Текст книги "Разрыв"

Это железнодорожная линия на карте. Если прищуриться, держа страницу на расстоянии вытянутой руки, можно даже увидеть крошечные перекрестия под девяносто градусов к горизонтали, которые символизируют шпалы; так легче представить настоящий поезд, бегущий по настоящим рельсам; и нарисованная вами линия становится не просто чертежом, а изображением, которое, возможно, ждет появления одного из тех, похожих на детский рисунок, паровозов, хотя мало людей моложе шестидесяти видели паровоз вне музея.

Отметьте на линии точку, где угодно. Не переживайте, здесь нет правильного или неправильного ответа. Да, вот так. Это вы; это сейчас.

Это остановка в пути. Значит, вы сможете представить, что происходило до этой остановки и что произойдет после, от расставания на вокзале к удачному, или неудачному, или всё равно какому месту в вагоне; к задержке отправления из-за стада коров на путях; к пересадке, на которую не успеваете; к отрезку времени, когда разгоняете скуку в вагоне-ресторане; к ожиданию прибытия. Точка отделяет будущее от прошлого. Она превращает прямую линию в историю. Теперь ваша прямая стала прямой времени. Где вы поставили точку? Как далеко вы продвинулись по этой прямой?

Забудьте – это всего лишь идея. Это просто линия на листе бумаги. Она идет от этой стороны страницы до другой, слева направо или справа налево в зависимости от ваших культурных представлений и руки, которой вы привыкли рисовать. У этой линии нет направления, кроме того, которое вы сами ей зададите.

Так железнодорожный это путь или все-таки нет?

Решать вам.

Проведите другую линию, вот тут, пониже, от одной стороны до другой, точно так же. Точки больше не нужны, и без них уже получается.

Это горизонт, что отделяет землю от неба.

Это граница: можно представить, что пересекаешь ее.

Вот она.

И если она – там, то вы – здесь, с этой стороны. Она там. А вы здесь.

Видите?

Гештальтпсихология построена на распознавании дискретных паттернов: что фигура, а что фон? Отделить себя от среды не должно быть трудно. У вас есть параллакс, дар бинокулярного зрения. Стереоскопическое зрение помогает человеку оценивать глубину. То есть оно позволяет определить свое положение на местности относительно горизонта, других объектов, других людей. Оптический поток – это взгляд под углом плюс движение: вы видите того, кто к вам приближается – жертву, хищников, друзей. Закройте один глаз, закройте другой. Вы обновляете свою позицию ежесекундно. Это значит, что вы всегда знаете, где находитесь.

Каким человек видит мир, переживая его с точки зрения не Одного, а Двоих?

Ален Бадью. Похвала любви.

Если вы знаете, где вы, значит, можете сдвинуться с места. Перед вами откроется перспектива.

Благодаря перспективе объекты, находящиеся вблизи, кажутся больше, а те, что вдалеке – меньше, хотя и вам, и мне известно, что это иллюзия. Именно поэтому нам кажется, что железнодорожные пути сходятся в одной точке, когда мы разглядываем их на расстоянии, прикрывая ладонью глаза от слепящего солнца.

Если у вас есть перспектива, вы можете выбрать, куда двигаться. Впрочем, иногда с движения приходится начинать для того, чтобы понять, где вы находитесь в данный момент (снова параллакс). И иногда во время движения может казаться, что пейзаж тоже движется. Это называется параллаксом движения.

Видите?

Смотрите, смотрите, что вы можете сделать с помощью одной линии, с помощью только чернил и бумаги.

2. Париж / Проходить
Сен-Жермен-ан-Ле. 21 апреля

Сижу в просторной и гостеприимной кухне Б., и у меня похмелье.

Я добралась до Парижа вчера вечером. И пошла на вечеринку, где выпила очень много апероля, итальянского напитка блеклого, несуществующего в природе светло-оранжевого цвета. Мне он не понравился, но все остальные говорили, что он очень классный, так что я продолжала пробовать, пока меня не развезло так сильно, что я больше не могла говорить по-французски. Я говорила с парнем подруги, французом. Он сказал на французском: «Почему ты разговариваешь не на французском, ты же говоришь по-французски?» Девушки были нарядными, а мужчины не парились, хотя, может, и парились. Я вышла, чтобы покурить вместе с другими. Светила луна, и свет фонарей преломлялся в каплях дождя. Когда мы с Б. уходили, мужчина, с которым я только что познакомилась, окликнул меня по имени.

Шкафчики на кухне Б. сделаны из темного материала под дерево, рабочие поверхности – из гранита. Есть еще несколько вещей из светлого камня: корзина для фруктов и, видимо, ступа с пестом. Камни, деревья. Как в лесу. Матовые поверхности поглощают свет. Ничто не отсвечивает, кроме островков нержавеющей стали. Небольшие электроприборы с внешней гарнитурой из тусклого металла и пластика цвета яичной скорлупы. Я уже успела что-то напутать, как это случается в отелях: неправильный разъем вилки, полки без ручек, робость перед вайфаем, перед тем, как приготовить кофе в специальной кофемашине Б. Но я пока ничего не сломала.

Б. занята, чем она занята? Она не дома. Ушла то ли за покупками, то ли подстричься. Не знаю.

Время ползет.

Б. возвращается домой, на ней короткая черная кожанка – косуха – и шарф с цветочным принтом.

Б. (англичанка, живущая в Париже) говорит: «Чтобы стать настоящей парижанкой, я купила себе косуху. Она оказалась слишком уж идеальной[14]14
  Игра слов. Модель куртки называется «perfecto», и она оказалась «too perfect» (англ.).


[Закрыть], поэтому я купила цветастый шарф, чтобы поправить ситуацию, но теперь я похожа на консервативную француженку, которая буржуазно пытается освежить свой образ. Я не буржуазная француженка, но приятно иметь возможность побыть ею».

У Б. большой дом. В нем два крыла, одна половина дома отражается в другой – контур бабочки, чернильное пятно Роршаха. Когда-то здесь было два дома, и каждый из них был разделен на квартиры. Здесь в два раза больше комнат, чем в других домах, но Б. попыталась сделать их разными.

Б. говорит: «Дом настолько большой, что нам пришлось придумать новые типы комнат». И это правда. В доме Б. есть уголки, не занятые ничем, кроме подушек и полок с книгами. Потолок слишком низкий, чтобы стоять там в полный рост, зато можно сидеть, и она придумала, чем можно заниматься исключительно в этом пространстве. В доме Б. можно заниматься большим количеством вещей, потому что здесь есть для них место. В нем есть прачечная. На первом этаже есть комната только для ботинок и верхней одежды.

Б. говорит: «Брак. Мы договорились: когда дети съедут, я смогу выбрать, где мы будем жить. Но между тем мы используем всё пространство».

Б. говорит: «Я должна показать тебе место, откуда видно весь Париж».

Мы выходим из дома. Идем по Сен-Жермен-ан-Ле, декорациям Парижа восемнадцатого века.

Б. говорит: «До Версаля столица Иль-де-Франс была здесь. Некоторые семьи аристократов жили в этих зданиях поколениями. Тут можно встретить людей, которые всегда были отсюда». Она называет их hôtels particuliers, что значит особняки, но они могли бы быть и отелями: достаточно чистые и достаточно белые, все они повернуты внутрь, их камни цвета изнанки резиновых перчаток. Вдоль узких тротуаров тянутся высокие бледные стены, за которые нельзя заглянуть.

«Здесь есть дом, – продолжает Б., – его разрубили пополам, чтобы проложить дорогу. Его не разрушили, и люди живут в нем, как и прежде. Просто иногда они вынуждены переходить дорогу».

Hôtels particuliers. Обособленные пространства.

«Наверное, это потому, что в Париже все живут в квартирах».

Мы выгуливаем собаку Б., идем в сторону парка в центре Сен-Жермен-ан-Ле, где за рядами деревьев с квадратными кронами внезапный спуск открывает вид на равнину, так что парк беспрепятственно устремляется в сторону Парижа.

Мы склоняемся над обрывом.

Б. спрашивает: «Видишь Эйфелеву башню?»

Я вглядываюсь в бледную, светлую тучу – она всегда будет светлее любого неба над Англией. Вглядываюсь, но не вижу.

Б. говорит: «Я стараюсь ездить по работе в Париж каждый день, когда могу, хотя это и необязательно. Есть люди (я имею в виду женщин), которые никогда не выбираются за пределы Сен-Жермен».

Лес начинается на краю парка – сразу за ним! – и так отличается от его симметричных аллей и чистого гравия. Он темный, но с широкими протоптанными дорожками. Они выглядят прямыми. Мы отпускаем собаку Б. с поводка. Собака большая и черная. Не знаю, какой породы, не могу вспомнить название. Дома я слышала, как ее когти всю ночь стучали по паркетному полу между стопками увесистых книг по искусству.

«Это большой лес, – говорит Б., – в нем действительно можно заблудиться».

«И даже ты можешь заблудиться?» – спрашиваю я.

Б. отвечает: «Мой муж однажды потерялся. Это случается довольно часто. Некоторые мужчины опаздывают к ужину».

(Как они находят путь домой? Хлебные крошки? Белые камешки?)

Я говорю: «Я хорошо ориентируюсь».

Сейчас ранняя весна, листья на деревьях не распустились, и лес еще не совсем дремучий. Он заканчивается стоянкой с джипами. Я всё время видела их сквозь деревья: белые камешки. Отыскать обратный путь было не так уж сложно, но, может быть, мы выбрали самый простой маршрут.

Дома у Б. мы тестируем еще одну идентичную гостиную, в тени: тростниковые кресла – переплетение пробелов, – еще больше книг по искусству, белых камней в камине, парящих белых полок – коробка воздуха.

Б. говорит: «Тебе нужно составить список всего, что ты хочешь, и отделить необходимое от того, чем ты можешь пожертвовать».

Б. говорит: «Любые отношения – это физическое пространство».

Я говорю: «Оттуда я уже уехала. В эмоциональном плане» (шучу).

Б. говорит: «У меня очень много друзей в сети, которых я никогда не видела вживую. Мой муж этого не понимает. Ему не нравится моя…»

«Что?»

«…моя пролиферация».

Б. говорит: «Хочешь остаться еще на одну ночь?»

Я говорю: «Я обещала доехать до Бельвиля. Мне нужно забрать ключи у Н. Он уезжает в отпуск. Думаю, мне пора».

Б. говорит: «Бельвиль: когда бы я ни была там с детьми, они без конца повторяют, ну почему мы не можем жить тут, в Париже?»

«Здесь тоже Париж», – говорю я.

Иду к станции, чтобы сесть на обратную электричку до Парижа.

Поезд прибывает на наземную остановку, как трамвай, как игрушечный поезд; платформы нет, пути прямо на дороге. На задних дворах вдоль путей ни души, там только вещи, чтобы кто-то мог себя чем-то занять: садовые столы из темного дерева, белые железные стулья, пустые качели.

У всего есть предел. Есть предел того, сколько кофе ты хочешь выпить; даже если всё утро ты пила кофе, наступит момент, когда ты прекратишь. Наступит момент, когда ты почувствуешь, что выпила слишком много. Всё становится проще, как только понимаешь, что ты достигла своего предела. Между садами на задних дворах в Сен-Жермен-ан-Ле есть границы, которые видны мне из поезда, а потом, внезапно, мы в Париже, и садов больше нет.

Бельвиль, Париж. 22 апреля

Париж ослепляет с первого взгляда. Он появляется неожиданно. И так же исчезает. Я иду вверх по рю де Бельвиль, и Париж здесь серый, не белый. Французский растворяется в арабском, китайском. Между нарядными, как после ваджазлинга, дверями магазинов белеют только аптечные витрины: подсвеченные коробочки расставлены между разными предметами и выглядят так же, как в любой другой аптеке города. Рю де Бельвиль – не «парижский» Париж, или, по крайней мере, этот Париж отличается от того, где я была вчера. Хочу купить апельсинов или апельсиновый сок: мне нужны витамины. Но я иду вверх по улице и не могу решиться: здесь нет больших супермаркетов, только маленькие магазинчики, и время от времени я захожу в них и смотрю, и смотрю, иногда беру в руки фрукт и смотрю еще немного, потом кладу его на место – не могу выбрать. Как мне выбрать?

Куда я иду? Не знаю. Всё выше и выше по улицам в Парк Бельвиль. Я поднимаюсь по парковым дорожкам между мрачных кустов, достаточно низких, чтобы за них заглянуть; достаточно высоких, чтобы скрыть от взгляда почти всё остальное. Квадратные белые чаши с водой каскадом спускаются друг в друга, в самых нижних сток не работает, вода застоялась, призраки прошлогодней листвы въедаются негативами своих тел в зеленую краску на дне. Наверху парка стоит государственный музей: белокрылый океанский лайнер, Maison de l’Air, построенный в 1980-х архитектором, который в детстве наверняка читал Тинтина. Табличка: Parmi les meilleurs vues de Paris – один из лучших видов Парижа. А Эйфелева башня отсюда видна? Конечно, да. Эйфелева башня в Париже видна отовсюду… почти отовсюду. На фасаде Maison табличка: L’air n’as pas de frontières / У воздуха нет границ.

Всё еще думаю, стоит ли отправлять тебе ту фотографию, которую я сделала, ту открытку.

Чтобы снова перечитать твои имейлы, приходится скролить всё ниже и ниже. Твое имя встречается всё реже; пару месяцев назад мои входящие были им завалены. Вчера вечером я открыла твой последний имейл, чтобы ответить. Я не смогла ничего придумать, но всё равно хотела тебе об этом сказать. Как написать ничего? Напечатать пробел и нажать отправить, выдохнуть отсутствие в прозрачный воздух, развернуть пустой конверт и увидеть послание на обороте (когда-то делали такую бумагу для аэрограмм: французы говорят Un air de rien – «как будто ничего»[15]15
  Уолш намеренно дает близкий к буквальному перевод. L’air de rien (франц.) – бесстрастное, непроницаемое выражение лица. Air – воздух, avoir l’air – быть похожим, казаться, rien – ничто.


[Закрыть]). И тем не менее я хотела отправить это: хотела, чтобы ты услышал сигнал, щелчок во входящих, звук доставленной пустоты: конверт и есть сообщение, и я хотела, чтобы ты его получил. Отправить его – значит сказать – добавляя веса только маркой, – что? «Я бы хотела, чтобы ты был рядом?» Нет, не совсем. Может, «Я двигаюсь дальше. Я на свободе. Смотри на меня (не смотри на меня). Но я существую. Всё еще».

Постер на торце Maison de l’Air: Touchez, sentez, ecoutez l’air! (Прикоснитесь, почувствуйте, услышьте воздух!)

Реклама постоянной экспозиции на фасаде Maison de l’Air: A ne pas manquer! (Не пропустите!)

Мимо Maison по склону за Парком Бельвиль я спускаюсь по ступеням к площади Анри Кразюки, названной в честь участника сопротивления и тред-юниониста, – здесь женщина продает коммунистическую газету L’Humanité. Остальные ведут вежливую беседу. На соседней рю Левер граффити: Peuple de France, prends ta liberté! (Народ Франции, требуй свободы!)

Свободы? Свободы! Ходить, где вздумается, где вздумается, там и ходить. Свободы переходить шестиугольный перекресток на площади Анри Кразюки – как большинство парижских перекрестков, он предлагает не четыре, а шесть вариантов: рю Левер, рю де ля Мар, рю де Каскад, рю де Курон, снова рю де ля Мар, продолжающаяся с другой стороны площади, рю де Анвьерж. Или свободы не переходить, остаться. Но свобода означает движение, ведь так: у воздуха нет границ. В интернете их тоже нет.

Разве она не хороша?

Так это ты, это твой голос я слышу в своей голове? До того как уехать, ты сказал: Увидимся в Праге, если мы всё еще будем писать друг другу. Но мы не пишем. Как тебе удается со мной говорить?

Разве она не хороша?

Это ты про продавщицу L’Humanité?

Все парижанки ходят по улицам вызывающе. В городе крошечных квартир женщины одеваются так, чтобы их замечали на тротуарах. Продавщица L’Humanité, как и я, подходит к площади Анри Кразюки со стороны рю де Анвьерж (улица одевствененных; другие значения: улица очищенных, опустошенных, оневиненных). Она одета по-уличному: не в пиджаке от Шанель (я ни разу не видела парижанку в пиджаке от Шанель), а по-бельвильски: джинсы, черная косуха нараспашку, шарф с цветочным принтом.

Разве она не хороша?

Ну, конечно, она хороша. Теперь я это вижу. Я впервые увидела женщин твоими глазами, так, как их видят мужчины: промелькнувшая ножка, изгиб груди, женщина по частям. Ты видел их со стороны, сзади, всегда удаляющихся, взмах шарфа, прядь волос, взгляд. Ты видел шлейф, краешек, как он – необозримый – исчезал в никуда, из уголка твоего глаза. В Париже (где перекрестки не четырех-, а шестиугольные) больше углов, и ты знал толк в каждом из них. Разве она не хороша? Пускай не целиком, но всегда отчасти. Выбери, и ты никогда не будешь доволен. Та, что с ногами, не будет той, что с грудью, и так далее, и тому подобное. Разве она не хороша? Как я могу разобрать, потерянная среди множества сотен грудей, сотен ножек. Разве она не хороша? Конечно, она хороши.

В глубоком трауре, стан

 
тонкий изгибая,
 

Вдруг мимо женщина

 
прошла, едва качая
 

Рукою пышною край платья

 
и фестон,
 

С осанкой гордою, с ногами

 
древних статуй…[16]16
  Бодлер Ш. Прохожей // Указ. соч. С. 145.


[Закрыть]
 

Шарль Бодлер. Прохожей.

Они переходят дорогу передо мной – парижанки на площади Анри Кразюки. Они решают на перекрестке, в какую сторону пойти. Это иллюзия: у них столько же вариантов, как у меня. Они не могут решить стать старше, стать некрасивее, так же как я не могу решить стать моложе или краше. Правда, возможно, у них больше времени, хотя контроля над временем у них и не больше, чем у меня. Они находятся в точке на прямой линии. И они могут выбрать только движение вперед. Они не могут решить пропустить какой-то отрезок времени, но (предположительно) они располагают большим количеством времени. Они не могут решить не двигаться или пойти обратно. У каждого пешехода есть только один выход. Я перехожу дорогу к rond-point[17]17
  Кольцевая развязка (франц.).


[Закрыть] на площади Анри Кразюки.

Скажи, за кем ты следуешь, и я скажу, кто ты[18]18
  В пер. С. А. Исаева и Е. Д. Гальцовой: «Кто я есмь? Может быть, в виде исключения, отдаться на милость известному речению „с кем поведешься“; действительно, не свести ли всю проблему к вопросу: „С кем я?“». С. 190.


[Закрыть], заявляет Андре Бретон на первой странице романа «Надя», его мемуаров об amour fou[19]19
  Дикая любовь (франц.).


[Закрыть]. Но я всегда перевожу это неверно, путая живых с мертвыми: hanter (преследовать) с suivre (следовать). Je suis (я следую) = je suis (я есть) – известный трюк. Je suis comme je suis, пела Жюльетт Греко, парижанка, исполнительница сентиментальных песен: я такая, какая есть. Je suis comme je suis suivi (Я такая, какой меня преследуют), писала Софи Каль, художница, парижанка, которая наняла детектива, чтобы он преследовал ее целый день, фотографировал и тем самым доказал ее существование ей самой. Только вот детектив не знал, что она знала о том, что была его объектом. Она преследовала его преследование. И у нее были фотографии, чтобы подтвердить не только свое, но и его существование. Она назвала проект M’as tu vue? (Ты меня видел?): я вижу, меня видят, значит, я существую. Я вижу тебя, смотрящего, значит, ты существуешь.

Suis-moi jeune homme, бросает проходящая мимо парижанка: следуй за мной (приглашение шлюхи).

Следуй за мной (будь мной?)

Разве она не хороша?

Снова ты?

Pourquoi me questionner? – поет Жюльетт Греко в «Je Suis Comme Je Suis» на стихи поэта Превера. Зачем меня расспрашивать? Подожди!

Почему спрашиваешь всегда ты, а отвечаю всегда я? Скажи мне кое-что.

Та женщина на улице – девушка по вызову.

Как ты это понял?

Потому что под одеждой она голая.

Я позировала обнаженной для художников.

Ты спала с ними?

Нет! Я позировала за деньги. У меня нет проблем с раздеванием. И вообще, как можно понять, получает ли женщина за это деньги или делает это бесплатно?

Я имею в виду продавщицу L’Humanité: как ты можешь понять, просто взглянув на нее?

Потому что у нее слишком красные губы, поет Жюльетт Греко (белолицая, с подведенными глазами, вся из себя ангел, не женщина, а модель для кубиста: многогранная, стогрудая, стоногая). Меня слишком много, поет она / Je suis de trop. Или это потому, что продавщица шляется туда-сюда, не идет по улице, потому что она не движется, не пересекает площадь Анри Кразюки? Потому что она не свободна в своих передвижениях – если только не нашла кого-нибудь, кто преследовал бы ее, был бы ею.

Ты хороша, сказал ты. И я стала одной из твоих прохожих. Пусть и ненадолго.

Хороша? Почему?

Мне нравятся… твои глаза.

Что тебе в них нравится?

Я не знаю… Они… мне просто… нравятся.

Когда ты надел очки (которыми пользовался только для чтения), я обрела четкие очертания. Видеть женщину целиком – значит видеть меньше, чем сумму ее частей, которые можно сосчитать, перемножить – и все-таки, раздробленной, ей чего-то недостает. Manquer (франц.), перех.: быть лишенным, скучать, например, я по тебе скучаю, я чего-то лишен. Tu me manques, перех.: мне тебя не хватает, не я скучаю по тебе. Французский переносит фокус со скучающего на того, по кому скучают. Субъект меняется с объектом местами. Видеть женщину целиком – значит видеть слишком мало. И в то же время (слишком красные, слишком темные?) видеть слишком много.

Je suis comme je suis, поет – или, скорее, говорит – Греко под музыку.

Я такая, какая есть.

Pourquoi me questionner?

Je suis là pour vous plaire

Et n’y puis rien changer.

Зачем меня расспрашивать?

Я здесь, чтобы нравиться тебе.

Я не могу ничего изменить.

Que voulez-vous de plus?

Que voulez-vous de moi?

Чего еще ты хочешь? – спрашивает Греко.

Чего еще ты хочешь от меня?

Я хочу тебя!

Через неделю после нашей первой встречи я разломала печенье с предсказанием в китайском ресторане: Примите следующее предложение, которое вам поступит.

Можно я тебе кое-что предложу? – спросил ты.

В какую сторону – задумалась я, пускай и на мгновение – мне пойти?

Решение всегда интуитивно. Представьте, как мы ходим по городу. Как сегодня выбираем один путь, в иные дни – другой. Почему меняем маршрут? Почему на перекрестке решаем пойти по этой улице, а не по той? Скука, погода, случай?

Грусть – это девичий эквивалент случая[20]20
  Краус К. Пришельцы и анорексия / пер. К. Папп. М.: No Kidding Press, 2022.


[Закрыть].

Крис Краус. Пришельцы и анорексия.

На площади Анри Кразюки я нагнулась, чтобы подобрать выброшенную кем-то игральную карту: Червовый король. Воля случая, нарочно не придумаешь, объекты находят нас только тогда, когда мы готовы к встрече с ними.

Так в какую сторону?

Я выбираю рю Левер.

Поднимаюсь вверх по белым каменным ступеням от рю Левер к рю дю Жюрдэн и еще дальше, пока на вершине Бельвильского холма, на площади Жюрдэн она не пересекается с рю де Бельвиль, где еще одна табличка сообщает мне, что передо мной один из les meilleurs vues de Paris[21]21
  Лучшие виды Парижа (франц.).


[Закрыть]. Здесь, выше Пиренеев (вернее, рю де Пиренеи, кварталом ниже), белая церковь и кафе около метро Жюрдэн – я часто бывала в нем, когда жила недалеко от рю де Лила. Возле метро улица шумит, люди говорят сами с собой: женщина с медвежьим голосом просит милостыню около кафе, владелец ее прогоняет, белобородый мужчина сидит около булочной на перевернутом ящике и говорит, говорит, рассказывает историю в пустоту.

Предметы реальности не просто существуют сами по себе; вглядываясь в линии самого примелькавшегося предмета – даже не стараясь особо прищуривать глаза, – вдруг видишь интереснейший образ-загадку; образ сливается с реальным предметом и прозорливо говорит нам о нашем желании[22]22
  Бретон А. Безумная любовь. Звезда кануна. С. 46.


[Закрыть].

Андре Бретон. Безумная любовь.

Обратно вниз с холма я иду другим путем. Парижанки проплывают мимо, вверх и вниз по рю де Бельвиль. И они хороши. Картина на площади Маргарет Бульк dite (пер.: также известной как) Фреэль гласит: Il faut se méfier des mots (не доверяй словам), граффити на стене около бара Aux Folies: Fuck you / my love.

И куда мне идти теперь? Какой маршрут я выберу? И благодаря чему: скуке, случаю, погоде?

Я почувствую.

•••

Вернулась в квартиру Н. в Бельвиле. Снова перед компьютером. Вайфай: мой компьютер помнит другую сеть, другую домашнюю страницу. Подключенность – место, где я в покое, где свобода перемещается от узла к узлу, – кольцевые развязки сети, и у каждого не четыре, не шесть, а миллиард соединений, и никаких границ. Всё остальное – иллюзия движения.

Я подключена – значит, я дома, но сеть считает меня чужой, постоянно сообщает о том, что происходит где-то еще, вне ее границ. И каждый клик перемещает меня всё дальше и дальше по ее ходам и развилкам.

Где я остановилась?

Я искала свои следы, чтобы выйти из леса. Что мне сделать, чтобы вспомнить путь? Хлебные крошки? Белые камешки?

Ах да, я на рю де Бельвиль. Смотрю в гуглкарты, чтобы вспомнить названия улиц, которые расходятся от площади Анри Кразюки.

Теперь я могу назвать имена улиц и даже пойти по ним, прямо как в Реальной Жизни, хотя на виртуальной рю де Анвьерж зима, в то время как на рю дю Жюрдэн уже поздняя весна и на деревьях полностью распустившиеся листья, прозрачные, зеленые.

Когда мы виделись в последний раз, была зима (а в теплую погоду ты бы растаял?). Не думала, что весна наступит, не хотела этого. Думала, что времена года встали замертво в тот момент, когда я видела тебя в последний раз. Мои волосы растут слишком быстро, и ногти тоже. Можно ли их остановить, стоп, стоп? И если я не могу вернуться назад, могу ли я выровнять время, чтобы оно не стало воспоминанием, чтобы я могла увидеть всё сразу, развернув на столе, как карту?

Карта на моем экране выдает голые факты – имена и направления: рю Левер, рю де ля Мар, рю де Каскад, рю де Куронн, снова рю де ля Мар, продолжающаяся с другой стороны площади, рю де Анвьерж. Или, если вам так больше нравится: Зеленая улица, Запрудная улица, Водопадная улица, улица Венков, снова Запрудная, улица О-девствененных. I remember when all this was trees[23]23
  Я помню, когда всё это было деревьями (англ.). Граффити Бэнкси 2010 года в Детройте.


[Закрыть]… Королевский лес с принцессами в Belle Ville, красивом городе. Il faut se méfier des mots, гласит плакат на площади Маргарет Бульк, названной в честь парижской актрисы, которая давала себе новое имя три раза, отколов Фреэль – свое последнее прозвище – от скалы в Бретани. Не доверяй словам. Не доверяй городам, которые говорят тебе, что они красивы. И если ты видишь только слова, то карта и территория покажутся одним и тем же местом.

Отныне карта предшествует территории[24]24
  Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляции / пер. А. Качалова. М.: Издательский дом «ПОСТУМ», 2015. С. 6.


[Закрыть].

Жан Бодрийяр. Симулякры и симуляции.

Смотрю уже не на экран ноутбука, а на темный стол в длинной узкой квартире с длинным голым окном, выходящим на низкую голую улицу: я не вижу ни деревьев, ни прудов. Здания, ниже, чем где-либо в Париже, пугают меня. Здесь столько всего произошло, на этом низком уровне. Бельвиль: вспышка чумы в 1920-х – только представьте! – семьи теснятся в комнатах с мебелью из ящиков – доставка пианино приводит в восторг всю улицу. Этот район становится модным: фасад дома напротив, за его окнами груша для сноса зданий корпит над интерьером. Здесь мигранты стоят на распутье – решают, сдаться ли, вернуться ли, – сегодня вечером решается судьба китайских проституток на бетонном бульваре Бельвиль, который вспарывает отстающие в росте улицы. Belle Ville – красивый город – потерян. Здесь теряли жизни, здесь теряли жизни других, и выжившие были оставлены помнить. Анри Кразюки – один из 1001 еврея, вывезенного в 1943 году сначала в Аушвиц, затем в Биркенау, один из тех 86, кто выжил, чтобы рассказать свою историю.

(Увидимся в Праге, если мы всё еще будем писать друг другу.)

На чем я остановилась?

Вспомнила.

Я отказываюсь – я забываю – забывать.

В конце концов я первая прекратила разговор. Это было непросто. Pourquoi me questioner? Каждый вопрос, что ты мне задал, требовал ответа, и я, Шахерезада-наоборот, хотела, чтобы история продолжалась, чтобы я ответила на каждый. Чтобы показать, что я справлюсь без общения, мне пришлось согласиться на женскую сдержанность. Изящество в отказе, говорила парижанка Габриэль Шанель (также известная как Коко – еще одна самоназванная). Женщина намного изящнее, если она сдержанна, только отказывать следует не в полный голос, без сцен: меня было видно, но не слышно, пока ты говорил, что тебе во мне нравится. Точнее, что тебе нравится и что тебе не нравится – в зависимости от того, на что ты был в тот день нацелен. Так я стала нашей территорией, твоим предметом изучения, тебе подвластной, а значит, твоей вещью. Во Франции говорят l’objet qui parle – объект (вещь), который говорит, рассказывает свою историю. Вещь не может говорить, но и забыть тоже не в состоянии: она хранит свою историю, как бельвильское пианино, только эта история должна быть сыграна человеческими пальцами на клавишах – иначе она будет рассказана беззвучно. Вещь находит нас только тогда, когда мы готовы с ней встретиться, но в момент встречи оказывается, что история этой вещи по большей части придумана нами.

Не то чтобы я решилась рассказать вам свою историю целиком – не похожая на писательницу, ничего общего, просто un air de rien, без костюма писателя: затертого пиджака, брюк, шляпы, но – со своими красивыми глазами – похожая на ту, что могла бы быть внутри истории кого-то другого. В любом случае я больше не обращаю внимания на свою внешность, которая, кажется, отделилась от того, что внутри; они движутся теперь по параллельным путям, а я перестала понимать, какой предстаю перед людьми. Мне не нравится незнакомка, которую я вижу в зеркале в ванной Н., или, точнее, я просто не представляю, кто она. Что-то не так с ее волосами. Наверное, пора стричься. Нахожу резинку в ящике стола Н., убираю волосы. Лучше не становится. Прячу свои красивые глаза за темными очками и избегаю отражения. Выхожу на улицу.

Je ne fais que passer.

Miss Tic[25]25
  «Я просто прохожу мимо» (франц.). Граффити французской художницы, работающей под псевдонимом Miss Tic.


[Закрыть].

Вниз по улице, в подземку на бульваре Бельвиль.

Описание: блок теплого воздуха, черный ров путей, белая плитка, как на всех станциях метро, часть подземной республики, ничего общего с улицей снаружи. На указателях сеть цветных линий, пронумерованных, без названий, как в лондонском метро. Какой маршрут мне выбрать, какую ветку? Смотрю и смотрю, но без слов я ничего не могу разобрать. Двери с грохотом открываются (я оказываюсь в вагоне) и закрываются. Даже если я выбрала неправильное направление, по крайней мере я движусь.

В подземной республике есть такой закон: не смотри в глаза другим пассажирам. Не дотрагивайся коленом до чужого колена в маленьком пространстве между сиденьями, повернутыми друг к другу. Смотри вниз, смотри в сторону. В тоннеле мигает свет. Размытая в стекле вагонного окна, безуглая, это что – я? Это вообще лицо? Проблеск в лесу: на мгновение я очень четко отражаюсь в потемневшем окне вагона, ставшем зеркалом, и камера наблюдения, такая же четкая, позади меня снимает одновременно меня и мое изображение. На стекле рядом с моим размазанным отражением – протестный плакат, очень маленький, стилизованный под предупреждение от официальных служб с мультяшным кроликом, который просит парижан не прислоняться к дверям вагона. Опасно! – сообщает он. Laisse pas les cameras proliférer. Tu risques de te faire pincer. / Препятствуй распространению видеонаблюдения. Тебя могут поймать. Видео-наблюдение теле-видит, схватывает информацию с первого взгляда. Камера распознает человеческое лицо как нечто выдающееся: если ты хоть на миг напоминаешь человека, она тебя выхватит. На некоторых сайтах пишут, как накраситься, чтобы не быть пойманным. Белый грим, подводка как у Жюльетт Греко; если состоишь из одних только углов, камера не может выхватить твое лицо. Но могут ли тебя поймать? За чем? За существованием, наверное, которое можно поставить в вину нам всем. Не осталось мест, где бы за нами не наблюдали, по крайней мере в городе. Выйдя из дома, даже под землей, невозможно укрыться от глаз общественности. Однажды сфотографированный, ты записан, проиндексирован – ты, я.