Он достает из-под плаща распечатанный на мимеографе листок с объявлением о занятиях в бесплатном магазине «Диггеров»: «Как избежать ареста, ИППП, изнасилований, в том числе групповых, беременности, избиений и голода». «Сходи, – говорит Связной. – Пригодится».

Я говорю, что подумаю, но пока мне хотелось бы встретиться с Честером Андерсоном.

«Если мы всё же решим с тобой поговорить, – сообщает он, – то скоро выйдем на связь». После он то и дело поглядывал на меня в Парке, но по номеру, который я оставила, так и не позвонил.

Темнеет, становится холодно, но еще слишком рано, чтобы встретить Глаза-алмаза в «Синем единороге», поэтому я звоню Максу в дверь. Открывает Барбара.

– У Макса и Тома, типа, деловая встреча, – говорит она. – Может, зайдешь позже?

Мне трудно представить Макса и Тома на деловой встрече, но через несколько дней в Парке я выясняю, в чем было дело.

«Привет, – говорит Макс. – Жаль, что не увиделись на днях, но мы там делишки кое-какие обстряпали». Теперь я поняла. «Достали кое-что забористое», – говорит он и пускается в подробности. Сегодня в каждом третьем человеке в Парке мне чудится сотрудник службы по борьбе с наркотиками, и я пытаюсь сменить тему. Потом советую Максу быть на людях поосторожнее. «Слушай, я и так осторожен, – говорит он. – Осторожнее некуда».

К тому времени у меня появляется неофициальный запрещенный контакт в Департаменте полиции Сан-Франциско. Устроено это следующим образом: мы встречаемся с одним и тем же полицейским в разных неочевидных местах. Например, я случайно оказываюсь на трибуне во время бейсбольного матча, а он случайно оказывается рядом, и мы осторожно обмениваемся общими фразами. Никакой информации друг другу не сообщаем, но со временем как будто бы проникаемся друг к другу симпатией.

– Эти ребята не особо сообразительны, – говорит он мне однажды. – Любят рассказывать, что легко распознают полицейского под прикрытием, что знают, на какой машине он ездит. Но это не полицейские под прикрытием, это просто люди в штатском, которые, как и я, ездят на машинах без опознавательных знаков. Но агента они никогда не засекут. Агент под прикрытием не стал бы ездить на черном «форде» с рацией.

Он рассказывает мне о полицейском под прикрытием, которого перевели из отделения в этом районе, потому что считали, что он слишком на виду, слишком узнаваем. Его назначили в отдел по борьбе с наркотиками и по ошибке тут же отправили под прикрытием обратно в Хейт-Эшбери.

Коп вертит в руках ключи. «Так вот, знаете, насколько умны эти ребята? – говорит он наконец. – За первую неделю этот парень завел сорок три дела».

Jook Savages устраивают вечеринку в честь Первого мая в Ларкспере. Если обитатели Склада поедут, то поеду и я, а Дон и Сью-Энн не против поехать, потому что трехлетний Майкл уже давно нигде не был. Воздух мягок, Золотые Ворота окутаны закатной дымкой. Дон спрашивает Сью-Энн, сколько ноток вкуса она различит в рисовом зернышке. Сью-Энн отвечает, что ей надо научиться готовить пищу, в которой побольше энергии ян, потому что на Складе переизбыток инь, а я пытаюсь научить Майкла песенке «Братец Яков». Каждый ловит свой кайф, и поездка выходит очень приятная. Что очень кстати: на Jook Savages не явились даже сами Jook Savages. Когда мы возвращаемся, Сью-Энн решает запечь яблоки, которых полно на Складе, Дон снова принимается за световое шоу, а я отправляюсь повидаться с Максом. «Во дают, – говорит Макс про выходку в Ларкспере. – Кто-то решает, что улетно было бы раскачать пятьсот человек в первый день мая, и это действительно так, но вместо этого они раскачивают самим себе последний день апреля, и всё срывается. Выгорит – хорошо. Нет – ну и ладно. Кому какое дело. Никому нет дела».

Какой-то парнишка со скобками на зубах играет на гитаре и хвастается, что достал последний СТП у самого мистера Кью, кто-то отвечает, что еще пять граммов кислоты появятся в течение месяца, но, в целом, сегодня в редакции «Сан-Франциско оракл» мало что происходит. Парень за чертежной доской выводит бесконечно маленькие фигурки, какие рисуют под спидами, а тот, что со скобками, наблюдает за ним. «Я застрелю свою жен-щи-ну, – тихо напевает он. – Она была… с дру-гим…» Кто-то занят нумерологическим анализом моего имени и имени моего фотографа. У фотографа – белизна и море («Если бы нужно было сделать вам бусы, я бы сделала белые», – говорят ему), у меня же обнаружился двойной символ смерти. Похоже, ничего интересного сегодня мы не дождемся, и нам предлагают отправиться в Японский квартал к некоему Сэнди, который покажет нам дзен-буддистский храм.

У Сэнди на коврике из искусственной травы сидят четыре парня и мужчина средних лет. Они потягивают анисовый чай и слушают, как Сэнди читает книгу Лоры Хаксли «Ты не мишень».

Мы садимся и присоединяемся к чаепитию. «Медитация – это кайф», – говорит Сэнди. У него бритая голова и ангельское лицо серийного убийцы из газетных сводок. Мужчину средних лет зовут Джорджем, и от его соседства мне не по себе: он в трансе и смотрит невидящим взглядом прямо на меня.

В голове у меня вертится мысль: «Либо Джордж мертв, либо мы все мертвы», – и вдруг звонит телефон.

– Просят Джорджа, – говорит Сэнди.

– Джордж, тебя к телефону.

– Джордж!

Кто-то машет рукой у него перед лицом, он наконец встает, кланяется и на цыпочках идет к двери.

– Пожалуй, допью его чай, – говорит кто-то. – Джордж, ты вернешься?

Джордж останавливается в дверях и смотрит на каждого из нас по очереди. «Да, сейчас», – резко отвечает он.

 
Знаете, кто первый вечный космонавт вселенной?
Первый, кто отправил дикие-дикие вибрации
В далекий космос, на суперстанции?
Песнь, что вечно он поет,
Меняет положение планет.
Но пока вы не решили, что я неразумен,
Я скажу – всё это о Нарада Муни
Он поет
ХАРЕ КРИШНА ХАРЕ КРИШНА
КРИШНА КРИШНА ХАРЕ ХАРЕ
ХАРЕ РАМА ХАРЕ РАМА
РАМА РАМА ХАРЕ ХАРЕ
 

– песня о Кришне. Слова Говарда Уилера, музыка Майкла Гранта.

Может быть, кайф не в дзене, а у Кришны за пазухой, так что я отправляюсь к Майклу Гранту, главному ученику Бхактиведанты Свами в Сан-Франциско. Майкл Грант дома с шурином и женой, миловидной девушкой в кашемировой кофте и с красной точкой на лбу.

– Я сблизился со Свами примерно в июле прошлого года, – рассказывает Майкл. – Видите ли, Свами приехал сюда из Индии и обосновался в ашраме на севере штата Нью-Йорк. Он жил в уединении и пел мантры. Пару месяцев. Вскоре я помог ему открыть представительство в Нью-Йорке. Теперь же это международное движение, мы несем учение с помощью песнопений. – Майкл перебирает красные деревянные бусины, и я вдруг замечаю, что все в комнате, кроме меня, босые. – Оно распространяется по миру, как лесной пожар.

– Если бы все пели мантры, – говорит его шурин, – не было бы проблем ни с полицией, ни с кем.

– Гинзберг называет пение экстазом, но Свами говорит, что это не совсем так, – Майкл пересекает комнату и поправляет на стене картину с младенцем-Кришной. – Жаль, что не получится сейчас познакомить вас со Свами, – добавляет он. – Он в Нью-Йорке.

– Экстаз – совсем неподходящее слово, – говорит шурин, который только об этом и думал. – Оно наводит на мысль о каком-то… мирском экстазе.

На следующее утро я захожу к Максу и Шэрон. Они в постели, раскуривают утренний гашиш. Шэрон как-то дала мне совет: даже половина косяка, даже всего лишь с травой, делает всякое пробуждение прекрасным. Спрашиваю Макса, что он думает о Кришне.

– От мантр можно улететь, – говорит он. – Но я возношусь на кислоте.

Макс передает косяк Шэрон и откидывается на кровать. «Жаль, что у тебя не получилось познакомиться со Свами, – говорит он. – Обалденный мужик».

Всякий, кто думает, что дело в наркотиках, всё равно что с мешком на голове ходит. Это общественное движение, романтическое по своей сути, которое неизменно возникает во времена социального кризиса. Темы не меняются. Возвращение в невинность. Воззвание к прежней власти. Тайны крови. Жажда трансцендентного, жажда очищения. На этих поворотах истории романтизм и оказывается в проигрыше, сдается авторитаризму. Когда появляется курс. Как думаете, сколько времени это займет?

– вопрос, который мне задал один психиатр из Сан-Франциско.

Во время моей поездки в Сан-Франциско политический потенциал этого, как тогда говорили, движения только начал становится очевидным. Он всегда был очевиден революционному ядру «Диггеров», чьи партизанские таланты тем летом оказались направлены на открытые столкновения и создание чрезвычайных ситуаций; он был очевиден многим «цивильным» врачам, священникам и социологам, которым довелось работать в Хейт-Эшбери, и стал бы очевидным любому, кто потрудился бы расшифровать коммюнике Честера Андерсона с призывом к действию или посмотреть, кто был зачинщиком уличных стычек, которые теперь задают тон всей жизни этого района. Чтобы его разглядеть, не нужно быть политологом. Парнишки из рок-групп разглядели, потому что часто оказывались непосредственными свидетелями событий. «В Парке у трибуны всегда есть человек двадцать-тридцать, – жаловался мне кто-то из Grateful Dead, – готовых собрать толпу и отправиться воевать».

Но особая прелесть этого политического потенциала, по мнению активистов, заключалась в том, что большинству жителей Хейт он был совершенно неочевиден, возможно, потому, что те немногие семнадцатилетние подростки, которым присущ реалистический взгляд на общество, не склонны жить в мареве романтического идеализма. Он не был очевиден и прессе, которая с разной степенью осведомленности освещала «феномен хиппи» как затянувшуюся мальчишескую выходку, или же как культурный авангард, который возглавляют мирные завсегдатаи Еврейской ассоциации молодых людей вроде Аллена Гинзберга, или как сознательный протест (сродни вступлению в Корпус мира) против культуры, которая породила пластиковую пищевую пленку и Вьетнамскую войну. Последняя точка зрения, «они-пытаются-нам-что-то-сказать», достигла своего пика, появившись на обложке «Тайм» («Хиппи презирают деньги – они называют их „капустой“»), и остается пускай невольным, но всё же самым примечательным свидетельством необратимых помех на линии связи между поколениями.

Поскольку сигналы, которые воспринимала пресса, были безупречны с точки зрения политического содержания, растущее напряжение в Хейт-Эшбери никто не замечал даже в тот период, когда там скопилась такая толпа наблюдателей от «Лайф», «Лук» и Си-би-эс, что наблюдали они по большей части друг за другом. Наблюдатели эти на слово верили тому, что говорила молодежь: мол, они поколение, отказавшееся от политической борьбы, поколение вне игр власть предержащих, а «Новые левые» – очередные корыстные выпендрежники. Ergo, никаких активистов в Хейт-Эшбери нет, по воскресеньям проходят всего лишь спонтанные демонстрации, вызванные, как и говорили «Диггеры», жестокостью полиции, бесправием несовершеннолетних, тем, что сбежавшие из дома подростки лишены права на самоопределение, и тем, что люди на Хейт-стрит умирают от голода, что это, если не Вьетнам в миниатюре.