Текст книги "Ангел для сестры"

Джулия

Проведя вместе с сестрой два часа на одной территории, я начинаю удивляться, что когда-то мы с ней мирно уживались в материнской утробе. Изабель уже переставила все мои СD-диски в соответствии с годом выпуска, подмела под диваном и выбросила половину продуктов из моего холодильника.

– Даты – наши друзья, Джулия. – Она вздыхает. – У тебя йогурт стоит с тех пор, как в Белом доме заправляли демократы.

Я хлопаю дверью и считаю до десяти. Но когда Иззи подбирается к газовой духовке и начинает искать кнопки управления очисткой, я теряю терпение.

– Сильвию не нужно чистить.

– Вот еще одна странность: духовка Сильвия, холодильник Смилла. Неужели так нужно давать имена нашей кухонной утвари?

Моей кухонной утвари. Моей, не нашей, черт побери!

– Теперь мне ясно, почему Джанет разошлась с тобой, – бормочу я.

При этих словах Иззи поднимает взгляд, она потрясена.

– Ты просто ужасна, ужасна! Нужно было зашить маму сразу, как только я родилась. – Прокричав это, сестра в слезах убегает в ванную.

Изабель на три минуты старше меня, но именно я всегда заботилась о ней. Я ее атомная бомба: когда она чем-то расстроена, я прихожу и кладу конец беспределу, виноват в нем один из наших шести старших братьев или злодейка Джанет, которая решила, что Иззи не гомосексуальна, проведя с ней семь лет в полноценных отношениях. Пока мы росли, Иззи играла роль примерной девочки, а я была тем, кто ввязывается в драку, – размахивала кулаками, брила голову, чтобы позлить родителей, и носила высокие ботинки на толстой подошве со школьной формой. Теперь нам по тридцать два года, я – постоянная участница крысиных бегов, а Иззи – лесбиянка, которая делает украшения из канцелярских скрепок и болтов. Представьте себе.

Дверь в ванную не запирается, но Иззи пока этого не знает. Поэтому я вхожу, жду, когда она закончит плескать себе на лицо холодную воду, и протягиваю ей полотенце:

– Из, я не хотела тебя обидеть.

– Знаю. – Она смотрит на меня в зеркало.

Теперь, когда я хожу на работу, где нужно быть прилично одетой и причесанной, большинство людей нас не различают.

– По крайней мере, у тебя были отношения с кем-то. А я в последний раз была на свидании, когда купила тот йогурт.

Губы Иззи изгибаются, она поворачивается ко мне:

– У горшка тоже есть имя?

– Я вот думаю, не назвать ли его Джанет? – отвечаю я, и сестра покатывается со смеху.

Звонит телефон, я захожу в гостиную, чтобы ответить.

– Джулия? Это судья Десальво. Мне досталось одно дело, для которого нужен опекун от суда, и я рассчитываю на вашу помощь.

Судебным опекуном я стала год назад, когда поняла, что на доходы от некоммерческой деятельности не могу оплачивать жилье. Опекуна от суда назначают представителем ребенка во время судебного процесса, в который вовлечен малолетний. Для того чтобы пройти подготовку и получить эту должность, не нужен диплом юриста, но необходимо иметь четкие моральные ориентиры и открытое сердце, что в действительности вычеркивает большинство адвокатов из числа пригодных к такой работе.

– Джулия? Вы меня слышите?

Я бы колесом ходила ради судьи Десальво. Это он подергал за ниточки, чтобы мне дали работу, когда я впервые стала опекуном от суда.

– Я готова на все, – заверяю я его. – В чем там дело?

Он выдает самую общую информацию. Вокруг меня начинают порхать обрывки фраз: «медицинская эмансипация… тринадцать лет… мать с юридическим образованием…» Только две вещи сразу врезаются в сознание – слово «срочно» и имя адвоката.

Боже, я не смогу!

– Буду на месте через час, – говорю я.

– Хорошо. Мне кажется, этой девочке нужно, чтобы кто-нибудь побыл с ней рядом.

– Кто звонил? – интересуется Иззи.

Она распаковывает коробку со своими рабочими принадлежностями; в ней инструменты, проволока, маленькие коробочки с металлическими деталями. Когда Иззи ставит их на стол, раздается звук, похожий на зубовный скрежет.

– Судья, – отвечаю я. – Одной девочке нужна помощь.

Я не намекаю сестре, что на самом деле речь идет обо мне самой.

В доме Фицджеральдов никого. Я дважды нажимаю на звонок, уверенная, что тут, наверное, какая-то ошибка. Судья Десальво заставил меня поверить, что это неблагополучная семья. Но я стою перед аккуратным крыльцом под навесом, а к дому ведут дорожки, вдоль которых тянутся ухоженные цветочные клумбы.

Развернувшись, чтобы идти обратно к машине, я замечаю девочку. Она еще сохраняет невинный телячий вид ребенка, только входящего в подростковый возраст, и перескакивает через трещины на асфальте.

– Привет, – говорю я, когда она приближается на такое расстояние, что уже может меня услышать. – Ты Анна?

Девочка вскидывает подбородок:

– Может быть.

– Я Джулия Романо. Судья Десальво попросил меня быть твоим опекуном во время судебного процесса. Он объяснил тебе, что это значит?

Анна прищуривается:

– Одну девочку в Броктоне похитил человек, который сказал ей, что мама попросила его забрать ее и привести к ней на работу.

Я роюсь в сумочке, вынимаю водительские права и стопку документов:

– Вот, ознакомься.

Она глядит на меня, потом на страшную фотографию в правах; читает копию прошения об освобождении от опеки, которую я взяла в суде по семейным делам, прежде чем ехать сюда. Если я убийца-психопат, то справилась с домашним заданием на «отлично». Но в глубине души я отдаю должное осмотрительности Анны: эта девочка не из тех, кто бездумно готов ввязаться в любую историю. Если она так долго и серьезно размышляет, стоит ли ей идти со мной, вероятно, она так же долго и серьезно решала вопрос, как освободиться от родительских пут.

Девочка возвращает мне документы и спрашивает:

– А где все?

– Не знаю. Я думала, ты мне скажешь.

Анна бросает нервный взгляд на входную дверь:

– Надеюсь, с Кейт ничего не случилось.

Я наклоняю голову набок, разглядывая девочку, которая успела удивить меня, и спрашиваю:

– У тебя есть время поговорить?

Зебры – первая остановка в зоопарке Роджера Уильямса. Из всех животных в африканском отделе зебры всегда были моими любимицами. Я могу задержаться у слонов; гепарда мне никогда не разглядеть; а вот зебры меня завораживают. Они входят в число немногих вещей, которые подошли бы, если бы нам выдалось жить в черно-белом мире.

Мы проходим мимо голубых дукеров, антилоп-бонго и какого-то зверька под названием «голый землекоп», который не выходит из своей норы. Я часто вожу детей в зоопарк, когда меня назначают участвовать в их судебных делах. Здесь они охотнее открываются мне, в отличие от кабинета в суде, где мы сидим лицом к лицу, или даже «Данкин донатса». Они глазеют на гиббонов, которые перелетают с ветки на ветку, как гимнасты на Олимпийских играх, и вдруг, сами того не замечая, начинают рассказывать, что происходит дома.

Анна постарше других детей, с которыми я работала, и не особо восторгается, что ее привели сюда. Я запоздало понимаю: это была не лучшая идея. Лучше бы пошла с ней в какой-нибудь торговый центр или в кино.

Мы блуждаем по извилистым дорожкам зоопарка. Анна говорит, только если задаешь ей вопросы. Вежливо отвечает, когда я интересуюсь здоровьем ее сестры. Сообщает, что ее мать действительно является адвокатом стороны ответчиков. Благодарит меня за купленное мороженое.

– Расскажи, чем ты любишь заниматься, – прошу я. – Для развлечения.

– Играть в хоккей, – отвечает Анна. – Я раньше была вратарем.

– Была?

– Чем старше становишься, тем меньше тренер готов прощать ошибки, если ты портишь игру. – Она пожимает плечами. – Мне не нравится подводить команду.

«Интересная формулировка», – отмечаю я про себя.

– А твои подруги продолжают играть в хоккей?

– Подруги? – Она качает головой. – Никого нельзя пригласить домой, когда твоей сестре нужен покой. И тебя никто не пригласит переночевать к себе, если твоя мать может явиться в два часа ночи, чтобы забрать дочку из гостей и повезти в больницу. Пока я училась в средней школе, такое случалось, но большинство людей считают, что странности заразны.

– Так с кем же ты общаешься?

Анна глядит на меня и отвечает:

– С Кейт. – Потом спрашивает, есть ли у меня мобильный телефон.

Я вынимаю телефон из сумочки и смотрю, как девочка по памяти набирает номер больницы.

– Я разыскиваю пациентку, – говорит Анна оператору. – Кейт Фицджеральд. – Она смотрит на меня. – Все равно спасибо. – Нажав на кнопку, Анна возвращает мне мобильник. – Кейт не зарегистрирована.

– Это ведь хорошо?

– Вероятно, сведения еще не дошли до оператора. Иногда это занимает несколько часов.

Я прислоняюсь к перилам недалеко от слонов:

– Ты, кажется, волнуешься за сестру. А готова ли ты к тому, что произойдет, если откажешься быть для нее донором? Как ты с этим справишься?

– Я знаю, что произойдет, – глухим голосом отвечает Анна. – Я не говорила, что мне это нравится.

Она смотрит на меня так, словно бросает вызов, мол, погляди, что со мной не так.

Почти минуту я не отвожу взгляда от девочки. Как бы поступила я, узнав, что Иззи нужна почка, часть моей печени или костного мозга? Для меня это не проблема. Я сразу спросила бы, когда мы можем поехать в больницу и сделать это?

Но это был бы мой выбор, мое решение.

– Родители когда-нибудь спрашивали тебя, хочешь ли ты быть донором для сестры?

Анна пожимает плечами:

– Вроде того. Так, как задают вопросы родители, когда у них в голове уже готов ответ. «Это же не из-за тебя весь второй класс не пошел на прогулку, правда?» Или: «Ты ведь хочешь брокколи, да?»

– Ты когда-нибудь говорила родителям, что тебе не нравится их привычка все решать за тебя?

Анна отходит от слонов и начинает подниматься вверх по холму.

– Пару раз я на это жаловалась. Но они ведь и родители Кейт тоже.

Кое-что в этой загадочной истории начинает проясняться. Обычно отец и мать принимают решения за ребенка, потому что, как считается, действуют в его или ее интересах. Но если их ослепляет необходимость соблюдать интересы другого сына или дочери, система перестает работать. И где-то под ее обломками оказываются жертвы вроде Анны.

Вопрос в том, действительно ли она возбудила этот процесс, так как чувствует, что способна принимать более правильные решения в отношении своего здоровья и медицинских вмешательств в него, чем родители, или просто хочет, чтобы хоть на этот раз ее крик отчаяния услышали?

Мы оказываемся у вольера с белыми медведями Трикси и Нортоном. Впервые с момента нашего появления здесь лицо Анны озаряется. Она наблюдает за Кобом, детенышем Трикси, – последним прибавлением к разношерстному семейству обитателей зоопарка. Малыш шлепает лапой по боку разлегшейся на камнях матери, пытается привлечь ее к игре.

– В предыдущий раз, когда тут родился белый медвежонок, его отдали в другой зоопарк, – сообщает Анна.

Она права. В голове у меня проплывают какие-то обрывки статей из «Провиденс джорнал». Это было большое событие для общественной жизни Род-Айленда.

– Ты думаешь, он удивлялся: чем провинился, что его отправили в другое место?

Как опекунов от суда, нас учат улавливать признаки депрессии. Мы умеем читать язык тела, замечаем подавленный аффект и перепады настроения. Анна крепко держится руками за металлический поручень ограждения. Глаза ее тускнеют, как старое золото.

«Девочка теряет сестру, – думаю я, – или саму себя».

– Джулия, можем мы пойти домой? – просит она.

Чем ближе к дому, тем сильнее отдаляется от меня Анна. Довольно ловкий трюк, учитывая, что физически пространство между нами остается неизменным. Она вжимается в окно машины и смотрит на текущие мимо улицы.

– Что будет дальше?

– Я поговорю со всеми. С твоими мамой и папой, братом и сестрой. С адвокатом.

Теперь на подъездной дорожке стоит раздолбанный старый джип, а входная дверь открыта. Я глушу двигатель, но Анна не делает попыток отстегнуть ремень безопасности.

– Вы проводите меня домой?

– Зачем?

– Потому что мама убьет меня.

Эта Анна – по-настоящему напуганная – почти совсем не похожа на ту, с которой я провела последний час. Удивительно, как одна и та же девочка может набраться храбрости и возбудить дело против родителей и в то же время бояться встречи с собственной матерью.

– Как это?

– Я сегодня ушла, не сказав ей, где буду.

– Ты часто так поступаешь?

Анна мотает головой:

– Обычно я делаю то, что мне говорят.

Ну что ж, все равно придется рано или поздно встретиться с Сарой Фицджеральд. Я вылезаю из машины и жду, когда выйдет Анна. Мы идем по дорожке к дому вдоль ухоженных клумб, заходим в дверь.

Мать Анны не выглядит грозной соперницей, какую я себе вообразила. Хотя бы потому, что она ниже меня ростом и стройнее. У нее темные волосы, усталые глаза, и она шагает взад-вперед. Как только мы появляемся, бросается к дочери.

– Ради бога, где ты была?! – вскрикивает Сара, встряхивая Анну за плечи. – Ты хоть представляешь…

– Простите, миссис Фицджеральд, позвольте мне представиться. – Я делаю шаг вперед и протягиваю руку. – Я Джулия Романо, назначенный судом опекун.

Сара обнимает дочку одной рукой, с натугой демонстрируя ласку.

– Спасибо, что привели Анну домой. Уверена, вам нужно многое обсудить с ней, но прямо сейчас…

– На самом деле я рассчитывала пообщаться с вами. Меня попросили представить результаты своих наблюдений в суд меньше чем через неделю, так что, если у вас найдется несколько минут…

– Нет! – резко отвечает Сара. – Сейчас совсем не подходящий момент. Мою старшую дочь только что снова положили в больницу.

Сара смотрит на Анну, стоя на пороге кухни и будто говоря: «Надеюсь, ты довольна».

– Очень жаль.

– Мне тоже. – Сара откашливается. – Я ценю, что вы пришли сюда поговорить с Анной. И я понимаю, вы просто выполняете свою работу. Но все это уляжется само собой, правда. Это недоразумение. Я уверена, судья Десальво через пару дней скажет вам то же самое.

Она делает шаг, бросая вызов мне и дочери – мол, попробуйте возразить. Я смотрю на Анну, та ловит мой взгляд и почти незаметно качает головой – молит оставить пока все как есть.

Кого она защищает – мать или себя?

В голове вскидывается красный флажок: Анне тринадцать, она живет с матерью, а та – адвокат стороны ответчиков. Разве может девочка, оставшись в этом доме, не подвергаться обработке со стороны Сары Фицджеральд?

– Анна, я позвоню тебе завтра. – Не попрощавшись с хозяйкой, я покидаю ее дом и направляюсь туда, где никогда не хотела бы оказаться.

Офис Кэмпбелла Александера выглядит ровно так, как я себе и представляла: на верхнем этаже здания из черного стекла, в дальнем конце коридора, застланного персидской ковровой дорожкой, за двойными тяжелыми дверями из красного дерева, которые отгораживают хозяина от всякой сволочи. За массивным столом в приемной сидит девушка, будто вылепленная из фарфора; в ее густых волосах, за ухом прячется наушник. Я игнорирую секретаршу и иду прямо к единственной закрытой двери.

– Эй! – кричит она. – Туда нельзя!

– Меня ждут, – отзываюсь я.

Кэмпбелл, не поднимая глаз, яростно строчит что-то в блокноте. Рукава рубашки закатаны до локтей. Ему пора стричься.

– Керри, поищите какие-нибудь расшифровки текстов передачи Дженни Джонс о близнецах, которые не знали, что они…

– Привет, Кэмпбелл.

Сперва он перестает писать. Потом поднимает голову.

– Джулия… – Кэмпбелл встает, как мальчишка, которого застукали за каким-то неприличным делом.

Я вхожу и закрываю за собой дверь.

– Я опекун от суда, назначенный по делу Анны Фицджеральд.

Собака, которую я сперва не приметила, занимает место рядом с хозяином.

– Я слышал, что ты поступила на юридический.

В Гарвард. На полную стипендию.

– Провиденс – город маленький… Я все ждал… – Кэмпбелл замолкает и качает головой. – Ну, я был уверен, что мы столкнемся с тобой раньше.

Он улыбается, и вдруг мне снова семнадцать – в том году я поняла, что любовь не следует правилам и дороже всего на свете недостижимое.

– Не так уж трудно, если хочешь, избегать встреч с кем-то, – холодно отвечаю я. – Тебе это должно быть известно лучше других.

Кэмпбелл

Я сохраняю непробиваемое спокойствие, правда, пока директор старшей школы Понагансет не начинает читать мне по телефону лекцию о политкорректности.

– Ради всего святого, – брызжет слюной он, – что это за намек, когда группа студентов из коренных американцев называет свою баскетбольную лигу «Бледнолицые»?

– Полагаю, в этом содержится такой же намек, какой делали вы, когда выбрали индейского вождя эмблемой вашей школы.

– Мы называемся «Вожди Понагансета» с тысяча девятьсот семидесятого, – возражает директор.

– Да, а они – члены племени наррагансетт с рождения.

– Это унизительно. Политически некорректно.

– К несчастью, – замечаю я, – вы не можете преследовать человека судебным порядком за политическую некорректность, в противном случае вас самого вызвали бы в суд повесткой уже много лет назад. С другой стороны, Конституция защищает разные права американцев, включая коренных, в том числе право на проведение собраний и свободу слова, а это предполагает, что «Бледнолицые» получат разрешение собраться, даже если ваша нелепая угроза судебного преследования будет доведена до реального дела. В таком случае вы, вероятно, задумаете подать коллективный иск против человечества в целом, потому что наверняка пожелаете задушить внутренний расизм, неявно присутствующий в таких понятиях, как «Белый дом», «Белые горы» и «Белые страницы». – (На другом конце провода наступает мертвая тишина.) – Следует ли мне заключить, что вы все-таки не планируете затевать тяжбу и я могу передать эту новость своему клиенту?

После того как он вешает трубку, я нажимаю кнопку переговорного устройства:

– Керри, позвони Эрни Фишкиллеру и скажи, что ему больше не о чем беспокоиться.

Я принимаюсь разбирать кучу бумаг, и Джадж издает тяжкий вздох. Он спит слева от моего стола, свернувшись клубком, как связанный по кругу коврик.

– Вот это жизнь, – сказала она, когда мы наблюдали, как щенок гоняется за собственным хвостом.

Подумав, что хотел бы стать таким в следующей жизни, я засмеялся:

– А ты в конце концов превратишься в кошку. Им никто не нужен.

– Мне нужен ты, – ответила она.

– Тогда я вернусь к тебе кошачьей мятой.

Давлю большими пальцами на глазные яблоки. Очевидно, я не высыпаюсь. Сначала история в кафе, теперь еще одна. Хмуро смотрю на Джаджа, будто это он виноват, а потом фокусирую внимание на заметках, сделанных в блокноте. Новый клиент – наркодилер, заснятый оперативниками на видео. Тут обвинения не избежать, если только у этого парня нет брата-близнеца, которого спрятала куда-то мать.

Что, если разобраться…

Тут дверь открывается, и, не поднимая глаз, я отдаю распоряжение Керри:

– Поищи какие-нибудь расшифровки текстов передачи Дженни Джонс о близнецах, которые не знали, что они…

– Привет, Кэмпбелл.

Я схожу с ума. Я точно схожу с ума! Потому что в пяти футах от меня стоит Джулия Романо, которую я не видел пятнадцать лет. Волосы у нее длиннее, по бокам рта – мягкие линии. Этакие круглые скобки, в которые заключены не сказанные за это время слова, которые я не хотел бы услышать.

– Джулия… – с трудом произношу я.

Она закрывает дверь, и от этого звука Джадж подскакивает.

– Я опекун от суда, назначенный по делу Анны Фицджеральд, – говорит Джулия.

– Провиденс город маленький… Я все ждал… Ну, я был уверен, что мы столкнемся с тобой раньше.

– Не так уж трудно избегать встречи с кем-то, если очень хочется, – отвечает она. – Тебе это должно быть известно лучше других. – Вдруг от нее начинает паром валить досада. – Прости. Совершенно неуместное высказывание.

– Все было так давно, – отвечаю я, хотя на самом деле мне хочется спросить ее, чем она занималась эти пятнадцать лет. Пьет ли она до сих пор чай с молоком и лимоном? Счастлива ли? – Волосы у тебя теперь не розовые, – произношу я, потому что я идиот.

– Теперь нет, – отвечает она. – Что-то не так?

Я пожимаю плечами:

– Просто… Ну… – Куда деваются слова, когда они нужны? – Мне нравились розовые, – признаюсь я.

– Это не добавляет мне авторитета в зале суда, – отвечает Джулия.

Я улыбаюсь:

– С каких пор ты стала обращать внимание на то, что думают о тебе люди?

Она молчит, но что-то меняется. Температура в комнате, или у нее в глазах будто вырастает стена.

– Может, вместо того чтобы ворошить прошлое, поговорим об Анне? – дипломатично предлагает Джулия.

Я киваю. Но ощущение такое, будто мы сидим на тесном сиденье в автобусе, а между нами встрял какой-то незнакомец и ни один из нас не хочет упоминать о его присутствии. В результате мы говорим вокруг него и сквозь него, украдкой поглядывая друг на друга. Как я могу рассуждать об Анне Фицджеральд, когда меня интересует, просыпалась ли Джулия в объятиях мужчины и на какое-то мгновение, пока сон не слетит окончательно, думала, что это мои руки?

Чувствуя напряжение, Джадж поднимается и встает рядом со мной. Джулия, кажется, только сейчас замечает, что мы не одни в комнате.

– Твой партнер?

– Просто помощник. Но он собрал «Обзор судебной практики».

Джулия чешет пса за ухом – повезло сукину сыну, – и я, морщась, прошу ее перестать.

– Он служебная собака. Его нельзя гладить.

Джулия удивленно поднимает взгляд, но я меняю тему разговора прежде, чем она успевает задать вопрос.

– Итак, Анна…

Джадж тычется носом в мою ладонь.

Джулия скрещивает на груди руки:

– Я встречалась с ней.

– И?..

– Тринадцатилетние дети находятся под сильным влиянием родителей. И мать Анны, похоже, абсолютно убеждена, что до суда дело не дойдет. У меня такое чувство, что она пытается и Анну убедить в том же.

– Я могу заняться этим.

Джулия подозрительно смотрит на меня:

– Как?

– Добьюсь, что Сару Фицджеральд выселят из собственного дома.

У Джулии отвисает челюсть.

– Ты шутишь?

Джадж уже начал тянуть меня за рукав. Я не реагирую, и пес дважды гавкает.

– Ну, разумеется, я не считаю, что покидать жилище должна моя клиентка. Не она нарушала приказания судьи. Я получу временный ордер, запрещающий Саре Фицджеральд общаться с дочерью.

– Кэмпбелл, но она же мать Анны!

– На этой неделе она – адвокат ответчиков, и если будет ущемлять права моей клиентки, необходимо принудить ее к тому, чтобы она этого не делала.

– У твоей клиентки есть имя, возраст и мир, который распадается на части вокруг нее. Меньше всего ей сейчас нужно, чтобы нестабильности в жизни стало еще больше. Ты хоть попытался ближе познакомиться с ней?

– Конечно, – лгу я, а Джадж начинает поскуливать у моих ног.

Джулия смотрит на пса:

– Что с твоей собакой?

– Все в порядке. Слушай, мое дело – защитить законные права Анны и выиграть суд, этим я и собираюсь заняться.

– Ну разумеется. И не потому, что это в интересах Анны, а потому, что так нужно тебе. Какая злая ирония: девочка, которая не хочет, чтобы ее использовали, выбирает в «Желтых страницах» именно твое имя.

– Ты ничего обо мне не знаешь. – Скулы у меня напрягаются.

– И кто в этом виноват?

Вот и не разворошили прошлое, называется. Меня пробивает дрожь, я беру Джаджа за ошейник.

– Прости, – говорю я Джулии и выхожу из кабинета, оставляя ее во второй раз.

Если разобраться, по сути школа Уилера была фабрикой, выпускавшей светских девиц и будущих банкиров-инвесторов. Мы все выглядели и говорили одинаково. Для нас «лето» было глаголом.

Разумеется, встречались ученики, которые ломали эту форму для отливки. Например, получавшие стипендию. Они ходили с поднятыми воротниками и учились гребле, не понимая, что мы все равно не считаем их своими. Встречались среди них и звезды вроде Томми Бодро, которого уже на первом курсе завербовали в «Детройт ред уингз», или чокнутые, которые пытались резать себе вены или мешали алкоголь с валиумом, после чего покидали кампус так же тихо и незаметно, как когда-то бродили вокруг него.

Я учился в шестом классе, когда в школу Уилера пришла Джулия Романо. Она носила армейские ботинки и футболку с группой Cheap Trick под школьным форменным блейзером; она могла запоминать наизусть целые сонеты без всяких усилий. В то время как на переменах школяры курили тайком за спиной у директора, она забиралась на верх лестницы в гимнастическом зале, сидела спиной к трубе воздушного отопления и читала книги Генри Миллера и Ницше. В отличие от других девочек с водопадами золотистых прямых волос, аккуратно забранных под обручи, похожие на леденцы из лент, ее черные кудри напоминали торнадо, и она никогда не красилась, не пыталась смягчить резкость черт лица – я такая, какая есть, нравится вам это или нет. Она вставляла в бровь серебряные колечки толщиной с волосок, каких я больше ни у кого не видел, и пахла свежим, оставленным подходить тестом.

О ней распускали слухи, что ее выгнали из исправительной школы для девочек; что она вундеркинд и набирает самые высокие баллы по всем тестам; что она на два года моложе всех одноклассников; что у нее есть татуировка. Никто не знал точно, как к ней относиться. Ее называли странной, потому что она была не такой, как мы.

Однажды Джулия Романо пришла в школу с коротко подстриженными розовыми волосами. Мы все решили, что ее отстранят от занятий, однако в бесконечном списке того, что можно, а что нельзя носить в школе Уилера, про прическу ничего не говорилось. Тогда я задумался, почему у нас нет ни одного парня в дредах, и понял: причина не в том, что нам не приходило в голову, что можно выделиться из общей массы таким образом, мы просто не хотели выделяться.

В тот день во время ланча Джулия прошла мимо столика, за которым сидел я с компанией приятелей из команды яхтсменов и их девчонками.

– Эй, – сказала одна, – это не больно?

Джулия замедлила шаг.

– Что не больно?

– Упасть в машину для сахарной ваты?

Джулия даже глазом не моргнула.

– Жаль, что я не могу себе позволить ходить в вашу парикмахерскую, где тебе помоют голову, подстригут и заодно отсосут. – И она ушла в дальний угол кафетерия, где всегда ела одна, раскладывая пасьянс из колоды карт с изображениями святых на рубашках.

– Черт, с этой чувихой я не стал бы связываться! – произнес один из моих приятелей.

Я засмеялся, потому что все засмеялись. Но, кроме того, поглядывал, как Джулия села, отодвинула от себя поднос с едой и начала тасовать карты. Я задумался, как чувствует себя человек, которому абсолютно все равно, что о нем думают другие.

Однажды после ланча я пропустил тренировку в команде яхтсменов, в которой был капитаном, и решил проследить за Джулией. Я держался поодаль, чтобы остаться незамеченным. Она прошла по бульвару Блэкстоун, свернула на кладбище Суон-Пойнт и забралась на верхнюю точку. Открыла рюкзак, вынула оттуда учебники, толстую папку с конспектами и улеглась перед одной из могил, после чего сказала:

– Выходи, хватит прятаться. – (Я чуть язык не проглотил от страха, вдруг сейчас откуда ни возьмись появится дух, но потом сообразил, что эти слова адресованы мне.) – Если заплатишь четвертак сверху, можешь даже посмотреть вблизи.

Засунув руки в карманы, я вышел из-за большого дуба и стоял там, не понимая, зачем вообще пришел.

– Твой родственник? – Я кивнул на могилу.

Джулия оглянулась через плечо:

– Да. У моей бабушки было место рядом с ним на «Мейфлауэр». – Она посмотрела на меня исподлобья. – Сегодня что, нет крикетного матча?

– Поло, – отвечаю я и улыбаюсь. – Жду, когда приведут моего коня.

Она не поняла шутку… или не посчитала ее смешной.

– Что тебе нужно?

Я не мог признаться, что следил за ней.

– Помощь, – сказал я, – с домашней работой.

Честно говоря, я даже не смотрел, что нам задано. Взял верхний лист из ее папки с конспектами и прочел вслух:

– «Вы едете мимо места страшной автомобильной аварии с участием четырех машин. Видите стонущих от боли людей и лежащие на земле тела. Обязаны ли вы остановиться?»

– Почему я должна помогать? – спрашивает Джулия.

– Ну, по закону не должна. Если вытащишь кого-нибудь и от этого человеку станет хуже, тебя привлекут к суду.

– Я не о том. Почему я должна помогать тебе.

Лист планирует на землю.

– Ты обо мне не слишком высокого мнения, да?

– Я обо всех вас не слишком высокого мнения, точка. Вы кучка недоумков, которые скорее умрут, чем станут общаться с тем, кто не похож на вас.

– А ты не то же самое делаешь?

Она смотрела на меня одно долгое мгновение, после чего принялась убирать свои вещи в рюкзак.

– У тебя ведь есть доверительный фонд? Если нужна помощь, найми репетитора.

Я поставил ногу на один из учебников:

– А ты не стала бы?

– Натаскивать тебя? Ни за что!

– Останавливаться. Увидев аварию.

Ее руки замирают.

– Стала бы. Даже если закон говорит, что никто не отвечает за других, помогать людям, попавшим в беду, – это правильно.

Я сел рядом с ней, так что ее нервно трепещущая рука оказалась рядом с моей.

– Ты и правда в это веришь?

Она опустила взгляд на колени:

– Да.

– Тогда как ты можешь бросить в беде меня?

Я вытираю лицо бумажным полотенцем, которое вытаскиваю из диспенсера, поправляю галстук. Джадж, как обычно, топчется кругами рядом со мной.

– Ты все сделал хорошо, – говорю я псу и треплю его по мохнатому загривку.

Когда я возвращаюсь в свой офис, Джулии уже нет. Керри сидит за компьютером и печатает – редкий момент продуктивной деятельности.

– Она сказала, что если нужна тебе, то ты, черт возьми, сам ее найдешь. Ее слова, не мои. И попросила все медицинские документы. – Керри оглядывается через плечо. – Ну и видок у тебя!

– Спасибо. – Мое внимание привлекает оранжевая бумажка с адресом на столе секретарши. – Ей прислать документы туда?

– Да.

– Я сам этим займусь, – говорю я и сую записку в карман.

Через неделю у той же могилы я развязал шнурки на тяжелых ботинках Джулии Романо. Снял с нее камуфляжную куртку. Ступни были узкие и розовые, как тюльпаны изнутри. Ключицы таили в себе загадку. И стали первым местом, куда я поцеловал ее со словами:

– Я знал, что ты красивая здесь.

Фицджеральды живут в Верхнем Дерби, в доме, какой мог бы принадлежать любой обычной американской семье. Гараж на две машины, алюминиевый сайдинг, в окнах старомодные наклейки со спасающим ребенка пожарным. Когда я оказываюсь на месте, солнце уже скрывается за коньком крыши.

Всю дорогу я пытался убедить себя, что слова Джулии никак не повлияли на мое решение приехать к своей клиентке. Что я сам планировал немного прокатиться, прежде чем возвращаться домой.

Но, по правде говоря, за все годы практики – это первый раз, когда я приехал к кому-то на дом.

Звоню. Дверь открывает Анна:

– Что вы здесь делаете?

– Проверяю, как ты.

– Сколько это стоит?

– Нисколько, – сухо отвечаю я. – Это часть кампании по развитию бизнеса, которую я провожу в этом месяце.

– А-а. – Она складывает на груди руки. – Вы говорили с моей мамой?

– Стараюсь как могу этого не делать. Полагаю, ее нет дома?

Анна качает головой:

– Она в больнице. Кейт снова там. Я думала, вы у них были.