Текст книги "Молитва нейрохирурга"

Но обратиться к страху на уровне духа и чувств – вместо химии – это казалось совершенно естественным и прекрасным. Более того, все это было настоящим и давало то, чего так не хватало науке – лекарство для души.

Да, я заботился и о своей душе: ведь теперь я открыто признал, кем был и во что верил. Я всегда стремился к идеалу – впрочем, этого и стоит ожидать от нейрохирурга, – и мне была прекрасно знакома темная сторона этого чувства. Я остался нейрохирургом, я все так же хотел совершенства, – но я обрел свободу и счастье. Я чувствовал, что стал сильнее и могу совладать с самыми неожиданными проблемами, все время возникающими в ходе операций. Я явно стал лучше находить общий язык с разгневанными родственниками больных. Мне даже казалось, что духовная забота, которую я оказывал, сделала меня лучшим врачом, чем я был.

Иногда мой новый путь словно поощрял меня, хотя сперва все казалось далеко не радужным. Вспоминаю одну старушку, Розу. У нее была аневризма и постоянные головные боли. Аневризму я вылечил, а вот боли продолжались. Так бывает, и довольно часто – просто аневризма ни при чем. Да, временами голова болит именно из-за нее, но далеко не всегда. У большинства людей, страдающих от головной боли, никаких аневризм нет. Я встречался с Розой несколько раз, и мы все время делали снимки: проверить, что лечение помогло. Она была уверена, что боли прекратятся, если операция пройдет успешно, – а значит, раз голова болит, то все прошло не так.

Я пытался объяснить, что это неверный подход, что с аневризмой мы расправились и я уже ничего не могу для нее сделать.

– Ну а с чего тогда голова болит? – все твердила она.

В конце концов, отчасти от раздражения, я предложил помолиться ради того, чтобы головные боли ее оставили, – как молился за нее до и после операции. Роза согласилась. Я накрыл ее лоб ладонью и попросил Бога убрать боль. Молитва была очень краткой, и когда я умолк, она сказала: «Спасибо, доктор, мне лучше», – и вышла из кабинета.

Мы встретились спустя полгода. Я этого совершенно не ожидал и был удивлен, когда увидел ее имя в своем расписании.

– Зачем вы назначили ей консультацию? – спросил я у секретаря. – Мне нечего ей сказать.

– Она очень настаивала, – ответила та.

Помню, я вздохнул. Мне и так нужно было как-то распределить и без того забитый график, чтобы внести другого пациента. Но Роза уже сидела в моей смотровой.

У порога я нацепил улыбку и решил: была не была. Проявлю уважение – бог с ним, с графиком, и пусть даже консультация будет напрасной потерей времени. Роза приветствовала меня широкой улыбкой.

– Чем могу помочь? – спросил я, усевшись в кресло. Я тоже любезно улыбался – как будто располагал всем временем мира.

– У меня болит голова, – сказала она.

Я скрежетнул зубами. Так, надо быть добрее.

– Я же говорил, медицина в вашем случае бессильна. Мы вместе смотрели ангиограммы. Ваша аневризма вылечена, причина боли не в ней. Больше я ничего не могу сделать, – я развел руками и, словно в утешение, добавил: – Но если хотите, я буду рад за вас помолиться.

Она посмотрела на меня, как будто это я чего-то не понимал.

– Так я за тем и пришла, доктор, – сказала она. – Мне не нужны ни операция, ни таблетки. Вы тогда помолились, и все прошло. А месяц назад голова опять разболелась, и вот я здесь.

Она улыбнулась и устроилась поудобнее, готовая принять благословение. Испытывая муки совести – и некую странную легкость, – я подошел к ней, положил ладонь на лоб и попросил Бога, чтобы ее боли ушли. Услышав «аминь», она улыбнулась и сказала: «Спасибо», словно говоря: «И что, я много просила?» Она получила именно то, что искала. Прощаясь, ее близкие сверкали улыбками, жали мне руку и осыпали благодарностями. Больше я никогда ее не видел.

Слезы на наших беседах и после них стали обычным явлением, и я быстро научился из-за них не тревожиться. Я даже стал расценивать их как хороший знак, как искренний отклик на страх или заботу. Люди чувствовали, что в моем кабинете проявлять чувства безопаснее, нежели дома или при друзьях. Я уже привык к слезам и просто раздавал платочки. Много раз люди выходили из моего кабинета, забирая их с собой и промокая глаза после приема и молитвы.

Я понял, насколько привык к ним, когда встретился с Дарлой, стройной блондинкой. Ей было где-то под пятьдесят. У нее нашли аневризму на сонной артерии, в области шеи, и то была наша первая встреча.

Я протянул руку и представился.

– Вы же не будете доводить меня до слез, правда? – тут же спросила она.

Я ничего не ответил, но был сбит с толку. Никто и никогда не задавал мне такого вопроса. Моя растерянность, должно быть, отразилась на лице.

– Я тушь не нанесла, – объяснила она, – а мне на работу потом.

Я был настолько ошарашен, что даже не спросил, почему она решила, будто я заставлю ее плакать, – но уверил ее, что не сделаю этого. Мы обсудили ее случай, и только позже, размышляя об этом, я подумал: наверное, она видела, как другие выходят в приемную в слезах, и боялась того же.

Но хотя хорошие отклики – обычное дело, далеко не все хотят слышать, как врач обращается к Богу или поминает Его. Бывает, люди злятся, противятся, а порой проявляют явную враждебность. И тому, как иметь с ними дело и при этом проявлять к ним столько же душевности, приходилось учиться.

Скептики

Да, большая часть моих пациентов относится к духовной заботе с одобрением. Но некоторые не хотят иметь с ней ничего общего.

Вот, например, Диана. Бизнес-леди сорока трех лет. Букет заболеваний. Помимо нарушений в мозге – диабет, проблемы с почками, проблемы с кожей, депрессия и ряд иных осложнений. Для нормального самочувствия ей требовались целая когорта докторов и масса процедур. На нашей встрече она упомянула, что в прошлом люди плохо с ней обращались. Было ясно, что она считала себя жертвой, и было легко ее пожалеть. Я рекомендовал ей записаться на прием к профессиональному консультанту и в конце встречи предложил помолиться вместе с ней. Она согласилась.

В следующий раз я увидел ее через год – на контрольном осмотре. Аневризма, как и прежде, осталась маленькой. Диана рассказала, что все-таки пошла на консультирование, стала намного сильнее и прекратила принимать антидепрессанты. Я порадовался за нее и перед тем, как встреча завершилась, сказал: – Буду рад за вас помолиться.

– Нет, – резко ответила она. Ее голос внезапно похолодел. – Я учусь разбираться в том, чего хочу и чего не хочу. И мне не нужна молитва.

– Хорошо, – не стал спорить я. – Ценю, что вы так открыто говорите о своих желаниях.

Я проводил ее в приемную, коснулся ее плеча и улыбнулся.

– Вы прошли долгий путь, – сказал я на прощание.

– Спасибо, – она улыбнулась в ответ. Новая уверенность окрыляла ее, и я ничуть не обиделся.

Если болезней нет, тогда люди молитву в штыки и встречают. А те, у кого проблемы с мозгом, почти всегда воспринимают ее доброжелательно.

Или еще одна семейная пара. Приверженцы какого-то из течений «Нью-Эйдж»: я так и не понял, во что они верили. Жена наотрез отказалась от молитвы. Муж все время молчал и грустно смотрел в пол. Интересно, что болел именно он. Уже который раз я замечал: если болезней нет, тогда люди молитву в штыки и встречают. А больные почти всегда относятся к ней доброжелательно – или по крайней мере смиренно.

Был еще один эпизод, один из самых печальных. Семья ярых атеистов. Салли, старушка-мать, никогда в жизни не верила в Бога и внушила детям, что Бог – это сказка для дурачков. Теперь она страдала от дегенеративного заболевания мозга и ей не могли помочь ни лекарства, ни хирургия. Она слабела и явно доживала последние дни. Когда беседа подошла к концу, я предложил помолиться за нее. Сын и дочь едва ли не ворвались между нами.

– Нет, нет, мы в это не верим! – выкрикнул мужчина.

Они закрыли мать, словно верная стража. Но я видел ее страдания. Салли не отказалась. Ее взгляд был полон немой мольбы, и на меня нахлынула огромная печаль.

– Я спрашиваю ее, – спокойно сказал я, пытаясь избежать столкновений. Мы все посмотрели на Салли. Она молчала.

– Она в это не верит, – повторил сын. Он словно вбивал в нее эти слова.

– Она не верит, – эхом присоединилась к беседе дочь, отстраняя меня.

Салли просто молчала. Она ни на что не решалась, казалась невыносимо печальной и явно желала обрести надежду, которую почувствовала в моем предложении. В кабинете воцарилась гнетущая тишина. На мгновение я подумал, не попросить ли детей Салли выйти, – но это стало бы слишком грубым.

Наконец стало слишком поздно что-либо делать или говорить.

– Хорошо, прошу к администратору, – сказал я. Старушка так ничего и не сказала. Дети помогли ей встать и собрать вещи. Я проводил их в молчании, но мое сердце словно сковал лед. Она убедила детей в том, что Бога нет. Теперь, когда настали ее последние дни, они пришли вместе с ней: вернуть долг и убедиться, что она не предаст семейную веру, гласившую, что ей не поможет ничто, кроме нашей науки.

* * *

Однажды именно после молитвы больной осознал, насколько серьезная ему предстоит операция, – даже несмотря на то, что молился я вовсе не с этой целью.

Дэниел, англичанин, разменявший шестой десяток, носил густые усы с завитыми кисточками и был весельчак и балагур: что ни реплика, то шутка. Казалось, он не воспринимал серьезно ни свою болезнь, ни свое лечение, ни саму свою жизнь. Кроме того, он был заядлый курильщик. На каждой нашей встрече с ним была Нелли, его жена. В браке они были давно, и казалось, они очень близки и глубоко любят друг друга.

У Дэниела была аневризма на конце базилярной артерии – одна из самых сложных. Она напоминала колокольчик с широкой шейкой. Базилярная артерия проходит перед стволом мозга и расходится буквой «Т». Аневризма на ее верхушке формируется, когда стенка сосуда слаба, – тогда кровь, доходя до верхнего перекрестка этой «Т», не просто расходится в стороны, а еще и продавливает верхнюю стенку, и на той вырастает пузырь.

Чтобы расправиться с аневризмой, проникнув к мозгу по сосудам, мы заполняем ее мягкими платиновыми катушками, – словно яму асфальтом. Катушки закупоривают ее и не дают расти. Они вводятся прямо в катетер и потом, когда войдут в сосуд, принимают форму сферы. Размеры этих хитроумных маленьких приспособлений варьируются от полутора миллиметров до дюйма. Аневризму-шар, с тонкой шейкой и широкой нижней частью, закупорить ими проще простого: шейка может удержать катушки внутри. А вот если у вас аневризма-колокол с широкой шейкой, катушки рискуют вывалиться, закупорить сосуд и прервать приток крови к мозгу.

Вот такая и была у Дэниела. И что тут применить? Стент? Да, наверное. И не только. Прежде чем вводить катушки, я должен воссоздать стенку сосуда. Значит, нужны еще инструменты. Но чем их больше, тем выше риск!

Я объяснил все это супругам. Дэниел просто отмахнулся. Ну ладно. Кто знает, может, он так со страхом справляется. Форма согласия на операцию повторяла все мои слова и ясно описывала все возможные исходы, включая смерть. Это была очень рискованная операция. Вероятность инсульта, паралича или даже гибели намного превышала обычную. Дэниел подписал форму не глядя и, казалось, выкинул из головы все мысли о риске.

Пока он лежал на каталке и ждал операции, я, как обычно, спросил, могу ли за него помолиться. Его неизменная улыбка вдруг исчезла, а Нелли с тревогой взглянула на меня. Казалось, они спрашивали себя: «Мы не ослышались? Мы в больнице? Нейрохирург спросил нас о молитве?»

– Хорошо, – ответил Дэниел, когда пауза стала неловкой. Я произнес краткую молитву. Когда я открыл глаза, то мог с уверенностью сказать: супруги, как и многие другие до них, глаз не закрывали. Дэниел выглядел как затравленный заяц. Его настроение полностью изменилось: он побледнел и затих. Даже неизменные прибаутки, и те не звучали. С чего бы?

– Нелли, встретимся в приемной после операции, – сказал я.

Операция оказалась невероятно сложной. Аневризма, как и ожидалось, находилась в мозге, на «Т»-образном перекрестке, там, где сосуд расходится в противоположные стороны. Такие там обычно и бывают – только вот тут все было «необычно».

Даже довести катетер до «Т»-образного перекрестка было трудно. Годы курения просто изничтожили сосуды. Позвоночная артерия, по которой я пытался пройти к мозгу, завивалась петлей и сужалась внутри. Сосуды ослабли. А еще в них была груда бляшек. Одно только продвижение по ним заняло два часа.

Даже у здорового человека с широким просветом артерий и вен пройти в больную область мозга сложнее, нежели, скажем, в сердце или в другие органы. Просто там, где артерии входят в головной мозг, приходится обходить резкие углы. Сонная или позвоночная артерии, берущие начало в груди, проходят сквозь шею и переходят в сосуды мозга, образуя множество изгибов толщиной с волосок. Сосуды извиваются, выпрямить их не позволяют кости, а потому те инструменты, что применяются в хирургии сердца, для нас, нейрохирургов, бесполезны. Наши стенты, проволоки и катетеры намного мягче и гибче. Двигаться по нашим территориям нужно осторожно и деликатно, и это очень сложно, независимо от того, насколько здоров пациент. А с Дэниелом было намного сложнее.

В позвоночную артерию, забитую бляшками, я не мог даже ввести катетер. Ее просвет был намного меньше нормального. Изнутри ее усеивали твердые мелкие шишечки. Стенки напоминали гравийную дорогу. Плохо. Очень плохо. Без катетера мы как слепые. Обычно через него я ввожу контраст прямо в артерию, и операционная бригада может делать рентген, – снимки потом проматываются как фильм, и мы понимаем, где аневризма и где инструменты. Теперь, когда подвести катетер ко входу в позвоночную артерию не получалось – она проходила в нескольких сантиметрах от сердца, – контраст пришлось разбавлять, и на добротные снимки надеяться не приходилось. И если бы только это! Так еще и сосуды сдвинулись! Правильно, так и бывает, если в них все время что-то пихать! Аневризма уже находилась в ином месте, и новый снимок был жизненно важен. А особо бесило то, что я не мог довести контраст до нужного места.

У нас две позвоночные артерии. По ним кровь поступает в верхний отдел позвоночника и в ствол мозга. Теперь, когда одну перекрывал катетер, эстафету приняла другая, но она была очень маленькой. Сколько она продержится? Сколько у меня минут? Я не знал. Я понимал только одно: чем скорее мы вытащим катетер, тем скорее к стволу мозга поступит полный приток обогащенной кислородом крови. Операция тянулась гораздо дольше, чем мы предполагали. Я думал продвинуться быстро, но больные сосуды на каждом шагу вызывали задержки.

А теперь и наша «дорожная карта» вдруг резко устарела. Я шел по артериям вслепую – на чувствах, опыте и воображении, позволявшем «видеть» форму сосуда. Я хотел воссоздать шейку аневризмы стентами, – тогда бы я сумел закупорить катушками слабую часть сосудистой стенки. Маленькие и очень мягкие катушки заполняют пустоту и преграждают крови путь, словно плотина. Они похожи на спираль и чаще всего сливаются в шарик, вокруг которого в конце концов затвердевает костная ткань. Так врачи и латают слабые сосуды.

Как правило, перед тем, как ставить стент, нужно проверить, где находится аневризма. Но мы не могли: у нас не было приличного снимка. А если я поставлю стент неверно, есть риск, что катушки выскользнут из аневризмы, заблокируют сам сосуд, и все – обширный инсульт.

Я поставил стент поперек шейки аневризмы, ввел несколько катушек – мне казалось, этого хватит – и стал ждать. Жизненные показатели Дэниела оставались в норме. Мы провели финальную ангиограмму, чтобы увидеть, заделана ли аневризма и все ли сосуды в голове наполнены кровью. Позвоночная артерия в области шеи выглядела слегка шероховатой, как будто операция чуть повредила стенки. Обычно такой ущерб устраняют препараты, разжижающие кровь. Дэниел их и так принимал. Впрочем, его сосуды изначально были столь плохи и так много выдержали за время операции, что ущерб в таких обстоятельствах казался совершенно нормальным. Ангиограмма показала, что все заметные сосуды мозга снабжаются хорошо. Больше мы уже ничего не могли сделать. Я вывел проволоку и катетер и клипировал прокол в бедренной артерии.

Мы все тяжело вздохнули. Операция наконец-то завершилась. Но все закончится лишь тогда, когда больной проснется и мы убедимся, что он может говорить и шевелить пальцами рук и ног. Только тогда мы понимаем, как все прошло, и если все хорошо, можем расслабиться. Мы еще очень многого не знаем о мозге. Даже если ангиограмма и снимки выглядят хорошо, это еще не гарантирует того, что больной очнется без неврологических нарушений. И пока этого не случится, мы цепенеем.

Я отошел выпить воды, потом стал просматривать ангиограммы и заполнять историю, все время ожидая, когда Дэниел очнется от анестезии. Чаще всего больные приходят в себя минут за пятнадцать.

Толстяки могут пролежать дольше: препараты откладываются в жире и выводятся медленнее. Но это был не тот случай. В какой-то момент анестезиолог сказал, что уже время. Но Дэниел так и не проснулся. Неужели во время операции случилось что-то, о чем я не знал? Инсульт? Нет, слава богу, нет. На томограмме все было в порядке.

Можно вздохнуть спокойно лишь тогда, когда больной проснется и мы убедимся, что он может говорить и шевелить пальцами рук и ног.

Дэниел открыл глаза через полтора часа. Еще чуть позже – больные, как правило, к такому времени уже весело болтают, – он едва мог говорить. Слова были невнятными, руки и ноги с одной стороны не шевелились. Эмболический инсульт? Мы сделали МРТ, и да, инсульт был. Небольшой.

Вот только в стволе мозга.

Есть два вида инсультов. Эмболический, он же ишемический – когда бляшка или тромб, оторвавшись от стенки, застревает в артерии и перекрывает приток крови, лишая клетки мозга жизненно важного кислорода. Геморрагический – кровоизлияние – когда разрывается сосуд или аневризма и кровь проникает в мозг. Мы пытались предотвратить второй, закупорив аневризму Дэниела. А случился первый.

Ствол мозга играет важнейшую роль по отношению к другим областям. Значение этого маленького участка поистине огромно. В нем, словно воронка, сходятся нервы, принимающие команды и информацию от коры, и проходят дальше, к спинному мозгу. Ствол отвечает за сознание, за непроизвольные и критически важные функции вроде дыхания и еще много за что. Люди могут жить без лобных долей – но не без ствола мозга. Маленький инсульт, который может пройти незамеченным в переднем мозге, при поражении ствола способен вызвать гемипарез – паралич половины тела, – а то и что похуже.

Я был почти уверен: холестериновая бляшка оторвалась от позвоночной артерии Дэниела и застряла в маленькой артерии, питающей ствол мозга. Слишком маленькая, чтобы разглядеть ее на ангиограмме – но достаточно большая, чтобы вызвать инсульт, – бляшка отсекла кровь от этой маленькой части ствола мозга. За несколько часов стало ясно: Дэниел уже не был прежним, и его прогноз стал неопределенным. Ему могло стать хуже. Могло стать лучше. Он мог остаться паралитиком. Мог онеметь до конца дней. Перед операцией ему давали антикоагулянты – и продолжили давать теперь, поскольку они остались единственным лекарством, приемлемым при его инсульте. Я уже ничего не мог для него сделать – ни как врач, ни как нейрохирург.

Когда мы наконец-то смогли предположить, что случилось, я отправился к Нелли и проводил ее из приемной в коридор.

– Мы вылечили аневризму, – сказал я. – Но во время операции Дэниел перенес инсульт. Процедура была очень сложной из-за его больных сосудов. Хотел бы я сказать вам, каким будет исход, но не могу. Пока еще ничего не ясно. Многие из тех, кто перенес инсульт, восстанавливаются, и мы делаем для вашего мужа все что можем.

Нелли кивнула, а потом выжидательно посмотрела на меня.

– Вы знали про его инсульт?

– Простите? – Я решил, что ослышался.

– Вы знали про инсульт? Потому и молились?

Этот вопрос слегка выбил меня из колеи.

– Нет, – ответил я. – Не знал. Я просто всегда молюсь перед операцией, если больные согласны.

– Просто он очень испугался, когда вы молились, – сказала она. – Он не думал, что все так серьезно.

Вот как? Потому он и был так тих и мрачен!

– Это была очень рискованная операция, и я думал, что объяснил это в полной мере, – сказал я. – Но нет, я не знал, что с ним случится удар. Я прошу о молитве каждого, кому предстоит операция.

Казалось, инсульт расстроил Нелли, но она была довольна тем, что изначально я о нем ничего не знал. Я проводил ее в коридор. Дэниел восстанавливался медленно, но со временем к нему вернулись почти все утраченные способности. Через полгода они пришли ко мне на осмотр. Понятия не имею, как повлиял на них пережитый опыт – и повлиял ли вообще. Естественно, я надеюсь, что Дэниел выздоровел не только телом, но что все происшедшее подтолкнуло их обоих к пересмотру их духовных убеждений. Это остается между ними и Богом.

* * *

Часто молитве противятся родственники. Однажды таким оказался дедушка одной гениальной девочки. Тина училась по программе для одаренных детей, играла на саксофоне и преуспела в словесности и истории. Как-то, играя на саксофоне, она вдруг поняла, что не может дышать через правую ноздрю. Противоотечные препараты не помогали, и семья привела ее на осмотр. Сканирование показало большую сосудистую опухоль напротив сонной артерии. Та заняла правую половину лица, и из-за нее у девочки даже опухла щека.

Тину привели родители, Тэмми и Ричард, и дедушка, доктор Уиллард, который, как я вскоре узнал, был семейным врачом на пенсии. Он был связан с Гарвардом и хотел, чтобы девочку отправили на лечение в Бостон, к его знакомым в один из академических госпиталей. Я сказал, что прекрасно справлюсь с операцией, но он, конечно же, волен обратиться и к другим специалистам. При таких рисках уверенность семьи в хирурге, кто бы то ни был, очень важна.

Часто молитве противятся родственники пациентов.

Я рекомендовал эмболизацию – закупорку сосуда особым «клеем», введенным через артерию, с целью блокировать приток крови в опухоли. Она в данном случае была довольно опасна: опухоль снабжалась кровью не только через сонную артерию, но и через несколько других, в том числе и через глазную. При попадании в эти артерии «клей» мог бы вызвать слепоту или инсульт. Кроме того, операция предстояла долгая, – а чем дольше она идет, тем больше радиации получает больной. Вторая операция, которую предстояло проводить блистательной команде наших черепных хирургов, заключалась в том, чтобы сделать надрезы под глазом Тины и со стороны носа, открыть лицевую область и удалить опухоль, которая вторглась в височную долю мозга.

Тэмми и Ричард были уверены во мне и хотели провести операцию в Сан-Диего. Доктор Уиллард настаивал на том, чтобы его внучку лечили на другом побережье, в Бостоне. В этой слегка неловкой ситуации родители Тины решили все же дать добро моему варианту: эмболизация, а спустя несколько дней – открытая хирургия и удаление опухоли. Когда они пришли на встречу перед операцией, доктор Уиллард сидел вместе с семьей. Я видел, что ему не по душе моя идея, и чувствовал, что он только и ждет какого-нибудь прокола, сигнала о недостатке профессионализма. Я снова объяснил им риски. Потом я обернулся к Тине и нарисовал на доске картинку – гору и извилистую тропинку, ведущую к вершине.

– Ты когда-нибудь ходила в горы? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Но в походы ходила. Они были очень долгие.

– Хорошо, – сказал я. – Тогда мы с тобой пойдем в поход. Он включает две разных операции и две разных дозы анестезии. Ты должна будешь восстановиться после первого перехода, а потом, на этой же неделе, снова отправиться в путь. Это опасный поход. Я уверен, что мы дойдем до вершины, но идти придется долго. Понимаешь?

– Да, – кивнула она.

На первой встрече я спросил Тэмми, воспитывали ли они ребенка в вере или религии. «Нет», – ответила она тогда, а Тина быстро добавила: «Но у нас есть рождественская елка!»

Я никогда не хотел никого смущать, но должен был сделать для больных все что мог. Я знал: мастерства мне хватит. Я уже лечил такие опухоли. Но я хотел предложить Тине нечто большее: молитву. Сердце заходилось как бешеное. Мне было бы гораздо легче, не будь здесь доктор из Гарварда, который, наверное, уже думал, что мы с коллегами и так уступаем его друзьям с Северо-Востока.

– Я всегда молюсь вместе с теми, кому предстоит операция, – смело сказал я. – Позволите мне помолиться за Тину?

Родители удивленно переглянулись. Тэмми кивнула и опустила глаза.

– Я подожду за дверью, – доктор Уиллард резко поднялся, стиснул дверную ручку и вышел. Он явно не хотел принимать в молитве никакого участия. К горлу подкатил ком, – но я должен был сделать все так, как было лучше для девочки. Я подошел к Тине и коснулся ее плеча.

– Господи, спасибо Тебе за Тину, – тихо сказал я. – Ты призываешь нас просить о том, чего мы хотим, и я прошу Твоей помощи. Пусть обе операции пройдут успешно. Пусть они не причинят Тине вреда. Молю Тебя, подари ей и ее родным мир и покой. Во имя Иисуса, аминь.

Тина, казалось, была увлечена. Опыт был для нее новым, и она нисколько не противилась. Тэмми вытерла слезы. С ясным рассудком и в предвкушении я поднялся и проводил их в приемную, где ждал доктор Уиллард.

На следующий день, рано утром, мы встретились в предоперационной.

– Мне сегодня снилось, что опухоль прошла! – воскликнула Тэмми.

Я улыбнулся, услышав в ее голосе надежду. Но когда я осмотрел лицо девочки, то покачал головой. Место опухоли все еще оставалось распухшим: ей было не обойтись без двух долгих операций. Я взял обеих за руки, произнес краткую молитву, и Тину увезли на операцию.

«Господи, сохрани ее», – прошептал я, вводя длинную полую иглу девочке в ногу.

Я надел синий свинцовый костюм-двойку и шейный бандаж – защиту от радиационного «разброса», – хирургическую шапочку с маской и прошел в операционную, где без сознания лежала Тина, завернутая в синюю ткань. Открыто было лишь маленькое пятнышко кожи над бедренной артерией. Операционный стол был подключен к компьютерной установке, стоившей миллионы: благодаря ей мы во всех подробностях видели сосуды мозга сквозь череп. Со мной было двое техников: один – мой ассистент в стерильном халате и перчатках; другой управлял аппаратом и при необходимости открывал для нас препараты, выстроенные позади, на столе. С другой стороны, за столом, защищенный свинцовым стеклом, сидел анестезиолог.

Я коснулся бедра Тины. Артерия мерно пульсировала. Я на мгновение замер, напоминая себе, что это живая девочка, а не проект, о чем легко забыть в этой безжизненной атмосфере.

«Господи, сохрани ее», – прошептал я, вводя длинную полую иглу девочке в ногу.

Мы проникаем через эту артерию, потому что она огибает головку бедра – крупную кость, которая позволяет после операции клипировать место прокола. Сонная артерия гораздо ближе к мозгу. Но давить на шею после операции – намного опаснее.

Ярко-алая кровь закапала из иглы: я проник в артерию. Ввел сквозь иглу проволоку. Вынул иглу. Надел на проволоку коническую пластиковую трубку-проводник, похожую на заостренную соломинку для коктейлей. На конце трубки был одноходовой клапан. Техник подал мне стерильный катетер и проволоку. Я сквозь клапан ввел их в ногу Тины – и двинулся по сосудам к опухоли в голове.

Эндоваскулярная нейрохирургия требует невероятного осязания. Проволоку толщиной меньше миллиметра – и катетер диаметром в два – вы должны провести в бедренную артерию. Потом вы мягко подталкиваете их к сердцу, и катетер скользит за проволокой по общей оси. Проволоку нужно двигать очень аккуратно – вы словно вяжете или прядете на веретене. Робот не справится ни с одной из этих операций. На конце проволока чуть изогнута, и ее можно поворачивать и направлять в разные сосуды. Если вы чувствуете сопротивление, то должны остановиться и разобраться, в чем дело. Необходимо рассчитать каждое движение. Лишние или слишком резкие рывки безумно опасны. Чутье подскажет, с чем вы столкнулись, пока вы следите за тем, как проволока идет сквозь тело.

Я мягко продвигал проволоку и катетер вперед. Сердце Тины слало кровь им навстречу. Вскоре я достиг дуги аорты: отсюда три главных сосуда отходили к шее, лицу и голове. От бедра я шел вверх, против течения крови, теперь же предстояло идти по течению, вместе с потоком, к голове.

Рядом с Тиной, прямо напротив меня, установили большие экраны. Стоило мне надавить на педаль в полу, как машина оживала и показывала прямое изображение нужной мне области. Глядя на экран, я следил за потоком рентгеновских лучей и видел, как между белых легких бьется серое сердце Тины. Черная металлическая проволока резко выделялась на сером фоне. Мы дотошно проверяем, чтобы ни в проволоках, ни в контрастном агенте не было воздушных пузырьков, – ведь все, что мы вколем, отправится в мозг, который всасывает кровь как пылесос. Я знал, какая из трех ветвей вела к опухоли.

Я не сводил глаз с экрана и, пройдя чуть больше метра, повернул проволоку. Та крутанулась и вошла в сонную артерию. Я выверял каждый шаг. Только чувства – и знание того, как отходят разные артерии от дуги аорты.

Операция шла хорошо. Слава богу, Тина была такой юной. Чем старше люди, тем более извилисты их сосуды и тем труднее добраться до нужного места. Больше часа может уйти только на установку катетера, как было с Дэниелом. Артериосклероз, кальцификация, общее отклонение сосудов, – все это искажает форму сосудов, и по ним очень трудно пройти. Выпрямлять их опасно: бляшки могут оторваться, дойти до мозга и вызвать инсульт. С молодыми, эластичными сосудами работать намного легче. А у Тины они были очень гибкими.

Главная цель при эндоваскулярной нейрохирургии – верно выставить катетер в сонной артерии на шее. Это «база». Отсюда я проникаю в мозг – или в лицо, как сейчас – при помощи еще более тонкой трубочки, микрокатетера. Эндоваскулярная хирургия похожа на хирургию в виртуальной реальности. Область операции попадает под поток рентгеновских лучей, и под ним проявляются все проволоки, шарики и стенты с металлическими маркерами.

Рентген и контраст, без которых не увидеть сосуды – дорогая цена. Не только в финансовом, но и в физическом плане. Контраст вреден для почек, и использовать его нужно редко. Особенно на ребенке.

Каждый раз, когда я нажимаю на педаль аппарата, чтобы заглянуть внутрь тела, больной получает дозу радиации. Я тоже – но меньшую. Радиация вредна. Говорят, вскоре два процента от всех случаев раковых заболеваний будут вызваны радиацией, под которую люди попадают в больницах во время тестов и операций. А потому приходится балансировать между необходимостью обновлять информацию, получаемую с контрастом и дозой радиации, и совершением самых эффективных действий на основе той информации, которая уже есть. Если операция длится долго, в облученном месте, где рентгеновские лучи проходят через голову, могут выпасть волосы и начнется раздражение кожи. Волосы отрастут за полгода, но вред от радиации не исчезнет – и к ней нельзя прибегать просто так.