Текст книги "Роковое совпадение"

Хотя я и прокурор, но первая скажу: если вы не умеете представлять факты определенным образом – правосудия в американской судебной системе вы не добьетесь. Я вела сотни дел о сексуальном насилии, видела сотни детей за свидетельской трибуной. Я была одной из тех, кто пытался достучаться до детей, пребывающих в выдуманном мире, отгородившихся от правды, и иногда они неохотно выныривали оттуда. И все это во имя обвинительного приговора. Но меня никто не разубедит в том, что само по себе слушание о правомочности свидетеля является для ребенка настоящей травмой. Вы не сможете разубедить меня в том, что, даже если мне удастся выиграть это слушание, проигравшим останется ребенок.

Что касается профессионализма Фишера Каррингтона – он вызывает уважение. Он не размазывает детей по стенкам свидетельской трибуны, не пытается их дезориентировать. Он ведет себя как дедушка, который даст им конфетку, если они скажут правду. Во всех делах, за исключением одного, за которые мы брались, ему удавалось убедить суд признать детей неправомочными свидетельствовать в суде, и преступники выходили на свободу. Единственный раз мне удалось добиться обвинительного приговора для его подзащитного.

Обвиняемый провел три года в тюрьме.

Пострадавший семь лет посещал психотерапевта.

Я поднимаю глаза на Питера.

– Лучшее развитие событий? – бросаю я вызов.

– Что?

– Вот именно, – негромко произношу я. – В том-то и дело.

Когда Рэчел было пять лет, ее родители развелись – тот еще был развод: с грязной клеветой, утаиванием банковских счетов и банками краски, вылитыми ночью на подъездную дорогу. Через неделю Рэчел призналась маме, что папочка раньше засовывал пальчик ей во влагалище.

Она рассказала мне, что один раз это произошло, когда на ней была пижамка с изображением Русалочки и она ела хлопья «Фрут лупс». Второй раз на ней была ночная сорочка с изображением Золушки, она в родительской спальне смотрела мультфильм о черепашке Франклине. Мириам, мама Рэчел, подтвердила, что дочь носила пижаму с Русалочкой и ночнушку с Золушкой летом, когда ей было всего три года. Она помнит, как брала у невестки мультфильм с Франклином. Тогда они с мужем еще жили вместе. Тогда она еще оставляла мужа наедине с их маленькой дочкой.

Многие удивляются: как, ради всего святого, пятилетний ребенок может помнить то, что произошло, когда ему было три года?! Господи, Натаниэль не может вспомнить даже то, чем занимался вчера. С другой стороны, они не слышали, как Рэчел снова и снова повторяла одну и ту же историю. Они не беседовали с психиатрами, которые уверяют, что травма, нанесенная психике ребенка, может застрять, как кость в горле. Они не видели, как видела я, что с тех пор, как отец Рэчел переехал, девочка расцвела. Но даже помимо всего прочего, как я могу проигнорировать слова ребенка? А если тот, на кого я решу не обращать внимания, по-настоящему страдает?

Сегодня Рэчел сидит в моем кабинете во вращающемся кресле. Косички достают ей до плеч, ножки тоненькие, как спички. Мой кабинет – не самое лучше место для разговора по душам. Но, с другой стороны, он всегда был таким. Сюда забегают и отсюда выбегают полицейские, и секретарша, которая у нас (у меня и еще нескольких окружных прокуроров) одна, выбрала, разумеется, момент, чтобы положить мне на стол дело.

– Сколько это займет по времени? Много? – спрашивает Мириам, не сводя глаз с дочери.

– Надеюсь, нет, – отвечаю я, потом здороваюсь с бабушкой Рэчел, которая будет присутствовать в зале суда в качестве эмоциональной поддержки во время слушания. Поскольку Мириам сама свидетель по делу, в зале ей присутствовать не разрешат. Вот вам и очередная безвыходная ситуация: ребенок за свидетельской трибуной в большинстве случаев лишен даже поддержки со стороны матери.

– Это действительно необходимо? – в сотый раз спрашивает Мириам.

– Да, – отвечаю я, открыто глядя ей прямо в глаза. – Ваш бывший супруг отказался признать себя виновным. А это означает, что показания Рэчел – единственное, чем располагает обвинение, чтобы доказать, что насилие вообще имело место. – Я опускаюсь на колени перед Рэчел и останавливаю вращающееся кресло. – Знаешь что, – признаюсь я, – иногда, когда двери закрыты, я и сама люблю покрутиться.

Рэчел крепко обнимает плюшевую игрушку.

– А у вас голова не кружится?

– Нет. Я представляю себе, что летаю.

Открывается дверь и заглядывает мой старинный друг, Патрик. Он при полном параде, а не в гражданском, как обычно ходят детективы.

– Эй, Нина, ты слышала, что почте пришлось отозвать серию марок «Известные адвокаты»? Люди не знали, на какую сторону плюнуть.

– Детектив Дюшарм, – многозначительно говорю я, – сейчас я немного занята.

Он краснеет, и румянец выгодно подчеркивает цвет его глаз. В детстве я подтрунивала над Патриком из-за этого. Однажды я убедила его, когда нам было лет по пять, как сейчас Рэчел, что у него глаза голубые потому, что в черепе отсутствует мозг – только пустота и облака.

– Прости, я не знал. – Так он завоевывал всех присутствующих в помещении женщин; если бы он пожелал, они стали бы его марионетками и прямо здесь начали ходить колесом. Но тем Партик и отличался от остальных: он этого не хотел и никогда не пользовался своим обаянием. – Миссис Фрост, – официальным тоном произносит он, – наша договоренность о встрече остается в силе?

Наша встреча – это давняя привычка каждую неделю обедать в одной забегаловке в Сэнфорде.

– В силе. – Я умираю от любопытства, хочу узнать, почему Патрик так расфуфырился; каким ветром его занесло в наш суд – он служил в полиции Биддефорда и чаще всего имел дело с окружным судом. Но все это подождет. Я слышу, как за Патриком закрывается дверь, и поворачиваюсь к Рэчел. – Вижу, ты сегодня пришла не одна, а с другом. Знаешь, по-моему, ты первая девочка, которая принесла бегемота, чтобы показать его судье Маккою.

– Ее зовут Луиза.

– Красивое имя. И прическа у тебя тоже красивая.

– Сегодня утром пришлось кушать блины, – призналась Рэчел.

Стоит поаплодировать Мириам: крайне важно, чтобы Рэчел плотно позавтракала.

– Десять часов. Нам лучше поспешить.

В глазах Мириам стоят слезы, когда она наклоняется к дочери.

– Сейчас мамочка должна подождать здесь, – говорит она, изо всех сил пытаясь не расплакаться, но ее голос, такой бархатистый, пронизан болью.

Когда Натаниэлю было два года, он сломал руку. Я находилась в травмопункте, пока ему вправляли кости и накладывали гипс. Он так храбро держался – ни разу не заплакал! – но здоровой рукой настолько сильно вцепился в мою руку, что его ногти оставили крошечные следы-полумесяцы на моей ладони. И все время я думала о том, что лучше бы я сломала руку, разбила сердце – что угодно, лишь бы моему сыночку не приходилось испытывать такие страдания.

С Рэчел проще, чем со многими. Она нервничает, но держит себя в руках. Мириам правильно поступает. Я постараюсь свести к минимуму страдания для них обеих.

– Мамочка! – кричит Рэчел, и действительность накрывает, как тропический ливень. Бегемотиха падает на пол, и – другими словами не описать – девочка пытается влезть маме под кожу.

Я выхожу из кабинета и закрываю дверь, потому что меня ждет работа.

– Мистер Каррингтон, – спрашивает судья, – зачем мы вызываем в качестве свидетеля пятилетнего ребенка? Разве нет других способов решить это дело?

Фишер закидывает ногу за ногу и немного хмурится. Он отточил этот жест до филигранности.

– Ваша честь, меньше всего я хочу продолжать это дело.

«Кто бы спорил!» – думаю я.

– Но мой подзащитный не признаёт обвинение. С самого первого дня, как ступил в мой кабинет, он отрицает, что эти события имели место. Более того, обвинение не располагает ни уликами, ни свидетелями… Все, чем может оперировать миссис Фрост, – показания девочки и ее матери, которая любой ценой готова стереть бывшего мужа в порошок.

– Ваша честь, на этом этапе обвинение не добивается того, чтобы посадить его за решетку, – вступаю я. – Мы просто хотим, чтобы он отказался от опеки над девочкой и прекратил посещения дочери.

– Мой подзащитный – биологический отец Рэчел. Он понимает, что девочку могут настраивать против него, но он не собирается отказываться от своих родительских прав на дочь, которую любит и лелеет.

«Да. Да. Да». Я даже не слушаю. Да и не к чему: Фишер уже рисовался передо мной по телефону, когда звонил, чтобы отказаться от моего последнего предложения признать вину.

– Хорошо, – вздыхает судья Маккой. – Ведите девочку сюда.

В зале суда нет никого, только я, Рэчел, ее бабушка, судья, Фишер и подсудимый. Рэчел сидит с бабушкой и крутит хвост своей плюшевой бегемотихе. Я веду ее к свидетельской трибуне, но, когда девочка садится в кресло, из-за трибуны ее не видно.

Судья Маккой поворачивается к секретарю:

– Роджер, сходите ко мне в кабинет и принесите стул для мисс Рэчел.

Еще несколько минут уходит на усаживание свидетеля.

– Привет, Рэчел! Ты как? – начинаю я.

– Все хорошо, – шепотом отвечает она.

– Я могу подойти к свидетелю, ваша честь? – Если я буду стоять ближе, девочка не так будет бояться. Я продолжаю улыбаться, у меня даже челюсть сводит. – Рэчел, назови свое полное имя.

– Рэчел Элизабет Маркс.

– Сколько тебе лет?

– Пять. – Она в доказательство поднимает вверх пятерню.

– Ты устраивала вечеринку в честь дня рождения?

– Да. – Помолчав, Рэчел продолжает: – Вечеринка для принцесс.

– Держу пари, было весело. А подарки были?

– Угу. Мне подарили Барби-пловчиху. Она умеет плавать назад.

– Рэчел, а с кем ты живешь?

– С мамочкой, – отвечает она, скашивая глаза на скамью подсудимых.

– А еще кто-нибудь с вами живет?

– Больше никто, – шепчет девочка.

– А раньше с вами кто-то жил?

– Да, – кивает Рэчел. – Папа.

– Рэчел, ты в садик ходишь?

– Да, я занимаюсь у миссис Монтгомери.

– У вас в садике существуют правила?

– Да. Не драться, поднимать руку, если хочешь что-то сказать, не карабкаться по лестнице.

– А что происходит, если в школе нарушают правила?

– Учительница сердится.

– Ты понимаешь разницу между тем, чтобы говорить правду и говорить неправду?

– Правда – это когда рассказываешь то, что произошло, а неправда – когда что-то выдумываешь.

– Правильно. А в суде, где мы сейчас находимся, есть свои правила: ты должна говорить правду, когда тебе будут задавать вопросы. Нельзя ничего придумывать. Понимаешь?

– Да.

– Если ты говоришь маме неправду, что случается?

– Она сердится на меня.

– Можешь пообещать, что все сказанное тобой сегодня будет правдой?

– Угу.

Я делаю глубокий вдох. Первое препятствие преодолели.

– Рэчел, вон того мужчину с седыми волосами зовут мистер Каррингтон. У него есть к тебе несколько вопросов. Как думаешь, ты сможешь на них ответить?

– Смогу, – произносит Рэчел, но начинает нервничать. К этой стадии слушания я не могла ее подготовить: я не знала, какие будут вопросы и какими должны быть ответы на них.

Фишер, просто излучая уверенность, встает:

– Здравствуй, Рэчел.

Она прищуривается. Как я люблю эту девочку!

– Здравствуйте.

– Как зовут твоего медвежонка?

– Это бегемотиха! – Рэчел произносит это с таким презрением, на которое способен только ребенок, когда взрослые смотрят на ведро у него на голове и не видят, что это шлем астронавта.

– Ты знаешь, кто сидит рядом со мной?

– Мой папа.

– Ты в последнее время виделась с папой?

– Нет.

– Но ты помнишь то время, когда ты, папа и мама жили вместе в одном доме? – Фишер держит руки в карманах. Голос мягкий, как бархат.

– Угу.

– Мама с папой часто ссорились в коричневом доме?

– Да.

– И после этого папа переехал?

Рэчел кивает, потом вспоминает, что я предупреждала, что нужно проговаривать все ответы.

– Да, – бормочет она.

– После того, как папа переехал, ты рассказала о том, что с тобой произошло… кое-что о своем папе, верно?

– Угу.

– Ты рассказала, что папа трогал тебя за пипу?

– Да.

– А кому ты рассказала?

– Маме.

– И что мама сделала, когда ты ей рассказала?

– Заплакала.

– Ты помнишь, сколько тебе было лет, когда папа трогал тебя за пипу?

Рэчел пожевала губку.

– Я была еще маленькая.

– Ты тогда ходила в школу?

– Не знаю.

– Ты не помнишь, на улице было жарко или холодно?

– Я… не знаю.

– Ты не помнишь, на улице был день или ночь?

Рэчел начинает раскачиваться на стуле.

– Мама была дома?

– Не знаю, – шепчет она, и мое сердце ухает вниз. Вот сейчас мы ее потеряем.

– Ты сказала, что смотрела «Франклина». По телевизору или видеокассету?

Рэчел уже не смотрит Фишеру в глаза. Она вообще ни на кого из нас не смотрит.

– Не знаю.

– Все в порядке, Рэчел, – успокаивает Фишер. – Иногда трудно кое-что помнить.

Сидя за столом обвинения, я закатываю глаза.

– Рэчел, ты разговаривала с мамой до того, как пришла сегодня утром в зал суда?

Наконец-то: хоть что-то она знает! Рэчел поднимает голову и улыбается:

– Да!

– Сегодня утром ты впервые говорила с мамой о том, что пойдешь в суд?

– Нет.

– Раньше ты встречалась с Ниной?

– Угу.

Фишер улыбается:

– Сколько раз ты с ней беседовала?

– Целую кучу.

– Целую кучу… Она советовала тебе, что говорить, когда будешь стоять за этой трибуной?

– Да.

– А мама говорила тебе, что ты должна сказать, что папа тебя трогал?

Рэчел кивает, кончики косичек подскакивают.

– Угу.

Я закрываю папку с делом. Я понимаю, к чему ведет Фишер, на что он уже намекнул.

– Рэчел, – продолжает он, – а мама говорила тебе, что сегодня произойдет, если ты придешь сюда и скажешь, что папа трогал твою пипу?

– Да. Она сказала, что будет мною гордиться. Тем, что я такая смелая девочка.

– Спасибо, Рэчел, – благодарит Фишер и садится на место.

Десять минут спустя мы с Фишером стоим перед судьей в его кабинете.

– Я не намекаю, миссис Фрост, на то, что вы вложили свои слова в уста ребенка, – произносит судья. – Но я хочу сказать, что, как бы там ни было, девочка верит в то, что она поступает именно так, как от нее ожидаете вы с ее мамой.

– Ваша честь… – начинаю я.

– Миссис Фрост, преданность девочки своей матери намного сильнее, чем ее клятва говорить только правду. При подобных обстоятельствах любое обвинение, которое может выдвинуть штат, так или иначе может быть опровергнуто. – Он смотрит на меня с долей сочувствия. – Возможно, через полгода ситуация изменится, Нина. – Судья откашливается. – Я постановляю, что свидетель не правомочен выступать в суде в качестве свидетеля. У обвинения есть еще какие-либо ходатайства по этому делу?

Я чувствую на себе взгляд Фишера, исполненный не торжества, а сочувствия, и от этого вскипаю от злости.

– Я должна переговорить с мамой и девочкой, но, уверяю вас, обвинение подаст ходатайство о том, чтобы за потерпевшей сохранили право на повторное обращение в суд.

Это означает, что, когда Рэчел подрастет, мы сможем вновь выдвинуть обвинение и рассмотреть дело в суде. Разумеется, у Рэчел может не хватить духу. Или ее мама просто захочет, чтобы дочь продолжала жить, а не еще раз переживала прошлое. Судья это понимает, и я это понимаю, но ни один из нас не в силах ничего изменить. Просто так работает судебная система.

Мы с Фишером Каррингтоном выходим из кабинета.

– Благодарю вас, советник, – произносит он, я молчу. Мы расходимся в разных направлениях: одноименные заряды отталкиваются.

Я злюсь, потому что, во-первых, проиграла. Во-вторых, должна была принять сторону Рэчел, а оказалась на стороне преступника. В конечном итоге, именно я уговорила ее пойти на слушание – и все впустую.

Но ничего из этого не отражается на моем лице, когда я наклоняюсь, чтобы поговорить с Рэчел, которая ждет меня в моем кабинете.

– Ты сегодня была такой храброй! Я знаю, что ты говорила правду, и горжусь тобой. И мама тобой гордится. Хорошая новость для тебя – ты так отлично потрудилась, что тебе не придется проходить через это еще раз. – Разговаривая с девочкой, я смотрю ей прямо в глаза, чтобы смысл моих слов дошел до нее, чтобы она могла унести похвалу в кармане. – А сейчас, Рэчел, мне нужно поговорить с твоей мамой. Можешь подождать с бабушкой снаружи?

Мириам спадает с лица еще до того, как за Рэчел закрывается дверь.

– Что там случилось?

– Судья признал Рэчел неправомочной. – Я пересказываю все то, чего она не слышала. – А это означает, что мы не можем осудить вашего бывшего супруга.

– В таком случае как мне ее защитить?

Я складываю руки на столе и крепко хватаюсь за его края.

– У вас есть адвокат, который представлял вас во время бракоразводного процесса, миссис Маркс. Я бы с радостью с ним связалась. Продолжается расследование со стороны опекунского совета; возможно, они смогут каким-то образом сократить время визитов вашего бывшего супруга или присутствовать на них… Но факт остается фактом: прямо сейчас мы не можем привлечь вашего мужа к уголовной ответственности. Возможно, когда Рэчел немного повзрослеет.

– Когда она повзрослеет, – шепчет Мириам, – он сделает это с ней еще тысячи раз.

Крыть нечем, потому что это, вероятнее всего, правда.

Мириам падает духом прямо на моих глазах. Я видела такое десятки раз: сильные матери вдруг ломались, как рвется натянутый парус во время шторма. Она раскачивается взад-вперед, настолько крепко прижимая сцепленные руки к животу, что, кажется, перегибается пополам.

– Миссис Маркс, если я могу чем-то помочь…

– Что бы вы сделали на моем месте?

Ее голос вползает в меня змеей, и я резко подаюсь вперед.

– Я вам этого не говорила… – негромко произношу я. – Но я бы схватила Рэчел и бежала.

Несколько минут спустя я вижу через окно, как Мириам Маркс роется в своей сумочке. Наверное, ищет ключи. И, вполне вероятно, решимость.

Патрику многое нравится в Нине, но больше всего нравится то, как она входит в помещение. «Выход на сцену», – так говорила его мама, когда Нина влетала в кухню Дюшармов, угощалась печеньем «Орео» из банки, а потом останавливалась, чтобы дать возможность остальным себя догнать. Патрик уверен в одном: даже если он сидит спиной к двери, когда Нина входит, он это чувствует – пучок энергии, направленный ему в затылок, переключение внимания, когда взгляды всех присутствующих поворачиваются к ней.

Сегодня он сидит в пустом баре. В «Текиле-пересмешнике» чаще всего тусуются полицейские, а это означает, что здесь станет людно только ближе к вечеру. Если честно, то Патрик временами удивлялся тому, зачем это заведение открывается так рано: неужели только для того, чтобы они с Ниной могли регулярно по понедельникам встречаться за обедом? Он смотрит на часы, но и так знает, что пришел рано, – он всегда приходит рано. Патрик не хочет пропустить тот момент, когда она войдет, когда она безошибочно повернет к нему лицо, как стрелка компаса, всегда указывающая на север.

Стейвесант, бармен, переворачивает карту таро, лежащую на стойке. По всему видно, что он раскладывает пасьянс. Патрик качает головой.

– Тебе известно, что они не для этого предназначены?

– А я, черт побери, не знаю, что еще с ними делать. – Он раскладывает их по мастям: пики, червы, крести, бубны. – Их забыли в женском туалете. – Бармен гасит окурок и следует глазами за взглядом Патрика. – Господи боже, когда же ты во всем ей признаешься?

– Признаюсь в чем?

Но Стейвесант только качает головой и подвигает Патрику колоду карт.

– Держи. Тебе они нужнее.

– И что бы это значило? – удивляется Патрик, но в это мгновение в зал входит Нина. Воздух в баре звенит, как будто в поле, где полным-полно кузнечиков, и Патрик чувствует, что изнутри наполняется чем-то легким, как гелий, и, сам не замечая, встает с места.

– Всегда остаешься джентльменом, – говорит Нина, бросая свою черную сумочку у стойки бара.

– А еще и офицером, – улыбается ей Патрик. – Только представь!

Она не из тех девчонок, о которых мечтают все соседские мальчишки, – долго не была такой. В детстве у нее были веснушки, она носила протертые на коленях джинсы и так сильно стягивала волосы в конский хвост, что глаза становились раскосыми. Теперь она носит колготки и английские костюмы и уже пять лет не меняла свою короткую стрижку. Но когда Патрик подходит достаточно близко – для него она все равно пахнет как в детстве.

Нина окидывает взглядом полицейскую форму приятеля, пока Стейвесант ставит перед ней чашку с кофе.

– У тебя закончились чистые вещи?

– Нет, сегодня мне утро пришлось провести в школе, в младших классах, рассказывать о мерах безопасности во время Хеллоуина. Начальство настояло, чтобы я отправился туда в форме. – Она не успела попросить, как он уже протягивает ей два пакетика сахара для кофе. – Как прошло слушание по делу?

– Свидетеля признали неправомочным. – При этих словах ни один мускул не дрогнул на ее лице, но Патрик слишком хорошо ее знает, чтобы понять, насколько она страдает от этого. Нина помешивает кофе и улыбается. – Как бы там ни было, у меня есть для тебя дело. Ему посвящена моя встреча в два часа.

Патрик подпирает голову рукой. Когда он пошел в армию, Нина училась на юридическом. Она и тогда была его лучшим другом. Когда он служил в Персидском заливе на авианосце «Джон Ф. Кеннеди», то через день получал от нее письма и в них проживал жизнь, от которой отказался. Он выучил поименно всех профессоров в университете Мэна, которые вызывали особую ненависть студентов. Узнал, как страшно сдавать экзамен на адвоката. Понял по письмам, что такое влюбиться, когда Нина встретила Калеба Фроста, идя по вымощенной тропинке, которую он только-только выложил перед библиотекой. «Куда она меня приведет?» – поинтересовалась она. А Калеб ответил: «А куда бы вы хотели?»

К тому времени, когда у Патрика истек срок контракта, Нина вышла замуж. Патрик решил осесть в одном из тех местечек, названия которых можно выпалить одним духом: Шони, Покателло, Гикори. В своем желании он зашел настолько далеко, что арендовал грузовик с прицепом и уехал на две тысячи километров от Нью-Йорка, в Райли, штат Канзас. Но в конечном итоге оказалось, что из Нининых писем он слишком многому научился, поэтому переехал назад в Биддефорд, просто потому что не мог оставаться вдалеке.

– А потом, – продолжает Нина, – на масленку прыгнула свинья и испортила всю вечеринку.

– Шутишь? – смеется Патрик, подыгрывая. – И как поступила хозяйка?

– Патрик, черт побери, ты меня не слушаешь!

– Конечно слушаю. Но, боже мой, Нина… Частички мозгового вещества на пассажирском сиденье, которые не принадлежат ни одному из пассажиров машины? С таким же успехом это могла быть и свинья, о которой ты рассказываешь. – Патрик качает головой. – Кто станет оставлять на коврике в чужой машине кору своего головного мозга?

– Вот ты мне и скажи. Ты же детектив.

– Хорошо. Пальцем в небо? Машина после ремонта. Подсудимый купил уже подержанную машину и понятия не имел, что ее предыдущий хозяин удалился на покой в уединенное место, а свои мозги разбросал на переднем сиденье. Машину хорошенько почистили, чтобы придать ей товарный вид… но не слишком тщательно для упрямых сотрудников лаборатории штата Мэн.

Нина помешивает кофе, потом протягивает руку к тарелке Патрика за картофелем фри.

– Нет ничего невозможного, – признает она. – Придется отследить машину.

– Я могу дать тебе наводку на парня, которого мы однажды использовали в качестве информатора, – он занимался продажей подержанных автомобилей до того, как подался в наркоторговлю.

– Передай мне все, что у вас есть на него. Оставь дома, в почтовом ящике.

Патрик качает головой:

– Не могу. Это федеральное преступление.

– Шутишь? – смеется Нина. – Ты же не бомбу подкладываешь. – Но Патрик даже не улыбается, для него весь мир состоит из правил. – Ладно. Тогда оставь бумаги у входной двери. – Она бросает взгляд на пикающий пейджер, который сняла с пояса юбки. – Вот черт!

– Что там?

– Из садика Натаниэля. – Она достает сотовый телефон из черной сумочки и набирает номер. – Здравствуйте, это Нина Фрост. Да. Конечно. Нет, я понимаю. – Она нажимает отбой и набирает следующий номер. – Питер, это я. Слушай, мне только что звонили из садика Натаниэля. Я должна его забрать, Калеб на работе. Мне еще нужно подать два ходатайства об исключении улик по делам о вождении в нетрезвом виде. Прикроешь меня? Обратись с ходатайством… мне все равно… просто хочу от них избавиться. Да. Спасибо.

– Что с Натаниэлем? – спрашивает Патрик, когда она опускает телефон назад в сумочку. – Заболел?

Нина прячет глаза, она выглядит смущенной.

– Нет, в садике особо подчеркнули, что он здоров. Сегодня день с самого утра не задался. Готова поспорить, что ему просто необходимо посидеть со мной на крылечке и собраться с силами.

Патрик и сам много часов провел на крыльце с Натаниэлем и Ниной. Их любимая игра осенью – спорить на конфеты «Херши», какой лист первым упадет с выбранного дерева. Нина играет ради победы – как и все, что она делает в своей жизни, – но потом заявляет, что и так слишком толстая, чтобы лакомиться выигрышем, поэтому отдает все свои конфеты Натаниэлю. Когда Нина рядом с сыном, она кажется… как бы это поточнее сказать… более сияющей, более красочной – и более нежной. Когда они смеются, соприкасаясь головами, Патрик иногда видит перед собой не прокурора, которым она является теперь, а ту маленькую девочку, своего товарища по детским проделкам.

– Я мог бы забрать его, – предлагает Патрик.

– Да. Только его в почтовом ящике не оставишь, – усмехается Нина и берет с тарелки Патрика вторую половину бутерброда. – Спасибо, конечно, но мисс Лидия настаивала на том, чтобы приехала именно я. И можешь мне поверить, тому, кто попадает этой женщине под горячую руку, не позавидуешь. – Нина откусывает от бутерброда и протягивает остаток Патрику. – Я позже позвоню тебе. – Она уже спешит к выходу, Патрик даже не успевает попрощаться.

Он глядит ей вслед. Иногда он удивляется: она когда-нибудь останавливается? Если она так быстро несется по жизни, то даже не понимает физический смысл траектории своего движения: изогни кривую времени – и даже вчерашний день покажется необычным. И, разумеется, Нина точно забудет ему позвонить. Вместо этого ей перезвонит сам Патрик и поинтересуется здоровьем Натаниэля. Она извинится и скажет, что вот-вот собиралась ему звонить. А Патрик… что ж, Патрик, как всегда, простит ее.

– Перенос поведения, – повторяю я, глядя мисс Лидия прямо в глаза. – Неужели Натаниэль опять пригрозил Дэнни, что я посажу его в тюрьму, если он не даст поиграть динозаврами?

– Нет, на этот раз агрессивное поведение. Натаниэль разрушал то, что строили другие дети: сбивал ногами кубики, а потом почеркал то, что нарисовала другая девочка.

Я одариваю воспитательницу своей самой чарующей улыбкой:

– Натаниэль сегодня с утра сам не свой. Может быть, это какой-то вирус?

Мисс Лидия хмурится.

– Не думаю, миссис Фрост. Есть и другие примеры… сегодня он взобрался на лестницу и прыгнул с самого верха…

– Дети постоянно шалят!

– Нина, – мягко произносит мисс Лидия, мисс Лидия, которая за все четыре года ни разу не назвала меня по имени, – до того, как сегодня утром пойти в школу, Натаниэль разговаривал?

– Да, конечно… – начинаю я и тут же замолкаю. Мокрая постель, скомканный завтрак, плохое настроение – все это я помню о Натаниэле, но за сегодняшнее утро я слышу только собственный голос.

Голос своего сына я бы узнала из тысячи. Высокий и журчащий, как ручеек; раньше я мечтала о том, чтобы закупорить его в бутылку, как сделала морская ведьма, которая украла голосок Русалочки. Он путает – «экскарватор», «карватка», «слойка-стройка», – где встречается подряд много согласных, поэтому продолжает казаться еще маленьким; исправится произношение, и он повзрослеет раньше, чем я буду к этому готова. И так все меняется слишком быстро. Натаниэль больше не путает местоимения, научился произносить двойные согласные – хотя мне очень не хватает того, как он говорил «ваная», словно коп с улицы Бауэри. Единственное, к чему можно придраться: Натаниэль абсолютно не умеет произносить звуки «л» и «р».

Вспоминаю, как мы сидим за кухонным столом. Блины – в форме привидений с шоколадными крошками вместо глаз – горкой лежат перед нами, тут же бекон и апельсиновый сок. Плотный завтрак – наше с Калебом «отступное» Натаниэлю по воскресеньям, когда мы чувствовали за собой вину, что не можем отвести его в церковь. Солнечный луч падает на край моего стакана, и в тарелку ко мне спускается радуга.

– Противоположный левому? – спрашиваю я.

Не моргнув глазом Натаниэль отвечает:

– Пгавый.

Калеб переворачивает блинчик на сковороде. В детстве он шепелявил. И слушать Натаниэля ему невыносимо больно, потому что он боится, что сына тоже станут жестоко дразнить. Он считает, что нам следует исправлять Натаниэля, и даже спросил у мисс Лидии, может ли логопед исправить неправильное произношение. Он полагает, что ребенок, который в следующем году идет в подготовительный класс, должен обладать красноречием актера Лоуренса Оливье.

– В таком случае противоположный белому?

– Чегный.

– Пррравый, – с нажимом произносит Калеб. – Повтори. Прравый.

– Пгггавый.

– Оставь его в покое, Калеб, – прошу я мужа.

Но он не успокаивается.

– Натаниэль, – гнет он свое, – противоположный левому – правый. А противоположный правому…

Натаниэль на секунду задумывается.

– Пгямой, – отвечает он.

– Помоги ему Господи, – бормочет Калеб, отворачиваясь к плите.

Я же просто подмигиваю Натаниэлю.

– Вероятно, Он так и сделает, – говорю я.

На стоянке перед садиком я присаживаюсь перед сыном, чтобы наши глаза находились на одном уровне.

– Милый, скажи, что произошло?

Ворот его рубашки перекручен, руки в красной пальчиковой краске. Он смотрит на меня огромными темными глазищами и молчит.

Все слова, которые он не произносит, комом застревают у меня в горле.

– Милый, – повторяю я. – Натаниэль…

«Мы считаем, что ему лучше пока побыть дома, – сказала мисс Лидия. – Возможно, вы проведете этот день вместе».

– Ты этого хочешь? – вслух спрашиваю я, и мои руки с его плеч скользят к его кругленькому личику. – С пользой провести время?

Улыбаясь изо всех сил, я заключаю сына в объятия. Он, тяжелый и теплый, точно ложится в мои руки: в определенные моменты жизни Натаниэля – когда он только родился или был еще младенцем – я была уверена, что мы две половинки одного целого.

– У тебя горлышко болит?

Он качает головой.

– Что-нибудь болит?

Очередное покачивание.

– Тебя что-то расстроило в школе? Кто-то что-то обидное сказал? Ты можешь рассказать, что произошло?

Три вопроса подряд – слишком много для него, чтобы обдумать, что уж говорить о том, чтобы на них ответить. Но я продолжаю надеяться, что Натаниэль вот-вот ответит.

Неужели миндалины настолько распухли, что затрудняют речь? Неужели так молниеносно развивается острый фарингит? Разве при менингите первые признаки – не боль в шее?