Текст книги "Ежевичное вино"

16

Пог-Хилл, лето 1976 года

«Центральная Керби» умерла в конце августа. Прячась в высоких зарослях созревшего кипрея, Джей видел, как ее закрывали, а когда рабочие ушли, забрав с собой рычаги, семафоры и все, что иначе могло быть сперто, прокрался вверх по лестнице и заглянул в окно. Журналы регистрации и маршрутные схемы остались в коробке, но стойка с рычагами разинула пустую пасть, отчего будка выглядела странно жилой, словно сигнальщик только что вышел и может вернуться в любую минуту. Тут полно полезного стекла, отметил Джей; надо бы им с Джо его забрать.

– Забудь, сынок, – сказал Джо, когда услышал об этом. – У меня и так осенью дел полно.

Джей прекрасно его понял. С начала августа Джо все больше беспокоила судьба его участка. Он редко говорил об этом прямо, но иногда прекращал работу и смотрел на свои деревья, словно прикидывая, сколько им еще отмерено. Иногда он останавливался у яблони или сливы, касался гладкой коры и говорил – с Джеем, с самим собой, – понизив голос. Он всегда называл их по имени, будто они люди.

– Мирабель. Она у меня умница. Французская слива, желтая, самое то для джема, вина, да и просто так пальчики оближешь. Ей хорошо тут на насыпи, сухо и светло. – Он приумолк. – Слишком поздно старушку пересаживать, – печально сказал он. – Не выживет. Только пустишь корни глубоко, только решишь, что будешь жить вечно, и на тебе. Ублюдки.

Впервые за несколько недель он заговорил о проблемах с участком.

– Они хотят снести Пог-Хилл. – Джо повысил голос, и Джей сообразил, что впервые видит старика в ярости. – Пог-Хилл, которому больше ста лет, заложен был, когда еще на Дальнем Крае шахта работала и землечерпалки рыли канал.

Джей уставился на него.

– Снести Пог-Хилл? – переспросил он. – В смысле, дома?

Джо кивнул.

– На днях письмо получил, – коротко ответил он. – Ублюдки считают, что тут опасно жить. Все дома хотят отобрать. Всю улицу. – Его изумленное лицо казалось зловещим. – Отобрать. Это сколько ж времени прошло? Тридцать девять лет я тут жил, с тех самых пор, как Дальний Край и Верхний Керби закрыли. Купил халупу у местного совета. Не доверял им даже тогда… – Он резко замолчал, поднял искалеченную левую руку – три пальца, насмешливый салют. – Чего им еще надо, а? Я оставил пальцы в шахте. Пускай убираются к черту из моей жизни! Я думал, это многого стоит. Я думал, такое не забывается!

Джей уставился на него, открыв рот. Такого Джо он еще не видел. Мальчик онемел от благоговения и чего-то вроде страха. Джо умолк так же резко, как заговорил, и заботливо склонился над недавно привитой веткой – проверить, как прижилась.

– Я думал, это во время войны случилось, – наконец сказал Джей.

– Что?

Привой был примотан к ветке ярко-красной ниткой. Поверх Джо намазал какой-то смолы, от которой пахло едко и сладко. Он кивнул своим мыслям, словно состояние дерева его удовлетворило.

– Ты мне говорил, что потерял пальцы в Дьеппе, – напомнил Джей. – Во время войны.

– Ну да. – Джо ничуть не смутился. – Здесь тоже война была, как ни поверни. Я их потерял, когда мне шестнадцать годков было, – защемил между вагонетками в тысяча девятьсот тридцать первом. Меня потом в армию не брали – ну, я к «Мальчикам Бевина»[46]46
  Британские юноши, в 1943—1945 гг. мобилизованные на угольные шахты вместо армии по инициативе Эрнеста Бевина, британского министра труда и национальной повинности.


[Закрыть] попал. У нас три обвала было в тот год. Семь человек осталось под землей, когда тоннель обрушился. И далеко не все взрослые – мальчишки, сверстники мои, и младше; в шахтах с четырнадцати сполна платят. Мы неделю работали по две смены, откапывали их. Мы слышали, как они кричат и плачут за обвалом, а как попытаемся их достать, опять кусок тоннеля рушится. В темноте, потому как рудничный газ, по колено в жидкой глине. Мокро, дышать нечем, и все до единого знали, что потолок может снова обвалиться в любую минуту, но мы все равно пытались. А потом заявились хозяева и закрыли весь ствол. – Он посмотрел на Джея в нежданном бешенстве, глаза потемнели от застарелого гнева. – Так что вот этого не надо, сынок, мол, я не был на войне, – рявкнул он. – Я знаю о войне не меньше – о том, что такое война, – чем любой парнишка во Франции.

Джей глядел на него, не зная, что сказать. Джо смотрел в пустоту и слышал крики и мольбы мальчишек, давным-давно погребенных в зарубцевавшейся ране Дальнего Края. Джей вздрогнул.

– И что ты будешь делать?

Джо пристально уставился на него, словно выискивая малейшие признаки осуждения. Затем расслабился и улыбнулся привычно и печально, одновременно ища в кармане замызганный пакетик жевательного мармелада. Взял конфетку себе, а остальные протянул Джею.

– Что всегда, сынок, – заявил он. – Я свое так просто не отдам, во как. Они у меня попляшут. Пог-Хилл – мой, и никто не заставит меня переехать в гнусную дыру какую, ни они и никто другой.

Он смачно откусил голову мармеладному человечку и достал из пакетика другого.

– Но что ты можешь? – возразил Джей. – Они же придут с ордерами на выселение. Отключат газ и электричество. Может, ты…

Джо посмотрел на него.

– Всегда можно что-то сделать, сынок, – тихо произнес он. – Думаю, пора проверить, что работает по правде, а что нет. Пора достать мешки с песком и задраить окна[47]47
  Мешки с песком кладут под двери во время шторма, чтобы в дом не затекала вода.


[Закрыть]. Откормить черного петушка, как на Гаити.

Он демонстративно подмигнул, словно предлагая вместе посмеяться над своей загадочной шуткой.

Джей оглядел участок. Он увидел амулеты, прибитые к стене и привязанные к ветвям, знаки, выложенные битым стеклом на земле и написанные мелом на цветочных горшках; внезапно накатил приступ кошмарной безысходности. Все казалось таким хрупким, таким трогательно обреченным. Потом Джей перевел взгляд на улицу, на закопченные убогие домики с их кривыми крышами, уличными сортирами и окнами, прикрытыми полиэтиленом. Через пять-шесть участков от них на веревке сохло белье. Перед домом двое детишек играли в канаве. И Джо – славный псих Джо, с его мечтами, его путешествиями, его шатто, его миллионами семян и погребом, набитым бутылками, – готовился к войне, не надеясь выиграть, вооружаясь лишь будничным волшебством да парой кварт домашнего вина.

– Не дрейфь, сынок, – настаивал Джо. – Мы победим, ты погодь только. У меня куча трюков припасена – эти ублюдки из совета скоро увидят.

Но слова его были неискренни. Сколько бы он ни болтал, его речи – пустая бравада. Он ничего не мог поделать. Конечно, ради него Джей притворился, что верит. Он собирал травы на насыпи. Зашивал сушеные листья в красные саше. Повторял странные слова и подражал пассам Джо. Два раза в день полагалось запечатывать периметр, как это называл Джо. А именно ходить вокруг участка – вверх по насыпи, вокруг посадок, мимо будки стрелочника, которую Джо полагал своей, затем по переулку Пог-Хилл, нырнуть в щель между домом Джо и соседским, мимо парадной двери, обогнуть стену и вернуться в исходную точку – с красной свечой в руке и тлеющими лавровыми листьями, пропитанными ароматическим маслом, торжественно произнося набор непонятных фраз – Джо уверял, что латинских. Джо говорил, ритуал должен оградить дом и прилегающие к нему земли от нежелательных влияний, обеспечить защиту и укрепить хозяйскую власть над территорией, и по мере того как каникулы подходили к концу, церемония удлинялась и усложнялась, превращаясь из трехминутной пробежки вокруг сада в торжественную процессию минут на пятнадцать, а то и больше. В иных обстоятельствах Джей наслаждался бы этими ежедневными обрядами, но если весь прошлый год в каждом слове Джо таился подвох, ныне у старика не осталось времени для шуток. Джей догадывался, что за маской безразличия тревога растет. Джо все чаще говорил о путешествиях, расписывал былые приключения и строил планы будущих экспедиций; то оглашал свежепринятое решение удалиться из переулка Пог-Хилл во французское chateau, то, не переведя дыхания, клялся, что никогда не покинет свой старый дом, разве что его вперед ногами вынесут. Он лихорадочно трудился в саду. Осень в тот год наступила рано, пора убирать урожай фруктов, делать джем, вино, заготовки, соленья, выкапывать и укладывать на хранение картошку и репу, а также удовлетворять растущие запросы волшебного щита Джо – ритуал занимал теперь полчаса и требовал отчаянной жестикуляции и рассыпания порошков, а также приготовления ароматических масел и травяных настоев. Лицо Джо стало измученным, вытянулось, его глаза блестели от бессонницы – или от выпивки. Поскольку пил он теперь гораздо больше, не только вино или крапивное пиво, но и спирты, картофельную водку из перегонного куба в погребе, прошлогодние ликеры со склада внизу. Джей гадал, переживет ли Джо зиму такими темпами.

– Не боись, – твердил Джо, когда Джей беспокоился. – Еще чуток поработать, и все. К зиме буду как огурчик, только погодь. – Он встал руки в боки и потянулся. – Так-то лучше. – Потом усмехнулся и на мгновение почти стал прежним Джо, чьи глаза искрились смехом под засаленной шахтерской кепкой. – Я годков немало сам за собой приглядывал, пока ты не появился, сынок. Да разве пара шутов из совета со мной справятся?

И он немедленно принялся рассказывать длинную нелепую историю времен своих странствий о человеке, который попытался продать дешевые безделушки амазонским индейцам.

– И вождь племени – вождь Мунгавомба, так его звали – вернул ему барахло и сказал – я его английскому учил в свободное время: «Забирай свои бусы, приятель, но буду жуть как признателен, если сумеешь мне тостер починить!»

Оба засмеялись, и на время неловкость была забыта или, по крайней мере, выброшена из головы. Джею хотелось верить, что Пог-Хилл в безопасности. Иногда он смотрел на таинственную путаницу в саду и огороде и почти убеждался. Джо казался таким уверенным, таким неколебимым. Конечно, он тут будет всегда.

17

Ланскне, март 1999 года

Он мгновение стоял на обочине, растерянный и заблудившийся. Уже почти стемнело; небо приобрело тот светящийся оттенок темно-синего, что предшествует ночному мраку, и горизонт за домом испещряли полосы бледно-лимонного, зеленого и розового. От его красоты – от красоты его собственности, вновь напомнил Джей себе, потрясенно, не веря, – у него захватило дух. Несмотря на затруднительное положение, волнение не покидало его, словно и это было неким образом предопределено.

Никто – никто, повторил он себе, – не знает, где он.

Бутылки вина задребезжали друг о друга, когда он подхватил сумку с обочины. Аромат лета, глинистой пыли или мари белой на миг поднялся от влажной земли. Что-то слетело с ветки цветущего боярышника, привлекло его взгляд, и Джей машинально подобрал его, поднес к глазам.

Лоскут красной фланели.

Бутылки в сумке забурлили, зазвенели. Их голоса шептали, потрескивали, вздыхали, хихикали потаенные согласные и загадочные гласные. Внезапный ветерок потянул Джея за одежду, неясно зашелестело, теплый воздух запульсировал, точно сердце. «Дом – там, где твое сердце». Одна из любимых поговорок Джо. «Там, где твое искусство».

Джей оглянулся на дорогу. Вообще-то не так уж поздно. По крайней мере, не поздно найти ночлег и ужин. До деревни – несколько огоньков, мерцающих за рекой, далекая музыка за полями, – должно быть, полчаса ходьбы, не больше. Можно оставить чемодан здесь, надежно спрятать в придорожных кустах, и взять только сумку. Почему-то – бутылки в сумке тряслись и хихикали – он не хотел ее бросать. Но дом притягивал его. Нелепица, сказал он себе. Он уже видел, что дом для жилья непригоден, во всяком случае пока. Выглядит непригодным, поправился он, вспоминая переулок Пог-Хилл, заброшенные сады, заколоченные окна и тайное ликование жизни за ними. А вдруг прямо за дверью…

Забавно, как упорно его разум возвращается к этой мысли. Нелогичной, но тем не менее вкрадчиво убедительной. Заброшенный огород, обрывок красной фланели, подозрение, уверенность, что на самом деле в доме кто-то есть.

В сумке с новой силой грянул карнавал. Свист, смех, далекие фанфары. Словно возвращение домой. Даже я чувствовал – я, дитя виноградников Бургундии, далеко отсюда, где воздух чище, а земля жирнее, добpee, – домашние очаги и открытые двери, запах пекущегося хлеба, чистых простыней и теплых, дружелюбных немытых тел. Джей тоже слышал, но думал, что дело в доме, и, почти не раздумывая, шагнул к темному строению. «Ничего страшного, если взгляну еще разок, – сказал он себе. – Проверю, и все».

18

Пог-Хилл, лето 1977 года

Настал сентябрь. Джей вернулся в школу, придавленный обреченностью, сознавая, что на Пог-Хилле все не как прежде. Но если и так, по коротким, редким письмам Джо этого не было заметно. На Рождество пришла открытка, две строчки, старательно написанные почерком почти неграмотного; на Пасху – еще одна. Триместры ползли к концу, как всегда. Настал и минул пятнадцатый день рождения Джея – крикетная бита от отца и Кандиды, билеты в театр от матери. Потом пришла пора экзаменов, вечеринок, выболтанных секретов и нарушенных обещаний; пара жарких стычек, школьная пьеса «Сон в летнюю ночь», где все роли исполняли мальчишки, как во времена Шекспира. Джей играл Пака, к вящему неудовольствию хлебного барона, но все время думал о Джо и Пог-Хилле и к концу летнего триместра стал нервным, раздражительным и нетерпеливым. В этот год мать решила на несколько недель отправиться с ним в Керби-Монктон, якобы чтобы подольше побыть с сыном, но на самом деле чтобы спастись от журналистов, слетевшихся на очередной ее амурный разрыв. Джей не слишком-то стремился стать объектом ее нежданно проснувшегося материнского инстинкта, о чем довольно прямо и сказал, вызвав вспышку театрального гнева. Он впал в немилость еще до начала каникул.

Они приехали в конце июня, на такси, в дождь. Мать изображала Mater dolorosa[48]48
  Мать скорбящая (лат.) в католической церкви изображение Девы Марии в горе о страданиях Сына.


[Закрыть], а Джей пытался слушать радио, пока она лавировала меж длинными, эмоциональными паузами и девичьими восторгами при виде позабытых достопримечательностей.

– Джей, дорогой, ты только посмотри! Вон та церквушка – ну разве не премиленькая?

Он считал, что во всем виноваты бесконечные роли в ситкомах, но, может, она всегда так разговаривала? Джей сделал радио чуть громче. «Иглз» пели «Отель "Калифорния"». Мать бросила на него страдальческий взгляд и поджала губы. Джей ее проигнорировал.

Дождь лил и лил без продыху всю первую неделю каникул. Джей сидел дома, смотрел на дождь и слушал радио, уговаривая себя, что непогода не может длиться вечно. Белесое небо предвещало дурное. Если задрать голову, капли походили на хлопья сажи. Дедушка с бабушкой тряслись над ними обоими, обращались с его матерью как с маленькой девочкой, которой она была когда-то, готовили ее любимые блюда. Пять дней они прожили на яблочном пироге, мороженом, жареной рыбе и эскалопах. На шестой Джей взял велик и отправился в Пог-Хилл, наплевав на погоду, но дверь Джо была заперта и никто не откликнулся на стук. Джей оставил велосипед у задней стены и забрался в сад, намереваясь заглянуть в окно. Окна были заколочены.

Он до смерти перепугался. Замолотил кулаками в замурованное окно.

– Эй, Джо! Джо!

Нет ответа. Он снова заколотил, зовя Джо. Красный фланелевый лоскут, выбеленный стихиями, был прибит к оконной раме, но казался старым, выдохшимся, прошлогодним волшебством. За домом стена высоких сорняков – болиголов, полынь и кипрей – укрыла заброшенный участок.

Джей сидел на стене, не чувствуя дождя, который прилеплял футболку к телу и капал с волос на глаза. Джей полностью оцепенел и тупо думал: как мог Джо уйти? Почему он ничего не сказал? Хоть бы записку оставил! Как мог Джо уйти без него?

– Не дрейфь, сынок, – крикнул кто-то из-за спины. – Все не так плохо, как кажется.

Джей обернулся так быстро, что чуть не упал со стены. Джо стоял футах в двадцати, почти неразличимый среди высоких сорняков. Поверх шахтерской кепки он напялил желтую зюйдвестку. В руке держал лопату.

– Джо?

Старик усмехнулся:

– Он самый. А ты чего подумал?

У Джея не было слов.

– Я так порешил, – с довольным видом объяснил Джо. – Лектричество мне обрубили, но я прицепился в обход счетчика и пользуюсь, как прежде. Вот колодец докопал, теперь и вода есть. Пойдем, поглядишь.

Как всегда, Джо вел себя так, будто они расстались только вчера, будто Джей никогда и не уезжал. Он раздвинул сорняки, которые их разделяли, и поманил паренька за собой. За сорняками огород был таким же ухоженным, как обычно, лимонадные бутылки укрывали ростки, старые окна служили парниками, и картофельные кусты росли в стопке покрышек. Издалека участок мог показаться многолетним мусором, но вблизи все было на местах, совсем как прежде. На насыпи с фруктовых деревьев, отчасти укутанных полиэтиленом, тек дождь. Лучшей маскировки Джей в жизни не видал.

– Потрясающе, – наконец произнес он. – А я и вправду решил, что ты ушел.

Джо явно был доволен.

– И не только ты, сынок, – загадочно сказал он. – Глянь-ка.

Джей посмотрел в выемку. Сигнальная будка, оранжерея Джо, стояла, хоть и несколько заброшенная с виду; виноградные лозы росли из пробитой крыши и спускались по облупившимся бокам. Рельсы были убраны, шпалы выкопаны – все, кроме пятидесятиярдового участка между будкой и домом Джо, пропущенного словно по недосмотру. Между ржаво-красными следами росли сорняки.

– Через год никто и не вспомнит, что рядом с Пог-Хиллом шла железка. Может, тогда нас оставят в покое.

Джей медленно кивнул, все еще немой от удивления и облегчения:

– Может, и впрямь.

19

Ланскне, март 1999 года

Воздух пахнул сумерками, горько и дымно, как чай «Лапсанг сушонг», и был довольно теплым – можно спать и на улице. Слева виноградник полнился звуками: птицы, лягушки, насекомые. Джей еще различал тропинку под ногами, слегка посеребренную последними лучами заката, но солнце уже покинуло фасад дома, и тот возвышался мрачный, почти зловещий. Джей подумал, не отложить ли визит на утро.

Мысль о долгой прогулке до деревни его убедила. На нем были ботинки – в Лондоне казалось вполне разумным их надеть, но сейчас, после многочасового путешествия, они стали тесными и неудобными. Если он сумеет забраться в дом – судя по тому, что он видел, это несложно, – он переночует там, а в деревню отправится утром.

Вообще-то взломом это не назовешь. В конце концов, дом уже практически принадлежит ему. Он дошел до огорода. Сбоку дома что-то – ставня, может, – ритмично хлопало по штукатурке, ворчливо, уныло. У дальней стены тени двигались под деревьями, и казалось, что там стоит человек, согбенная фигура в кепке и пальто. Что-то хлестнуло по дорожке – колючий стебель артишока, еще увенчанный прошлогодним цветком, высохшим почти до небытия. Еще дальше переросшие остатки огорода бодро качались на посвежевшем ветру. На полпути через заброшенный сад нечто трепетало, словно зацепившись за жесткую ветку шиповника. Лоскут. Джей видел смутно, но немедленно понял, что это. Фланель. Красная. Бросив сумку на дорожку, он размашисто зашагал в заросли сорняков, раздвигая длинные стебли. Это знак. Наверняка.

Только он протянул руку к лоскуту, как что-то хрустнуло под левой ступней и, яростно лязгнув, сжало челюсти, прокусив мягкую кожу ботинка и впившись в лодыжку. Нога подвернулась, Джей упал спиной на траву, и боль, поначалу просто скверная, стала тошнотворной. Бранясь, он схватился за чертову штуку, неразличимую в тусклом свете, и пальцы наткнулись на что-то зазубренное и металлическое, вцепившееся в его стопу.

Капкан, озадаченно подумал он. Какой-то капкан.

Мыслить разумно было больно, и несколько драгоценных секунд Джей лишь глупо дергал штуку, которая впивалась все глубже. Его пальцы скользили по металлу; он понял, что истекает кровью, и запаниковал.

Усилием воли он заставил себя замереть. Если это капкан, значит, его можно открыть. Вообразить, будто кто-то поставил его на человека, – что за паранойя! Наверное, кто-то ловил кролика, лису – в общем, зверька.

На секунду злость притупила боль. Какая безответственность, какая преступная халатность – ставить ловушки на животных так рядом с домом, с его домом! Джей ощупал капкан. Древний какой-то, примитивный. Будто раковину моллюска прибили к земле металлическим колышком. Сбоку защелка. Джей ругался и боролся с механизмом, ощущая, как с каждым шевелением зубы капкана все глубже вгрызаются в лодыжку. Наконец он справился с защелкой, но разжать металлические челюсти удалось не сразу. Избавившись от капкана, Джей неловко отодвинулся и попытался оценить ущерб. Ступня изрядно распухла в ботинке, снять его обычным путем будет сложно или вообще невозможно.

Стараясь не думать о многочисленных штаммах бактерий, что уже сейчас, возможно, вьют в нем гнездо, Джей заставил себя встать и даже умудрился неуклюже допрыгать до дорожки, где сел на камни и попытался стянуть ботинок.

Потребовалось минут десять. Закончив, он вспотел. Было уже слишком темно, ничего не разглядишь, но и так понятно было, что он не скоро рискнет ходить.