Текст книги "Роковое совпадение"

– Кто ты такой, черт возьми? – спрашивает Патрик.

– Офицер Орлеанс.

Дежурный прижимает руку к своему объемному животу:

– А детектива, который сейчас оторвет тебе голову, зовут лейтенант Дюшарм.

– Фрэнк, почему он съел мой завтрак?

Полицейский постарше пожимает плечами:

– Потому что он работает первый день…

– Шесть часов! – гордо поправляет паренек.

Фрэнк закатывает глаза:

– Он не знал.

– Зато знал ты!

– Да, но если бы я его предупредил, то пропустил бы это развлечение.

Новенький протягивает остатки круассана – знак примирения.

– Я… простите меня, лейтенант.

Патрик кивает, но задумывается: а не наведаться ли к холодильнику, не забрать ли обед, который заботливо завернула этому юнцу мамочка?

– Чтобы подобное больше не повторялось!

Ужасное начало дня – он рассчитывал на комбинацию кофеина в шоколаде и кофе, чтобы с головой окунуться в новый день. К десяти часам – и к бабке не ходи! – у него будет раскалываться голова. Патрик возвращается на рабочее место и прослушивает автоответчик – три сообщения. Единственное, которое его по-настоящему волнует, – от Нины. «Перезвони» – и все, одно слово, ни имени, ничего. Он поднимает телефонную трубку, когда замечает на своем столе дело, оставленное начальством.

Патрик открывает папку, читает отчет из отдела опеки. Телефонная трубка падает на стол и остается лежать там и пищать еще долгое время после того, как он выбегает из кабинета.

– Хорошо, – успокаивает Патрик, – я немедленно займусь этим делом. Отсюда сразу же поеду и поговорю с Калебом.

Этого я не в силах вынести – его невероятно спокойного голоса. Я хватаюсь за голову.

– Патрик, ради всего святого! Прекрати разыгрывать роль… полицейского!

– Хочешь, чтобы я сказал, что у меня руки чешутся избить его до полусмерти за то, что он сделал с Натаниэлем? А потом снова избить его за то, что он сделал с тобой?

Ярость в голосе Патрика ставит меня в тупик. Я опускаю голову, мысленно снова и снова проигрывая его слова.

– Да, – негромко отвечаю я. – Я хочу услышать от тебя именно это. – Он кладет руку мне на макушку. – Я не знаю, что делать.

Пальцы Патрика обхватывают мою голову, разделяют волосы на пряди. Я отдаюсь ему в руки, представляю, что он пытается разгадать мои мысли.

– Для этого у тебя есть я, – отвечает он.

Натаниэль артачится, не хочет идти, куда я говорю. Но если я еще одну минуту пробуду дома, то сойду с ума.

Свет льется через цветные витражи на потолке церкви Святой Анны, омывая нас с Натаниэлем радугой. В этот час в будний день в церкви тихо, как в склепе. Я ступаю с величайшей осторожностью, стараясь не производить лишних звуков. Натаниэль едва переставляет ноги по выложенному мозаикой полу.

– Прекрати, – шепчу я и тут же сожалею о сказанном.

Мои слова отражаются от каменных арок, полированных церковных скамей и эхом возвращаются ко мне. Мерцают подносы с белыми свечами, поставленными с мольбой к Господу, – сколько из них были зажжены ради моего сына?

– Я на минутку, – говорю я Натаниэлю, усаживая его на скамью с несколькими игрушечными машинками. Полированное дерево – идеальная автострада; в доказательство я толкаю гоночный автомобиль на противоположный конец скамьи. И, пока не передумала, отправляюсь в исповедальню.

В кабинке тесно и жарко. У моего плеча опускается затворка, и, хотя я его не вижу, я чувствую запах крахмальных сорочек отца Шишинского.

Если четко следовать правилам, исповедь приносит облегчение. И как бы давно человек не исповедовался, он помнит эти правила, как будто есть некое всеобщее католическое подсознание. Человек говорит, священник отвечает. Начинаешь с наименьших грехов, нагромождаешь их, как кубики с буквами алфавита, а священник советует молитвы, с помощью которых можно разрушить эту импровизированную крепость, чтобы начать с чистого листа.

– Святой отец, благословите, я согрешила. Уже четыре месяца не была на исповеди.

Если он и удивился, то виду не подал.

– Я… я не знаю, зачем пришла. – Молчание. – Я кое-что узнала. Недавно. И это разрывает мое сердце.

– Продолжай.

– Мой сын… его обидели.

– Да, я знаю. Я молюсь за него.

– Я думаю… мне кажется… это сделал мой муж.

На маленьком складном стуле приходится согнуться пополам. Тело пронзает резкая боль, но я только рада – сейчас я не способна ощущать ничего, кроме боли.

Повисает такое продолжительное молчание, что я начинаю сомневаться, что священник слушает меня. А потом:

– А в чем твой грех?

– Мой… что?

– Ты не можешь исповедаться за своего мужа.

Злость клокочет внутри меня как смола, обжигая горло.

– Я и не собиралась.

– Тогда в чем ты хочешь сегодня исповедаться?

Я пришла просто для того, чтобы выговориться человеку, который обязан выслушивать людей. Но вместо этого я отвечаю:

– Я не уберегла сына. Я вообще ничего не видела.

– Незнание – не грех.

– А как же нежелание видеть? – Я смотрю на разделяющую нас решетку. – Как же быть с наивной уверенностью в том, что на самом деле знаешь человека, которого полюбила? Как же быть с желанием заставить его страдать так же, как страдает Натаниэль?

Отец Шишинский медлит с ответом.

– Возможно, он страдает.

У меня перехватывает дыхание.

– Я люблю его, – хрипло признаюсь я. – Я люблю его так же сильно, как и ненавижу.

– Ты должна простить себя за то, что не замечала того, что происходит. За то, что жаждешь мщения.

– Не знаю, смогу ли.

– Что ж, в таком случае… – Молчание. – …ты можешь его простить?

Я смотрю на тень – лицо священника.

– Я не настолько праведна, – отвечаю я и покидаю исповедальню, чтобы священник не смог меня остановить.

В этом все и дело: я уже получила свою епитимью.

Он не хочет здесь быть.

Церковь… Это слово эхом отдается у него в голове, как цокот, который громче всех невысказанных слов. Натаниэль смотрит на каморку, где скрылась его мама. Он толкает машинку по скамье. Слышит, как бьется сердце.

Он ставит оставшиеся игрушечные машинки на их места для парковки и маленькими шажочками отходит от скамьи. Руки Натаниэль прячет под рубашкой, как будто за пазухой у него сидит маленькое животное, и на цыпочках идет по главному проходу.

У алтаря он опускается на колени на ступеньки для молитвы. В воскресной школе он выучил молитву – ту, которую должен был произносить перед сном, но обычно забывал. Но он помнит: можно помолиться обо всем. Это как загадывать желание, когда задуваешь свечку на праздничном торте на день рождения, только сейчас твоя просьба обращена непосредственно к Господу.

Он молится о том, чтобы в следующий раз, когда он попытается что-то сказать с помощью жестов, его все поняли. Молится о том, чтобы папочка вернулся домой.

Натаниэль замечает рядом с собой мраморную статую – женщину с младенцем Иисусом на руках. Он не помнит, как ее зовут, но она здесь повсюду – на картинах, гобеленах на стенах и в каменных скульптурах. Каждая изображает мать и дитя.

Почему ни разу на этом почетном месте не стоял папа? Почему его нет на картинах, где изображено все святое семейство? Неужели и Отца Всевышнего заставили уйти?

Патрик стучит в дверь номера, на который указал управляющий мотеля «Коз-И-Коттеджиз». Открывается дверь. На пороге небритый, с покрасневшими глазами стоит Калеб.

– Послушай, – с места в карьер начинает Патрик, – это невероятно щекотливая ситуация.

Калеб смотрит на полицейский значок в его руке.

– Что-то подсказывает мне, что для меня ситуация более щекотливая, чем для тебя.

Этот человек прожил с Ниной семь лет. Спал с ней рядом, у них родился ребенок. Этот человек жил жизнью, о которой мечтал Патрик. Он думал, что смирился с таким положением вещей. Нина была счастлива, Патрик хотел видеть ее счастливой, и если для этого ему нужно было скрыться с горизонта, то так тому и быть. Но это только в том случае, если избранник Нины – человек достойный. Если избранник Нины не доводит ее до слез.

Патрик всегда считал Калеба хорошим отцом и сейчас даже несколько оглушен осознанием того, как истово хочет, чтобы Калеб оказался преступником. Если так и есть – Калеб будет опозорен. Если так и есть – это станет доказательством того, что Нина выбрала не того парня.

Патрик чувствует, как непроизвольно сжимаются кулаки, но он справился с желанием причинить собеседнику боль. В дальнейшем это не помогло бы ни Нине, ни Натаниэлю.

– Это ты ей открыл глаза? – сжав губы, спрашивает Калеб.

– Ты сам во всем виноват, – отвечает Патрик. – Поедешь со мной в участок?

Калеб хватает с кровати куртку.

– Поехали прямо сейчас, – торопится он.

На пороге он протягивает руку и трогает Патрика за плечо. Патрик инстинктивно напрягается, и только рассудок заставляет его расслабиться. Он поворачивается и холодно смотрит на Калеба.

– Я этого не делал, – негромко говорит Калеб. – Нина и Натаниэль – моя вторая половинка. Только глупец может добровольно от всего отказаться!

Патрик не позволяет глазам выдать свои истинные чувства. Но он думает, что, возможно, Калеб впервые говорит правду.

Любой другой, вероятно, чувствовал бы себя неуютно, зная об отношениях, которые связывают его жену и Патрика Дюшарма. И хотя Калеб никогда не сомневался в супружеской верности Нины – и в ее чувствах к нему, – разбитое сердце Патрика было заметно невооруженным глазом. Калеб достаточно вечеров провел, наблюдая, как Патрик не сводит глаз с его жены, которая хлопочет на кухне. Он видел, как Патрик подбрасывает Натаниэля в воздух и наслаждается его смехом, когда думает, что на него никто не смотрит. Но, если честно, Калеб не возражал. В конце концов, Нина и Натаниэль – это его семья. Если он и испытывал какие-то чувства к Патрику, то только жалость – потому что не всем так повезло, как ему, Калебу.

Раньше Калеб ревниво относился к дружбе Нины и Патрика. Но у его жены было много друзей-мужчин. И очень скоро стало ясно, что Патрик слишком большая часть Нининого прошлого, – было бы ошибкой требовать вычеркнуть его из ее жизни. Это как разделить сиамских близнецов, у которых одно сердце на двоих.

Сейчас он, сидя за поцарапанным столом в допросной в компании Патрика и Моники Лафлам, думает о Нине. Вспоминает, как категорично Нина отмела даже намек на то, что Патрик мог обидеть Натаниэля, – однако всего несколько дней спустя она, по-видимому, не задумываясь обвинила во всем Калеба.

Калеба бьет дрожь. Как-то Патрик рассказывал, что в допросной всегда на десять градусов прохладнее, чем в остальном полицейском участке, – чтобы задержанные физически чувствовали себя неуютно.

– Я арестован? – интересуется он.

– Мы просто разговариваем. – Патрик не смотрит Калебу в глаза. – Как старые друзья.

Старые друзья, это точно! Как Гитлер и Черчилль.

Калеб не хочет здесь находиться, давать показания, чтобы обелить себя. Он хочет поговорить со своим сыном. Хочет знать, дочитала ли ему Нина книгу о пиратах. Хочет знать, не писает ли больше его сын в постель.

– Можем начинать. – Патрик включает диктофон.

Неожиданно Калеб понимает, что лучший источник информации сидит здесь, всего в метре от него.

– Ты видел Натаниэля, – бормочет он, – как он?

Патрик поднимает на собеседника изумленный взгляд. Он привык, что вопросы здесь задает он.

– Когда ты их навещал, с ним все было в порядке? Он не плакал?

– Учитывая обстоятельства… он был в порядке, – отвечает Патрик. – А сейчас…

– Иногда, когда он не хочет есть, можно отвлечь его тем, что он любит. Например, разговорами о футболе или о лягушках. А пока вы будете беседовать, продолжать накалывать еду ему на вилку. Передай это Нине.

– Давай поговорим о Натаниэле.

– А я что, по-твоему, делаю? Он что-нибудь сказал? Я имею в виду словами. А не жестами.

– А что? – осторожно уточняет Патрик. – Боишься, что ему есть что рассказать нам?

– Боюсь? Мне плевать, если единственное слово, которое он произнес, – мое имя. Мне плевать, если из-за этого я окажусь пожизненно в тюрьме. Я просто хочу это услышать собственными ушами.

– Его обвинение?

– Нет, – отвечает Калеб. – Его голос.

У меня иссякла фантазия, куда бы пойти. В банк, на почту, купить мороженое для Натаниэля. В местный парк, в зоомагазин. Покинув церковь, мы бродим от здания к зданию, бегаем по делам, которые могут и подождать, – только чтобы домой не возвращаться.

– Давай навестим Патрика, – предлагаю я, в последнюю минуту сворачивая на стоянку перед полицейским участком в Биддефорде. Патрик разозлится на меня за это – за то, что вмешиваюсь в расследование, – но, как бы там ни было, он поймет. На заднем сиденье машины Натаниэль резко заваливается на бок, давая понять, что он думает об этой идее.

– Пять минут, – обещаю я.

Американский флаг хрустит на холодном ветру, когда мы идем к входным дверям. «Правосудие для всех». Мы не доходим всего метра три, как дверь открывается. Первым, прикрывая ладонью глаза от солнца, выходит Патрик. За его спиной маячат Моника Лафлам и Калеб.

Натаниэль втягивает носом воздух и вырывается от меня. В ту же секунду Калеб видит сына и опускается на одно колено. Он крепко сжимает Натаниэля в объятиях. Натаниэль смотрит на меня с такой широкой улыбкой, что на одно ужасное мгновение я понимаю, что он думает, будто я все спланировала заранее – хотела преподнести ему удивительный сюрприз.

Мы с Патриком стоим поодаль, как будто ограничивая происходящее.

Он первым приходит в себя.

– Натаниэль, – негромко, но твердо говорит Патрик и хочет увести моего сына.

Как бы не так! Натаниэль изо всех сил цепляется за шею Калеба, пытается спрятаться у него под пальто.

Я встречаюсь с мужем взглядом поверх головы нашего сына. Он встает, продолжая обнимать Натаниэля.

Я заставляю себя отвернуться. Вспомнить сотни детей, которых встречала, – в синяках, грязных, голодающих, на которых никто не обращает внимания, – которые кричат, когда их забирают из семьи, и умоляют оставить с избивающей матерью или отцом.

– Дружище, – тихо произносит Калеб, заставляя Натаниэля посмотреть на него. – Ты знаешь, больше всего я хотел бы быть с тобой. Но… у меня дела.

Натаниэль качает головой, его личико съеживается.

– Я приеду, как только выдастся минутка.

Калеб подходит ко мне с Натаниэлем на руках, отдирает его от себя и передает в мои объятия. Натаниэль плачет так горько, что его буквально душат молчаливые рыдания. Его тельце сотрясается под моей ладонью, как очнувшийся от спячки ящер.

Калеб делает шаг к грузовику, и Натаниэль поднимает голову. Его глаза напоминают черные щелочки. Он поднимает кулак и бьет меня по плечу. Потом еще раз и еще – я вызвала приступ гнева.

– Натаниэль! – резко одергивает его Патрик.

Но мне не больно. Физическая боль ничто в сравнении с болью душевной.

– Регрессия – ожидаемое явление, – шепотом комментирует доктор Робишо, когда мы вместе наблюдаем, как Натаниэль апатично лежит на животе на ковре в игровой комнате. – Его семья распадется; по его мнению – он всему виной.

– Он бросился к отцу, – говорю я. – Вы бы только видели…

– Нина, вам ли не знать, что это совершенно не доказывает невиновность Калеба. Дети в такой ситуации верят, что у них с родителями существует особенная связь. То, что Натаниэль побежал к отцу, – хрестоматийное поведение.

Или я, возможно, хочу верить, что Калеб ни в чем не виноват. Но я отмахиваюсь от сомнений, потому что я на стороне ребенка.

– И что мне делать?

– Ничего. Абсолютно. Продолжайте быть просто мамой, какой были всегда. Чем быстрее Натаниэль поймет, что жизнь не изменилась, тем быстрее он переживет потрясение.

Я прикусываю губу. Для Натаниэля было бы лучше, если бы я могла признать свои ошибки, но как же это непросто!

– Не хотелось бы сравнивать… Я на работе по десять часов в день. Меня нельзя назвать образцовой матерью. Калеб был настоящим отцом. – Я слишком поздно соображаю, что это не совсем подходящие слова. – Я хочу сказать… ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Натаниэль переворачивается на бок. В отличие от остальных посещений кабинета доктора Робишо, сегодня ничего не привлекает его внимания. Карандаши не тронуты, кубики аккуратно сложены в углу, кукольный театр в забвении.

Психиатр снимает очки и протирает стекла краем свитера.

– Знаете, будучи женщиной образованной, я всегда считала, что мы сами кузнецы своего счастья. Но часть меня продолжает верить, что все происходит не случайно, Нина. – Доктор Робишо смотрит на Натаниэля, который встает и направляется к столу. – Может быть, не он один начинает жизнь с чистого листа.

Натаниэль хочет исчезнуть. Не может быть, чтобы это было сложно; каждый день что-нибудь да исчезает. Лужи во дворе садика высыхают, когда солнце поднимается в зенит. Его голубая щетка исчезает из ванной, и на ее месте появляется красная. Соседская кошка однажды ночью убегает и больше никогда не возвращается. Когда он думает об этом, на глаза наворачиваются слезы. Поэтому он старается мечтать о хорошем – о людях Икс, о Рождестве и о вишнях, – но он даже мысленно не может их себе представить. Пытается представить свой будущий день рождения, в мае, но перед глазами только чернота.

Он мечтает, чтобы можно было закрыть глаза и никогда не просыпаться, просто оставаться в том месте, где мечты кажутся реальностью. Внезапно его осеняет: может быть, это и есть кошмар? Может быть, он проснется и все будет так, как должно быть?

Краем глаза Натаниэль замечает ту толстую глупую книгу, на которой нарисованы руки. Если бы не эта книга, он бы никогда не научился разговаривать пальцами. Если бы он продолжал молчать, ничего бы не произошло. Вытянувшись в струнку, он идет к столу, на котором она лежит.

Эта книга с отрывными листами, с переплетом с тремя большими зубцами. Натаниэль знает, как их открывать, они делали это дома. Челюсть широко открыта, и он вынимает первую страницу – со счастливо улыбающимся мужчиной, который с помощью жеста говорит: «Привет». На следующей картинке собака, кошка и жесты, обозначающие эти слова.

Обе картинки Натаниэль швыряет на пол.

Он начинает вытаскивать страницы и разбрасывать их по полу, как снежные хлопья. Топчет страницы, на которых нарисована еда. Рвет те, где нарисованы члены семьи. Он словно наблюдает за своими действиями через волшебную стену – с одной стороны зеркальную, с другой прозрачную. А потом опускает глаза и кое-что замечает.

Вот она, именно эту картинку он и искал.

Он так сильно сжимает картинку, что она мнется у него в кулаке. Мальчик подбегает к двери, ведущей в кабинет доктора Робишо, где его ждет мама. Он делает все так же, как показывает на странице черно-белый человек. Прижимает большой палец к указательному и проводит ими поперек горла, как будто перерезает себе шею.

Он хочет убить себя.

– Нет, Натаниэль, – качаю я головой. – Нет, малыш, нет.

По его щекам струятся слезы, он хватается за мою рубашку. Когда я протягиваю к нему руки, он вырывается и разглаживает страницу у меня на колене. Тыкает пальцем в один из рисунков.

– Не спеши, – просит доктор Робишо, и Натаниэль поворачивается к ней. Он опять проводит линию поперек горла. Стучит друг о друга указательными пальцами. Потом указывает на себя.

Я смотрю на листок, на жест, которого я не знаю. Как и в случае с остальными словами, на странице стоит название раздела: «Религиозные символы». И жест Натаниэля не имеет никакого отношения к самоубийству. Он показывает импровизированный пасторский воротник, этот жест обозначает «священник».

Священник. Обидеть. Меня.

В голове словно тумблер щелкнул: Натаниэль впал в ступор от слова «отец» – хотя Калеба он всегда называл «папочка». Детская книжка, которую принес отец Шишинский, исчезла и так и не появилась – я даже не успела прочесть ее на ночь. То, как сегодня утром противился Натаниэль, когда я сказала, что мы идем в церковь.

И я еще кое-что вспоминаю: несколько недель назад мы таки собрались и посетили воскресную службу. В тот вечер, когда я переодевала Натаниэля, то заметила, что на нем не его трусики. Дешевые плавки с Человеком-пауком, а не мужские типа шортов за 7 долларов 99 центов, которые я покупала в «Гэп-кидс», чтобы Натаниэль походил на своего отца. «А где твои?» – спросила я.

Он ответил: «В церкви».

Я решила, что он в воскресной школе описался и получил от учительницы эти чистые из корзины с добровольными пожертвованиями. Я еще взяла на заметку не забыть поблагодарить миссис Фьор за заботу. Но меня ждала стирка, нужно было искупать сына, написать пару ходатайств – в общем, мне так и не выпало шанса сказать ей слова признательности.

Я взяла дрожащие руки сына и поцеловала кончики его пальцев. Сейчас у меня был вагон времени.

– Натаниэль, – говорю я, – слушаю тебя.

Через час у меня дома Моника относит свою пустую чашку в раковину.

– Ты не против, если я сообщу новости твоему мужу?

– Конечно. Я бы и сама сказала, но… – Звук моего голоса замирает.

– Это моя работа, – заканчивает она, избавляя меня от необходимости сказать правду: теперь, когда я простила Калеба, я не знаю, простит ли он когда-нибудь меня.

Я переключаюсь на мытье посуды – споласкиваю наши чашки, выжимаю пакетики с чаем и выбрасываю их в мусор. После того как мы покинули кабинет доктора Робишо, я особо пристальное внимание уделяю Натаниэлю – и не только потому, что так правильно, но и потому, что в душе я ужасная трусиха. Что скажет Калеб? Как поступит?

Моника касается моего плеча:

– Ты защищала Натаниэля.

Я смотрю ей прямо в глаза. Неудивительно, что обществу нужны социальные работники: отношения между людьми так легко запутать, что должен быть человек, умеющий развязать эти узлы. Однако иногда единственный способ распутать клубок – это разрубить узел и начать все сначала.

Она читает мои мысли.

– Нина, на твоем месте он подумал бы то же самое.

Наши внимание привлекает стук в дверь. Входит Патрик, кивает Монике.

– Я уже собиралась уходить, – объясняет она. – Если позже захотите со мной связаться, я буду у себя в кабинете.

Это относится к нам обоим: Патрику она, вероятно, понадобится, чтобы держать социальные службы в курсе расследования. Мне же от нее нужна, скорее всего, моральная поддержка. Как только за Моникой закрывается дверь, Патрик делает шаг вперед.

– Натаниэль?

– Он в своей комнате. С ним все в порядке. – Из моего горла вырывается всхлип. – Боже мой, Патрик! Я должна была догадаться. Что я наделала! Что я наделала!

– Ты поступила так, как должна была поступить, – просто отвечает он.

Я киваю, стараясь поверить ему. Но Патрик знает: это не сработает.

– Эй, – он ведет меня к одной из табуреток в кухне и усаживает. – Помнишь, в детстве мы играли в «Улики»?

Я утираю нос рукавом:

– Нет.

– Это потому, что я всегда выигрывал. Несмотря на все улики, ты всегда выбирала мистера Горчицу.

– Наверное, я тебе подыгрывала.

– Вот и отлично! Если ты и раньше этим занималась, тебе будет несложно сделать это еще раз. – Он кладет руки мне на плечи. – Уступи. Я знаю эту игру, Нина. И я в ней дока. Если ты позволишь мне заниматься своим делом и не станешь вмешиваться в процесс, мы обязательно выиграем. – Внезапно он отступает и засовывает руки в карманы. – А сейчас тебе нужно переключиться.

– Переключиться?

Патрик в упор смотрит на меня.

– Калеб?

Это как старое соревнование, кто первым моргнет. На этот раз я не могу этого вынести и отворачиваюсь.

– Тогда иди и посади его за решетку, Патрик. Это отец Шишинский. Я это знаю, и ты это знаешь. Сколько священников обвиняли именно в этом?! Черт! – Я вздрагиваю, меня настигает моя собственная ошибка. – Я говорила во время исповеди с отцом Шишинским о Натаниэле.

– Что? О чем ты только думала?!

– Он мой духовник. – Я поднимаю глаза. – Подожди. Я сказала, что это Калеб. Тогда я думала именно так. Это же хорошо, правда? Он не знает, что он подозреваемый.

– Важно, знает ли об этом Натаниэль.

– А разве все не предельно ясно?

– Нет, к сожалению. Понятно, что слово «отец» можно толковать по-разному. И, руководствуясь этой же логикой, в стране полным-полно священников. – Он серьезно смотрит на меня. – Ты же сама прокурор. И понимаешь, что в этом деле нельзя допустить очередную ошибку.

– Господи, Патрик, ему всего пять лет. Он жестом показал «священник». Шишинский единственный знакомый ему священник. И единственный, с кем он регулярно контактировал. Иди и спроси Натаниэля, кого он имел в виду.

– Нина, в суде это не пройдет.

Внезапно я понимаю, что Патрик приехал не только ради Натаниэля, но и ради меня. Чтобы напомнить, что я не только должна вести себя как мать, но и думать как прокурор. Мы не можем назвать подозреваемого вместо Натаниэля, он сам должен это сделать. В противном случае не будет никакого обвинительного приговора.

У меня пересыхает во рту.

– Он пока не готов разговаривать.

Патрик протягивает мне руку:

– Тогда давай посмотрим, что он готов рассказать нам сегодня.

Натаниэль лежит на верхнем ярусе кровати, раскладывает по кучкам старую отцовскую коллекцию бейсбольных карточек. Ему нравится касаться их потрепанных краев, нравится, как они пахнут. Папа говорит, что нужно играть аккуратно, однажды они смогут пригодиться в колледже, но Натаниэлю не до колледжа. Сейчас ему нравится прикасаться к ним, вглядываться в смешные лица и думать о том, что его папа раньше тоже к ним прикасался.

Стук в дверь. В комнату входят мама и Патрик. Не раздумывая ни секунды, Патрик карабкается вверх по лестнице и втискивает все свои метр восемьдесят пять в крошечное пространство между потолком и матрасом. Чем вызывает улыбку у Натаниэля.

– Привет, Кузнечик. – Патрик стучит кулаком по кровати. – А тут уютно. Придется одну подарить мне. – Он садится и делает вид, что ударяется головой о потолок. – Что скажешь? Может, попросить твою маму купить и мне такую кровать?

Натаниэль качает головой и протягивает Патрику карточку.

– Это мне? – спрашивает Патрик, потом читает имя и широко улыбается. – Майк Шмид, молодой игрок. Уверен, твой папа несказанно обрадуется твоей щедрости. – Он кладет карточку в карман, одновременно доставая блокнот и карандаш. – Натаниэль, как думаешь, ты сможешь ответить мне на несколько вопросов?

Опять. Он устал от вопросов. Он устал. Точка. Но Патрик взбирался по лестнице. Натаниэль резко кивает.

Да.

Патрик осторожно касается колена мальчика, настолько осторожно, что от его прикосновения Натаниэль не вздрагивает, хотя в последнее время он постоянно дергается.

– Ты будешь говорить мне правду, Кузнечик? – негромко спрашивает он.

Натаниэль кивает – на этот раз медленнее.

– Папа тебя обижал?

Натаниэль смотрит на Патрика, потом на маму и решительно качает головой. Он чувствует, как что-то прорвалось внутри и стало легче дышать.

– А кто-нибудь тебя обижал?

Да.

– Ты знаешь кто?

Да.

Патрик не сводит глаз с Натаниэля. Он не позволяет ему отвернуться, как бы этого ни хотелось.

– Это был мальчик или девочка?

Натаниэль пытается припомнить, как же это сказать. Он смотрит на маму, но Патрик качает головой, и Натаниэль понимает, что сейчас все зависит он него. Он осторожно подносит руку к голове и касается брови, как будто на голове бейсболка.

– Мальчик. – Он слышит, как переводит мама.

– Это взрослый или ребенок?

Натаниэль недоуменно смотрит на него. Он не знает, как это показать.

– Он такой большой, как я, или маленький, как ты?

Рука Натаниэля зависает где-то между ним и Патриком. Потом медленно опускается посредине.

– Понятно, среднего роста. Ты его знаешь?

Да.

– Можешь назвать кто?

Натаниэль чувствует, как напряглось лицо, как сжались мышцы. Он зажмуривается. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, – думает он. – Отпусти меня».

– Патрик, – вмешивается мама и делает шаг вперед.

Но Патрик поднимает руку, и она останавливается.

– Натаниэль, если я покажу тебе несколько фотографий, – он кивает на бейсбольные карточки, – таких, как эти… Как думаешь, ты мог бы узнать того человека?

Руки Натаниэля дрожат над кучками карточек, словно шмели, ищущие место, где бы присесть. Он переводит взгляд с одной карточки на другую. Он не умеет читать, не может разговаривать, но он знает, что у Ролли Фингерса усы подковкой, а Эл Грабоски похож на медвежонка гризли. Если что-то отложилось у него в памяти, то там и остается, – вопрос только в том, как извлечь эти воспоминания.

Натаниэль смотрит на Патрика и кивает. Это он сможет.

Монике доводилось бывать в жилищах намного хуже, чем съемный номер, в котором она находит Калеба Фроста, – но контраст кажется еще резче, поскольку она знает, в каких условиях он должен жить. Калеб мгновенно распахивает дверь, когда в дверной глазок видит визитера.

– Что-то с Натаниэлем? – спрашивает он. На его лице читается неприкрытый страх.

– Ничего. Все в порядке. Он сделал очередное заявление. Появился новый подозреваемый.

– Не понимаю.

– Это означает, что с вас, мистер Фрост, снимаются обвинения, – негромко произносит Моника.

Вопросы, словно костер, вспыхивают в мозгу Калеба.

– Кто? – выдавливает он. Слова на вкус как пепел.

– Мне кажется, вам следует поехать домой и поговорить об этом с женой, – отвечает она, разворачивается и уходит, сунув дамскую сумочку под мышку.

– Подождите! – окликает Калеб. Он делает глубокий вдох. – А Нина… Нина не против?

Моника улыбается, в глазах у нее вспыхивают огоньки:

– А кто, по-вашему, попросил меня сюда приехать?

Питер соглашается встретиться со мной в окружном суде, где я должна отменить ордер на арест. Весь процесс занимает от силы десять минут, мокрая печать и судья, задавший единственный вопрос: «Как там Натаниэль?»

Когда я выхожу в вестибюль, Питер как раз стремительно входит через парадную дверь. Он тут же направляется ко мне, от беспокойства уголки рта у него опущены.

– Я приехал так быстро, как только смог, – запыхавшись, оправдывается он, поглядывая на Натаниэля, сжимающего мою руку.

Приятель полагает, что нужен мне для того, чтобы подправить букву закона ради меня, выдавить слезу из каменного сердца судьи, сделать все, чтобы склонить весы правосудия в мою пользу. Неожиданно мне становится стыдно, что я ему позвонила.

– В чем дело? – спрашивает Питер. – Нина, для тебя все, что угодно.

Я опускаю руки в карманы куртки.

– Если честно, я просто хотела выпить чашечку кофе, – признаюсь я. – Просто хотелось хотя бы на пять минут почувствовать себя как раньше.

Взгляд Питера, словно прожектор, заглядывает мне в самую душу.

– Это я тоже могу, – отвечает он и берет меня под руку.

Когда Патрик приезжает в бар «Текила-пересмешник», свободных мест у стойки нет, но бармену хватает одного взгляда на лицо Патрика, после чего он настоятельно рекомендует какому-то залетному бизнесмену взять свою выпивку и сесть за столик в глубине зала. Патрик, наглухо, как в куртку, застегнутый в плохое настроение, плюхается на освободившийся стул и делает знак Стейвесанту. Бармен подходит и наливает, как обычно, «Гленфиддих». Но протягивает Патрику бутылку, а рюмку оставляет у себя.