Текст книги "Иствикские ведьмы"

В детстве, в их невинном горном городке, она, бывало, нежилась в постели, взволнованная ощущением собственного тела – пришельца, явившегося ниоткуда, чтобы заключить в себя ее дух. Она разглядывала себя в зеркале, видела ямочку на подбородке и странную расщелинку на кончике носа, отступала назад, чтобы оценить широкие покатые плечи, тыковки грудей, живот, похожий на пустую перевернутую чашу, мерцающую над скромным треугольным кустиком, упругие овальные бедра, и решала дружить со своим телом; ведь могло достаться тело и похуже. Лежа на кровати, она могла в падающем из окна свете долго любоваться своей аккуратной щиколоткой, поворачивая ее туда-сюда, – перламутровым свечением костей и сухожилий, бледно-голубых вен, по которым осуществлялось магическое движение кислорода, – или гладить собственные руки, покрытые пушком, пухлые, сужающиеся к запястьям. Потом, в разгар замужней жизни, Александра испытала отвращение к своему телу, и супружеские поползновения Оззи казались ей жестокой насмешкой. Ее тело пребывало где-то вовне, за окнами, – засвеченная, как фотопленка, побитая дождем, обросшая листьями плоть иной ее сущности, к чьей красоте все еще жался мир; после развода она почувствовала себя так, словно выплыла-таки наружу через окно.

Наутро после решения суда Александра встала в четыре часа, выдергивала в огороде засохшие стебли гороха и пела при лунном свете, при свете белой каменной громады печально склоненного бесполого лица, пела в присутствии луны и зари, занимающейся на сером, как дымчатый кот, востоке. У этого, другого ее тела тоже имелась душа.

Теперь мир бесплодно проливался сквозь нее, утекая в водослив. «Женщина – это дыра», – однажды прочла Александра в воспоминаниях проститутки. На самом деле она не столько дыра, сколько губка, тяжелый хлюпающий предмет, лежащий на кровати и из воздуха впитывающий в себя всю тщету и муку, коими тот насыщен: войны, в которых не бывает победителей, болезни, распространившиеся настолько, что все мы можем умереть от рака. Ее дети – крикливая стая, неуклюжая, требовательная, нахальная, прилипчивая, вечно требующая пропитания, они видят перед собой не мать, а всего лишь испуганного толстого ребенка, уже не складного, не привлекательного для их отца, чей прах два года назад был развеян с самолета-опылителя над любимым горным лугом, куда, бывало, они всей семьей ездили собирать дикие цветы – альпийские флоксы и парашютики с пахнущими скунсом листьями, акониты, напоминающие монашеские клобуки, додекатеоны, похожие на падающие звезды, и ползучие лилии, растущие во влажных углублениях, оставшихся после таяния снегов.

Отец всегда брал с собой ботанический справочник, маленькая Сандра приносила ему только что сорванные дары – нежные соцветия с робкими лепестками и стебельками, замерзшими, как ей казалось, оттого, что они провели всю ночь на горном холоде, и отец объяснял ей, как они называются.

На ситцевых занавесках, которые Александра по совету Мейвис Джессап, декораторши, уволившейся из «Тявкающей лисы», повесила на окнах спальни, был крупный рисунок из произвольно разбросанных розовых и белых пионов. В колышущихся складках занавесок ей отчетливо почудилось клоунское лицо, злобная бело-розовая физиономия с маленькой щелочкой рта; чем дольше смотрела Александра, тем больше их там появлялось – целый сонм зловещих клоунских рож среди набивного рисунка из пионов. Это были дьяволы. Они поощряли ее депрессию. Александра вспомнила: «малышки» ждут, чтобы она своим колдовством высвободила их из глины и превратила в рукотворные фантазии – клёклые и аморфные. Стаканчик спиртного или таблетка могли бы поднять дух и взбодрить ее, но она знала, какую цену придется за это заплатить: через два часа ей станет еще хуже. Блуждающие мысли притягивали торжествующий грохот и синкопированный лязг механизмов, доносившийся в воображении Александры со старой усадьбы Леноксов, и ее обитатель, темный принц, забравший двух ее сестер, словно намеренно желал нанести ей оскорбление. Но даже в его оскорбительности и подлости было нечто, от чего можно оттолкнуться, чтобы обрести пищу для духовных упражнений. Она мечтала о дожде, о его утешительном шелесте в черноте над крышей, но, взглянув в окно, увидела, что в жестоко ослепительной погоде снаружи ничто не изменилось. Клен, росший напротив, накрывал оконные стекла золотом своих последних выживших листьев. Александра продолжала беспомощно лежать на кровати, придавленная бесконечной тщетой, царящей там, в мире.

Почувствовав печаль хозяйки, пришел добрый Коул. Его длинное тело в свободной оболочке блестящей собачьей шкуры размашисто перепрыгнуло через овальный половик, сплетенный из лоскутов, и без малейшего усилия плюхнулось на покачнувшуюся кровать. Он стал тревожно облизывать ей лицо, руки, обнюхивать ее в том месте, где она для облегчения расстегнула свои затвердевшие от грязи «Ливайсы». Александра поддернула блузку, чтобы побольше обнажить молочно-белый живот, и пес нашел на расстоянии ладони от ее пупка не предусмотренное природой уплотнение, маленький розовый бутончик, появившийся несколько лет назад, доброкачественный, не канцерогенный, по заверениям дока Пета. Он предлагал удалить его, но Александра боялась ножа. Уплотнение было нечувствительно, однако мышцы вокруг него зудели, когда Коул обнюхивал и облизывал его, как сосок. От собачьего тела исходили тепло и слабый запах гнили, но Александра не видела в этом ничего оскорбительного. Принимает ведь земля в себя продукты разложения и экскременты. Напротив, это казалось ей по-своему прекрасным – плед разложения, ткущийся в недрах.

Коул вдруг устал облизывать хозяйку и рухнул в изгиб, который образовало на постели ее отравленное наркотиком тоски тело. Во сне крупный пес храпел, издавая звуки, напоминавшие шелест дождя в стоге сена. Уставившись в потолок, Александра ждала, чтобы что-нибудь произошло. Веки внутри стали горячими и сухими, как кожица кактуса. Зрачки превратились в два черных шипа, обращенных внутрь.

Принеся свою статью о празднике урожая («…униаты планируют благотворительный базар, игру в „клоуна-ныряльщика“ и т. п.») Клайду Гейбриелу в его узкий, как пенал, кабинет, Сьюки, к собственному смущению, обнаружила его навалившимся грудью на стол и обхватившим голову руками. Услышав шелест листков, опускаемых в корзинку для текущих материалов, Клайд приподнял голову. Веки у него были воспалены, но являлось ли это следствием слез, похмелья или бессонной ночи, Сьюки сказать не могла. Она слышала, что ее редактор был не только пьяницей, но еще имел телескоп и порой просиживал ночи напролет на заднем крыльце, разглядывая звезды. Его светло-шатеновые волосы, поредевшие на макушке, взъерошились, под глазами набухли синие мешки, лицо было серым, как газетная бумага.

– Простите, – сказала Сьюки, – я думала, вы захотите глянуть на это.

Не поднимая головы выше, Клайд скосил взгляд на ее бумаги.

– Глянуть-млянуть, – пробормотал он, сконфуженный тем, что его застали в таком виде. – Этот предмет не заслуживает двухстрочного заголовка. Как насчет «Трепотни миротворца Парсона»?

– Я говорила не с Эдом, это был один из членов его комитета.

– О-опс, прошу прощения. Забыл, что вы считаете Парсона великим человеком.

– Дело вовсе не в том, что считаю я, – сказала Сьюки, демонстративно выпрямив спину.

Эти мужчины-неудачники, которых она имела несчастье притягивать, не гнушались тем, чтобы унизить человека, если он позволял им это, а не держал голову гордо поднятой. Несносную сардоническую манеру Клайда разговаривать с людьми, которая заставляла кое-кого из сотрудников ежиться от страха и портила ему репутацию в городе, Сьюки воспринимала как завуалированную самозащиту, вывернутую наизнанку мольбу о прощении. В молодости Клайд, должно быть, подавал большие надежды, но его красота – высокий квадратный лоб, широкий, предполагающий страстность рот и глаза цвета голубого льда с длинными ресницами, расходящимися звездными лучами, – потускнела. Он приобрел вид беспробудного пьяницы, изнуренного голодом.

Клайду было чуть за пятьдесят. Позади стола, на доске с прикнопленными к ней образцами заголовков и взятыми в рамочки хвалебными отзывами о «Слове», выходившем при прежних руководствах, он прикрепил фотографии дочери и сына, но не жены, хотя разведен не был. Его дочь – тип хорошенькой невинной луноликой девушки – была не замужем и работала лаборантом-рентгенологом в чикагской больнице Майкла Риза, обещая стать тем, что Монти в шутку называл леди-доктор. Сын Гейбриела, исключенный из колледжа, интересовался театром, минувшим летом подвизался в какой-то сезонной коннектикутской труппе и обладал такими же, как у отца, бледно-голубыми глазами, пухлыми губами и классической фигурой древнегреческой статуи.

Фелисия Гейбриел, давно сброшенная со счетов жена, некогда, вероятно, была бойкой веселой бабенкой, доставлявшей кучу хлопот, но с годами превратилась в болтающую без умолку сухонькую маленькую женщинку с заострившимся лицом. Все вокруг вызывало у нее злобу: правительство и движения протеста, война, наркотики, похабные песни, транслируемые местной радиостанцией, то, что «Плейбой» свободно продают в аптекарских магазинах, пребывающие в спячке власти города и толпы бездельников на улицах, отдыхающие обоих полов, одевающиеся и ведущие себя скандально, – словом, все было не так, как могло бы быть, имей она власть.

– Только что звонила Фелисия, – счел нужным сообщить Клайд, словно оправдываясь за позу, в которой застала его Сьюки. – Рвет и мечет по поводу надругательства, которое ван Хорн учинил над правилами пользования заболоченными землями. Кроме того, она считает вашу статью о нем слишком апологетичной; говорит, что до нее дошли весьма нелестные слухи о его нью-йоркском житье-бытье.

– От кого?

– Так она вам и сказала! Свято хранит в тайне свои источники информации. Не исключено, что она получает сведения непосредственно от самого Эдгара Гувера. – Такая антисупружеская ирония придала немного живости его лицу, он часто отпускал шуточки насчет Фелисии.

Что-то мертвенное таилось в глазах Клайда, затененных длинными ресницами. Сьюки всегда казалось, что и во взрослых детях, запечатленных на снимках у него за спиной, было нечто призрачное: круглое личико дочери напоминало совершенный, но пустой абрис, а у юноши с пухлыми губами, вьющимися волосами и чистым удлиненным лицом было на удивление бесстрастное выражение. Бесцветность самого Клайда слегка подкрашивалась коричневыми пара́ми утреннего виски, сигаретным дымом и странным кислотным дуновением, исходившим от его затылка. Сьюки никогда не спала с Клайдом, но испытывала к нему материнское чувство, полагая, что могла бы исцелить его. Ей казалось, что он тонет и судорожно хватается за свой обитый жестью стол, как за перевернутую гребную шлюпку.

– У вас измученный вид, – сказала она, набравшись смелости.

– Я действительно измучен, Сюзан. Фелисия весь вечер не отлипает от телефона – болтает о своих «важных» делах и оставляет меня один на один с бутылкой. Я слишком много пью. Раньше я отвлекался телескопом, но мне нужен магнит посильнее; в конце концов, в телескоп можно увидеть лишь кольца Сатурна.

– Сводите ее в кино, – предложила Сьюки.

– Водил. На какой-то безобидный фильм с Барброй Стрейзанд – господи, какой голос у этой женщины, пронзает, как нож! – так вот, она настолько рассвирепела из-за сцены насилия, показанной в рекламном ролике перед сеансом, что полфильма собачилась с администратором. Потом вернулась на свое место, посмотрела вторую половину картины и разозлилась, что там якобы слишком много сцен, где Стрейзанд в декольтированных платьях начала века наклоняется вперед и демонстрирует свои сиськи. Заметьте, это даже не был фильм «только для взрослых», на него допускались дети! Там пассажиры какого-то старого троллейбуса всего-навсего пели!

Клайд попытался рассмеяться, но его губы утратили привычку, и гримаса получилась жалкой. Сьюки захотелось немедленно стянуть с себя коричневый шерстяной свитер, расстегнуть лифчик и дать умирающему мужчине пососать свою пухлую грудь; но в ее жизни уже был Эд Парсли, а одного интеллигента с кислой миной вполне достаточно. Каждый вечер она мысленно скукоживала Эда, чтобы, когда раздастся долгожданный звонок, иметь возможность со сравнительно легким сердцем отправиться через затопленное болото на остров Даррила ван Хорна. Вот где кипела жизнь! Не то что здесь, в городе, где в заливе вода с нефтяными разводами на поверхности плескалась о сваи и оставляла дрожащие отсветы на изможденных лицах иствикцев, волокущих на себе груз гражданского и христианского долга.

Тем не менее соски Сьюки затвердели под свитером, мобилизованные ее исцеляющей силой и способностью быть для любого мужчины цветущим уголком, усаженным растениями-противоядиями и болеутоляющими. Кружки вокруг сосков стало покалывать, как раньше перед кормлением младенца или как тогда, когда они с Джейн и Александрой воздвигали над собой конус могущества. По костям, даже по фалангам пальцев рук и ног, словно от внезапного испуга, пробежала холодная дрожь, как будто ее кости стали тонкими трубками, по которым струилась ледяная вода. Клайд Гейбриел склонился над каким-то текстом; между длинными редеющими прядями светло-шатеновых волос трогательно просвечивал бесцветный скальп, под таким углом он себя никогда не видел.

Покинув помещение «Слова», Сьюки, прямая и натянутая как струна, вышла на Док-стрит и отправилась обедать в закусочную «Немо», намереваясь по дороге поглазеть на прохожих и магазинные витрины. Лес напоминавших стройные лаковые деревья мачт, поднимавшихся над стоявшими на якорях за сваями яхтами, поредел. В южном конце улицы, на Лендинг-сквер, огромные старые березы, окружавшие гранитный мемориал жертв войны, образовали хрупкую крепостную стену, всю желтую, теряющую листья при каждом едва заметном дуновении ветра. Синий цвет воды в преддверии зимних холодов приобрел стальной оттенок, и на ее фоне светлая вагонка домов, расположившихся на обращенной к заливу стороне улицы, выглядела ослепительно-белой, а каждая шляпка гвоздя – живой. Какая красота, подумала Сьюки и тут же ощутила страх: ведь ее собственная красота и жизненная энергия не вечны и настанет день, когда они исчезнут, как причудливой формы фрагмент, выпавший из сердцевины мозаики и бесследно затерявшийся.

Джейн Смарт репетировала Вторую сюиту ре-диез Баха для виолончели без сопровождения. Маленькие черные шестнадцатые нотки вступления подпрыгивали вверх и соскакивали вниз, потом снова подпрыгивали, повинуясь значкам диезов и бемолей, как чуть повышенный во время эмоциональной речи человеческий голос. Старина Бах! Его безотказный тоновый генератор тревоги был снова в действии. И Джейн вдруг стало обидно: какой он мрачный, какой по-мужски самоуверенный. При каждом новом скользящем транспонировании темы аппликатура становилась все сложнее, а ему было все равно, этому старому мертвому лютеранину с квадратным лицом, в парике, с его Богом, с гениальностью, с двумя женами и семнадцатью отпрысками. Ему было безразлично, что у Джейн болели подушечки пальцев и ее послушный дух от этих воинственных нот метался вперед-назад, вверх-вниз только для того, чтобы он мог обрести голос после смерти, – ради бессмертия грубияна. И она взбунтовалась, отложила смычок, налила себе немного сухого вермута и пошла к телефону. Сьюки должна уже вернуться с работы и наверняка на скорую руку нашлепывает на хлеб арахисовое масло и джем, варганя бутерброды для своих бедных детишек, чтобы побыстрее отправиться на эти идиотские вечерние общественные мероприятия.

– Мы должны что-то сделать, чтобы заманить Александру к Даррилу. – Такова была сверхзадача звонка Джейн. – В среду к концу дня я заскочила к ней, несмотря на все ее протесты, потому что она явно страдает оттого, что наши четверги расстроились. Она стала слишком зависима от них и показалась мне совершенно упавшей духом. Александра болезненно ревнует, прежде всего ко мне, потом к Брамсу, потом к твоей статье, которая, должна тебе сказать, сделала свое дело; я не могла выудить у нее ни слова на тему о том, почему ее не пригашают, а навязываться сама не решилась.

– Но, дорогая, ее приглашали, так же как тебя и меня. Демонстрируя мне для статьи свою коллекцию предметов искусства, он даже показал шикарный каталог парижской выставки этой Ники как-ее-там и сказал, что бережет его, чтобы показать Лексе.

– Тем не менее она не пойдет туда, пока не получит официального приглашения, и это, должна тебе сказать, гложет бедняжку изнутри. Я подумала, может, ты замолвишь за нее словечко?

– Голубушка, но почему я? Ты знаешь его лучше, ты со своей музыкой постоянно у него теперь пропадаешь.

– Я была там всего два раза! – парировала Джейн, с присвистом налегая на слово «всего». – Это уж, скорее, твоя прерогатива, ты у нас мастер разговаривать с мужчинами. Я для этого чересчур прямолинейна. У меня может получиться так, будто это слишком много для нее значит.

– Да я не уверена, что ему и статья-то понравилась, – возразила Сьюки. – Он даже не позвонил мне.

– А почему, собственно, она не должна ему понравиться? Статья вполне благожелательна, и он предстает в ней как романтичный, эффектный и производящий глубокое впечатление человек. Мардж Перли вырезала, повесила ее у себя на доске объявлений и хвастается всем своим перспективным клиентам, что эту сделку устроила она.

Со Сьюкиного конца провода до нее донесся детский плач: на фоне потрескивавшего, как статическое электричество, голоса Джейн девочка сквозь рыдания пыталась объяснить, что старший брат не дает ей посмотреть образовательную передачу про спаривание львов, потому что сам хочет смотреть повтор «Героев Хогана» и переключил телевизор на другой канал. Губы девочки были измазаны арахисовым маслом и джемом, нечесаные тонкие волосики сбились колтуном. Сьюки так и хотелось съездить по омерзительно грязному детскому лицу, чтобы в этих одурманенных телевизором глазах появился хоть какой-то смысл. Алчность – единственное, чему учит телевидение, оно превращает наши мозги в сплошную кашу. Даррил ван Хорн объяснил ей, что за все беспорядки и антивоенное движение ответственность несет именно оно; реклама, без конца вклинивающаяся в передачи, и постоянное перескакивание с канала на канал нарушают в юных мозгах конъюгацию хромосом, устанавливающую логические связи, поэтому лозунг «Занимайтесь любовью, а не войной!» кажется им актуальной идеей.

– Я еще обдумаю это, – поспешно заключила Сьюки и повесила трубку.

Ей нужно было идти на внеочередное заседание департамента дорог; неожиданные февральские метели сожрали весь годовой лимит денег, выделяемых бюджетом на снегоуборку и посыпание дорог солью, и председатель департамента Айк Арсенолт грозил подать в отставку. Сьюки надеялась уйти пораньше, чтобы отправиться на свидание с Эдом Парсли в Пойнт-Юдит. Но прежде нужно было уладить разногласия по поводу телевизионной «пещеры». Наверху у каждого из детей был свой телевизор, но они упорно предпочитали ее ящик, в результате чего в маленьком доме некуда было деться от шума. На матросском сундучке, приспособленном под кофейный столик, оставались круги от стаканов с молоком и кока-колой, а между подушками диванчика Сьюки находила заплесневевшие хлебные корки. Разъяренная, она бросилась на кухню и приказала несносным неряхам поставить грязные тарелки в мойку.

– И смотрите мне, если не вымоете нож после арахисового масла, не прополощете и не вытрете его насухо, если вы просто сунете его под горячую воду, арахисовое масло спечется так, что его никогда уже не отчистишь.

Прежде чем выйти, Сьюки вывалила в пластиковую собачью миску, на которой детская рука фломастером вывела печатными буквами имя «Хэнк», банку кроваво-красной конины «Элпо» для ненасытного обжоры-веймаранца. Себе в рот она закинула полпригоршни соленого испанского арахиса; коричневая шелуха налипла на ее роскошные губы.

Сьюки отправилась наверх. Чтобы попасть в свою спальню, ей нужно было подняться по узкой лестнице, свернуть налево, в такой же узкий холл с грубым дощатым полом, потом направо – к сохранившейся с восемнадцатого века двери, украшенной узором в форме двойной буквы «X» из гвоздей с квадратными шляпками. Войдя, Сьюки закрыла за собой эту дверь и заперла на кованый железный крюк в виде звериной лапы с когтями.

Комната была обклеена обоями со старомодным рисунком из виноградных лоз, растущих прямо вверх, как привязанные к жердям вьюнки бобов, потолок провис, как гамак, и затянулся паутиной. Самые широкие трещины были прикрыты фанерками, чтобы не осыпалась штукатурка, и скреплены скобами. Одинокая герань тихо угасала на подоконнике единственного маленького окошка.

Сьюки спала на двуспальной, с расшатанной спинкой кровати, застеленной стареньким кисейным покрывалом, усыпанным ткаными горошинами. Она помнила, что на тумбочке возле кровати должен лежать экземпляр «Слова» за прошлую неделю; изогнутыми маникюрными ножницами она аккуратно вырезала свою статью о «Музыканте, изобретателе, поклоннике искусств», нежно подула на нее и стала всматриваться, напрягая близорукие глаза так, чтобы ни единая буковка, не касающаяся Даррила ван Хорна, не попала в поле зрения. После этого Сьюки обернула вырезкой, статьей внутрь, одну из обнаженных «малышек» Александры – статуэтку женщины с тяжелыми бедрами и крохотными ступнями, которую та подарила ей на тридцатилетие два года назад и которая – что должно было способствовать достижению магического эффекта – представляла фигуру самой создательницы. Особой бечевкой, хранившейся в узком шкафу рядом с утопленным в стене камином, лохматой бледно-зеленой джутовой бечевкой, какой садовники в прежние времена подвязывали растения и которая, по поверью, помимо всего прочего, обладала свойством ускорять их рост, Сьюки крепко обмотала пакет так, чтобы не было видно ни кусочка хрустящей, покрытой буковками бумаги, завязала бечевку на один узел, потом на второй и третий – в соответствии с требованиями колдовского ритуала – и ощутила в руке приятную тяжесть фетиша, фаллически продолговатого, напоминающего на ощупь плотное плетение корзинки. Не уверенная в том, какое именно заклинание следует произнести, Сьюки приложила куколку ко лбу, потом поочередно к каждой груди, к пупку – единственному звену, соединяющему всех женщин в непрерывную цепь, – и, наконец, подняв юбку, но не снимая трусиков, – к своему лону. На всякий случай еще и поцеловала фигурку.

– Вы, двое, подарите друг другу радость! – воззвала она и, припомнив слово из школьного курса латыни, трижды добавила нараспев: – Copula, copula, copula[28]28
  Бечевка, веревка (лат.).


[Закрыть].

Потом, опустившись на колени, положила мохнатый зеленый талисман под кровать, где заметила с дюжину запылившихся дохлых мышей и пару пропавших колготок, но доставать их оттуда было некогда. Ее соски затвердели в предвкушении свидания с Эдом Парсли, и Сьюки уже представляла его припаркованную темную машину, укоризненно шарящий луч Пойнт-Юдитского маяка, убогую сырую комнату в мотеле, за которую он заплатил восемнадцать долларов, и его бурный приступ раскаяния, который придется выдержать после того, как он будет сексуально удовлетворен.

Александра решила, что в такой холодный день, под этим низко нависающим серебряным небом, на восточном берегу может быть слишком ветрено и сыро, поэтому остановила свой «субару» на съезде с шоссе неподалеку от дамбы Леноксов. Трава на здешнем обширном заболоченном пространстве поблекла и полегла кустиками под набегами приливов, так что Коулу было где побегать. Между двумя крапчатыми валунами, служившими дамбе мощным костяком, море навалило мертвых чаек и пустых крабьих панцирей, в которых обожал копаться пес, обнюхивая их. Здесь находилось также то, что представляло останки въездных ворот: два кирпичных столба с полными фруктов цементными вазами наверху и проржавевшими петлями, на которых когда-то крепились ныне исчезнувшие створки. Пока Александра стояла, глядя в направлении мерцающего вдали симметричного дома, его хозяин тихо подъехал сзади на своем «мерседесе» того оттенка белого цвета, который кажется грязным. Одно крыло автомобиля было смято, другое после починки выкрашено краской цвета слоновой кости и явно отличалось от остальной поверхности корпуса. Из-за ветра Александра повязала голову банданой и, обернувшись, увидела свое отражение в смеющихся темных глазах мужчины как тревожный овал, обрамленный красным, на фоне серебристых бликов моря. С покрытой головой она напоминала монашку.

Стекло медленно опустилось.

– Наконец-то вы приехали, – сказал он без того назойливо любопытного паясничанья, с каким вел себя на приеме после концерта, а скорее с видом делового человека, констатирующего факт.

Его словно сшитое из лоскутов лицо улыбалось. Рядом с ним на переднем сиденье возвышалась конусообразная тень – колли, но не обычный, а один из тех немногих, у которых в тройном окрасе преобладает черный цвет. Это существо разразилось безжалостным лаем, когда дружелюбный Коул, примчавшись из своей дальней экспедиции по обнюхиванию падали, встал рядом с хозяйкой.

Александра взяла пса за ошейник, чтобы успокоить и заставить молчать, – шерсть у того уже поднялась дыбом, – и, стараясь перекричать собачий лай, громко ответила:

– Я просто остановилась здесь ненадолго, я вовсе не… – Голос прозвучал менее уверенно и более молодо, чем ее собственный; ее застигли врасплох.

– Знаю-знаю, – нетерпеливо перебил ван Хорн. – Но в любом случае зайдите что-нибудь выпить. Вы ведь еще у меня не бывали.

– Мне нужно возвращаться. Дети скоро придут из школы. – Даже произнося эти слова, Александра уже тянула к машине Коула, заподозрившего неладное и упиравшегося: он хотел сказать, что еще не набегался.

– Лучше ныряйте в мой драндулет! – прокричал мужчина. – Прилив не за горами, вы же не хотите оказаться в западне.

«Не хочу?» – усомнилась Александра, автоматически повинуясь и предательски запирая лучшего друга одного в «субару». Пес ожидал, что она тоже сядет в машину и они вместе поедут домой. Но Александра на дюйм приспустила переднее стекло, чтобы ему было чем дышать, и заперла все двери. Черная собачья морда сморщилась от такого неслыханного коварства. Его пушистые уши торчком вытянулись над головой настолько, насколько позволяли гофрированные внутренние складки кожи. Александра, сидя у камина, часто перебирала эти бархатистые розовые складки в поисках клещей. Она отвернулась.

– Ну разве что на минутку, – пробормотала Александра и заковыляла к ван Хорну угловато, неуверенно, словно годы, придававшие уравновешенность и силу, свалились с ее плеч.

Колли, не упомянутый в статье Сьюки, забыв всю свою свирепость, грациозно перебрался на заднее сиденье, как только Александра открыла дверцу «мерседеса». Салон машины был обит красной кожей; передние сиденья покрыты чехлами из овчины мехом наружу. Дверца захлопнулась с тихим щелчком, свойственным дорогим автомобилям.

– Скажи «здрас-сте», Носатый, – обратился к собаке ван Хорн, поворачивая назад большую голову так неловко, будто ее обременял плохо пригнанный шлем.

У собаки действительно был длинный заостренный нос, которым она ткнулась в протянутую ладонь Александры. Острый, влажный и твердый – как острие льдинки. Александра отдернула руку.

– До прилива еще несколько часов, – сказала она, стараясь придать голосу былую глубину и женственность.

Дамба была сухой и изобиловала рытвинами. Видимо, ее усовершенствования еще не коснулись.

– Безобразник просто дурачит вас, – сказал ван Хорн, заметив ее реакцию на собаку. – Как вы, черт возьми, поживаете? Вы чем-то подавлены.

– В самом деле? Откуда вам знать?

– Уж я-то знаю. Некоторых людей угнетает осень, другие ненавидят весну. Сам я всегда был весноненавистником. Все начинает расти, и можно слышать, как стонет природа, старая сука; ей не хочется: «Нет, только не это, неужели опять…» Но приходится. Это же адская мука, будь оно проклято, все это цветение, рост, движение соков по древесным стволам, сорняки, насекомые, тужащиеся вылететь из коконов, семена, старающиеся вспомнить, как работает эта проклятая ДНК, вся эта борьба за глоток азота… Господи, какая жестокость! Может быть, я слишком чувствителен. Уверен, что вы-то всем этим наслаждаетесь. Женщины менее восприимчивы к таким вещам.

Александра кивнула, загипнотизированная ухабистой дорогой, убывающей под колесами и вытягивающейся позади. Кирпичные столбы, близнецы тех, что стояли в начале дамбы, показались при въезде на остров, но на этих сохранились ворота. Их ажурные кованые створки много лет стояли распахнутыми, и проржавевшие железные завитки превратились в решетку для дикого винограда и ядовитого плюща, сквозь них проросли даже молодые деревца, болотные клены с мелкими листьями, уже приобретшими нежнейший красный, а лучше сказать, розовый оттенок. Ваза с фальшивыми фруктами на одном из столбов обвалилась.

– Женщины зачастую перешагивают через боль одним махом, – продолжал ван Хорн. – Я же совершенно не переношу ее. Не могу заставить себя прихлопнуть даже муху. Бедолага и так умрет через пару дней.

Александра пожала плечами, припомнив, как мухи во сне садятся на губы: их крохотные мохнатые лапки, электрический разряд от их прикосновения, как к оголенному проводу утюга.

– Я люблю май, – запинаясь, призналась она. – Хотя с каждым годом, как вы справедливо заметили, требуется все больше сил. Во всяком случае, садам.

К ее радости, зеленого грузовичка Джо Марино перед домом не оказалось. Тяжкий труд строительства теннисного корта, судя по всему, был завершен; вместо бульдозеров, описанных у Сьюки, теперь здесь работали лишь несколько обнаженных по пояс молодых людей, которые, не производя большого шума, крепили широкие щиты покрытого зеленым пластиком ограждения к вертикальным металлическим столбам вокруг того места, где раньше гнездились снежные цапли и которое с поворота к подъездной аллее, откуда она сейчас смотрела, казалось теперь похожим на большую игральную карту, окрашенную в два чистых цвета, имитирующих цвета травы и земли. Разметка из белых полос вырисовывалась с четкой определенностью, можно сказать – с навязчивой точностью магической диаграммы. Ван Хорн остановил машину, чтобы Александра смогла полюбоваться.

– Я увидел рекламу этого покрытия по телевизору. Даже если оставить в стороне изначальные затраты на строительство, поддержание любого земляного сооружения в хорошем состоянии – вечная головная боль. А с этим пластиком единственное, что приходится делать, – время от времени сметать листья, так что, если повезет с погодой, впору играть до середины декабря. Еще дня два – и можно освящать. Думаю, мы с вами и двумя вашими подругами могли бы сыграть пара на пару.