Текст книги "Разрыв"

Горлица на моем пути срывается в небо, ее клекот – треск заводной игрушки.

Нет, французские кладбища созданы не для того, чтобы утешать живущих. Мертвым достались лучшие места, они приглядывают за схороненным, надгробия стоят рядами для лучшего обзора, от партера к балконам. А тебе, посетительнице, сидеть нельзя. Капельдинерша для покойников: ты стой, потому что тут сидят присутствия, прислонившись к тем штукам у железных ворот, к каркасам тех разрушенных оранжерей, к тем замысловатым кованым рамам, поддерживающим памятники. Эти присутствия похожи на людей, а иногда на предметы: среди мраморных скорбящих – пышные, словно торты, постаменты с каменными машинками, самолетами, инструментами, свитками с перечислением заслуг, вылепленными столь же искусно, что и фигуры из мастики в городской кондитерской. Невидящие ангелы разглядывают Бэ-дез-Анж[43]43
  Бухта ангелов (франц.).


[Закрыть], у некоторых – стеклянные глаза плюшевых медведей: Флоретт, Соланж Корнетти, не дожившие до тридцати, с модными прическами и неправдоподобными телами: дети. Зачем умершим видеть море, следить за тем, как солнце рассекает набегающие волны? Почему живые там, в парке у замка, от него отворачиваются; почему местные отдают набережную туристам? Почему скамейки на побережье повернуты спиной к морю? Потому что они знают – оно тебя убьет, так или иначе. Даже если не потопит, оно тебя разъест, и ты начнешь осыпаться, его соленые спутанные нити осядут в морщинах, отделяя плоть от кости. Лучше отвернуться.

Да, иногда мне хотелось умереть. К., посоветовавшая купить сигареты и вино, сказала, что так бывает. К. в разводе. Она сказала, было больнее, когда развалился не мой брак, а мои следующие отношения.

У тебя нервный срыв? (ты)

Нет. Я такая всегда. (я)

Что-то такое могла бы сказать я.

Такая, такое?

Такое же?

Всё так же хочешь за меня замуж? (ты)

(Я знаю, что ты просто шутил. Но…)

Конечно.

Хорошо. Ты мне так нравишься.

Подожди. Я тоже знаю несколько шуток. Например:

Чем что-то похоже на что-то?

(Чем ворон похож на конторку?)[44]44
  Пер. Н. Демуровой. Цитата из «Приключений Алисы в Стране чудес» Л. Кэрролла.


[Закрыть]

Нет, не эта. Все мои шутки про женщин, которые отправились в путешествие. Например:

Моя жена уехала на Филиппины.

Манила?

Меня не заманила.

Моя жена уехала в Катманду.

К непальцам?

Я не пошевелю и пальцем.

Моя жена уехала в ЮАР.

Мыс Доброй Надежды?

Доброй воли.

По доброй воле,

со своего согласия,

согласно катехизису.

Мы были в дешевом гостиничном номере в другой стране – твоей стране, не моей. Большую часть комнаты занимала железная рама кровати, похожая на могильные оградки. Над ее углом нависал умывальник. Одна из половиц была расшатана. На подоконнике – искусственные цветы: пыльные, в керамическом кувшине.

Здесь как на французском кладбище, сказала я.

Такая ты туристка. Почему всякое место должно быть на что-то похоже?

Я и есть туристка. Кем, по-твоему, мне следует быть?

Дыра в углу потолка выплюнула белые хлопья штукатурки вниз по стене. Была очень поздняя ночь или раннее утро. Мы вернулись из бара. Что дальше?

Ты сказал, Ты бы хотела снять одежду?

Подожди! Кто ходит в театр кабуки?

Ты сказал, Но ты говорила, что тебе нравится раздеваться.

Нравится?

Я сказала, Нет! Я говорила, что я не против. Я говорила, что была моделью для художника. За деньги. Что я не против.

Кто ходит в театр кабуки.

Не знаю. Кто ходит в театр кабуки?

Те, у кого доходят руки.

Ты увидишь связь, когда у меня дойдут руки до раздевания.

Слой за слоем, будто луковица, я сняла всю одежду и присела на нашу железную с могильным каркасом кровать; неподвижная, словно статуя, и почти такая же белая, хотя кто возьмется ваять что-то настолько человеческое? Ты отошел как можно дальше, в угол нашей маленькой комнаты, сел в единственное кресло и смотрел, и какое-то время ничего не происходило.

Соблазнение от лица чего-то, что в конце концов оказывается правдой.

Ален Бадью. Похвала любви.

Я не могу разыгрывать аутентичность еще аутентичнее. (я)

Я пошутила, но ты этого не понял, не думал, что у меня могло хватить ума так пошутить. И все-таки ты записал это в свой блокнотик, подшил к материалам дела. Выходит, я шучу сама с собой?

Well I can’t see anyone else smiling here[45]45
  Что-то я не вижу, чтобы кто-то еще здесь улыбался (англ.).


[Закрыть].

Pulp. Common People.

Почему ты попросил меня раздеться? Я спросила тебя несколько недель спустя.

Зачем ты это сделала?

Я думала, это будет взаимным. Почему ты попросил меня?

Почему бы и нет?

Зеркало отвечает. Видимо, дальше раcспрашивать бессмысленно.

Но мне по-прежнему интересно. Зачем ты раздел меня? Хотел узнать, что у меня внутри? Наготы недостаточно – как бы я выглядела без поверхностей? Бесформенная масса, как потроха, как намотанная на бобину лента? Это правда настоящая я, вот эта куча? Это гора сброшенной одежды или это мои мысли? Я сказала, что согласна раздеться, но кому понравится так выглядеть? Если ты такого мнения о моем уме, тогда, наверное, нет, не согласна. Даже если я согласилась там быть. Я мыслю значит я не даю согласия.

Ты думал, у тебя получится превратить мое тело в ловушку, в кувалду, которой ты сможешь меня раздробить, заставить меня исчезнуть. Ты думал, я белая каменная нимфа из пористого, разъеденного солью бетона. Но я не чувствую себя поверхностью – отделенной от того, что внутри, – телом со съемным духом, с душой, в которую верил только ты. Сидя на кровати, я чувствовала собственную странную сглаженность, свою упругую, цельную необработанную сущность. Выверни меня наизнанку, и я буду выглядеть так же, волшебное резиновое яйцо, lisse[46]46
  Гладкое (франц.).


[Закрыть] и белое. Как фокусник, ты сплющил меня в такой маленький шарик, и я сжалась – я хотела этого сама. Ничего себе! Я была заколдована, заворожена. Я не могла отвести от тебя глаз. Но дело не в магическом даре фокусника: секрет в его реквизите, и фокус в том, что я гибкая, не ломкая – яйцо из магазина приколов, я не раскалываюсь. Я отскакиваю.

Но серьезно… я потянулась к твоей руке, поверхность к поверхности. Ты отстранился. Не вздумай! сказал ты.

Никто из нас так никогда и не вздумал.

И хотя после этого мы переписывались (то есть на конец это не было похоже), той ночью мы видели друг друга в последний раз.

Д. Г. Лоуренс написал рассказ под названием «Не вздумайте!» (с одним из твоих восклицательных знаков). В нем Этель убивает себя, потому что автор подвергает ее насилию, указывает ей на то, что она равна своему телу, она, возомнившая, будто ей хватит ума рассказать историю самой. Этель погребена под слоями рассказчиков-мужчин, один ненадежнее другого, они открещиваются от читателя, перепоручают его кому-то еще. Мы так и не узнáем историю от самой Этель; она ускользает сквозь страницы – как призрак, как воспоминание. Всё это произошло где-то, когда-то. Один рассказчик расспрашивает другого. Родной язык у всех разный. Фокусник-Лоуренс лавирует между своими любовниками, желая убедиться, что мы не вздумаем поставить эти изнасилования на бумаге, эти убийства в прозе ему в вину.

Читать рассказ Лоуренса по-прежнему больно. Не из-за тебя, а потому что я слишком юной сняла его с книжной полки моего отца, в той библиотеке Синей Бороды, полной таинственных историй за авторством мужчин. То есть вот это хорошая литература (конечно – блестящая!! – но чего ради? вопрос, который мы не подумаем задать искусству)? Из нее я узнала, что женщины могут быть убиты, изнасилованы на бумаге, и едва ли что-то о том – почему. Сложная запутанная история о всевозможных причинах ненависти мужчин к женщинам, и за какую ниточку ни потяни, все они ведут к истрепавшимся концам, пока на мгновение не начинает казаться, что мужчины не могут любить иначе и что письмо – это не более чем акт насилия.

Но подождите минуточку: ведь это не я, а ты сказал «Не вздумай!», это ты сказал, что тело еще как отличается от разума, что слова берут верх над плотью. Когда я потянулась к твоей руке, мне не было стыдно, хотя на мгновение стыд повис в воздухе над нами, и я не могла понять, откуда он взялся. Держать тебя в объятиях, подумала я, было бы всё равно, что держаться за тебя, и я могла бы сидеть там бесконечно, лишь бы не прекращать смотреть, лишь бы удерживать тебя взглядом, длить иллюзию. В итоге (мгновение нельзя остановить навечно) я сидела так меньше пяти минут, затем оделась и ушла. Но мне показалось, что я смотрела слишком долго, и стыд, который какое-то время был ничей, блуждал от тебя ко мне. Стыд был твоим с самого начала, и, желая от него освободиться, ты искал во мне его отражение. На следующее утро я хотела умереть, но не долго и не потому, что у меня есть тело, но потому, что мужчина, которого я любила, хотел с его помощью меня уничтожить.

Позже тебе нравилось об этом шутить: Хочешь зайти ко мне в номер? Стыд может годами пребывать в инертном состоянии, пока под алхимическим воздействием шутки он не рассеется, как веселящий газ. Но какой бы несущественной она ни была, шутке нужна мишень, панчлайн, материал для очередного бородатого анекдота, для хохмы про блондинку, про тещу, про всех женщин. А я подойду? Может быть. Или же я слишком фрагментарна, сплошная поверхность, множество слоев, и, сняв их с меня, ты понял, что я не больше, чем кожура, луковица без сердцевины. Что бы ты ни искал, очевидно, что ты не обнаружил этого в моей наготе. Сжатая с потерей качества, я не занимаю память. Чем дольше ты смотришь на меня, тем крупнее пиксели. Злясь на мои фрагменты, смешон ты сам, либо мы оба. Вся та сцена была комичной: одетый мужчина и голая женщина. Dejeuner sur l’herbe[47]47
  Завтрак на траве (франц.).


[Закрыть] – каждый выглядит неуместно на фоне другого.

Как я могла любить столь ужасного человека?

Как я могла любить столь невнятного человека?

Иногда моя тоскливая история мне надоедает. Как в дни уныния разглядеть в ней что-то большее, чем историю о садисте, нашедшем легкую добычу? Но я ни за что не отдам повествование тебе: иногда мне кажется, только это поддерживает во мне жизнь. И я должна оставаться бдительной в своем пересказе. Шутка испаряет стыд, вот и мне стало легче; холодная как мрамор, будто стыд – будто я – ничто. Но со стыдом я потеряла что-то еще: что-то вроде близости стыда. Я могу больше не скрывать эту историю, она перестала быть моей. Я отпускаю ее нехотя. Кроме нее у меня почти ничего нет.

Жизненный опыт так быстро опускается до прозы. Гранитные книги на могильных плитах в Ницце разъедают воспоминания. Что ж, ты никогда не остаешься с книгой наедине, особенно когда ее пишешь. Есть ли лучший способ вписать свое имя в историю? Правда, тут имена мертвых обращаются в пустые страницы. Существо есть плоть: живет через нее, с ней умирает. Слово не выживет без страницы, без экрана. Пропало одно, и второе туда же, хотя неисписанная страница – это всего лишь лист бумаги.

Возможно, мне стоит забыть всё это, отпустить. Кто желает бесконечно скорбеть на кладбище, полном плохих однотипных скульптур: белые, как обмылки, аморфные нимфы, их гибкие ноги сливаются с постаментами – замысловато – секс там, где должны быть ангелы (кто знает, что движет теми, кто сооружает памятники мертвым?). Один хороший бюст – Антуан Балестра, – может, он и напоминает что-то живое; повсюду искусственные цветы, кованые розы с налетом соли, популярные здесь морские узлы.

Ni moi sans toi: надгробие супругов.

Без тебя нет меня.

Только я плачу здесь, на кладбище в Ницце, потому что богатые могли позволить себе устраивать из смерти представление, при этом довольно уродливое. Дурной вкус – есть ли что-то более человеческое? Плохая шутка – едва ли вопрос жизни и смерти. Ты научил меня смеяться над собой – именно «над», не «вместе с», – и мне нравилось чувствовать, как я закаляюсь, каменею. Бывают ли задачи тяжелее, грубее, бывают ли метемпсихозы приземленнее? Если хочешь, можем поднять ставки. Если чем дальше, тем ближе, если нагота – последняя маска, означает ли не-коммуникация максимальную близость? Давай придумаем новую игру с новыми правилами, шутку без смешной концовки, бородатый анекдот без бороды.

● Мы должны пожениться, а затем не видеться и не говорить друг с другом, никому об этом не рассказывать. Влияние этого на наши жизни смогут обнаружить только после того, как мы умрем.

● Я могла бы годами работать над нашим недолгим временем вместе, служить ему, как монахиня. Кому судить, что действительно важно или что в конечном счете от нас останется?

На кладбище в Ницце палки и камни[48]48
  Начало пословицы «Stick and stones may break my bones, but words will never hurt me», эквивалент в русском языке: «Слово не обух – в лоб не бьет».


[Закрыть]…

Ну я же шучу.

Знаешь, шутить можно по-разному, не все шутки смешные.

•••

На обратном пути в гостиницу я набрела на водопад. Он был сооружен (табличка) в 1855 году. Написано, что его выключают каждый день в пять вечера. Такой каскад-обманка, имитация природы. Это чтобы мы отдыхающие могли поиграть в жизнь на берегу моря? Шутка – это ответ на внезапный вопрос, искусственный водопад вдруг за поворотом. Позади водопада когда-то находился проход – надзорная площадка для пленения вида, который преломляется в воде, льющейся в подобие прудика. Проход закрыли в 1983 году (ворота с еще одной табличкой FERMÉ[49]49
  Закрыто (франц.).


[Закрыть] и еще одной: BAIGNADE INTERDIT / КУПАТЬСЯ ЗАПРЕЩЕНО). Почему водопады романтичны – я имею в виду настоящие? Потому что они порывисты? Потому что они падают? Я готовила себя к возвышенному, а встретила что-то невнятное. Смешно то, что я не выношу крушения своих иллюзий.

Это потому что ты хочешь жить в ромкоме.

Снова вниз по холму. Ты прав, Ницца действительно забавная, и она мне подходит. Здесь есть всё для оперного представления: конфетные декорации, всюду балконы, террасы, кабинки для переодевания. Сюжетные возможности везде, где личное трется о публичное (не на том ли строятся комедии?), фикция бок о бок с аутентичностью. Сейчас в баре «Ле Аутентик» полно людей, плоть и кровь нависают над резинками купальных шорт и бикини. Смотрю вниз – те же неприкрытые тела заполняют галечные пляжи. Почти полностью голые – тем вероятнее комедия ошибок, одно слово под маской другого, каламбур…

И как мне мой отпуск, нравится?

Как?

Ницца – как то обсыпанное сахаром печенье Nice[50]50
  Печенье Nice произносится «Нис», названо в честь города.


[Закрыть]: оно, если честно, не найс, за последнюю печеньку не сражаются, оставляют в пачке; сам город – детская шутка. Воздух здесь тяжелый и соленый, но тут красиво, чисто и тепло – лето, о котором Англия мечтает, но крайне редко видит. Меня вполне устраивает сахарная крошка. Если говорить о печенье, то это его лучшая часть. Да, милая Ницца. Сгодится.

4. Ницца – Вентимилья – Милан – Рим
Милан – Рим
26 апреля

В 8:30 утра из Ниццы – пригородный поезд, пересекающий границу с Италией, заполнен пассажирами в рабочей одежде, все стоят. Это не те люди, которых я видела в замке в Ницце, или в старом городе, или на Английской набережной. А может и те, но выглядят они в этой будничной одежде красивее, чем в выходных костюмах, и их красота как-то связана с тем, что им есть куда ехать. Мне советовали оглянуться на Ниццу, потому что самой красивой она предстает в момент, когда ее покидаешь, и хотя я выбрала место против хода, поезд постоянно въезжал в тоннели, так что вид я пропустила. Кто мне советовал посмотреть? Ах да: За тем изгибом, сказала К., за крутым поворотом, где земля поднимается над водой.

Эта готовность постоянно пересматривать свое местоположение, чтобы направить себя на путь красоты, является основной движущей силой.

Элейн Скэрри. О красоте и справедливости.

Пломбирные виллы тянутся вдоль одного из самых красивых побережий Европы. Об этом мне рассказал сайт, на котором я покупала билет. Омываемые морем и солнцем, дома выглядят симпатичными, неважно, что происходит внутри. Это из-за дистанции?

Нет места красивее того, что мы покинули. Красота – часть ухода. Уходящие могут скучать по тому, что оставили позади, но впереди всегда брезжат новые перспективы, наполняя радостью момент ухода: радостью оказаться где-то еще или радостью, которую находишь в себе в новом месте. Идеальным отпуском были бы постоянные прибытия и отправления; потому что иначе мне становится скучно уже на третий день, скучно как дома, но без привычных удобств, но всё время быть в пути – значит постоянно набирать ход, как если бы я летела на аэроплане на запад вслед за солнцем, преследуя один и тот же час, пытаясь успеть, надеясь никогда не состариться. Только вот сегодня я направляюсь на восток, в закат, теряя время, которого у меня никогда не было.

Ты всегда был тем, кто уходит. Ты воспользовался этой привилегией. Нет никого красивее уходящего; никто не готов быть оставленным так, как тот, кто уйти не может. Если бы только я могла всё время уходить, я бы никогда ни по кому не скучала.

В обращенном к морю окне, между железнодорожными путями и водой, рекламные щиты мешают обзору, чередуя солнце и тень. Подъезжаем к станции – рекламы дешевого магазина, где я закупалась подростком: женщины в бикини с жесткими чашечками, круглыми как футбольные мячи. Они на пляже, каждая из женщин на своем отдельном рекламном билборде, согнутая в какой-то полупозе, готовая вбежать в волны или выйти из моря на берег. На фотографиях волны неподвижны, но настоящие волны между билбордами движутся, и я смотрю то на волны, то на фотографии волн, увеличенных и застывших, на заслоняющих их женщин в бикини. На их возраст. Я хотела выглядеть как они, но не до конца понимала зачем. Не чувствуя твердой почвы под ногами, я узнала, что значит быть привлекательной, раньше, чем поняла, что хочу привлекать.

Даже когда я лишь восхищаюсь красивым телом, я устремлен к идее Красоты.

Ален Бадью. Похвала любви.

В Вентимилье спешу обменять французские купоны на итальянские билеты, отыскать нужную платформу на новом языке. Трое парней – англичане – стоят перед поездом, курят на дорожку. На них футболки и джинсы разных оттенков синего, и они создают впечатление людей, путешествующих ради удовольствия, в пути, как и я, но не такие, как я. Не здороваюсь. Сегодня я не хочу быть англичанкой. Я пытаюсь выглядеть, как пассажиры поезда, будто мне есть куда ехать, чем заняться. Я не хочу завязывать разговор. Сумею ли я объясниться?

Мне советовали поехать в Рим, потому что этот поезд идет вдоль красивого побережья Генуи. Вместо этого я еду на экспрессе в Милан. Переживаю, что местность, по которой я двигаюсь, недостаточно красива. Затем поезд с напором въезжает в ущелье. По бокам торчат кактусы, и, чтобы увидеть небо, мне приходится смотреть вверх.

Почему я поехала на экспрессе? Что за спешку я себе придумала?

Листаю журнал, который купила в Ницце. Изображения статичны, движусь я. На каждой странице – модель, женщина, одна в каком-то месте, и все места разные, их связывает только то, что все они расположены под голубым небом. Часто это одна и та же женщина, изображенная на нескольких разворотах, и на каждой странице она выглядит, как разные женщины в разной одежде и в разных местах, а иногда это те же женщины, что были на билбордах, или очень на них похожие, но непохоже, что они задуманы, как одна женщина, потому что на каждой из них своя одежда и каждая – в своих декорациях. Как и женщины, декорации тоже похожи, но не идентичны. Женщины ничего не делают или делают то, что описать сложно, например, прыгают в бассейн, и брызги летят в камеру, обозначая движение, или играют в мяч на пляже, но в одиночку, и на лицах всех этих женщин отпечатан какой-то очень мощный, очень личный опыт, сексуальный или какой-то еще. Это и есть красота?

Поднимаю глаза; теперь всё, на что я смотрю, напоминает о сексе, на который, впрочем, и намекает красота моделей, хотя в ней отсутствует уязвимость секса – они выглядят так, словно не желают ничего вне самих себя. В окне, обращенном к суше, пальмы со срезанными верхушками, на них надеты пластиковые шапочки/capotes («презервативы» по-французски), сползающие на бугристые стволы. В поезде на Милан – как в старом кино. Здесь есть купе – пространства достаточно публичные, чтобы привести к случайным встречам, и достаточно приватные, чтобы ограничить число персонажей. Здесь постоянно что-то начинается: завязываются сюжеты, люди влюбляются или убивают друг друга. Одним словом, складываются некие отношения. Купе поезда – дымящийся пистолет, еще заряженный.

Если красивая пальма однажды утратит свою красоту, значит ли, что она нарушила свое обещание?

Элейн Скэрри. О красоте и справедливости.

В тоннеле выключается свет. Включаются фантазии. Мы одни в купе, отгородились от прохода занавеской. Пейзаж движется, а мы нет, мы заняты чем-то личным на публике. Ткань занавески, как ткань твоего пальто. Оно приснилось мне вчера, твое пальто, но в нем был кто-то другой, а может быть, никто. Я не видела твоего лица, и твой затылок мог тоже принадлежать не тебе, но я держала тебя за руку, и на ощупь она казалась совсем как в жизни, когда я коснулась кончиков твоих пальцев, и в моем сне мы гуляли по городу вместе, как это бывало раньше.

Мы фланируем по улицам, вместе, друг подле друга, но очень по отдельности… Время – задира[51]51
  Бретон А. Указ. соч. С. 226.


[Закрыть].

Андре Бретон. Надя.

По коридору мужчина везет тележку с кофе. Он остановился снаружи и звонит в колокольчик, чтобы привлечь внимание, – так жизнерадостно и так музыкально. В Англии продавцы кофе обязаны спрашивать каждого пассажира лично, не желает ли он или она чаю или кофе, но этот колокольчик, такой звонкий, такой задорный, – ай да помощник – прикреплен к боковой стенке тележки, которая очень аккуратно заполнена, упаковки плотно прилегают друг к другу – натертый до блеска паркет из шоколадных плиток.

Красота определенных вещей.

Элейн Скэрри. О красоте и справедливости.

Ах, вещи – вещи такие красивые!

Любовь не интересуют предметы. Любовь не материалистична, революционна, анархична, но безжалостна. В шаге от любви, от скорби – второстепенные удовольствия: сначала чашка кофе, затем еда, затем одежда. После шторма, после крушения предметы выносит на берег – тот факт, что они уцелели, придает им важности. На солнце они кажутся обновленными, но по сути соленая вода просто смыла с них грязь. Они выглядят новыми, но они никуда не пропадали, всё время были здесь, означая ровно то же, что до катастрофы. Знать это полезно. Хитрость в том, чтобы освободить предметы от воспоминаний.

Наша первая ссора случилась из-за помады Диор.

Я купила тюбик помады Диор.

Ты написал: Как это поможет революции?

Я написала: Помада Диор правда красивее прочих. Ее цена выше, но все-таки она не намного дороже других, не таких красивых помад, а из-за того, что ее оттенок так тщательно продуман, она становится еще красивее.

Я говорила, что революция с помадой Диор на губах возможна, ты – что нет.

В то время я работала на благо революции в палаточном городке, под дождем, с накрашенными помадой Диор губами, а ты был дома или в отъезде, ты не работал на благо революции, по крайней мере не напрямую, но и помадой Диор твои губы накрашены не были, что могло или не могло быть революционным жестом.

«У меня есть знакомые, которые создают красивые вещи, – сказала я, – и они делают это не ради денег. Они просто хотят создавать красивые вещи».

Люди продолжают заходить в вагон, заполняя его практически до отказа. Входит немецкая пара лет пятидесяти (шестидесяти?) и поднимает шум из-за того, кто где сидит, чего не делал никто, хотя мы все сидим не на своих местах. Они показывают нам билеты, на них номера кресел. Девушка с туристическим рюкзаком вынуждена уйти. Мы все смотрим в пол и куда-то в сторону. Купе усиливает товарищеский дух, каким бы он ни был.

Чувство, подступившее, пока я смотрела в окно, оказалось отчаянием. В этом состоянии я не могла создавать красивые вещи или делать вещи красивыми. Я не то чтобы вдруг перестала видеть красоту вещей, просто красота перестала меня заботить, и еще меньше меня интересовали вещи. Однажды я испортила свою любимую куртку, потому что, не заботясь ни о чем, вляпалась в свежую краску. Теперь по всей спине идет широкая белая полоса, и хотя я ее оттирала, частицы краски вплетены в узор навечно. Влюбленная, я была беззаботной. Я ни о чем не заботилась. Портила вещи, которые нельзя починить.

Однажды, гуляя по городским улицам, мы зашли в магазин, в сетевой магазин – дешевый, всё для всех, в нем продавали и мужскую одежду, и женские бикини. Ты примерил рубашку: «Стоит взять?»

Я ответила: «Не знаю, она тебе нужна?» На секунду в промежутке между шторками примерочной я увидела между рубашкой и джинсами то, чего желала. Но всего лишь на мгновение. Не знаю, ожидал ли ты от меня большего энтузиазма насчет рубашки, потому что мои губы были накрашены помадой Диор. Не знаю, хотел ли ты, чтобы я похвалила рубашку или чтобы я поддержала твое желание что-то купить, но почему-то ты разочаровался и во мне, и в рубашке, и мы вышли из магазина, а когда вернулись позже, чтобы все-таки ее купить, ее уже не было.

Почему люди продолжают создавать красивые вещи? Мне показалось, ты хотел сказать: зачем тратить время на думы о платьях или пляжах, когда можно бесконечно цепляться к мелочам. Чего ради красить губы помадой или носить бикини? Красота – это слишком легко, думал ты: легко понять, что красиво, а значит, и создавать красивое должно быть просто, так просто, что оно кажется неправдоподобным, как те женщины в журналах, работающие сверхурочно, чтобы выглядеть так, будто они на отдыхе. Думал ли ты, что правда уродлива?

Думаю, ты все-таки верил в красоту, считал женщин в журналах красивыми и, может быть, даже желал их, невзирая на то, что они были такими же глянцевыми, как страницы журнала, и я не знала, как с этим быть.

Думаю, ты верил в то, что это их красота, а не заслуга фотографов, или макияжа, или чего-то еще. Не думаю, что ты верил, что красота рукотворна и что какая-нибудь помада может ее усилить. Ты точно верил в искусство и в то, что его можно создавать и что оно может быть красиво, но ты не любил женщин с помадой на губах, хотя они нравились тебе в живописи. Это казалось мне нелогичным.

Их созданию способствовало нечто или некто, присутствующее теперь безмолвно в новорожденном предмете.

Элейн Скэрри. О красоте и справедливости.

Вокзал Генуи уводит поезд от побережья, впускает в него облако табачного дыма и женщину, которая протягивает мне открытку с Буддой и какой-то надписью. Женщина некрасива, но она улыбается из своего рыхлого тела и говорит мне: «Эти слова очень важны для обретения счастья».

Немцы всё суетятся. Билеты держит женщина, как это часто бывает в паре. Она роется в сумке, достает пузырек, трясет его, считая таблетки. Затем идет в коридор и заходится там кашлем.

Немецкая пара выходит из вагона и занимает очередь у двери ровно за одиннадцать минут до прибытия на миланский вокзал.

Милан – Рим

26 апреля

Сколько времени нужно, чтобы почувствовать себя в чужом городе как дома? Мне нужно двадцать четыре часа – иногда хватает двенадцати, – чтобы привыкнуть к кафе, магазинам, улицам, метро до того, как всё место станет почти слишком знакомым и придет время снова двигаться дальше.

Зал прибытия на вокзале Милана такой большой и такой красивый, что я не в силах уйти. Порта-Нуова («Новая Дверь») на выходе из вокзала – ворота не обрамляют красивый вид, а ведут к переплетению технологий, которые никак не спрятать: парковка с одной стороны, рельсы – с другой. Оглядываюсь: здание вокзала поддерживают строительные леса, укрытые пластиком, и непонятно, как пройти от этого мраморного памятника к другому, к тому Милану, который я собиралась увидеть между поездами.

Зачем строить дворец для отбытия? Зачем строить его – таким красивым – из маркого стекла? Зачем сооружать вокзалы, похожие на стеклянные дворцы? Этот строили несколько поколений, и каждые новые двадцать лет громоздились на тысячелетиях стилей: древнеегипетский, римский, классический, барокко. Теперь это дворец всего, дворец удобств, потребность в которых в момент отправления мы не могли помыслить: подземные торговые центры, общественные душевые, рестораны. Я здесь всего на пару часов, на пересадке. Быть может, всё, что мне следует знать о Милане, – это его вокзал. С его плавающим населением, его прибытиями и отправлениями, со всей городской инфраструктурой: от полицейского участка до общественных парков, но без спален; город на быстрой перемотке, город, который не спит.

В баре на Центральном вокзале Милана я покупаю кофе и случайно ловлю вайфай. Волей случая я получила привилегию выйти на связь – быть единственной на связи, избранной. Я здесь единственный человек с ноутбуком – этой сияющей, дорогой, современной машиной. В сверкающем контуре вестибюля я вижу группу людей, заключенных в треугольное не-пространство между прилавком с напитками, газетным киоском и билетной кассой: обусловленное пространством повторяющееся действие – распознавание паттернов. Я дома. Кавер-группа играет песни Синатры в стиле фламенко. Стены из искусственного (или настоящего?) черного мрамора отражают свет так же, как прозрачные контейнеры для салатов, разложенные на черной имитирующей мрамор поверхности под безупречно чистым, пластиковым козырьком. Они одинаково красивы.

Мне не стоит быть такой счастливой.

Ты написал мне.

Что? Пару слов: я могу интерпретировать их по-разному, как приветливые и нет. Наверное, всё сразу, но что бы это ни значило, однажды существовавшее между нами пространство собирается мгновенно, виртуально, словно из фантастического конструктора. Оно заполняет собой это огромное помещение, до самого купола, и, вдруг заслоняя всё, что находится передо мной, ты оказываешься здесь. Ты создаешь мое «здесь»: мраморные полы, дымка под стеклянной крышей. Ты появился, и вокзал стал казаться фашистской нелепицей (или таким его вижу я в твоем присутствии?). Мне сразу хочется тебе ответить, рассказать тебе всё, зная, что каждый мой ответ меня пересобирает. Ты снова и снова застаешь меня врасплох, я застываю – статичный образ, журнальный снимок, что-то судорожное, пойманное. На миланском вокзале я всецело здесь и не здесь, пока любовь, как надежда, тут же выскальзывает из настоящего времени, и я живу (люблю) в неуклюжем будущем совершенном, где любовь существует или когда она осуществится в будущем. В будущем, где я написала тебе… ты мне ответил… где мы снова встретились. Тщетные надежды вплетают изъяны в мрамор, глубокие, как заблуждения.

Но мне пора на поезд. Виртуальное пространство складывается: 3D в 2D, затем в 1D – в одну точку на моем экране, когда он гаснет, – и здесь снова сейчас, и я взбираюсь по мраморным ступеням, в которых тонет свет, скольжу по поверхности. Я шла, боясь рухнуть на землю… как Стендаль во Флоренции, будто реальность могла рассыпаться, будто я могла сквозь нее просочиться. Что это за чувство?

Синдром Стендаля – гиперкультуремия? Я слышала о таком. Иногда в Италии, особенно во Флоренции, люди падают в обморок, когда переживают великую красоту. Обморок? Надлежащая реакция на красоту – попытка сбежать от нее или от того, чем ты становишься под ее воздействием, – в любом случае попытка уйти в никуда, увеличить дистанцию между собой и красивым.