Текст книги "Остров на краю света"

14

В окне кухни горел свет – значит, Жан Большой вернулся. Я видела его силуэт – в губах сигарета, сгорбленная фигура монолитом на фоне желтого свечения. Я слегка нервничала. Заговорит он? Или разъярится?

Он не оглянулся, когда я вошла. Я это предвидела; он стоял недвижно среди учиненного им же разгрома, в одной руке чашка с кофе, сигарета «житан» зажата в горсти меж пожелтевших пальцев.

– Ты медальон обронил, – сказала я, кладя его на стол рядом с отцом.

Он, кажется, чуть изменил позу, но на меня не посмотрел. Плотный, тяжелый, как статуя святой Марины, – казалось, его не сдвинуть с места.

– Я завтра начну тут прибираться, – сказала я. – Придется руки приложить, но ничего, скоро тебе опять будет удобно.

По-прежнему тишина. Ребенком я умела толковать знаки, читала его жесты, как жрец – потроха жертвенного животного. Это я тоже предвидела и не разозлилась, но внезапно всем сердцем пожалела его за это жалкое молчание, за усталые глаза.

– Ничего, – сказала я. – Все будет хорошо.

И я подошла к нему, и обняла его руками за шею, и почуяла всегдашний запах соли и пота, краски и лака, и так мы сидели с минуту, до тех пор пока его сигарета не превратилась в окурок и не выпала из руки на каменный пол, рассыпавшись пригоршней ярких искр.

На следующее утро я встала спозаранку и отправилась искать свои поплавки. Ни на Ла Гулю, ни выше по ручью в Ле Салане я не нашла ни одного; впрочем, я так и знала.

Еще не было шести утра, когда я оказалась в Ла Уссиньере; небо было бледное и чистое, и народу мало – в основном рыбаки. Кажется, я видела издали Жожо Чайку – он что-то копал на отмелях, и два человека стояли в прибое с большими квадратными сачками, какими уссинцы обычно ловят креветок. Если не считать этого, кругом было совершенно безлюдно.

Первый свой оранжевый поплавок я нашла под пристанью. Я подобрала его и пошла к кромке воды, время от времени останавливаясь, чтобы перевернуть камень или шмат водорослей. По дороге к воде я нашла еще с дюжину поплавков, и еще три застряли на камнях в таких местах, куда мне было не дотянуться.

Итого шестнадцать. Хороший улов.

– Ну как, удачно?

Я повернулась – слишком быстро – и уронила сумку на мокрый песок, рассыпав содержимое. Флинн с любопытством взглянул на поплавки. Ветер трепал его волосы, словно предостерегающий флажок.

– Ну?

Я вспомнила его вчерашнюю холодность. Сегодня он был расслаблен, доволен собой, пытливый взгляд исчез.

Я ответила не сразу. Сначала заставила себя подобрать все поплавки и очень медленно сложить в сумку. Шестнадцать из тридцати. Чуть больше половины. Но хватит подтвердить то, что я и без того знала.

– Никогда бы не подумал, что вы из пляжных «искателей сокровищ», – сказал Флинн, все так же наблюдая за мной. – Нашли что-нибудь интересное?

Интересно, а что же он обо мне думал? Городская девица, отдыхающая? Помеха его планам? Угроза?

Мы сидели у подножия волнолома, и я рассказывала ему о своем открытии, рисуя схемы на песке. Я все еще дрожала – утренний ветер был холоден, – но в голове у меня прояснилось. Все доказательства были на месте, и их невозможно было не заметить, стоило только начать искать. Теперь, когда я все нашла, Бриману придется обратить на меня внимание. Он вынужден будет меня выслушать.

Флинн совершенно не удивился, что меня безумно разозлило.

– Неужели вам это совсем безразлично? Вас совсем-совсем не интересует, что здесь творится?

Флинн с любопытством глядел на меня.

– Вы, однако, круто сменили курс. Последний раз, когда я вас видел, вы практически умыли руки – по отношению ко всему Ле Салану. Включая вашего отца.

Я почувствовала, что кровь прилила к лицу.

– Это неправда, – ответила я. – Я хочу помочь.

– Я знаю. Но вы зря теряете время.

– Бриман мне поможет, – упрямо сказала я. – Никуда не денется.

Он невесело улыбнулся.

– Думаете?

– А если не поможет, то мы сами что-нибудь придумаем. В деревне куча народу захочет помочь. Теперь, когда у меня есть доказательства…

Флинн вздохнул.

– Этим людям вы ничего не докажете, – терпеливо проговорил он. – Ваша логика им недоступна. Они лучше будут сидеть на попе ровно, молиться и жаловаться, пока вода не сомкнется у них над головой. Неужели вы действительно можете себе представить, как они забывают свои разногласия и трудятся на благо всей деревни? Думаете, если вы им такое предложите, они вас послушают?

Я пронзила его взглядом. Он, конечно, прав. Я и сама все это понимала.

– Я могу попробовать, – сказала я. – Кто-то должен хотя бы попробовать.

Он ухмыльнулся.

– Знаете, как вас зовут в деревне? Квочка. Вы вечно над чем-нибудь кудахтаете.

Квочка. Несколько секунд я стояла недвижно, онемев от злости. Я злилась на себя за то, что мне не все равно. На его бодрое пораженчество. На их дурацкое коровье равнодушие.

– Нет худа без добра, – ехидно сказал Флинн. – Зато теперь у вас есть островное прозвище.

15

Нечего было вообще с ним разговаривать, сказала я себе. Я ему не доверяю, он мне не нравится; с чего я решила, что он меня поймет? Шагая по пустынному пляжу к зданию, носящему то же имя, я чувствовала, как меня бросает то в жар, то в холод. Я как дура искала его одобрения, потому что он чужак; приезжий с материка, привыкший решать технические проблемы. Мне хотелось произвести на него впечатление своими собственными открытиями; доказать ему, что я не просто любительница лезть в чужие дела, какой он меня считает. А он только посмеялся надо мной. Песок завихрялся вокруг моих ботинок, пока я лезла вверх по ступенькам на эспланаду; песок набился мне под ногти. Нечего было вообще разговаривать с Флинном, говорила я себе. Надо было прямо идти к Бриману.

Бримана я обнаружила в вестибюле «Иммортелей»: он просматривал какие-то бумаги. Он, кажется, обрадовался, увидев меня, и на миг я ощутила такое облегчение, что чуть не разрыдалась. Я утонула в объятиях Бримана; запах его одеколона заполонил все на свете, голос – радостный рев.

– Мадо! А я как раз про тебя думал. Я тебе подарок купил.

Я уронила сумку с поплавками на плитки пола. Я едва дышала в великанском объятии.

– Минутку. Я сейчас его принесу. Кажется, я угадал размер.

На минуту я осталась одна в вестибюле, а Бриман исчез в одной из задних комнат. Потом появился, неся что-то, завернутое в тонкую оберточную бумагу.

– Вот, миленькая, разверни. Красный тебе пойдет. Я знаю.

Мать всегда считала, что я, в отличие от нее самой и Адриенны, просто не интересуюсь красивыми вещами. Я сама создала у нее такое впечатление своими презрительными замечаниями и явным равнодушием к собственной внешности, но на самом деле я презирала свою сестру, ее вырезки из журналов, ее косметику, ее хихикающих подружек, потому что знала: толку мне от этого все равно не будет. Лучше притвориться, что меня все это не интересует. Лучше, если мне будет все равно. Оберточная бумага хрупко похрустывала под пальцами. На мгновение я потеряла дар речи.

– Тебе не нравится, – сказал Бриман, и усы его обвисли, как у грустного пса.

Я онемела от удивления.

– Нравится, – выдавила я наконец. – Очень.

Он в точности угадал мой размер. Платье было прекрасно: ярко-красный крепдешин сверкал в холодных лучах утреннего солнца. Я представила себя в этом платье в Париже, может, в босоножках на высоком каблуке, с распущенными волосами…

Бриман был смешно доволен собой.

– Я надеялся, что тебя это немножко отвлечет. Чуть развеселит.

Его взгляд упал на сумку у моих ног.

– Это что, малютка Мадо? Искала сокровища на пляже?

Я помотала головой:

– Эксперимент.

С Флинном мне было легко говорить о своем открытии. С Бриманом оказалось намного труднее, хотя он слушал без тени улыбки, время от времени заинтересованно кивая, пока я рассказывала о своих находках, помогая себе жестами.

– Вот Ле Салан. Видите, как проходят основные течения с Ла Жете? Вот преобладающий западный ветер. Вот тут Гольфстрим. Мы знаем, что Ла Жете прикрывает остров с востока, но вот эта – ставя ударение на слове жестом указательного пальца, – песчаная банка отводит это течение вот сюда, и оно проходит мимо мыса Грино и оказывается вот тут, у Ла Гулю.

Бриман молча кивал, чтобы я продолжала.

– Точнее, оказывалось. Но теперь все изменилось. Вместо того чтобы упираться в Ла Гулю, оно проходит вот тут… и останавливается тут…

– Да, у «Иммортелей».

– Именно поэтому «Элеонора» проскочила мимо бухты и оказалась на другой стороне острова. Потому и макрель ушла оттуда сюда!

Он снова кивнул.

– Но это еще не все, – продолжала я. – Почему все изменилось именно сейчас? Что именно произошло?

Он как будто задумался на минуту. Глаза его обратились к морю, и в них отразился солнечный свет.

– Смотрите.

Я показала через пляж, на свежевыстроенные сооружения. С того места, где мы сидели, их было очень хорошо видно – тупой нос мола, обращенный на восток; волноломы по обе стороны.

– Теперь понятно, что произошло. Вы надстроили мол ровно настолько, чтобы защитить пляж. Волноломы помогают сохранить песок, чтобы его не смывало. Мол загораживает пляж и самую малость смещает течение, вот сюда, так что песок переносится с Ла Жете – с нашей стороны острова – в сторону «Иммортелей».

Бриман опять кивнул. Конечно же, сказала я себе, он не понял в полной мере, что следует из моих слов.

– Ну неужели вы не понимаете, что случилось? – напирала я. – Надо что-то делать. Надо прекратить это, пока не стало еще хуже.

– Прекратить? – Он поднял бровь.

– Ну да. Ле Салан… затопление…

Бриман сочувственно положил руки мне на плечи.

– Малютка Мадо. Ты хочешь помочь, я знаю. Но «Иммортели» надо защищать. Для того волноломы и построены. Не могу же я теперь их снести только потому, что какое-то там течение повернуло в другую сторону. Почем я знаю, может, оно бы и без того повернуло?

Он испустил свой обычный монументальный вздох.

– Представь себе сиамских близнецов, – сказал он. – Иногда их приходится разделить, чтобы выжил хоть один.

Он вперил в меня взгляд, чтобы убедиться, что его слова доходят.

– И порой приходится делать нелегкий выбор.

Я уставилась на него, внезапно словно оцепенев. Что он такое говорит? Что придется пожертвовать Ле Саланом для спасения Ла Уссиньера? Что происходящее в каком-то смысле неизбежно?

Я вспомнила, как все эти годы он поддерживал отношения с нами: словоохотливые письма, посылки с книгами, подарки по случаю. Он не хотел отсекать ни одной возможности, не рвал связей. Защищал свои капиталовложения.

– Вы знали, верно? – медленно произнесла я. – Вы с самого начала знали, что это случится. И никому ни словом не обмолвились.

Он умудрился всем телом, согбенными плечами, руками, глубоко засунутыми в карманы, выразить свою боль и обиду от такого жестокого обвинения.

– Малютка Мадо. Как ты можешь такое говорить? Конечно, это несчастье. Но такое случается. И, с твоего позволения, это еще одна причина побеспокоиться о твоем отце, и я совершенно уверен, что в конечном итоге ему будет гораздо лучше в другом месте.

Я посмотрела на него.

– Вы сказали, что мой отец болен, – отчетливо сказала я. – Что именно с ним не так?

Я увидела, что он на мгновение растерялся.

– У него больное сердце? – напирала я. – Печень? Легкие?

– Мадо, я точно не знаю и честно тебе скажу…

– Рак? Цирроз?

– Мадо, я же сказал, я точно не знаю. – Радушия у него поубавилось, и челюсть заметно напряглась. – Но я могу в любой момент пригласить своего врача, и он даст тебе обоснованное заключение специалиста.

«Своего врача». Я поглядела на подарок Бримана, завернутый в кокон оберточной бумаги. Солнечный свет ласкал алый шелк. Он прав, подумала я: мне идет красное. Я знала, что могу просто оставить всё на него. Уехать обратно в Париж – в галереях как раз начинается сезон, – начать новую серию картин. На сей раз городские пейзажи и, может, портреты. Я уже десять лет рисую одно и то же – пора бы, наверное, и сменить тему.

Но я знала, что никогда этого не сделаю. Все изменилось: остров изменился, и что-то во мне изменилось вместе с ним. Тоска по Ле Салану, жившая во мне все эти годы, стала чем-то другим – более нутряным, более жестким чувством. А мое возвращение – все иллюзии, все сантименты, все разочарования, вся радость, – теперь я поняла, что ничего этого на самом деле не было. На самом деле я вернулась домой только сейчас.

– Я не сомневался, что могу на тебя рассчитывать. – Он принял мое молчание за согласие. – Знаешь, ты можешь переехать в «Иммортели», пока мы не разберемся со всем этим. Мне неприятно будет, что ты в том доме, с Жаном Большим. Я тебя поселю в свой самый лучший номер. За счет заведения.

Даже сейчас, хотя я точно знала, что он что-то крутит, я почувствовала совершенно неуместную благодарность. Я стряхнула это чувство. Я услышала собственный голос:

– Нет, спасибо. Я останусь дома.

16

Следующая неделя принесла с собой еще порцию ненастья. Солончаки за деревней затопило, и два года работ по осушению пошли насмарку. Поиски святой пришлось временно прекратить из-за высоких приливов, при том что лишь у кучки оптимистов еще осталась надежда ее отыскать. Погибла вторая рыболовная шлюпка: «Корриган»[18]18
  Корриган – волшебное существо женского пола из бретонской мифологии, нечто среднее между гномом и феей.


[Закрыть] Матиа Геноле, самую старую из рабочих лодок на острове, выбросило сильным ветром на сушу совсем рядом с мысом Грино, и Матиа с Аленом не удалось ее спасти. Даже Аристид сказал, что лодку жалко.

– Сто лет ей было, – горевала Капуцина. – Помню, как она выходила в море, когда я еще девочкой была. Паруса были красивые, красные. Конечно, у Аристида в те времена тоже была лодка, «Péoch ha Labour»[19]19
  «Мир и труд» (бретонск.).


[Закрыть], я помню, они выходили в море вместе, и каждая пыталась поймать ветер так, чтоб перехватить его у другой. Конечно, еще до того, как Оливье, Аристидов сын, погиб, а сам Аристид потерял ногу. После того «Péoch» гнила в ручейке, пока ее не забрали зимние приливы, и Аристид даже пальцем не шевельнул, чтоб ее спасти.

Она пожала пухлыми плечами.

– В те дни, Мадо, ты бы его не узнала. Он был тогда совсем другой, мужчина в расцвете лет. Смерть Оливье его вчистую подкосила. Он про него никогда не говорит.

Нелепый несчастный случай. Как всегда. Оливье и Аристид осматривали разбитый траулер на Ла Жете при отливе; внезапно траулер сдвинулся, и Оливье застрял ниже ватерлинии. Аристид пытался добраться до него на «Péoch», но провалился между своей лодкой и корпусом разбитого корабля, и ему раздробило ногу. Он звал на помощь, но никто не услышал. Через три часа Аристида подобрала идущая мимо рыбацкая лодка, но к этому времени уже начался прилив, и Оливье утонул.

– Аристид все слыхал, – сказала Капуцина, отправляя вдогонку кофе глоток черносмородинового ликера. – Говорит, слышал, как Оливье звал на помощь, кричал и плакал там внизу, пока вода поднималась.

Тело так и не нашли. Траулер не успели обыскать – его утащило приливом в Нидпуль, он ушел под воду слишком глубоко и слишком быстро. Илэр, местный ветеринар, ампутировал Аристиду ногу (в Ле Салане врача не было, а обращаться за помощью к уссинцу Аристид наотрез отказался), но Аристид утверждает, что чувствует ногу до сих пор – она зудит и ноет по ночам. Он считает, это потому, что Оливье не похоронили. Зато похоронили ногу – Аристид настоял на своем, – и могила в дальнем конце Ла Буша сохранилась до сих пор. Она отмечена деревянным столбом, на котором написано: «Здесь лежит нога старого Бастонне – отправилась в рай вперед хозяина!» Вокруг столба кто-то посадил нечто с первого взгляда напоминающее цветы, но если приглядеться, оказывается, что это картошка. Капуцина подозревает Геноле.

– Потом другой сын, Филипп, от него сбежал, – продолжила она. – А Аристид ввязался в тяжбу против Геноле, а Дезире присматривала за Ксавье – своих-то детей у нее не осталось. Бедняга Аристид с тех пор так и не оправился. Хоть я ему и говорила, что для меня не нога его важна.

Она фривольно-устало хихикнула.

– Еще кофе со смородиновкой?

Я помотала головой. Слышно было, как за вагончиком на дюнах перекрикиваются Лоло и Дамьен.

– Он тогда был красивый мужик, – вспоминала Капуцина. – Да, пожалуй, все они были красивы, все мои особенные мальчики. Сигаретку?

Она ловко закурила и затянулась, издав стон удовольствия.

– Нет? А зря. Знаешь, как успокаивает нервы.

– Не думаю, – улыбнулась я.

– Как хочешь. – Она пожала пухлыми плечами, передернув ими под шелком халата. – А я вот не могу без маленьких грешков.

Она кивнула на коробку вишни в шоколаде, стоявшую у окна.

– Передай-ка мне вот эту, а, миленькая?

Коробка была новая, в форме сердца, и в ней еще оставалась примерно половина конфет.

– От поклонника, – сказала Капуцина, кидая конфету в рот. – Я еще нравлюсь, несмотря на возраст. Возьми штучку.

– Не надо – ты от них получаешь больше удовольствия, чем я.

– Миленькая, я от всего получаю больше удовольствия, чем ты, – сказала Капуцина, закатывая глаза.

Я засмеялась.

– Вижу, ты не позволяешь себе расстраиваться из-за потопов.

– Пфе. – Она опять пожала плечами. – Я всегда могу переехать, если придется. Работы, конечно, будет невпроворот, я ж столько лет тут живу, но я справлюсь.

Она покачала головой.

– Нет, это не мне надо беспокоиться. А что до всех остальных…

– Я знаю. – Я уже рассказала ей о переменах на пляже «Иммортели».

– Но это же такая мелочь, – запротестовала она. – Я не понимаю, как это всего несколько метров волнолома могут так все изменить.

– Для этого много не нужно, – сказала я. – Отвести течение всего на несколько метров. Да, кажется, что это ничего не значит. И все-таки это может поменять ситуацию вокруг всего острова. Как костяшки домино падают, одна за другой. А Бриман знает. Может, он даже именно это и планировал.

Я рассказала ей про сравнение, которое употребил Бриман, – с сиамскими близнецами. Капуцина кивала, слушая и подкрепляясь шоколадными вишнями.

– Миленькая, с этих чертовых уссинцев все станется, – беспечно сказала она. – Хм. Возьми конфетку. Мне еще надарят.

Я нетерпеливо покачала головой.

– Но зачем ему покупать затопленную землю? – продолжала Капуцина. – Ему от нее не больше толку, чем нам.

Всю долгую неделю я пыталась предостеречь саланцев, несмотря на предупреждение Флинна. Мне показалось, что кафе Анжело – самое удобное для этого место, и я часто ходила туда, надеясь заинтересовать рыбаков. Но там вечно шла то игра в карты, то шахматный турнир, то передавали футбол по спутниковому телевидению – это было им гораздо интереснее, а когда я настаивала, то видела лишь пустые взгляды, вежливые кивки, ухмылки, и мои добрые намерения застревали у меня в глотке, я чувствовала, что смешна, и злилась. Люди замолкали, когда я входила. Спины горбились. Лица вытягивались. Я словно слышала, как они шепчут, будто мальчишки при появлении строгой учительницы: «Квочка идет. Быстро делай вид, что занят».

Аристид был со мной все так же враждебен. Это он наградил меня прозвищем Квочка, и мои попытки просветить саланцев насчет передвижения приливов лишь усилили его антагонизм. Теперь он приветствовал меня с мрачным сарказмом каждый раз, как я попадалась ему на глаза.

– А вот и Квочка. Ну как, придумала еще что-нибудь, чтобы нас всех спасти, э? Хочешь вывести нас в Землю обетованную? Собираешься сделать нас всех миллионерами?

– Э, Квочка пришла. Ну что, какие планы на сегодня? Собираешься повернуть приливы обратно? Прекратить дождь? Воскресить мертвецов?

Капуцина объяснила мне, что его злость частично объясняется неуспехом его внука у Мерседес Просаж, несмотря на все недостатки соперника. Похоже, сковывающая робость Ксавье в присутствии девушки была еще бо́льшим недостатком, чем потеря Геноле средств к существованию. Да и привычка Аристида все время наблюдать за Мерседес и злобно кривиться стоило ей хоть несколько слов сказать с любым мужчиной, делу не помогала. Я часто видела, как Мерседес сидит у ètier, когда возвращаются лодки. Она, казалось, не обращала внимания на обоих молодых поклонников, занятая полировкой ногтей или чтением журнала и одетая в разнообразные, одинаково откровенные туалеты.

По ней вздыхали не только Гилен и Ксавье. Я заметила, и меня это немало развеселило, что Дамьен тоже проводил у ручейка довольно много времени – курил, подняв воротник для защиты от ветра. Лоло играл в дюнах один-одинешенек, явно скучая без друга. Мерседес, конечно, совершенно не замечала чувств Дамьена, а если и замечала, то не подавала виду. Я, наблюдая за возвращением детей на микроавтобусе из уссиньерской школы, видела, что Дамьен часто сидит молча даже в компании друзей. Несколько раз я заметила у него на лице синяки.

– Похоже, уссинские дети его в школе обижают, – сказала я в тот вечер Алену в баре у Анжело.

Но Ален не проникся сочувствием. С тех пор как его отец потерял «Корриган», он стал мрачен и неразговорчив и легко обижался даже на невинное замечание.

– Пусть привыкает, – коротко сказал он. – Всегда так: одни дети обижают других. Ему надо с этим свыкнуться, вот и все, как и мы все свыклись.

Я сказала, что, по моему мнению, это слишком жесткая позиция по отношению к тринадцатилетнему мальчику.

– Ему почти четырнадцать, – сказал Ален. – Такова жизнь. Уссинцы и саланцы. Как крабы в корзине. Так всегда было. Моему отцу приходилось меня колотить, чтоб я ходил в школу, – так я боялся. Я ведь выжил, э?

– Может быть, просто выжить недостаточно, – сказала я. – Может, нам надо научиться давать отпор.

Алан неприятно ухмыльнулся. За спиной у него Аристид поднял голову и изобразил руками хлопанье крыльев. Кровь прилила у меня к щекам, но я сделала вид, что не замечаю.

– Ты знаешь, что делают уссинцы. Ты видел волноломы на «Иммортелях». Если бы мы построили что-нибудь такое на Ла Гулю, тогда, может быть…

– Э! Опять за свое! – рявкнул Аристид. – Даже Рыжий говорит, что это не сработает!

– Да, опять! – Я уже разозлилась, и несколько человек подняли головы, услышав мои слова. – Мы могли бы быть в безопасности, если бы сделали то же, что уссинцы. Мы еще можем добиться этой безопасности, если начнем что-то делать сейчас, пока еще не поздно…

– Делать? Что ты хочешь делать? И кто будет за это платить?

– Мы все. Мы можем скинуться. Объединить средства…

– Чепуха! Ничего не выйдет! – Старик уже стоял и яростно глядел на меня через голову Алена.

– У Бримана вышло, – сказала я.

– Бриман, Бриман… – Он треснул палкой оземь. – Бриман богат! И ему везет!

Он зашелся резким, кашляющим смехом.

– На острове это все знают!

– Бриману везет, потому что он сам везет, – отозвалась я. – И мы тоже можем. Вам это известно. Этот пляж мог быть наш. Если мы найдем способ повернуть вспять то, что случилось…

На мгновение Аристид встретился со мной взглядом, и мне показалось, что между нами что-то произошло, словно искорка понимания проскочила. Потом он опять отвернулся.

– Мы – саланцы! – отрезал он с прежней злостью в голосе. – На кой черт нам пляж?