Текст книги "Новое сердце"

Мэгги

Я испытывала благодарность в отношении многих вещей, включая и то, что я уже окончила старшую школу. Скажем, учиться там было не так-то просто для девушки, не влезавшей в одежду фирмы «Гэп» и пытавшейся стать невидимкой, чтобы люди не заметили ее габаритов. Теперь я проходила школу жизни, и минуло уже десять лет, но я по-прежнему испытывала внезапные панические атаки. Не имеет значения, что я носила деловой костюм бренда «Джонс Нью-Йорк», не имеет значения, что я была достаточно взрослой и меня иногда принимали за преподавателя. Я все еще ожидала, что в любой момент из-за угла появится какой-нибудь придурок и отпустит пошлую шутку по поводу моей фигуры.

Тофер Ренфрю, парень, сидевший рядом со мной в вестибюле старшей школы, был одет в черные джинсы и поношенную футболку с анархическим символом. На шее у него висела гитара на кожаном ремне. Весь его вид источал дух антиистеблишмента. Наушники от айпода свисали на футболку спереди наподобие докторского стетоскопа, и, читая решение, врученное ему в суде час назад, он шевелил губами.

– Ну и что означает вся эта фигня? – спросил он.

– Что ты выиграл, – объяснила я. – Если не хочешь произносить Клятву верности флагу, то не произноси.

– А как насчет Каршанка?

Его классный руководитель, ветеран корейской войны, оставлял Тофера после уроков каждый раз, как тот отказывался произносить клятву. Завязалась переписка между школой и моим офисом, вернее, мной, а потом в суде мы защищали гражданские свободы подростка.

Тофер вернул мне решение.

– Мило, – сказал он. – А есть шанс, что вы можете легализовать травку?

– Гм, это не в моей компетенции. Извини.

Я пожала Тоферу руку, поздравила его и вышла из школы.

День удался на славу. Я опустила стекла «тойоты», хотя на улице было холодно, и поставила записи Ареты Франклин на плеер.

В основном суды зарубали мои дела. Я тратила больше времени на борьбу, чем на получение ответной реакции. В качестве одного из трех адвокатов Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире я была поборником Первой поправки – свобода слова, свобода вероисповедания, свобода собраний. На бумаге это выглядело здорово, но означало, что в действительности я превратилась в эксперта по написанию писем. Я писала от лица тинейджеров, пожелавших носить в школе майки «Хутерс», писала от имени паренька-гея, захотевшего привести на студенческий бал своего бойфренда. Я писала о том, что следует призвать копов к ответу за ужесточение проверки водителей по расовому признаку, поскольку, по статистике, на дорогах чаще останавливают представителей национальных меньшинств, чем белых. Я проводила бесчисленные часы на всевозможных собраниях, ведя переговоры с местными агентствами, офисом генерального прокурора штата, полицейскими участками, школами. Я была для многих занозой в заднице, бельмом на глазу, их совестью.

Взяв сотовый, я набрала номер матери в ее спа-салоне.

– Знаешь что? – сказала я, когда она сняла трубку. – Я выиграла.

– Мэгги, это потрясающе! Я так тобой горжусь. – (У меня чуть екнуло сердце.) – Что ты выиграла?

– Мое дело! То, о котором я тебе рассказывала за обедом в прошлые выходные.

– То дело против колледжа общины, чьим талисманом был индеец?

– Коренной житель Америки. Вот и нет, – ответила я. – То дело я проиграла. Я говорю о деле с клятвой. И… – я выложила свой главный козырь, – думаю, сегодня меня покажут в новостях. В суде было полно камер.

Я услышала, как мама отбросила телефон, громко сообщая сотрудникам о знаменитой дочери. Усмехнувшись, я дала отбой, но сотовый зазвонил снова.

– Во что ты была одета? – спросила мама.

– В костюм «Джонс Нью-Йорк».

Моя мать помедлила.

– Не тот, в узкую полоску?

– К чему ты клонишь?

– Просто спрашиваю.

– Да, в узкую полоску, – подтвердила я. – А что с ним не так?

– Разве я сказала, что с ним что-то не так?

– Можно было и не говорить. – Я объехала притормаживающую машину. – Мне пора.

Я дала отбой, чувствуя, как щиплет глаза от слез.

Телефон зазвонил вновь.

– Твоя мама плачет, – сообщил отец.

– Ну, теперь нас двое. Почему она не может просто порадоваться за меня?

– Она радуется, детка. Она считает тебя чересчур требовательной.

– Я – чересчур требовательная?! Шутишь?

– Спорим, мать Марсии Кларк спрашивала дочь, что та надела на суд над Симпсоном, – сказал отец.

– Спорим, мать Марсии Кларк не дарит дочери на Хануку видео с гимнастическими упражнениями.

– Спорим, мать Марсии Кларк ничего не дарит ей на Хануку, – со смехом произнес отец. – Если только рождественский чулок, набитый дисками с фильмом «Фирма».

Мои губы тронула легкая улыбка. В трубке на заднем плане послышались нарастающие крики младенца.

– Ты сейчас где?

– На обрезании, – ответил отец. – И я, пожалуй, пойду, потому что моэль косо на меня посматривает. Уж поверь, не хочу его отвлекать перед процедурой. Перезвони мне позже, чтобы рассказать все подробности.

Я отключилась и бросила телефон на пассажирское сиденье. Мой отец, занимавшийся изучением еврейского законодательства, всегда хорошо умел различать полутона между черно-белыми буквами. Моя мать, с другой стороны, отличалась удивительным талантом испортить знаменательный день. Я въехала на подъездную дорожку и вошла в дом, где прямо за дверью меня встретил Оливер.

– Мне нужно выпить, – сказала я ему, и он поднял ухо, потому что, в конце концов, было всего лишь без четверти двенадцать.

Я сразу подошла к холодильнику. Вопреки тому, что, вероятно, представляла себе моя мать, там были лишь кетчуп, стручковый перец в банке, морковь для Олли и йогурт со сроком реализации со времен администрации Клинтона. Я налила себе бокал шардоне «Йеллоу Тэйл». Мне хотелось немного расслабиться, перед тем как я включу телевизор, когда мои пятнадцать минут славы будут, без сомнения, подпорчены костюмом в полоску, в котором моя и без того толстая задница покажется просто гигантской.

Мы с Оливером устроились на диване, как раз когда по комнате разнесся лейтмотив дневных новостей. В камеру улыбалась ведущая, женщина с гарнитурой на светлых волосах. За ее спиной было изображение американского флага с надписью: «НЕТ КЛЯТВЕ?»

– Среди главных новостей сегодня – дело, выигранное учащимся средней школы, который отказался произносить Клятву верности американскому флагу.

На экране появилось видео, снятое на ступенях здания суда, где мелькало мое лицо, в которое репортеры совали целую гроздь микрофонов.

Черт побери, я действительно выглядела толстой в этом костюме!

– В ошеломляющей победе, одержанной в борьбе за гражданские свободы личности… – начала я свою речь с экрана, но потом вдруг мое лицо закрыл ярко-синий баннер с надписью: «ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ».

Включилась прямая трансляция от здания тюрьмы штата, где разместился стихийно возникший палаточный городок и стояли люди с плакатами и… что это там – вереница инвалидных колясок?

Порыв ветра неистово разметал волосы журналистки.

– Меня зовут Джанис Ли, и я веду прямой репортаж из мужской тюрьмы штата Нью-Гэмпшир, расположенной в Конкорде. Это местопребывание человека, которого заключенные называют здесь мессией-смертником.

Я взяла Оливера и села по-турецки перед телевизором. За спиной журналистки были десятки людей, и я не знала, выставляют ли они пикеты или протестуют. Некоторые высовывались из толпы: мужчина с двойным рекламным щитом с надписью: «ИОАНН 3: 16», мать, прижимающая к себе болезненного с виду ребенка, группка монахинь, молящихся с четками.

– Это продолжение нашего первого репортажа, – сказала журналистка, – в котором мы осветили необъяснимые события, произошедшие с того момента, как заключенный Шэй Борн, единственный смертник в Нью-Гэмпшире, выразил желание пожертвовать свои органы после казни. В наше время может найтись научное доказательство того, что эти события не являются чудесами… и что-то еще.

На экране появилось лицо офицера в форме тюремного надзирателя. Рик Уитакер – следовало из надписи внизу экрана.

– Первый случай произошел с водопроводной водой, – сказал он. – Однажды вечером, во время моего дежурства, заключенные опьянели, и действительно, мы обнаружили в трубах остатки алкоголя, хотя тестирование источника воды ничего не выявило. Некоторые упоминали о птице, которую оживили, хотя я сам не был тому свидетелем. Но должен сказать, самые удивительные изменения произошли с заключенным Дефреном.

Снова заговорила журналистка:

– Согласно источникам информации, заключенный Люций Дефрен, ВИЧ-пациент на последней стадии заболевания, чудесным образом исцелился. Сегодня в вечернем репортаже мы поговорим с врачами Медицинского центра Дартмут-Хичкок о возможности научного объяснения феномена… Но для вновь обращенных поборников этого мессии-смертника, – заявила журналистка, указывая на лагерь позади себя, – возможно все. Это был репортаж Джанис Ли из Конкорда.

В толпе людей за ее спиной я заметила знакомое лицо – Диди, массажистку из спа-салона, делавшую мне обертывание. Я вспомнила, что пообещала ей посмотреть дело Шэя Борна.

Достав телефон, я набрала номер своего босса в офисе:

– Вы видели новости?

У Руфуса Уркхарта, главы Союза защиты гражданских свобод в Нью-Гэмпшире, на рабочем столе стояли два телевизора, показывающие разные каналы, чтобы он ничего не пропустил.

– Да, – сказал он. – Я полагал, покажут вас.

– Меня прервали ради мессии-смертника.

– С Божественным не поспоришь, – пошутил Руфус.

– Это точно, и я хочу выступить от его лица.

– Проснитесь, солнышко, вы и так это делаете. По крайней мере, должны были составлять экспертные заключения, – сказал Руфус.

– Нет, я имею в виду, что хочу взять его в качестве клиента. Дайте мне неделю, – попросила я.

– Послушайте, Мэгги, этот парень уже прошел через суд штата, первый круг федерального суда и Верховный суд. Если я правильно помню, в прошлом году все закончилось: Верховный суд отклонил его прошение. Борн исчерпал свои апелляции. Не представляю, как можно приоткрыть эту дверь.

– Если он считает себя мессией, – сказала я, – значит снабдил нас рычагом.

Федеральный закон о защите свободы вероисповедания узников, принятый в 2000 году, фактически вступил в силу пять лет спустя, когда Верховный суд одобрил решение по одному делу, в котором группа заключенных из Огайо, сатанистов, возбудила дело в суде штата о неудовлетворении их религиозных нужд. Коль скоро тюрьма гарантирует право исповедовать религию, не принуждая тех, кто не желает ее исповедовать, этот закон является конституционным.

– Сатанисты? – переспросила мама, положив нож и вилку. – Так этот парень из них?

Я была в доме родителей на обеде, как обычно, вечером в пятницу, после чего они шли на службу Шаббат. Моя мать обычно говорила о приглашении еще в понедельник, и я отвечала ей, что надо подождать и посмотреть, не случится ли чего – типа свидания или Армагеддона, которые могли произойти в моей жизни с одинаковой вероятностью. Но разумеется, в пятницу я оказывалась за обеденным столом, передавая соседу жареный картофель и слушая, как отец совершает кидуш, освящая вино.

– Понятия не имею, – ответила я на вопрос матери. – Я его никогда не видела.

– Значит, у сатанистов есть мессии? – спросил отец.

– Вы оба упускаете суть. Существует закон, устанавливающий право заключенных исповедовать свою религию, если только это не мешает функционированию тюрьмы. И потом… – я пожала плечами, – а если он действительно мессия? Разве мы не несем морального обязательства спасти его жизнь, раз он пришел, чтобы спасти мир?

Отец отрезал себе кусок грудинки.

– Он не мессия.

– И ты уверен в этом, потому что…

– Он не воитель. Он не поддерживал суверенное Государство Израиль. Он не возвещал миру о мире. Ну, допустим, он вернул кого-то к жизни, но будь он мессией, то воскресил бы всех. И в таком случае здесь сейчас сидели бы твои бабушки и дедушки, прося добавку подливки.

– Есть разница между иудейским мессией, папа, и… ну, другим.

– И это наводит тебя на мысль, что их может быть больше одного? – спросил он.

– Почему ты думаешь, что не может? – парировала я.

Мама отложила салфетку.

– Пойду приму тайленол, – вставая из-за стола, сказала она.

Отец улыбнулся мне:

– Из тебя, Мэг, получился бы замечательный раввин.

– Угу, если бы только не этот досадный пунктик с религией, которая всегда мешает.

Разумеется, меня воспитывали в еврейском духе. Я, бывало, просиживала ночные пятничные службы, слушая возносящийся вверх сочный голос кантора; я смотрела, как отец благоговейно несет Тору, и это напоминало мне, как он выглядел на фотографиях, где держит меня, совсем маленькую, на руках. Но по временам мне становилось так скучно, что я с трудом вспоминала, кто кого породил в Книге Чисел. Чем больше я узнавала об иудейских законах, тем больше, как девушка, ощущала себя или нечистой, или ограниченной, или ущербной. У меня была своя бат-мицва, как хотели родители, но в тот день, когда я читала Тору и праздновала свое взросление, я объявила родителям, что никогда больше не пойду в синагогу.

– Почему? – спросил тогда мой отец.

– Потому что я не думаю, будто Богу есть дело до того, просиживаю ли я здесь ночами каждую пятницу. Потому что я не покупаюсь на религию, основанную на том, чего не следует делать, вместо того, что до`лжно делать во имя всеобщего блага. Потому что я не знаю, во что верю.

У меня не хватило смелости сказать ему правду: что я гораздо ближе к атеисту, чем к агностику, что я вообще сомневаюсь в существовании Бога. В сфере моей деятельности я видела столько несправедливости, что не поверю в сказку о том, что милосердное могущественное Божество будет по-прежнему позволять совершаться подобным злодеяниям, и я совершенно не приемлю мысли о том, что многотрудное существование человечества якобы предначертано свыше. Это как если бы мать наблюдала за своими детьми, играющими с огнем, и думала: «Ну ладно, пусть обожгутся. Это их научит».

Как-то, еще в старшей школе, я спросила отца о религиях, которые по прошествии времени считались ложными. Греки и римляне, со всеми их богами, полагали, что приносят жертвы и молятся в храмах, чтобы снискать милость своих божеств, но в наше время верующие люди посмеялись бы над этим.

– Откуда ты знаешь, – спросила я у отца, – что через пятьсот лет какие-нибудь пришельцы высшей расы, перебирая артефакты твоей Торы, распятия например, не станут удивляться вашей наивности?

Отец сразу отреагировал на эту спорную ситуацию словами:

– Давай подумаем, – но на некоторое время умолк. – Потому что, – наконец сказал он, – религия, основанная на лжи, не может просуществовать две тысячи лет.

Вот мое мнение на этот счет: религии не основаны на лжи, но они не основаны и на правде. Мне кажется, они возникают из-за потребностей людей в определенный период времени. Вроде того как игрок Мировой серии не желает снять «счастливые» носки, а мать больного ребенка верит, что он заснет, только если она посидит у его кроватки. По определению верующим надо во что-то верить.

– Итак, какой у тебя план? – возвращая меня к теме разговора, спросил отец.

Я подняла взгляд:

– Хочу его спасти.

– Может быть, ты и есть мессия, – задумчиво произнес он.

Мама снова села за стол, забросила в рот две пилюли и проглотила, не запивая.

– Что, если он затеял всю эту чехарду, чтобы вдруг появился кто-то вроде тебя и спас его от казни?

Что ж, я это предвидела.

– Не имеет значения, если все это уловка, – сказала я. – Если я смогу подсунуть его дело суду, это станет ударом по смертной казни.

Я представила, что у меня берет интервью Стоун Филлипс и приглашает на ужин после выключения камер.

– Обещай, что не станешь одним из тех адвокатов, которые влюбляются в преступников и выходят за них в тюрьме…

– Мама!

– Ну, такое случается, Мэгги. Уголовники очень настырные.

– И ты знаешь об этом, потому что ты лично много времени провела в тюрьме?

– Я просто говорю, – всплеснула она руками.

– Рейчел, по-моему, у Мэгги все под контролем, – заметил отец. – Почему ты не готовишься к выходу?

Мать принялась убирать тарелки, и я пошла вслед за ней на кухню. Мы занялись привычной работой: я загружала посуду в машину и ополаскивала большие блюда, она вытирала их.

– Я закончу, – сказала я, как делала это каждую неделю. – Ты ведь не хочешь опоздать на службу?

– Они не начнут без твоего отца, – пожала она плечами.

Я передала ей мокрую сервировочную миску, но мама поставила ее на столешницу и принялась рассматривать мою руку.

– Мэгги, взгляни на свои ногти.

Я отдернула ладонь:

– У меня есть дела поважнее стрижки ногтей, мама.

– Речь не о маникюре, – возразила она, – а о том, что хотя бы сорок пять минут в день посвятить себе любимой.

Так всегда с моей мамой – только я подумаю, что готова убить ее, как она скажет что-нибудь такое, от чего мне хочется расплакаться. Я пыталась сжать кулаки, но она переплела свои пальцы с моими.

– Приходи в спа на следующей неделе. Мы отлично проведем время вдвоем.

На язык просилось с десяток ответов: «Некоторым нужно зарабатывать себе на жизнь. Вдвоем не получится отлично провести время. Я, может быть, и обжора, но не любительница наказаний». Вместо этого я кивнула, хотя мы обе знали, что я не жажду приходить.

Когда я была маленькой, мама специально для меня устраивала спа-дни на кухне. Она изобретала из папайи и бананов кондиционеры для волос, она втирала мне в кожу плеч и рук кокосовое масло, она клала мне на веки кружочки огурцов и напевала песни Сонни и Шер. Потом она подносила к моему лицу зеркальце. «Взгляни на мою красивую девочку», – говорила она, и я долгое время ей верила.

– Поедем с нами, – позвала мама. – Только сегодня. Ты доставишь отцу море радости.

– Может быть, в следующий раз, – ответила я.

Я проводила их до машины. Отец включил зажигание и опустил стекло.

– Знаешь, – сказал он, – когда я учился в колледже, около входа в метро часто околачивался какой-то бездомный парень. У него была ручная мышь, которая сидела у него на плече и покусывала его за воротник пальто, и он никогда не снимал это пальто, даже когда на улице зашкаливало за тридцать градусов. Он знал наизусть всю первую главу «Моби Дика». Проходя мимо, я всегда давал ему четвертак.

Просигналив, нас обогнал соседский автомобиль – кто-то из общины приветствовал моих родителей.

Отец улыбнулся:

– Слово «мессия» взято не из Нового Завета, это просто перевод на иврит слова «помазанник». Это не спаситель, а царь или священник, имеющий особую цель. А вот в Мидраше часто упоминается Мошиах, то есть Спаситель, и всякий раз Он выглядит по-новому. Иногда Он воин, иногда политик, иногда обладает сверхъестественными способностями. А иногда одет как бродяга. Причина, почему я давал этому бездомному четвертак, – сказал отец, – в том, что никогда не знаешь наверняка.

Он переключился на задний ход и выехал с подъездной дорожки. Я проводила машину взглядом и отправилась домой, ведь больше мне сегодня ничего не оставалось.

Майкл

На входе в тюрьму у тебя отбирают все, что делает тебя тобой. Ботинки, ремень, бумажник, часы, образок с изображением твоего святого. Мелочь из карманов, сотовый, даже распятие, приколотое булавкой к отвороту. Отдаешь водительское удостоверение надзирателю и становишься одним из безликих людей, вошедших в тот дом, который не разрешается покидать его обитателям.

– Отец, вы в порядке? – обратился ко мне офицер.

Я выдавил из себя улыбку и кивнул, представляя себе увиденное им: большой плотный парень, трясущийся при мысли о том, что придется войти в эту тюрьму. Конечно, я ездил на мотоцикле «триумф-трофи», работал волонтером с бандой несовершеннолетних, при любой возможности разрушая стереотип священника, но в этой тюрьме сидел человек, за смерть которого я в свое время проголосовал.

И все же.

С тех самых пор, как я принял сан и попросил Бога помочь мне возместить то, что я совершил с одним человеком, тем, что смогу сделать для других, я был уверен, что однажды это случится. Я лицом к лицу столкнусь с Шэем Борном.

Узнает ли он меня?

Узнаю ли его я?

Затаив дыхание, я прошел через металлоискатель, словно мне было что скрывать. Наверное, было, но мои тайны не включили бы эти сигналы тревоги. Я принялся вставлять ремень в шлевки на брюках, завязал шнурки на кроссовках. Руки у меня все еще дрожали.

– Отец Майкл?

Подняв взгляд, я увидел другого офицера.

– Вас ожидает начальник тюрьмы Койн, – сказал он.

– Хорошо.

Вслед за ним я пошел по унылым серым коридорам. Когда мы проходили мимо заключенных, офицер поворачивался кругом, становясь между нами, как своего рода щит.

Меня привели в административный корпус с окнами на внутренний двор тюрьмы. Заключенные семенили гуськом от одного здания к другому. Позади них виднелось двойное ограждение с колючей проволокой поверху.

– Отец, – коренастый седой мужчина пожал мне руку с гримасой, видимо изображающей улыбку, – я начальник тюрьмы Койн. Рад познакомиться.

Он отвел меня в свой кабинет, на удивление современное просторное помещение. Но там стоял не письменный, а длинный стальной стол, почти пустой, с разбросанными по нему папками и бумагами. Едва усевшись, Койн развернул пластинку жвачки.

– «Никоретте», – объяснил он. – Жена заставляет меня бросить курить, и, признаюсь, я бы лучше отдал на отсечение левую руку. – Он открыл папку с номером на корешке; здесь Шэя Борна лишили также и его имени. – Я очень признателен вам, что пришли. Нам сейчас не хватает капелланов.

При тюрьме состоял один штатный капеллан, епископальный священник, недавно улетевший в Австралию к умирающему отцу. А это означало, что если бы заключенный пожелал поговорить с духовником, то позвали бы кого-нибудь из местных.

– Рад помочь, – солгал я, мысленно наметив молитву, которую позже прочту в качестве покаяния.

Он пододвинул ко мне папку:

– Шэй Борн. Вы его знаете?

Я замялся:

– Кто ж его не знает?

– Угу, освещение событий хреновое, простите мой французский. Не стоило привлекать к нам столько внимания. Резюме таково, что данный заключенный хочет пожертвовать свои органы после экзекуции.

– Католики одобряют пожертвование органов, если у пациента наступила смерть мозга и он не может дышать самостоятельно, – сказал я.

Очевидно, ответ был неправильным. Нахмурившись, Койн взял со стола салфетку и выплюнул в нее жвачку.

– Угу, отлично, я понял. Это в теории. Но реальная ситуация такова, что этому парню осталось совсем немного. Он совершил двойное убийство. Думаете, в нем вдруг пробудилось человеколюбие? Или более вероятно, что он пытается вызвать общественное сочувствие и отменить эту казнь?

– Может быть, он просто хочет, чтобы из его смерти вышло что-нибудь хорошее?

– Смертельная инъекция имеет целью остановить сердце заключенного, – без выражения произнес Койн.

В этом году я помог одной прихожанке, которая приняла решение пожертвовать органы своего сына после аварии на мотоцикле, когда у него наступила смерть мозга. Как объяснил врач, смерть мозга отличается от коронарной смерти. Ее сын безвозвратно ушел – он не мог поправиться, как иногда люди в коме, – но благодаря аппарату искусственного дыхания его сердце продолжало биться. В случае коронарной смерти органы непригодны для трансплантации.

Я откинулся на стуле:

– Начальник Койн, у меня было впечатление, что заключенный Борн попросил себе духовного наставника…

– Так и есть. И мы бы хотели, чтобы вы отговорили его от этой безумной идеи, – вздохнул тюремщик. – Послушайте, я понимаю, как это должно звучать для вас. Но штат намерен казнить Борна. Это факт. Либо из этого получится спектакль, либо все будет сделано достойно. – Он пристально посмотрел на меня. – Я понятно объяснил, что от вас требуется?

– Абсолютно, – тихо произнес я.

Однажды я согласился, чтобы меня направляли другие, поскольку полагал, что они знают больше. Для того чтобы убедить меня, что отплатить смертью за смерть справедливо, Джим, другой присяжный, привел выражение «око за око» из Нагорной проповеди Иисуса. Но теперь я понимал, что на самом деле Иисус говорил противоположное, критикуя тех, кто допускает, чтобы наказание отягчало преступление.

Я никоим образом не собирался позволить начальнику тюрьмы Койну учить меня, как наставлять Шэя Борна.

В этот момент я понял: если Борн меня не узнает, я не стану говорить ему, что мы раньше встречались. И дело было не в моем спасении, а в его. Даже если я когда-то помог загубить его жизнь, то теперь – на правах священника – моей задачей было поддержать его.

– Мне бы хотелось увидеться с мистером Борном, – сказал я.

– Я так и предполагал, – кивнул тюремщик.

Поднявшись, он повел меня назад через административный корпус. Повернув, мы подошли к пункту контроля с двойными зарешеченными дверями. Начальник взмахнул рукой, и находящийся внутри офицер отпер первую стальную дверь – она открылась, издав жуткий металлический лязг. Мы шагнули в тамбур, и та же дверь автоматически закрылась.

Так вот каково это – чувствовать себя взаперти.

Я уже начал немного паниковать, когда внутренняя дверь со скрежетом открылась и мы двинулись вдоль очередного коридора.

– Вы никогда здесь не были? – спросил начальник тюрьмы.

– Нет.

– Привыкнете.

Я окинул взглядом шлакоблочные стены, ржавые помосты и усмехнулся:

– Сомневаюсь.

Мы вошли в дверь с надписью: «ЯРУС I».

– Здесь содержатся самые отъявленные преступники, – сказал Койн. – Не ручаюсь за их хорошее поведение.

В центре служебного помещения находился пульт управления. Молодой офицер сидел перед телемонитором, на экранах которого появлялись панорамные изображения внутренней части галереи. Стояла тишина, или, быть может, дверь была звуконепроницаемой. Я подошел к ней и, приоткрыв, осмотрел ярус. Ближайшей ко мне была пустая душевая, за ней находились восемь камер. Я не видел лица мужчин и не знал, который из них Шэй.

– Это отец Майкл, – сказал начальник тюрьмы. – Он пришел поговорить с заключенным Борном.

Койн вручил мне бронежилет и защитные очки, словно я собирался на войну, а не в камеру смертника.

– Нельзя входить туда без надлежащего снаряжения, – предупредил он.

– Входить?

– Где, по-вашему, отец, вы встретитесь с Борном? В кафе «Старбакс»?

Я предполагал, что для этого есть какое-то специальное помещение. Или часовня.

– Мы останемся с ним наедине? В камере?

– Нет, черт возьми! – ответил Койн. – Вы будете стоять на галерее и разговаривать с ним через дверь.

Переведя дух, я набросил бронежилет поверх моего одеяния и приладил очки на лицо. Сотворив краткую молитву, кивнул.

– Открывай! – велел Койн молодому офицеру.

– Да, сэр, – ответил парень, явно волнуясь в присутствии начальника.

Он взглянул на панель управления перед собой, пестрящую мириадами лампочек и клавишей, и нажал на кнопку слева от себя, но в последний момент понял, что выбрал не ту. Моментально открылись двери всех восьми камер.

– О господи! – вытаращив глаза, охнул парень, а начальник тюрьмы оттолкнул меня в сторону, принявшись нажимать рычаги и клавиши на панели управления.

– Уберите его отсюда! – рявкнул Койн, мотнув головой в мою сторону.

В динамиках зазвучал его голос: «На первом ярусе освободились несколько человек. Требуется немедленная помощь офицерского состава».

Я стоял прикованный к месту, пока из камер, как яд, просачивались заключенные. А потом… ну, начался настоящий ад.