Текст книги "Кролик, беги"

– У тебя память лучше, чем у меня, – говорит Тотеро.

Официант возвращается, и Тотеро, не дожидаясь, пока ему подадут, берет стакан прямо с подноса.

– Ну вот, – продолжает Кролик, – мы приходим и начинаем играть, а там эта пятерка фермеров топчется по площадке, и мы с ходу набираем пятнадцать очков, и я ничего не принимаю близко к сердцу. А на сцене сидит всего десятка два зрителей, и игра эта вовсе не зачетная, и все это не важно, и у меня появляется такое удивительное чувство, будто я могу все на свете, и мне надо только бегать просто так, пасовать, и больше ничего, и вдруг я вижу, понимаете, вижу, что действительно могу все на свете. Во второй половине я делаю всего каких-нибудь десять бросков, и каждый мяч летит прямо в корзину, не то что ударяет в обод, а даже и не задевает, будто я камушки в колодец бросаю. А эта деревенщина носится туда-сюда, они все мокрые, а запасных у них всего только двое, но наша команда не в их лиге, так что им тоже все равно, и единственный рефери наклоняется над краем сцены и разговаривает с их тренером. Средняя школа «Иволга». Вот так, а потом их тренер приходит в раздевалку, где переодеваются обе команды, достает из шкафчика кувшин сидра и пускает по кругу. Неужели вы не помните? – Как странно, даже смешно, почему они никак не могут понять, чту в этом было такого особенного. Он снова принимается за еду. Остальные уже поели и теперь выпивают по второй.

– Да, сэр, Как-вас-там, вы и вправду милый мальчик, – говорит Маргарет.

– Не обращай внимания, Гарри, – замечает Тотеро. – Шлюхи всегда так разговаривают.

Рука Маргарет, оторвавшись от стола, пролетает мимо ее тела и бьет его прямо в зубы.

– Один – ноль, – хладнокровно произносит Рут.

Все происходит так тихо, что китаец, который убирает со стола тарелки, не поднимает головы и явно ничего не слышит.

– Мы уходим, – объявляет Тотеро и пытается встать, но натыкается бедром на край стола, застревает и стоит, ссутулясь, как горбун. От удара рот его чуть-чуть скривился, и Кролик отводит глаза от этой двусмысленной болезненной смеси бравады, стыда и, что еще хуже, гордости, скорее даже тщеславия. С искаженных кривой ухмылкой губ слетают слова:

– Вы идете, дорогая?

– Сукин сын, – отзывается Маргарет; однако ее крепкое, как орешек, тельце выскальзывает из кабинки, и она оглядывается посмотреть, не оставила ли она сигарет или кошелька. – Сукин сын, – повторяет она, и в невозмутимости, с какой она это произносит, есть даже что-то красивое. Вид у них с Тотеро теперь более спокойный, решительный и как бы даже суровый.

Кролик хочет выскочить из-за стола, но Тотеро поспешно кладет ему на плечо руку; твердое прикосновение этой тренерской руки Кролик, сидя на скамейке, частенько ощущал незадолго до того, как шлепок по спине отправлял его на баскетбольную площадку.

– Нет, нет, Гарри. Оставайся. Не все сразу. Пусть наша грубость тебя не смущает. Ты бы не мог дать мне на время машину?

– Что? Мне же без нее никуда не попасть.

– Да-да, ты прав, ты совершенно прав. Прости, пожалуйста.

– Да нет, я хотел сказать, что если она вам нужна… – Ему не хочется одалживать автомобиль, который принадлежит ему лишь наполовину.

Тотеро это понимает.

– Нет-нет. Нелепая идея. Спокойной ночи.

– Обрюзгший старый болван, – говорит ему Маргарет.

Взглянув на нее, Тотеро суетливо опускает глаза. Гарри видит, что она права, Тотеро и вправду обрюзг, лицо его искривилось, как спущенный баллон. Однако этот «баллон» смотрит на Кролика словно распираемый какой-то важной мыслью, тяжелой и бесформенной, как вода.

– Куда ты денешься? – спрашивает Тотеро.

– Все будет о’кей. У меня есть деньги. Я возьму номер в гостинице, – отвечает Кролик. Отказав Тотеро, он хочет, чтобы тот поскорее ушел.

– Дверь моей обители открыта, – говорит Тотеро. – Правда, там всего одна койка, но можно сделать матрас…

– Нет, нет, – резко возражает Кролик. – Вы спасли мне жизнь, но я не хочу садиться вам на шею. Все будет хорошо. Я и без того не знаю, как мне вас благодарить.

– Мы еще побеседуем, – обещает Тотеро; рука его дергается и как бы случайно шлепает Маргарет по заду.

– Я готова тебя убить, – говорит ему Маргарет, и они удаляются. Похожие со спины на отца с дочерью, они минуют стойку, возле которой шепчется с девушкой-американкой официант, и выходят сквозь стеклянную дверь, Маргарет впереди. Словно так и надо, словно они – деревянные фигурки, входящие и выходящие из старинного барометра.

– Господи, в какой же он скверной форме.

– А кто в хорошей? – интересуется Рут.

– Хотя бы вы.

– Вы хотите сказать, что у меня хороший аппетит?

– Послушайте, у вас какой-то комплекс насчет того, что вы такая большая. Вы совсем не толстая. Вы пропорционально сложены.

Она смеется, потом умолкает, смотрит на него, снова смеется, берет его обеими руками за плечо и говорит:

– Кролик, вы истинно христианский джентльмен.

Оттого что она назвала его по имени, его обдает волнующим теплом.

– За что она его ударила? – спрашивает он и хихикает, боясь, что ее руки, лежащие у него на плече, игриво ткнут его в бок. Ее крепкая хватка не исключает такой возможности.

– Ей нравится бить людей. Однажды она ударила меня.

– Наверняка вы сами напросились.

Она убирает руки и кладет их обратно на стол.

– Так ведь и он напросился. Ему нравится, когда его бьют.

– Вы его знаете? – спрашивает он.

– Она мне про него рассказывала.

– Это еще не значит, что вы его знаете. Эта девка глупа.

– Что верно, то верно. Вы даже и представить себе не можете, до чего она глупа.

– Еще как могу. Я женат на ее двойняшке.

– У-у-у! Женат.

– Слушайте, что вы там говорили насчет Ронни Гаррисона? Вы его знаете?

– А что вы там говорили насчет того, что вы женаты?

– Да, я был женат. И до сих пор женат.

Он жалеет, что заговорил об этом. Огромный пузырь, сознание чудовищности его положения теснит ему сердце. Так бывало в детстве, когда, субботним вечером возвращаясь домой, он вдруг осознавал, что все кругом – деревья, мостовая, – все это жизнь, единственная, неповторимая действительность.

– Где она?

Этого еще не хватало – попробуй-ка ответить на вопрос: куда могла пойти Дженис?

– Она, наверно, у своих родителей. Я только вчера ее бросил.

– А, так это просто отпуск. Вы ее не бросили.

– Да нет, пожалуй, бросил.

Официант приносит им блюдо кунжутных пирожных. Кролик на пробу берет одну штуку, он думает, что они твердые, и с удовольствием ощущает, как сквозь тонкую оболочку семян проступает мягкое тягучее желе.

– Ушли совсем ваши друзья? – спрашивает официант.

– Не беспокойтесь. Я заплачу, – отвечает Кролик.

Китаец поднимает свои вдавленные брови, морщит в улыбке губы и уходит.

– Вы богатый? – интересуется Рут.

– Нет, бедный.

– Вы и вправду собираетесь ночевать в гостинице?

Оба берут по нескольку пирожных. На блюде их штук двадцать.

– Да. Сейчас я расскажу вам про Дженис. Я не собирался ее бросать до той самой минуты, когда я от нее ушел. Мне вдруг стало ясно, что иначе и быть не может. В ней пять футов шесть дюймов, она смуглая…

– Не желаю про нее слушать. – Голос Рут звучит решительно; когда она, закинув голову, вглядывается в светильники на потолке, ее разноцветные волосы приобретают однородный темный оттенок. Волосам свет льстит больше, чем лицу, – на обращенной к Гарри стороне ее носа из-под пудры проступают какие-то пятна или прыщи.

– Не желаете, – говорит Кролик. Пузырь скатывается с груди. Раз это никого не беспокоит, почему это должно беспокоить его? – О’кей. О чем мы будем говорить? Сколько вы весите?

– Сто пятьдесят.

– Да вы же просто крошка. Второй полусредний вес. Кроме шуток. Кому нужна кожа да кости? Каждому фунту вашего веса просто цены нет.

Он болтает просто так, от радости, но что-то в его словах заставляет ее насторожиться.

– Уж очень вы умный, – замечает она, поднимая к глазам пустой бокал. Это плоская вазочка на коротенькой ножке, вроде тех, в каких подают мороженое на пижонских вечеринках по случаю дня рождения. Бледные дуги отраженного света проплывают по ее лицу.

– Про свой вес вы тоже не желаете говорить. Гм. – Отправив в рот еще одно пирожное, он ждет, чтобы прошло первое ощущение острого вкуса желе. – Ладно, переменим пластинку. Что вам требуется, миссис Америка, так это Чудо-Терка. Сохраняет витамины. Снимает излишек жиров. Один поворот пластмассового винта, и вы можете натереть морковь или наточить карандаши вашего супруга. Годится на все случаи жизни.

– Бросьте. Бросьте дурака валять.

– Ладно.

– Поговорим о чем-нибудь приятном.

– Ладно. Начинайте вы.

Она откусывает пирожное и смотрит на него, улыбаясь полным ртом и потешно опустив уголки туго надутых губ; когда она жует, на лице ее изображается безмерное удовольствие. Наконец она глотает, широко раскрывает круглые голубые глаза, коротко вздыхает, хочет что-то сказать, но вместо этого смеется прямо ему в лицо.

– Обождите, – говорит она, – сейчас. – Затем заглядывает в свой бокал, сосредоточенно думает, но наибольшее, на что она способна, – это заявление: – Не надо жить в гостинице.

– Придется. Скажите, какая лучше.

Интуиция подсказывает ему, что она много чего знает про гостиницы. Там, где ее шея незаметно переходит в плечо, белеет мелкая ложбинка, в которую, свернувшись клубочком, ложится его внимательный взгляд.

– Они все дорогие, – говорит она. – Все дорого. Даже моя маленькая квартирка и та дорогая.

– Где ваша квартира?

– Тут неподалеку. На Саммер-стрит. Второй этаж, над кабинетом врача.

– Вы там одна живете?

– Да. Моя подруга вышла замуж.

– Как же вы платите за квартиру, если нигде не работаете?

– Что вы хотите этим сказать?

– Ровно ничего. Вы же сами говорили, что нигде не работаете. Она правда дорогая?

Рут смотрит на него с той любопытной настороженностью, которую он заметил с самого начала, еще возле счетчиков на автостоянке.

– Квартира, – поясняет он.

– Сто десять в месяц. Не считая света и газа.

– И вы нигде не работаете.

Она смотрит в бокал и раскачивает его обеими руками, отчего отраженный свет пробегает по краю стекла.

– О чем вы думаете? – спрашивает Кролик.

– Просто удивляюсь.

– Чему?

– Какой вы умный.

Не поворачивая головы, он чувствует дуновение легкого ветерка. Ага, вот куда она клонит, а он еще сомневался.

– Ну так вот что я вам скажу. Почему бы мне не помочь вам уплатить за квартиру?

– С какой стати?

– По доброте сердечной, – отвечает он. – Десятку?

– Мне нужно пятнадцать.

– За свет и газ. О’кей, о’кей.

Ему не совсем ясно, что делать дальше. Они сидят и смотрят на пустое блюдо, где лежала пирамидка кунжутных пирожных, – они их все съели. Появившийся официант удивленно переводит глаза с блюда на Кролика, с Кролика на Рут – все это в течение секунды. Он подает им чек на девять шестьдесят. Кролик кладет на чек десятку и доллар, а рядом еще десятку и пятерку. Он подсчитывает, что остается в бумажнике, – три десятки и четыре доллара. Когда он поднимает голову, деньги Рут уже исчезли с полированного стола. Он встает, берет ее мягкое пальтишко, подает ей, и, словно большая зеленая рыба, его добыча тяжело поднимается, выходит из кабинки и безучастно позволяет надеть на себя пальто. По десять центов фунт, подсчитывает он.

И это сверх ресторанного счета. Подойдя со счетом к стойке, он протягивает девушке десятку. Она хмуро отсчитывает сдачу; жуткая пустота ее глаз аккуратно обведена тушью. Простое лиловое кимоно никак не вяжется с пружинистым перманентом и нарумяненным испитым лицом с типично американской кислой миной. Когда она кладет монеты на розовое блюдце для сдачи, он отмахивается от кучки серебра и, добавив еще доллар, показывает на молодого китайца, который торчит возле девушки, не спуская с них глаз.

– Польшое спасипо, сэр. Польшое спасипо, – говорит он Кролику. Однако его благодарности не хватает даже на то время, в течение которого они успевают скрыться из виду. Когда они направляются к стеклянной двери, он поворачивается к кассирше и тонким голосом с тщательно отработанными интонациями продолжает свой рассказ: «…и тогда тот второй парень ему говорит…»

Вместе с этой самой Рут Кролик выходит на улицу. Справа, в сторону от горы Джадж, сияет центр города – путаница огней, обведенные неоном контуры: башмак, земляной орех, цилиндр, реклама пива «Подсолнечник» – зеленый неоновый стебель высотой с шестиэтажное здание и желтая, как вторая луна, сердцевина цветка. Кварталом ниже слышатся торопливые монотонные удары колокола, шлагбаум на железнодорожном переезде – два длинных ножа с красными кончиками, – опускаясь, врезается в мягкую массу неона, и движение, постепенно замедляясь, останавливается.

Рут сворачивает налево, в тень горы, Кролик следует за ней; они идут вверх по скрипучей мостовой. Покрытый асфальтом склон – точно погребенный голос, нежданное эхо земли, которая была здесь задолго до города. Мостовая кажется Кролику тенью прозрачного дайкири; ему весело, и он подпрыгивает, чтобы попасть в ногу со своей дамой. Ее глаза обращены к небу, в котором яркое созвездие гостиницы «Бельведер» смешивается со звездами над горой Джадж. Они шагают молча, а позади с пыхтением и скрежетом ползет через переезд товарный состав.

Ага, вот в чем дело – сейчас он ей явно не нравится, совсем как той шлюхе в Техасе.

– Слушайте, вы хоть раз поднимались на вершину? – спрашивает он.

– Ну да. В автомобиле.

– Когда я был маленький, – говорит он, – мы часто ходили наверх, только с другой стороны. Там такой густой мрачный лес, и однажды я наткнулся на развалины старого дома – просто дыра в земле да несколько камней; наверняка ферма какого-нибудь пионера.

– Я была наверху только раз, ездила на машине с одним нахальным типом.

– С чем вас и поздравляю, – отзывается он, раздосадованный той жалостью к себе, которая таится под ее резким тоном.

Чувствуя, что он это понял, она огрызается:

– На что он мне сдался, этот ваш пионер?

– Не знаю. Пригодится. Вы ведь американка.

– Подумаешь! С таким же успехом я могла бы родиться мексиканкой.

– Ну нет, для этого надо быть поменьше ростом.

– Знаете, вы просто свинья.

– Брось, детка, – отвечает он, обнимая ее широкую талию. – По-моему, я довольно чистоплотный.

– Как бы не так.

С Уизер она сворачивает налево и отстраняет его руку. Теперь они на Саммер-стрит. Кирпичные фасады сливаются в один сплошной темный фасад. Номера домов вставлены в полукруглые цветные оконца над входными дверями. В зеленовато-оранжевом свете маленькой бакалейной лавки на углу видны силуэты болтающихся на углу мальчишек. Супермаркеты вытесняют эти мелкие лавчонки, заставляют торговать до поздней ночи.

Обняв ее, он просит:

– Ну хватит. Будь паинькой.

Он хочет показать ей, что грубыми речами его не оттолкнешь. Она хочет, чтобы он довольствовался только ее тяжелым телом, тогда как он хочет, чтобы женщина принадлежала ему целиком, легкая как перышко. К его удивлению, она, повторяя движение его руки, тоже обнимает его за талию. Идти в таком положении неудобно, и у светофора они разъединяются.

– По-моему, в ресторане я тебе понравился. Я ведь старался угодить Тотеро, говорил ему, какой он был замечательный.

– По-моему, ты говорил только о том, какой замечательный был ты.

– А я и был замечательный. Факт. Теперь-то я почти ни на что не годен, а раньше я и вправду здурово играл.

– А знаешь, что я здурово делала?

– Что?

– Стряпала.

– Это как раз то, чего не умеет моя жена. Бедняжка.

– Помнишь, в воскресной школе нам вечно талдычили, что Господь Бог наделил каждого каким-нибудь талантом? Так вот, мой талант – это стряпня. Я мечтала стать замечательной стряпухой.

– Ну и что, стала?

– Не знаю. Я ведь редко обедаю дома.

– Почему?

– В нашем деле без этого нельзя, – отвечает она, и он умолкает. Он не думал о ней так грубо. Ему становится страшно. Если так, то ее любовь сулит слишком уж много.

– Ну вот я и пришла, – говорит она.

Ее дом кирпичный, как и все остальные на западной стороне улицы. Через дорогу, словно серая штора под фонарем, высится большая, выстроенная из известняка церковь. Они входят в подъезд под цветным оконцем. В вестибюле ряд звонков под медными почтовыми ящиками, лакированная подставка для зонтов, резиновый коврик на мраморном полу и две двери: справа – с матовым стеклом, прямо – с небьющимся проволочным стеклом, сквозь которое видна лестница, покрытая резиновыми дорожками. Рут вставляет в эту дверь ключ, а Кролик читает на второй двери позолоченную надпись: «Д-р Ф.-Кс. Пеллигрини».

– Старая лиса, – замечает Рут и ведет его по лестнице наверх.

Она живет этажом выше. Ее дверь в дальнем конце покрытого линолеумом коридора, ближе к улице. Пока Рут скребет ключом в замке, он стоит у нее за спиной. В холодном свете уличного фонаря, проникающем сквозь четыре неровных стекла в окне, возле которого он стоит, – эти синие стекла на вид такие тонкие, что кажется, сто`ит к ним прикоснуться, как они тотчас же лопнут, – его неожиданно охватывает дрожь: сперва начинают дрожать ноги, потом кожа на боках. Наконец ключ поворачивается в замке и дверь открывается.

Войдя в квартиру, Рут тянется к выключателю; Кролик, оттолкнув руку, поворачивает ее к себе и целует. Это какое-то безумие; он хочет ее раздавить; моторчик у него под ребрами удваивает и учетверяет это желание – давить, давить что есть силы; это не любовь, что взглядом скользит по коже, ни своей, ни ее кожи он не ощущает, ему хочется только вдавить ее сердце в свое, чтобы раз и навсегда ее утешить. Она вся сжимается. Податливая влажная подушечка губ, охотно принявших его поцелуй, твердеет и высыхает, и, как только Рут удается откинуть голову и высвободить руку, она отталкивает ладонью его подбородок, словно желая выбросить его череп обратно в коридор. Пальцы ее скрючиваются, и длинный ноготь впивается в нежную кожу у него под глазом. Он отпускает ее. Чудом уцелевший глаз косит, шея начинает ныть.

– Убирайся, – говорит она. В свете, падающем из коридора, ее пухлое помятое лицо кажется уродливым. Он закрывает дверь пинком ноги.

– Перестань, – говорит он. – Я же хотел тебя приласкать.

В темноте он видит, что ей страшно; он чует этот страх в изгибе ее крупного тела, как язык чует кровь в полости из-под вырванного зуба. Самый воздух как бы велит ему стоять недвижимо; его душит беспричинный смех. Ее страх и его внутренняя уверенность очень уж не вяжутся друг с другом – он-то ведь знает, что не причинит ей вреда.

– Приласкать? – отзывается она. – Скорее, задушить.

– Я так любил тебя весь вечер, – продолжает он. – Мне надо было вытеснить эту любовь из своего организма.

– Знаю я ваши организмы. Пшик – и все.

– Со мной так не будет, – обещает он.

– Пусть лучше будет. Я хочу, чтоб ты поскорее отсюда убрался.

– Неправда.

– Вы все воображаете себя замечательными любовниками.

– А я такой и есть. Я – замечательный любовник, – уверяет он и, гонимый волной алкоголя и возбуждения, словно в забытьи, подается вперед.

Она отступает, но не настолько быстро, чтобы он не успел почувствовать, что каверна ее страха затянулась. В свете, проникающем с улицы, он видит, что они в маленькой комнате, обстановку которой составляют два кресла, кровать-диван и стол. Рут идет в соседнюю комнату, чуть побольше, с двуспальной кроватью. Штора наполовину опущена, и в низких лучах света каждый бугорок на покрывале отбрасывает тень.

– Ладно, заходи, – говорит она.

– Куда ты? – отзывается он, заметив, что она взялась за ручку двери.

– Сюда.

– Ты хочешь там раздеваться?

– Да.

– Не надо. Позволь мне раздеть тебя. Ну пожалуйста.

Он так поглощен этой мыслью, что подходит и берет ее за руку. Она уклоняется от его прикосновения.

– Я смотрю, ты привык командовать.

– Пожалуйста, прошу тебя.

– Слушай, я не знаю, что ты хочешь получить за свои пятнадцать долларов, а только я должна подумать о себе.

– В таком случае верни мне пятнадцать долларов.

Она пытается уйти, но теперь он крепко держит ее за руку.

– Ты так командуешь, словно мы муж и жена.

Его снова обдает прозрачной волной, и он еле слышно шепчет:

– Ну что ж, пожалуй.

Так стремительно, что она не успевает шевельнуть руками, висящими вдоль тела, он опускается на колени у ее ног и целует на пальце то место, где должно быть кольцо. Потом начинает расстегивать ремешки ее туфель.

– И зачем только женщины ходят на высоких каблуках? – спрашивает он и таким сильным рывком поднимает ей ногу, что она вынуждена схватить его за волосы, чтобы не упасть. – Неужели у тебя от них ноги не болят?

Он швыряет в соседнюю комнату одну туфлю с переплетенными ремешками, вслед за ней вторую. Ее ноги теперь твердо стоят на полу. Схватив ее за лодыжки, он начинает с силой растирать округлые толстые икры. Массируя, он всегда нервничает.

– Идем, – говорит Рут. Голос ее слегка напряжен – она боится упасть, потому что он всем своим весом пригвоздил ей ноги к полу. – Ложись в постель.

Завороженная его волей, она движется скованно и робко. Он тоже робеет. Дрожа всем телом, он подводит ее к кровати и начинает искать застежку платья. Нашарив на спине пуговицы, он не может сразу их расстегнуть, потому что берется за петли не с той стороны.

– Дай я сама.

– Не спеши, я расстегну. Ты должна радоваться. Ведь это наша брачная ночь.

– По-моему, ты просто спятил.

Он грубо поворачивает ее к себе, и его снова обуревает неуемное желание ее утешить. Он касается ее густо накрашенных щек, и, когда он смотрит сверху на затененное сердитое лицо, она кажется ему совсем маленькой. Он ласково тянется к ее глазу, пытаясь поймать губами биение пульса на веке, пытаясь внушить ей, что в эту ночь не надо торопиться. Рискуя вызвать смех своей бесстрастной осторожностью, он целует второй глаз, потом, возбужденный собственной нежностью, поддается страсти и так неистово кусает и лижет ей лицо, что она и в самом деле смеется от удовольствия и отталкивает его. Он прижимает ее к себе, наклоняется и вдавливает зубы в мягкую горячую ложбинку у основания шеи. Ожидая укуса, Рут испуганно вздрагивает и упирается ему ладонями в плечи, но он не отпускает ее и, чуть не задушив в объятиях, кричит, что ему нужно не ее тело, а она, она вся. Хотя слов не слышно, Рут все понимает и говорит ему:

– Не старайся доказать, какой ты замечательный любовник. Делай свое дело и катись.

– Ишь ты какая умница.

Подняв руку, чтобы ее ударить, он сдерживается и предлагает:

– Ударь меня. Валяй. Тебе ведь очень хочется. Отколоти меня как следует.

– О господи, эта канитель на всю ночь.

Он хватает ее вялую руку, нацеливает на себя, но она сгибает пальцы и легонько шлепает его по щеке.

– Бедняжка Маргарет, вот как ей приходится поступать с этим старым подонком, твоим приятелем.

– Не говори о них, – умоляет он.

– Проклятые мужчины. Непременно хотят сделать больно или чтобы больно сделали им.

– Я вовсе этого не хочу. Ни того ни другого. Честное слово.

– Тогда какого дьявола ты канителишься? Раздевай меня, и все.

– Ну и язычок у тебя, – вздыхает он.

– Мне очень жаль, если я тебя шокирую. – В голосе ее звучит металлическая нотка.

– Нет, ничуть не шокируешь, – отвечает он и, всерьез приступив к делу, берется за подол ее платья. Глаза его теперь настолько привыкли к темноте, что ясно различают зеленый цвет ткани. Когда он тянет платье вверх, она поднимает руки, и голова ее на секунду застревает в узком вороте. Она сердито трясет головой, платье высвобождается и бесформенным теплым комком падает ему на руки. Он швыряет его на маячащий в углу стул.

– Ох, до чего ж ты хороша! – восклицает он.

В серебристой комбинации она похожа на привидение. Стаскивая через голову платье, он растрепал ей прическу. Хмуро глядя на него, Рут быстро вынимает шпильки, и волосы густыми кольцами рассыпаются по плечам. В комбинациях все женщины похожи на новобрачных.

– Не столько хороша, сколько толста, – отзывается она.

– Нет, ты такая… – В мгновение ока он поднимает на руки эту огромную сахарную глыбу, обтянутую прозрачной комбинацией, и несет к кровати.

– Ты меня поднял. Теперь у тебя ничего не получится.

Яркий свет из окна падает ей прямо на лицо, резко обводя чернотой морщины на шее.

– Опустить штору?

– Да, пожалуйста. Уж очень тут уныло.

Он подходит к окну посмотреть, о чем она говорит. На противоположной стороне видна только церковь – серая, мрачная, самоуверенная. За окном-розеткой все еще горит свет, и в городской ночи этот красный, лиловый и золотой кружок кажется дырой, которую пробили в реальном мире, чтоб люди увидели за ним неземное сияние. Кролика охватывает благодарность к создателям этой красоты, и он виновато опускает штору. Стремительно обернувшись, он видит, что глаза Рут следят за ним из теней; они тоже кажутся пробоинами на поверхности. На изгибе ее бедра серебрится полумесяц, и кажется, будто самое ощущение ее тяжести источает какой-то аромат.

– Ну, что там на тебе еще осталось? – Сняв пиджак, Кролик швыряет его прочь. Он любит разбрасывать одежду – разлетаясь во все стороны, вещи подчеркивают нарастающую наготу. – Чулки?

– С ними не так-то просто, – отвечает она. – Они могут поползти.

– Тогда снимай сама.

Сидя на кровати, она мягкими кошачьими движениями ловко выскальзывает из тонкой паутины эластика, шелка и хлопка. Сняв и аккуратно скатав чулки, она засовывает их в щель между матрасом и спинкой кровати. Кролику кажется, что он парит в темном, загадочном, лишенном всех измерений пространстве и где-то совсем рядом, за углом, его ждет нежная, прекрасная женщина. Когда он выпрямляется, стоя на коленях у кровати, Рут в его глазах приобретает размеры какого-то необъятного континента; сбившаяся кверху комбинация белеет, как снежная шапка на Северном полюсе.

– Какая ты большая.

– Слишком большая.

– Нет, ты послушай. Ты добрая.

Просунув ладонь под ее горячий затылок, он рывком поднимает ее и стягивает через голову комбинацию. Она скатывается легко, словно жидкость, – одежда сама собой спадает с женщины, которая хочет, чтобы ее раздели. Прохладная впадина, которую он нащупывает у нее на пояснице, сливается в его мыслях с прозрачной тенью. Кролик целует это место. Там, где кожа белее, она прохладнее. Он отодвигается, садится в уголке кровати и впивает зрелище этой чистой наготы. Когда она, прижав правую руку к груди, подняла левую, на пальце блеснуло кольцо. Ее застенчивость ему льстит – это признак чувства. Всей своей тяжестью она опирается на вытянутую руку. Свет падает на нее справа; бесшумно повернувшись, она застывает в этой стыдливой грациозной позе, одной лишь неподвижностью защищаясь от его взгляда. Она не меняет позы, и белизна начинает резать ему глаза. Когда наконец раздается ее голос, он даже вздрагивает.

– Ну а ты?

Он все еще одет вплоть до галстука. Пока он вешает на стул брюки, стараясь сохранить складку, Рут забирается под одеяло. Стоя над ней в одном белье, он спрашивает:

– Теперь на тебе и вправду больше ничего нет?

– Так ты же сам велел все снять.

Он вспоминает, как блеснуло что-то у нее на пальце.

– Дай кольцо.

Она выпрастывает из-под одеяла руку, и он осторожно свинчивает с припухшего сустава толстое латунное кольцо. Он задумчиво смотрит на нее сверху вниз. Она накрыта до самого подбородка, бледная рука на одеяле свернулась, как змея.

– Больше ничего?

– Одна кожа, – отзывается она. – Иди сюда. Ложись.

– Ты меня хочешь?

– Не обольщайся. Я хочу, чтоб это поскорее кончилось.

– У тебя все лицо в коросте.

– Перестань меня оскорблять.

– Я просто очень люблю тебя. Где взять салфетку?

– Черта с два я позволю мыть себе лицо!

Он идет в ванную, зажигает свет, находит махровую салфетку, смачивает под горячим краном, выжимает, гасит свет. Когда он возвращается в комнату, Рут смеется.

– Что тут смешного? – удивляется он.

– В этом дурацком белье ты и впрямь похож на кролика. Я думала, только маленькие дети носят эластичные трусики.

Он смотрит вниз на свою майку и плотно прилегающие трусы, довольный и еще больше возбужденный. Звук его имени ощущается как физическое прикосновение. Она поняла, что он не такой, как все. Когда он прикладывает шероховатую ткань к ее лицу, она пытается вырваться, совсем как Нельсон, однако он – умудренный опытом отец – продолжает свое привычное дело. Он протирает ей лоб, щеки, засовывает кончик салфетки в ноздри и, не обращая внимания на то, что она, пытаясь увернуться, извивается всем телом, стирает ей с губ помаду, заглушая слова. Когда он наконец отпускает ее руки и убирает салфетку, она мельком взглядывает на него и молча закрывает глаза.

Он стоит, прижимая салфетку к своему лицу. Потом подходит к изножью кровати, швыряет салфетку в сторону ванной, сбрасывает белье, ныряет в постель и скрывается в длинном темном пространстве между простынями.

В их взаимном проникновении таится какая-то грусть. Уткнувшись лицом ей в шею, он впивает мятный запах ее волос. Тонкими легкими руками прижимая его к себе, она приподнимается с подушки.

– Хорошо, – одобрительно шепчет он.

– Хорошо, – отзывается она.

– Ты красивая.

Ей кажется, что она стала прозрачной, что он видит ее сердце. Она обогнала его и теперь ждет, а он в трепетном апогее нежности снова и снова обводит большим пальцем крутой изгиб ее бровей.

– Ну как? – спрашивает она наконец.

– Ты красивая.

Он смотрит ей в лицо, и в глубоких тенях ему чудится грустное всепрощение, словно она знает, что в последний миг любви он предал ее своим отчаянием. Природа ведет тебя как мать, но, едва заполучив свою награду, оставляет ни с чем. Пот холодит ему кожу, и он поднимает сбившееся одеяло.

– Ты была прекрасна, – говорит он, вялой рукою касаясь ее мягкого бока. Ее тело все еще трепещет, восторг гаснет в ней не так быстро, как в нем.

– Я совсем забыла.

– Что ты забыла?

– Что мне тоже может быть хорошо.

– А что ты при этом чувствуешь?

– У меня такое ощущение, словно я проваливаюсь.

– Куда?

– Никуда. Не хочется об этом говорить.

Он целует ее в губы – она не виновата. Она лениво принимает поцелуй. Он обнимает ее талию и, прижавшись к ней, готовится уснуть.

– Мне надо встать, – говорит она.

– Лежи.

– Я пойду в ванную.

– Нет. – Он крепко держит ее рукой.

– Пусти.

– Не пугай меня, – бормочет он, еще уютнее прижимаясь к ее боку.

Когда она высвобождается и встает, он просыпается настолько, чтобы почувствовать, как сквозь его обмякшие губы рвется сухое дыхание.

– Принеси-ка мне стакан воды.

Она стоит у кровати, дряблая в своей наготе, потом идет в ванную. Ревут краны. Чем больше он просыпается, тем в большее уныние приходит. Глубоко зарывшись в подушку, он смотрит на горизонтальную полоску витража в церковном окне, которая светится из-под шторы. Этот ребяческий блеск только и остался ему в утешение.

Свет, пробивающийся из-за закрытой двери в ванную, слегка подсвечивает воздух спальни. Плеск воды напоминает ему детство, когда он, проснувшись среди ночи, осознавал, что родители поднялись в спальню, что скоро весь дом погрузится во тьму, а потом он увидит утро. Когда умытая Рут, в лунном свете похожая на фавна, тихонько выходит из ванной со стаканом воды и ложится рядом с ним, он уже спит.