Текст книги "Другая жизнь"

Джоди Чапмен
Другая жизнь

Грегу и Роману, Реми и Вэлу

Ты никогда не задумывалась о том, что жизнь – это череда воспоминаний, прерываемая лишь мимолетным «сейчас», которое проносится до того стремительно, что порой и заметить не успеешь?

Теннесси Уильямс

Jodie Chapman

Another life

Copyright © 2021 JB Creative Ltd

Published in the Russian language by arrangement with Madeleine Milburn Ltd and The Vaп Lear Agency

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2021

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2022

* * *

Джоди Чапмен родилась и выросла в Англии. В течении двенадцати лет работала свадебным фотографом, после успешного дебюта в 2021 году романом «Другая жизнь» целиком посвятила себя писательскому труду. В апреле 2023 года планируется выход ее второй книги «О, сестра».

Джоди живет в небольшой деревушке в графстве Кент с мужем, тремя сыновьями и кошкой Энни Холл.

Незабываемая историяо любви во всех ее проявлениях.

Woman'sWeekly

Пронзительная история, полная ностальгии, невысказанной тоски и мучительного сожаления о совершаемых в жизни ошибках.

Бет Морри

О том, что происходит, когда на пути любви встает жизнь.

Daily Mail

Часть 1

2018

В первый раз ничего не вышло.

* * *

Утром, в канун Рождества, мой младший брат выбросился из окна своей манхэттенской квартиры. Пролетев семь этажей, он упал прямо в контейнер, засыпанный четырехфутовым слоем снега. Этот самый сугроб его и спас, изрядно смягчив падение. Метель не прекращалась всю ночь, и к утру снег, не успев заледенеть, был еще мягким. По той же самой причине брата нашли только три часа спустя, когда уборщица вошла в пустую квартиру и обнаружила, что окно распахнуто настежь. Семь этажей, четыре фута снега, три часа неподвижности и неба перед глазами. Не самая выигрышная комбинация, как ни крути.

Мне позвонили ближе к вечеру, незадолго до того, как в Лондоне начинается час пик. День прошел за бесконечными совещаниями в душных переговорных, напрочь лишенных окон. Надежды успеть на поезд раньше восьми у меня не осталось, и я уже представлял, какой скандал ожидает меня дома. Но тут в стеклянную перегородку постучали, и Джеки поманила меня к себе. «Ник, беда», – сказала она, когда я высунулся в коридор, и протянула мне телефон. Я схватил его, не обратив внимания на дверь, со всего размаха ударившую меня по плечу.

Когда я двенадцать часов спустя вошел к брату в палату и увидел его, окруженного мониторами, перед глазами тут же возникла картина из детства: вот мы с ним, совсем еще мальчишки, играем в доктора и больного – наматываем на запястья красные шерстяные нитки, которые стащили из маминой сумочки со швейными принадлежностями, и прикрепляем их к картонным коробкам. Мы старательно воспроизводим больничные звуки: протяжный, низкий писк приборов, неутешительные прогнозы врача, рыдания жены больного. И вот, спустя почти тридцать лет, мы вновь затеяли эту игру. Только на этот раз приборы пищат взаправду и никто не плачет.

– Ну и видок у тебя, – сказал он.

Я кивнул.

– А Тилли где?

Сэл отвернулся к окну.

– Мы расстались.

Мне сказали, что он раздробил себе всю нижнюю часть позвоночника. И теперь парализован от пояса до самых кончиков пальцев. Выжил чудом. Ходить уже никогда не сможет. Доктор произносил эти слова бойко, будто вызубренный перед походом в магазин список продуктов.

Но каждое из них пулей вонзалось мне в сердце.

Когда Сэла наконец выписали, я перевез его домой, на Манхэттен, и обустроил ему в гостиной новую спальню. Отсюда открывался лучший вид во всей квартире – не на кирпичные стены и не на убогие окошки в чужую жизнь. Мне вспомнилось, как он любил подолгу смотреть на небо, когда мы были маленькими. Как мы проводили летние деньки на полях за домом, лежа в высокой траве и наблюдая за самолетами, как порой, сидя в машине, наблюдаешь за каплями дождя на оконном стекле, делая ставки, какая из них стечет вниз первой.

Выяснилось, что если слегка развернуть новую кровать, то в окно, между высотками, Сэлу будет виден кусочек неба. Я так и сделал.

Я пропустил обратный рейс и пробыл в Нью-Йорке почти четыре месяца. Иногда мы с Сэлом смотрели телевизор, иногда – играли в карты, а порой просто сидели и молчали, будто ожидая чего-то. Я никуда не выходил из квартиры, пока не придет уборщица и не подменит меня. Первые дни я подумывал отказаться от ее услуг, но Глория быстро стала моим спасательным кругом, шансом глотнуть свежего воздуха и увидеть хоть что-то кроме стремительного увядания моего брата.

Я приноровился просчитывать все заранее. Приучил себя плотно закрывать все окна в доме, а если уж открыл одно, всегда стоять рядом. Риски пожара от этого возрастали, но все равно они были существенно ниже, чем вероятность рецидива. Я выбросил бритву и, впервые почти за десять лет, отрастил бороду. А еще избавился от ремней, надежно спрятал ножи, приучил себя терпеть головные боли. Полагаться на волю случая в моем положении не приходилось.

Я забрал у Сэла мобильник – теперь он лежал либо на полке в комнате, либо на кухне. Он просил его редко, но я все равно следил за тем, чтобы телефон не разряжался – на случай, если он вдруг передумает.

По меньшей мере раз в день трубка разрывалась от звонков Тилли. Сэла они, казалось, нисколько не интересовали, и через несколько недель, когда мобильник в очередной раз зазвонил, я и вовсе отключил звук. На экране появилась ее фотография – кокетливо оголенное плечо, драматичный взгляд несчастной инженю – зная Тилли, нетрудно было догадаться, что она сама выбирала этот снимок. Я смотрел на нее и кипел от ненависти, борясь с желанием разбить экран вдребезги. Но терпеливо дождался, пока вызов завершится.

Однажды вечером, под конец особенно напряженного дня, за который мы с братом не перекинулись ни единым словом, я схватил с кухонного стола вибрирующую трубку, отошел подальше от двери в гостиную и нажал «ответить».

– Чего тебе?

– Mon amour[1]1
  Любимый (фр.). – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]. Сальваторе, милый мой, бедняжечка! – Ее голос с заметным акцентом как острый нож вспорол тишину, которой вот уже месяц полнилась квартира.

– Это его брат.

– А… – Она замялась на мгновение. – А Сальваторе рядом?

– Он не хочет с тобой разговаривать, Матильда, – ответил я. Она терпеть не могла свое имя, и я прекрасно знал об этом.

– Передай ему, что я очень скучаю.

Мне безумно захотелось выкинуть мобильник в окно, чтобы голос Тилли потонул в снегу.

– Еще что-нибудь?

– Передай, что… что я не могу без него… – Ее четки звонко стукнули о динамик, и мне живо представилось, как она, прижав телефон к плечу, поправляет волосы, глядя в зеркало. – И что я порвала с Четом, потому что никого не смогу полюбить так же сильно, как моего Сальваторе. Обязательно передай, ладно, котик?

– Матильда?

– А?

– Не звони сюда больше, пожалуйста, – сказал я и со всей силы швырнул трубку об пол, тихо выругавшись. А после застыл, ожидая оклика. Но его так и не последовало.

* * *

С приходом тепла и сам город, казалось, смягчился и оттаял. На деревьях вдоль асфальтовых авеню набухли почки, а прохожие сбросили наконец пальто и дутые куртки. По ту сторону окна все с облегчением встречали весну. А по эту мы с Глорией продолжали свое неусыпное бдение.

В начале апреля в нашем с братом общении наметился сдвиг. Произошло это по моей вине, точнее, из-за моей нелепой тяги к единению.

В букинистическом отделе книжного на углу 12-й улицы и Бродвея я наткнулся на небольшой сборник стихов Лонгфелло. Домой я бежал со всех ног – мне не терпелось поделиться с Сэлом своей находкой.

– Вот это помнишь? – спросил я, передав ему книгу и ткнув пальцем в заглавие одного из стихов в самом верху страницы. «Детский час». – Помнишь, как папа его чуть ли не в лицах разыгрывал? Нас потом еще долго бессонница мучила!

Сэл взглянул на заглавие и ничего не ответил.

– Ну? Что скажешь? – Казалось, мой восторг был единственным лучиком света в комнате.

– На что тебе сдались эти бесконечные воспоминания?

На ужин я приготовил тосты с фасолью. За зиму я поднаторел в кулинарии, решив посвятить время вынужденного заточения поварским экспериментам, а заодно хоть как-то разнообразить череду мрачных дней. Так, я освоил довольно хитрый рецепт рататуя (по очевидным причинам я готовил его из овощной нарезки, купленной в магазине) и научился делать суфле как заправский кондитер. Но в тот вечер я, взяв пример с брата, решил особо не заморачиваться. Выразить свой гнев словами я не мог и потому показал его делом, с громким стуком опустив поднос с тостами на надкроватный столик.

Сэл поднял на меня изумленный взгляд, и я вдруг стал сам себе бесконечно противен.

Однажды ночью я проснулся от его плача и, пошатываясь со сна, поспешил в гостиную. Сэл, приподнявшись на локтях, смотрел на свои безжизненные ноги и рыдал как младенец. Когда я обнял его, кожа у него была холодная и влажная, а футболка – насквозь мокрая.

– Я так больше не могу, – задыхаясь от рыданий и всхлипывая, словно маленький мальчик, сказал он. – Не могу больше смотреть на нее. Стоит мне только зажмуриться – и она тотчас же тут, перед глазами! И всегда молчит, а мне бы так хотелось, чтобы она заговорила! Чтобы я снова услышал ее голос! Где она?

Я знал: он спрашивает вовсе не о Тилли.

– Без понятия, Сэл.

– Мы с ней еще увидимся?

Я пожал плечами:

– Может быть. А может, и нет. Не знаю.

Сэл всегда отличался пытливостью. Когда мы еще были подростками, тетя Стелла устроила нас к себе в офис на подработку. Работала она в страховой компании, где нам первым делом велели заносить данные о новых клиентах в электронную базу.

Стажировать нас поручили женщине по имени Мэнди с заунывным, как погребальная песнь, голосом. У нее была густая копна волос, явно переживших химическую завивку, а еще она носила круглые, как бутылочные крышки, очки. Всякий раз, когда она готовила кофе, наливая воду из кулера, висевшего на стене, осадок вспенивался и поднимался на поверхность. Получив такое вот угощение в свой первый рабочий день, Сэл сделал вид, будто его вот-вот стошнит.

– Лучше убрать эту гадость, – скривившись, сказал он.

– Да нет, мне и так нравится, – ответила Мэнди, причмокнув губами. – Похоже на капучино!

Пока мы вбивали информацию в базу, Мэнди сидела рядом и давала нам указания, шумно потягивая кофе. Не старше сорока, нам она тогда казалась настоящей старухой. На этой должности она проработала уже не одно десятилетие и явно была очень ею довольна. Ее хомячьи щечки подрагивали от восторга – так сильно ее радовала мелочная власть над нами, которой ее наделили.

– Вписываете имя, выбираете из выпадающего списка звание или титул, нажимаете на кнопку «далее». Потом вбиваете адрес, добавляете индекс в одноименное поле, ставите галочку в маленьком квадратике и опять жмете «далее». После этого…

– Но для чего? – поинтересовался Сэл.

– Как для чего?

– Для чего этот самый квадратик, в котором надо поставить галочку?

Мэнди нахмурилась. Вид у нее сделался крайне сосредоточенный – как у человека, который мучительно обдумывает ответ.

– Так положено.

– Нажатие включает какую-то опцию? – уточнил Сэл, нетерпеливо постукивая пальцами по столу. – Или как? Что дает этот квадратик? И галочка? Точнее, зачем ее ставить? И что будет, если этого не сделать?

Мэнди беспокойно заерзала в кресле – ей явно не нравилось, что разговор принял такой неожиданный оборот.

– Это не важно. Просто так надо. В этом квадратике всегда ставят галочку.

Сэл старательно избегал моего взгляда. Шумно, разочарованно выдохнув, он вновь развернулся к монитору.

– Ладно, проехали. Но, как по мне, нам бы неплохо знать, что тут к чему и зачем.

После той стажировки Сэл ни разу не работал в офисе. Но поток «зачем» да «почему» так и не иссяк.

– Расскажи мне о ней, – попросил он теперь, смяв в руке край одеяла. – Я уже начинаю забывать подробности, и это невыносимо. Расскажи все, что помнишь.

Я слегка отстранился.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Правды. Я хочу правды. Пожалуйста.

Я сглотнул ком, подступивший к горлу.

– Помнится, не так давно я заводил разговор о папе…

– О нем я говорить не хочу. Да и ты не горишь желанием. Почему о самом главном ты всегда молчишь?

Я посмотрел в окно, на улицу, по которой плясал желтый свет фар. В полумраке мерцали неоновые вывески. По ту сторону плотно закрытых окон жизнь продолжалась.

Сэл потер глаза костяшками пальцев.

– Мне нужно с ней увидеться. Нет больше сил ждать. – Он кивнул на свои ноги, укутанные одеялом: – Погляди на меня, ну что мне еще остается?

– Ты же знаешь, она очень тебя любила, – сказал я, помолчав. Я сидел на краю кровати и смотрел на ночной город, освещенный тысячей лампочек. – Ты ни в чем не виноват. В жизни всякое бывает.

Сэл посмотрел на меня как на полного идиота.

– Неужели спустя столько лет ты так ничего и не понял? – спросил он. – Это я во всем виноват. Я один.

Если бы я только знал, что это наш последний разговор, непременно обнял бы Сэла, прижал к себе эти изуродованные ноги и ранимое сердце. Непременно убедил бы его, что еще не все потеряно, наплел бы всякой чуши и обязательно повесил бы замки на все до единого шкафчики в доме.

* * *

Но вышло иначе.

* * *

Я уснул, свернувшись калачиком у него в ногах, а утром, когда в назначенный час, как обычно, пришла Глория, принял душ и решил пройти несколько кварталов до кондитерской на Спринг-стрит и купить любимые пирожные Сэла. Перед выходом я прошел через гостиную – брат крепко спал, утреннее солнце золотило его светлые волосы.

На нью-йоркских улочках зной уже набирал силу. Я перешел на другую сторону дороги, в тенек, и поравнялся с двумя девушками лет девятнадцати, одетыми в летние платья. Одна из них смеялась над шуткой спутницы, и я невольно обернулся им вслед, подумав о том, что в жизни горе всегда идет рука об руку с красотой, и тут уже ничего не поделаешь.

На обратном пути у меня зазвонил телефон. Это было где-то в девятом часу.

Выяснилось, что ко мне подъехал курьер, вот только наотрез отказался подниматься на седьмой этаж за подписью получателя. Глория, зная, что он привез мне важные документы с работы, быстро проверила окна и спустилась вниз, чтобы забрать их. По ее словам, она отсутствовала минут шесть, не больше.

За это время мой младший брат скатился с кровати, протащил свое изувеченное тело по ковровому покрытию пола на тесную кухоньку, открыл шкафчик под раковиной, взял бутылку с остатками жгучего моющего средства, открутил крышку и выпил все до капли.

Я часто вспоминаю тот роковой день. Свой дурацкий восторг от сборника стихов и общих воспоминаний, лицо брата, когда я раздраженно поставил перед ним поднос, и то, что последним, чем я попотчевал его в этой жизни, были тосты с фасолью, черт бы их побрал.

* * *

Знаю, многие любят Нью-Йорк.

Он живет в каждом из нас, в рождественских фильмах, увиденных в детстве, в строках Боба Дилана и других ныне покойных битников, в Сэле, который приехал в этот город отдохнуть и остался навсегда, и во всех тех, кто поговаривает о возвращении. Даже те, кто никогда здесь не бывал, говорят о Нью-Йорке так, будто знают его как свои пять пальцев. Признаться, и я мечтал, что однажды сюда приеду, что мы тут же отправимся гулять у ратуши и будем держаться на улице за руки, что я полюблю это место, ведь его так любила она. В моих мечтах о Нью-Йорке она всегда была рядом, а я чувствовал себя победителем.

Вот только приехать сюда мне пришлось ради спасения брата, а уехать – с его телом в гробу. Я не оправдал возложенных на меня надежд, а город обманул мои.

Знаю, многие любят Нью-Йорк.

А я его ненавижу.

Анна
2003

Мы познакомились в начале лета. Она носила платья на узких бретельках, которые вреза́лись в плечи, а я украдкой любовался ее фигурой. Каждый раз я затевал с самим собой мысленную игру. Повторял про себя мантру: «Не пялься на грудь, не пялься на грудь» – и старался не сводить глаз с ее губ. Почему-то на них я мог смотреть без всякой неловкости. Но эта ее фигурка, очерченная тонкой тканью платья…

Знаю, мне стоило бы упомянуть про цветение. Сказать, что тогда оно подходило к концу и все кругом было усыпано лепестками, поэтому-то я и запомнил, что лето только начиналось. Но кого я обманываю? Я запомнил лишь платье и фигурку под ним.

Китс, пошел ты к черту. Все мужчины одинаковы. Цветение не остается у нас в памяти.

Конец восьмидесятых

Говорят, что память недолговечна.

Когда событие только случается, мозг фиксирует все детали, но потом, с годами, картинка блекнет, пока от нее не остается один только контур. А вот с мамой получилось наоборот. Сперва, когда она только исчезла, ее не стало и в моей памяти. Видимо, мозг по вполне понятным причинам – самосохранения ради, или вроде того, – вытеснил все воспоминания о ней, но когда я стал старше, они время от времени возвращались, причем шквалом. Будто бы их спрятали в надежном месте до поры до времени, пока я не подрасту настолько, чтобы выдержать всю эту боль.

Некоторые из них были непосредственно связаны с чувствами. Стоило мне только услышать некую песню или пройти по определенной улице, и ко мне, будто по щелчку, возвращалось воспоминание. Тогда я замирал, чтобы его не спугнуть, в надежде, что воображение дорисует все остальное.

Чаще всего вспоминались касания или звуки.

Попробую объяснить.

Я помню прикосновение ее пальцев – шершавых на ощупь, точно бинт. Руки у нее были вечно сухие от воды, мыла и бесконечной возни с грязной посудой (а все из-за нас), а вокруг ногтей топорщились крошечные лоскутки обкусанной кожи. Иногда она брала мое лицо в ладони, и пальцы скользили по моей коже чуть ли не со скрежетом.

Сэл мне как-то рассказывал, что ярче всего он помнит, как играл ее волосами.

Она временами садилась в бледно-зеленое кресло, украшенное птицами и цветами, – они с папой купили его в «Хэрродс» на деньги, подаренные им на свадьбу, – и распускала свои золотистые локоны. А мы с Сэлом, притворившись парикмахерами, по очереди причесывали ее и украшали ей голову заколками.

– Ну, мальчики, уж постарайтесь на славу! – говорила она, опускаясь в кресло. – Сделайте из меня писаную красотку!

Волосы у нее были густые и теплые, но после каждого прикосновения расчески на пол неизменно летели золотистые нити. Я жалею, что тогда не срезал у нее прядку и не спрятал в конверт, как часто делают родители, когда впервые подстригают свое дитя. На память.

* * *

Звуки.

Как-то раз она сидела в центре города на скамейке и наблюдала, как мы лазаем по детской площадке. Бетонные плиты поблескивали после утреннего дождя. Я полез на рукоход, но перекладины оказались влажными и скользкими, и я упал и подвернул лодыжку. Я лежал на земле, схватившись за больную ногу, а мама бросилась ко мне. Трудно описать тот звук, с каким ее кожаные туфли торопливо ступали по влажной земле: какой-то влажный, лощеный стук. Лет десять спустя я шел по школьному двору, и мимо меня пробежала девочка. Видимо, в такой же обуви, и в тот день тоже шел дождь, потому что из-под подошв у нее доносился точно такой же звук.

Помню, что тогда я поднес кулак к губам, и рот наполнился леденящим вкусом крови.

* * *

Папа.

Каждый год на Рождество он сажал нас в машину и катал по округе, чтобы мы полюбовались праздничным убранством соседних домов и улочек. Мама наливала нам с собой полный термос горячего шоколада, и мы медленно скользили по улицам, сжимая в руках эмалированные кружки, выглядывая в окна и что-то воркуя себе под нос. У нас тогда было туго с деньгами, и папа не видел смысла в том, чтобы целую субботу распутывать нескончаемые праздничные гирлянды, вместо того чтобы сыграть в гольф или посмотреть его по телевизору.

– С улицы они все равно выглядят лучше всего, – заметил он однажды. – Так зачем тратить время и деньги на то, чтобы услаждать соседей, когда можно самим прокатиться по району и полюбоваться на их украшения совершенно бесплатно?

Пожалуй, в какой-то логике ему не откажешь.

Муниципальные дома всегда были украшены по высшему разряду и не шли с остальными ни в какое сравнение.

– И откуда они только деньги берут, – обычно ворчал папа, а потом кивал на гигантского надувного Санту с восторженным: – Мальчишки, смотрите!

Но самый красивый дом мы оставляли напоследок. Стоял он в тупике, в конце 60-й улицы, длинной, прямой, окруженной с обеих сторон приземистыми особнячками. В самом дальнем углу, стоило только завернуть на улицу, в глаза сразу бросалось большое бунгало. Именно оно каждый год сильнее прочих радовало своим убранством. По легенде там жила пожилая бездетная пара, которая каждый декабрь щедро украшала свой дом, чтобы привлечь окрестных детишек. Супругам, дескать, хотелось, чтобы их помнили, пусть даже и чужие дети.

– Ну что, Сэл, готов? – спрашивал папа и включал поворотник. Сэл в этот миг не помнил себя от радости. Не знаю, оттого ли, что мы подъезжали к дому, или потому, что папа его выделял.

У дома тянулась вверх огромная, с телеграфный столб, ель, увешанная электрическими гирляндами, которые сверкали и перемигивались. Посреди лужайки стоял привычный рождественский вертеп, окруженный толпой зеленых и красных эльфов в башмаках с загнутыми кверху носами. Над гаражом высился огромный Санта-Клаус верхом на груженных подарками и украшенных колокольчиками санях с запряженным в них быстроногим оленем Рудольфом. Тропинки украшали карамельные тросточки, вход охранял снеговик, а все до единого окна подсвечивались электрическими гирляндами разных форм и расцветок. По фасаду дома проходила яркая белая гирлянда – она очерчивала контуры дома, дверей и окон. Если смотреть на такую несколько секунд неотрывно, а потом крепко зажмуриться, то перед глазами проступят очертания дома. Всякий раз, когда мы с Сэлом брались рисовать на бумаге домики, у нас неизменно получалось то самое бунгало в конце тупика, опутанное сверкающей сетью гирлянд. Интересно, забыл ли он об этом – или нет, как и я.

Еще я помню маму, сидящую рядом с папой. Он обнимает ее одной рукой, а другой придерживает руль. Они сидят на кожаном диванчике, какие часто встречались в автомобилях пятидесятых годов. Мамина голова покоится у папы на плече. Воротник у него поднят, и он покачивает головой в такт рождественским песням, которые крутят по радио. Кожа его еще не изрезана морщинами.

Вот только винтажного автомобиля у нас никогда не было, как и кожаного диванчика – так сказал папа, когда я впоследствии его обо всем этом расспрашивал. Быть может, эта картинка врезалась мне в память, когда я увидел обложку какого-то музыкального альбома или старый фильм, а то и вовсе сон. Но я помню эту сцену во всех подробностях и готов поклясться на Библии, что я вовсе ее не придумал, я помню ее так же отчетливо, как скрип шин на снегу и аромат, разливавшийся в воздухе, стоило только открыть подарочную коробку шоколадных конфет рождественским утром.

И я всегда буду верить, что все было в точности так, как подсказывает память.