Текст книги "Остров на краю света"

17

Я, разочарованная и злая, обратила все силы на завершение ремонта дома. Я позвонила в Париж, своей квартирной хозяйке, предупредив ее, что задерживаюсь на несколько недель, сняла еще денег с банковского счета и проводила все дни за уборкой и покраской. Жан Большой, кажется, слегка оттаял, хотя все еще редко удостаивал меня словом; он молча наблюдал, как я работала, иногда помогал мыть посуду, держал лестницу, когда я красила или меняла выбитые черепицы на крыше. Иногда он терпел радио, очень редко – разговоры.

Мне пришлось вновь научиться толковать его молчание, читать его жесты. Ребенком я это умела и опять научилась, как руки вспоминают давно забытый музыкальный инструмент. Мелкие жесты, незаметные для постороннего, но исполненные тайного смысла. Горловые звуки, означающие удовольствие или усталость. Редкая улыбка.

Я поняла, что молчание отца – на самом деле глубокая, молчаливая депрессия. Отец словно изъял себя из потока обыденной жизни и погружался, как тонущая лодка, все глубже и глубже в слои равнодушия, пока наконец не погрузился так глубоко, что стал почти недосягаем; и посиделки за рюмками в баре Анжело, кажется, только ухудшали дело.

– Он придет в себя в конце концов, – сказала Туанетта, когда я поделилась своими опасениями. – На него порой находит – на месяц, полгода, бывает дольше. Мне только жалко, что с некоторыми другими людьми никогда такого не бывает.

Я нашла ее в саду, она собирала улиток с поленницы в большую кастрюлю; кажется, ей, в отличие от всех саланцев, нравилась плохая погода.

– Кое-чем и дождь полезен, – объявила она, наклоняясь так сильно, что у нее затрещал хребет. – Улитки вот повылезли.

Она с трудом нагнулась за поленницу, вытащила, сопя, улитку и плюхнула в кастрюлю.

– Ха! Мелкая гадина. – Она подняла кастрюлю и показала мне. – Лучшая в мире еда, вот. Ползают кругом, прямо-таки просятся на обед. Подержать их с солью, чтобы слизь вышла. Потом на сковородку с луком-шалотом и красным вином. Будешь жить вечно. Знаешь что, – она протянула мне кастрюлю, – снеси-ка отцу несколько штучек. Вдруг ему это поможет вылезти из скорлупы, э?

И она радостно захихикала.

Хотелось бы мне, чтобы все было так просто. Жан Большой все так же ежедневно ходил на Ла Буш, хотя вода слегка спала. Иногда он оставался там до ночи, копая отводные канавы вокруг залитых водой могил, но чаще лишь стоял возле устья ручейка и смотрел, как вода поднимается и спадает.

Мокрый август перешел в штормовой сентябрь, и хотя ветер опять свернул на запад, положение Ле Салана не улучшилось. Аристид сильно простудился, собирая моллюсков на отмели у Ла Гулю. Туанетта Просаж тоже заболела, но отказалась повидать Илэра.

– Еще не хватало, чтоб ветеринар мне указывал, как лечиться, – сердито хрипела она. – Пускай лечит своих коз и лошадей. Мне еще не настолько плохо.

Оме пытался шутить на эту тему, но я видела, что ему не по себе. Бронхит в девяносто лет – не шутки. А ведь самая плохая погода была еще впереди. Это все знали, и все были на взводе.

По общему мнению, Ла Буш был наименьшей из проблем.

– Там всегда было плохо, – сказал Анжело, который был родом из Фроментина, и, следовательно, никто из его родни не лежал на Ла Буш. – Что поделаешь, э?

Только старики по-настоящему расстраивались из-за затопленного кладбища; в том числе Дезире Бастонне, жена Аристида, которая навещала могилу сына с трогательной пунктуальностью, каждое воскресенье после мессы. Все сочувствовали Дезире, но общее мнение было таково, что живые важнее мертвых.

С Дезире я со времени своего приезда разве что здоровалась – она убегала почти сразу, задерживаясь ровно настолько, чтоб не показаться невежливой, хотя, как мне казалось, она не то чтобы не хотела со мной говорить, а просто боялась разгневать Аристида. На этот раз она была одна; возвращалась по уссиньерской дороге пешком, одетая в привычный траур. Я улыбнулась ей, когда она проходила мимо, и она посмотрела на меня ошарашенно, а потом, торопливо оглянувшись вправо и влево, улыбнулась в ответ. Ее личико ныряло вверх-вниз под черной островной шляпой. В руке она держала букетик желтых цветов.

– Мимоза, – сказала она, уловив мой взгляд. – Оливье эти цветочки больше всего любил. Мы всегда их ставили на его день рождения – такие веселые цветочки и пахнут так хорошо.

Она неловко улыбнулась.

– Аристид говорит, это все чепуха, конечно, и они такие дорогие, когда не сезон. Но я подумала…

– Вы идете на Ла Буш.

Дезире кивнула.

– Ему было бы пятьдесят шесть.

Пятьдесят шесть лет; может, и дедом уже успел бы стать. Я видела у нее в глазах что-то яркое и невыразимо печальное: образ внуков и правнуков, которых уже никогда не будет.

– Я собираюсь купить мемориальную дощечку, – продолжала она. – Для церкви в Ла Уссиньере. «Любимый сын; погиб в море». Отец Альбан говорит, я смогу класть к ней цветы, когда перееду в «Иммортели».

В ее улыбке были доброта и боль.

– Мадо, твой отец – счастливчик, что бы там ни говорил Аристид, – сказала она. – Ему повезло, что ты вернулась домой.

Это была самая длинная речь, какую я когда-либо слышала от Дезире Бастонне. Меня это так поразило, что я не могла выговорить ни слова, а к тому времени, когда я нашлась, что ответить, она уже прошла мимо, все так же держа свой букетик мимозы.

Я нашла Ксавье возле ètier – он промывал из шланга пустые садки для омаров. Он был даже бледнее обычного, а очки делали его похожим на заблудившегося профессора.

– Твоя бабушка что-то плохо выглядит, – сказала я ему. – Скажи ей, в следующий раз, как ей понадобится в Ла Уссиньер, пусть скажет мне, я ее на тягаче отвезу. Ей нельзя ходить туда пешком, в ее-то возрасте.

Ксавье явно было не по себе.

– Она простыла, вот и все, – сказал он. – Она столько времени торчит на Ла Буш. Она думает, если достаточно долго молиться, можно выпросить чудо.

Он пожал плечами.

– Я думаю, если б святая могла дать нам чудо, она б это уже давно сделала.

Я видела на том берегу ручейка, у останков «Элеоноры», Гилена с братом. Разумеется, и Мерседес была неподалеку: полировала ногти, одетая в ярко-розовую футболку с надписью «ДАВАЙ СЮДА». Все время, пока мы говорили, Ксавье не сводил с нее глаз.

– Мне предложили работу в Ла Уссиньере, – сказал он. – На фасовке рыбы. Платят хорошо.

– Да?

Он кивнул.

– Не могу же я здесь оставаться, – сказал он. – Надо перебираться туда, где деньги. Все знают, что Ле Салану конец. Так лучше брать что дают, пока кто-нибудь не перебил.

Гилен на том берегу засмеялся, чуть-чуть слишком громко, над какими-то словами Дамьена. Большой кукан кефали небрежно висел на носу лодки.

– Он покупает эту рыбу у Жожо Чайки, – тихо сказал Ксавье. – И делает вид, что поймал ее на Ла Гулю. Можно подумать, ей не наплевать, сколько он рыбы наловил.

Мерседес, словно поняв, что мы говорим о ней, вынула зеркальце и подновила помаду на губах.

– Если бы только удалось убедить дедушку, – продолжал Ксавье. – За дом еще можно что-то выручить. И за лодку. Если бы только он не был так намертво против того, чтобы продавать уссин…

Он неловко осекся, словно поняв, что выдал себя.

– Он старый человек, – сказала я. – Он не любит перемен.

Ксавье покачал головой.

– Он пытается осушить Ла Буш, – сказал он, чуть понизив голос. – Он думает, что про это никто не знает.

Оттого он и заболел, сказал Ксавье: простудился, копая канавы вокруг могилы сына. Судя по всему, старик в одиночку прокопал десять метров канавы вдоль всей кладбищенской дорожки, пока не свалился. Его нашел Жан Большой и привел к нему Ксавье.

– Старый дурак, – сказал Ксавье, но в голосе его слышалась любовь. – Он и правда думает, что можно что-то изменить.

Я, должно быть, заметно удивилась, потому что Ксавье засмеялся.

– Он не такой жесткий, как прикидывается, – сказал он. – И он знает, как Дезире переживает из-за Ла Буша.

Это меня удивило. Я всегда считала Аристида патриархом, равнодушным к чьим бы то ни было чувствам. Ксавье продолжал:

– Будь он один, он бы уже давно ушел в «Иммортели», когда мог получить хорошую цену за дом. Но он не мог так поступить из-за бабушки. Он ведь и за нее отвечает.

Я думала об этом по дороге домой. Аристид – заботливый муж? Аристид сентиментален? Интересно, нет ли и у моего отца этой черточки, не пылал ли когда-то огонь под его внешним бесстрастием?

В последние несколько дней Флинн стал более доступным, ближе к тому, каким он был во время нашей первой встречи в Ла Уссиньере в обществе двух сестер. Может, из-за Жана Большого; с тех пор как я отвергла предложение Бримана – поселить отца в «Иммортелях», – враждебность деревенских по отношению ко мне начала понемногу спадать, несмотря на злобные насмешки Аристида. Я поняла, что Флинн по-настоящему привязан к моему отцу, и мне было немного стыдно, что я так ошибочно судила о нем. Он проделал огромную работу, чтобы расплатиться за свое пользование блокгаузом: даже сейчас он заходил каждые несколько дней с рыбой, которую поймал (а может, спер из чужого улова), с пучком овощей или сделать какую-нибудь работу, которую обещал Жану Большому. Я начала задумываться, как же мой отец вообще справлялся до появления Флинна.

– О, да он бы справился молодцом, – сказал Флинн. – Он крепче, чем вы думаете.

В этот вечер я нашла Флинна в его блокгаузе, за постройкой водопровода.

– Под скалой песок, он фильтрует воду, – объяснил Флинн. – Мне только и остается, что накачать ее насосом в дом.

Это была типичная для него хитроумная идея. Я видела следы его работы по всей деревне: старый ветряк, отстроенный, чтобы качать воду, осушая поля; генератор в сарае у Жана Большого; дюжина сломанных вещей, которые теперь починены, отполированы, смазаны, прилажены, восстановлены и введены в строй при участии лишь умелых рук и нескольких запчастей.

Я рассказала ему про свою беседу с Ксавье и спросила, нельзя ли построить что-то подобное для осушения Ла Буша.

– Может, его и удастся осушить, – сказал Флинн, поразмыслив, – но вряд ли получится сохранить от затопления. Его заливает каждый раз при высокой воде.

Я подумала об этом. Он был прав: Ла Буш мало просто осушить. Нужно нечто вроде волнолома, как в Ла Уссиньере, – сплошной каменный барьер, чтобы защитить устье Ла Гулю и сдержать атаки приливов на ручеек. Это я и сказала Флинну.

– Если уссинцы смогли построить плотину, – сказала я, – то и мы можем. Камень возьмем с Ла Гулю. И снова заживем в безопасности.

Флинн пожал плечами.

– Возможно. Если вы как-то сумеете собрать деньги. И убедить достаточно народу вам помочь. И в точности вычислить, где надо построить плотину. Пара метров в ту или другую сторону – и, считай, работа пропала даром. Нельзя просто свалить сотню тонн камня у оконечности мыса и считать, что дело сделано. Вам понадобится инженер.

Меня это не обескуражило.

– Но это можно сделать? – не отставала я.

– Скорее всего, нет. – Он внимательно осмотрел механизм насоса и что-то подкрутил. – Это лишь переадресует вашу проблему куда-то еще. И то, что уже размыло, не принесет обратно.

– Нет, но, может быть, это спасет Ла Буш.

Флинн как будто развеселился.

– Старое кладбище? А толку?

Я напомнила ему про Жана Большого.

– Для него это был сильный удар, – сказала я. – Святая, Ла Буш, «Элеонора»…

И конечно, хотя об этом я не стала говорить вслух, мое собственное прибытие и все вызванные им неурядицы.

– Он считает, что я виновата, – сказала я наконец.

– Нет. Не считает.

– Он из-за меня уронил святую. А теперь поглядите, что случилось с Ла Бушем…

– Мадо, я вас умоляю. Почему вы вечно считаете себя за все в ответе? Неужели не можете дать делам идти своим чередом?

Голос Флинна был сух, хотя он все еще улыбался.

– Мадо, он не вас винит. Он винит самого себя.

18

Обидевшись, что мне не удалось убедить Флинна, я пошла прямо на Ла Буш. Был отлив, и вода стояла низко, но все равно покрывала многие могилы, и вдоль дорожки были глубокие лужи. Чем ближе к ручью, тем ущерб был сильнее: морской ил застыл потеками на краю стены, когда-то укреплявшей устье.

Вот она, уязвимая область, всего десять-пятнадцать метров в длину. Когда прилив устремлялся вверх по ручейку, вода переливалась через края, примерно так же, как и в Ле Салане, и впитывалась в солончаки. Если только чуть-чуть приподнять берег, чтобы вода успевала сойти…

Кто-то уже пытался это сделать – в устье ручья были навалены мешки с песком. Видно, мой отец или Аристид. Но ясно было, что одними мешками не спастись: их понадобились бы сотни, чтобы хоть как-то защитить русло. Я опять подумала про каменную стену: не на Ла Гулю, а здесь; может, это временная мера, но хоть как-то привлечет внимание, покажет саланцам, что можно сделать…

Я вспомнила про отцовский тягач и прицеп в заброшенной шлюпочной мастерской. Там и подъемник был, если только я смогу им управлять; лебедка, предназначенная, чтобы поднимать лодки для осмотра и починки. Она работала медленно, но я знала, что она может поднять любую рыбацкую лодку, даже такую, как «Мари-Жозеф» Жожо. Я подумала, что с лебедкой мне, может быть, даже удастся стащить к ручью большие камни, чтобы построить что-то вроде барьера, а потом, может быть, укрепить его накопанной землей и удерживать все это на месте камнями и брезентом. Я решила, что это может сработать. В любом случае стоит попробовать.

Мне понадобилось почти два часа, чтобы пригнать на Ла Буш тягач с подъемником. Была середина дня, но солнце призраком пряталось за покровом облаков, и ветер опять переменился – резко, к югу. На мне были рыбацкие сапоги, vareuse, вязаная шапочка и перчатки, но все равно становилось холодно, и ветер был влажный – не дождь, но водяная пыль, какая обычно летит от поднимающегося прилива. Я посмотрела, где солнце, и решила, что у меня есть еще четыре или пять часов: довольно мало для того, что мне надо было сделать.

Я работала так быстро, как только могла. Я уже приметила несколько больших отдельных камней, но их оказалось не так просто вытащить, как я предполагала, и мне пришлось копать, чтобы высвободить их из дюны. Вокруг них сразу набежала вода, а я с помощью тягача выдернула их с мест. Подъемник с выматывающей душу медлительностью устанавливал камни на место своей короткой крановой стрелой. Мне пришлось несколько раз передвигать каждый камень, прежде чем он оказывался где надо, каждый раз заново закреплять толстые цепи вокруг камня, возвращаться к подъемнику, опускать стрелу так, чтобы камень касался устья ручейка в нужном месте, и снимать цепи. Я промокла почти сразу, несмотря на рыбацкую одежду, но почти не замечала этого. Я видела уровень поднимающейся воды; вода стояла уже опасно высоко у поврежденного берега, и ветер покрывал ее рябью. Но валуны уже стояли на месте, их закрывал кусок брезента, мне оставалось лишь придавить его уже набранными камнями, подсыпать земли – и дело сделано.

И тут сломался подъемник. Не знаю, то ли что-то случилось со стрелой – может, я ее перегрузила сверх меры, то ли с двигателем, а может, все дело было в том, что я провезла подъемник по мелководью, но он застыл и отказался двигаться. Я потеряла какое-то время, отыскивая причину поломки; а когда стало ясно, что мне это не удастся, стала носить камни вручную, выбирая самые большие, какие мне только удавалось поднять, и скрепляя их вместе полными лопатами земли. Прилив живенько поднимался, подбадриваемый южным ветром. Я слышала, как вдалеке по отмелям идут первые волны. Я продолжала копать, подвозя землю в прицепе тягача. Я использовала весь брезент, какой у меня был, и набросала побольше камней, придавливая его, чтобы землю не смыло.

Я закрыла меньше четверти нужного расстояния. Но все равно мое наспех сделанное сооружение пока держалось; если бы только не сломалась лебедка…

Уже темнело, хотя облака немного поредели. Ближе к Ле Салану небо было красно-черное, зловещее. Я на мгновение остановилась, чтобы размять ноющую спину, и увидела, что кто-то стоит надо мной, на дюне, силуэтом на фоне неба.

Жан Большой. Я не видела лица, но, судя по его позе, он за мной наблюдал. Он смотрел еще несколько секунд, потом, когда я пошла к нему, неловко плюхая по грязной воде, просто повернулся и исчез за гребнем дюны. Я пошла за ним, но от усталости слишком медленно, зная, что, пока я дойду до места, отца там уже не будет.

Я видела, как внизу прилив шел вверх по ручью. Прилив был еще невысоко, но со своей позиции я уже видела слабые места сооружения: места, где ловкие пальчики бурой воды смогут пробраться через рыхлую землю и камни, открывая путь. Тягач уже стоял по брюхо в воде; еще немного – и двигатель зальет. Я выругалась и помчалась вниз к ручейку, завела мотор, он дважды заглох, потом мне наконец удалось отогнать шумно протестующий тягач в облаке маслянистого выхлопа на безопасное место.

Чертов прилив. Чертово невезение. Я со злости бросила в воду камень. Он ударился об укрепления в устье с издевательским плеском. Я выдрала останки мертвой азалии и швырнула туда же. Я поняла, что во мне бушует внезапная, апокалипсическая ярость, готовая взорваться, и через секунду уже швыряла в ручей все, что могла поднять, – камни, пла́вник, всякий мусор. Лопата, которой я только что работала, все еще лежала в прицепе; я схватила ее и принялась яростно копать мокрую землю, взметая в воздух невозможный душ из земли и воды. Из глаз текли слезы, горло болело. Какое-то время я не сознавала, что делаю.

– Мадо, остановись. Мадо!

Я, должно быть, слышала его, но повернулась только тогда, когда его рука легла мне на плечо. Мои ладони под перчатками покрылись волдырями. Было больно дышать. Лицо облепила корка запекшейся грязи. Он стоял у меня за спиной, по щиколотку в воде. Обычная ирония исчезла: теперь у него вид был сердитый и обеспокоенный.

– Мадо, ради бога. Ты что, никогда не сдаешься?

– Флинн. – Я тупо уставилась на него. – Что вы тут делаете?

– Я искал Жана Большого. – Он нахмурился. – Я кое-что нашел, что вынесло приливом на Ла Гулю. Думал, ему будет интересно.

– Опять омары, – ядовито предположила я, вспоминая первый день на Ла Гулю.

Флинн сделал глубокий вдох.

– Вы такая же сумасшедшая, как Жан Большой, – сказал он. – Вы же тут убьетесь.

– Нужно же что-то делать, – сказала я, подбирая лопату, которую уронила, когда он меня остановил. – Кто-то должен им показать.

– Кому показать? И что?

Он пытался держать себя в узде, но получалось это у него плохо; в глазах горел опасный огонек.

– Показать им, как можно дать отпор. – Я пригвоздила его взглядом. – Как держаться вместе.

– Держаться вместе? – презрительно переспросил он. – Вы же, кажется, уже пробовали? И как, вышло?

– Вы прекрасно знаете, почему у меня ничего не вышло, – сказала я. – Если бы только вы ввязались в дело – вас они послушали бы…

Он с усилием заговорил спокойно:

– Вы, кажется, не понимаете. Я не хочу влезать в это. Зачем совать руку в корзину с крабами? Ничего не выйдет, а в конечном итоге получится только хуже.

– Если Бриман смог защитить «Иммортели», – настаивала я сквозь стиснутые зубы, – то и мы можем сделать то же самое. Мы можем восстановить старый волнолом, укрепить утесы на Ла Гулю…

– Конечно, – ехидно сказал Флинн. – Вы, и двести тонн камня, и землечерпалка, и инженер-гидротехник, и… скажем… примерно полмиллиона франков.

На секунду я растерялась.

– Так много? – отозвалась я наконец.

– Не меньше.

– Вы, кажется, неплохо разбираетесь в этих делах.

– Ну да, я замечаю такие вещи. Я видел работы в «Иммортелях». Могу сказать, что это дело непростое. К тому же Бриман строил на основании, заложенном тридцать лет назад. А вам придется делать все с нуля.

– Вы обязательно что-нибудь придумаете, если захотите, – повторила я дрожа. – Вы знаете, как устроены разные штуки. Вы можете найти способ.

Флинн смотрел на горизонт, словно там можно было что-то увидеть.

– Вы никогда не сдаетесь, верно?

– Никогда. – Наотрез.

Он не глядел на меня. За спиной у него были низкие облака, почти того же охряного цвета, что и его волосы. От соленого запаха надвигающегося прилива у меня щипало глаза.

– И вы не успокоитесь, пока не добьетесь результатов?

– Нет.

Пауза.

– А оно действительно того стоит? – спросил он наконец.

– Для меня – да.

– Что я хочу сказать. Еще одно поколение – и здесь никого не будет. Ради бога, посмотрите на них. Любой, у кого осталась хоть капля мозгов, уже давно уехал. Может, лучше предоставить событиям идти своим чередом?

Я только поглядела на него и ничего не сказала.

– Деревни все время умирают. – Он говорил тихо, убедительно. – И вы это знаете. Это часть здешней жизни. Может, это даже пойдет людям на пользу. Заставит их снова поработать головой. Построить себе новую жизнь. Посмотрите на них: они кровосмесительствуют, вымирают. Им нужен приток свежей крови. Здесь они цепляются за пустоту.

Упрямо:

– Это неправда. Они имеют право. И большинство из них – старики. Слишком старые, чтобы начать новую жизнь в другом месте. Подумайте про Матиа Геноле, или про Аристида Бастонне, или про Туанетту Просаж. Остров – вот все, что они знают. Они никогда не переедут на материк, даже если туда переберутся их дети.

Он пожал плечами.

– Ле Салан – еще не весь остров.

– Что? Хотите сделать их гражданами второго сорта в Ла Уссиньере? Чтобы снимали жилье у Бримана? А откуда они возьмут деньги? Ни один из этих домов, знаете ли, не застрахован. Они все слишком близко к морю.

– Есть еще «Иммортели», – мягко напомнил он.

– Нет! – Я, наверное, подумала об отце. – Это немыслимо. Здесь их дом, пусть несовершенный, пусть тут все непросто, но таков уж он есть. Это дом, – повторила я. – И мы отсюда никуда не уедем.

Я ждала. Насыщенный запах прилива пропитывал все вокруг. Я слышала удары волн, как удары крови у себя в ушах, у себя в жилах. Я, внезапно став очень спокойной, смотрела на него, ждала, пока он заговорит.

Он вздохнул.

– Знаете, даже если я что-нибудь придумаю, это может не сработать. Одно дело – починить ветряк, а тут совсем другое. Никаких гарантий я дать не могу. Нам придется заставить деревенских сплотиться. Нам нужно будет, чтобы все саланцы работали не покладая рук. Понадобится чудо.

«Нам». От этого слова у меня запылали щеки и бешено заколотилось сердце.

– Так значит, это можно сделать? – проговорила я, задыхаясь, почти бессмысленно. – Можно остановить затопление?

– Мне надо будет подумать. Но есть способ заставить их сплотиться.

Он опять смотрел на меня с любопытством, словно я его забавляла. Но теперь в этом взгляде было кое-что еще: он смотрел пристально, остановил на мне взор, словно бы видел меня впервые. Я не знала, нравится ли мне это.

– Знаете что, – сказал он наконец, – возможно, не все вам скажут спасибо. Даже если у нас получится, может выйти так, что вас за это возненавидят. У вас уже сложилась своего рода репутация.

Это я знала.

– Мне все равно.

– Кроме того, мы собираемся нарушить закон, – продолжал он. – По закону надо подать заявку, собрать документы, планы. Понятно, что мы этого сделать не сможем.

– Я же сказала. Мне все равно.

– Нам понадобится чудо, – повторил он, но я видела, что он вот-вот рассмеется. Глаза, такие холодные минуту назад, были полны огоньков и отражений.

– Ну и что?

Тут он откровенно расхохотался, и я поняла, что, хотя саланцы часто улыбаются, ухмыляются и даже хихикают под сурдинку, мало кто из них когда-нибудь смеется вслух. Этот звук показался мне экзотическим, чуждым, словно из далекой страны.

– Договорились, – сказал Флинн.