Текст книги "До чего же довёл меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь"

Джон Фэи
До чего же довел меня блюграсс. Блюзы и монстры, которые разрушали мою жизнь

Перевод с английского языка и комментарии Георгий Осипов

© ООО «Книгократия», 2021

© Георгий Осипов, перевод с английского, 2020

Блюграсс – разновидность музыкального фольклора, чья родина горные районы штата Кентукки. От «городского» кантри блюграсс отличает использование только акустических инструментов и коллективное исполнение мелодии всем оркестром, без выделенных соло. В результате чего создаётся гипнотический «грохот» со строгой внутренней структурой. Отсюда нелинейное сходство с биг-бэндом Стэна Кентона на почве гетеродоксального вагнерианства. Интенсивные инструментальные пьесы в этом стиле так и называются breakdown – от слова «обрыв», и звучат они лавинообразно.

Chicago: Drag City Incorporated

2000

Предисловие

Первое, что бросается в глаза в перечне патриархов чёрного блюза, это средневековое количество Слепых. Вы ещё не слышали, как звучит в оригинале Blind Lemon Jefferson, но вам заранее известно, что он был слеп.

Многие из этих гениальных инвалидов обрели вторую жизнь благодаря подвижничеству молодого человека по имени Джон Фэи.

Даже самый искусный глазник едва ли сможет вернуть зрение мертвецу, но Джон Фэи вернул голос ряду мастеров довоенного качества, как покойных, так и заживо погребённых в гетто нищеты и забвения. Их услышали. Заголовок «Джон Фэи – реаниматор» выглядит заслуженно и эффектно, но очерка с таким названием не существует в природе.

Fahey. Произнести фамилию правильно было довольно сложно, а послушать, что и как играет её обладатель, ещё сложней. В те времена даже строка «имя твоё пять букв» была предметом щегольства осведомлённостью, ведь по идее их четыре. В имени Fahey читаются пять, а произносятся всего три, с ударением на последней букве.

Я услышал его игру в саундтреке к фильму «Забриски Пойнт», оказавшемся у меня случайно, поскольку музыка остальных групп на диске была мне абсолютно безразлична. Это был фрагмент акустического блюза, в названии говорилось что-то про смерть. «И пожалел о краткости её» – фраза Андрея Платонова всплыла, как только вещь завершилась. Она могла бы занять целую сторону лонгплея.

Саундтреки недоступных картин лишали зрителя зрения, но эту короткую и негромкую пьесу можно было слушать с закрытыми глазами. Что я и проделывал десятки раз, пока пластинку не выклянчил один студент ради трёх композиций Пинк Флойда.

Я был уверен, что, как это уже было с Мэнсоном, судьба позаботится о дальнейшем ознакомления с творчеством Джона Фэи, но перерыв затянулся. В годы дефицита приходилось довольствоваться крупицами.

По этой причине он стал фаворитом моих радиодиверсий в середине девяностых, когда его физическая жизнь уже начала движение под откос до конечной остановки на кладбище машин, в одной из которых он – аутентичный отшельник двадцатого века, проведёт свои последние дни.

Музыку можно слушать вслепую, но книги не читаются на ощупь. Текст надо видеть. Теперь он перед вами.

Вниманию читателя предлагается не «мастерский перевод» профессионала, а порывистый опыт поклонника. Нечто вроде провальной, но искренней игры Сибиллы Вейн. Которая так разочаровала старших товарищей Дориана Грэя.

Так поступали в былые времена – услышав яркую вещь, человек брал гитару и пытался «снять» соло, как скальп. Звучало это чудовищно, однако со временем монструозность пробуждает симпатию и ностальгию. Как советские переводы зарубежной прозы, адаптированные сообразно морально-идеологическим нормам, с их «заправилами» и «педиками».

В повести у Лавкрафта пришелец из прошлого наводит на подозрение детальным описанием подробностей, которые никак не могут быть известны современному человеку. Он изображает как скрипела на зимнем ветру вывеска питейного заведения двести лет назад.

Джон Фэи изумлял своих молодых коллег поиском звука, передающего скрип лопаты, соскребающей утренний снег на пустынном перроне в городке, где прошло его детство.

Оставляя сюжет нетронутым, перевод искажает реальность, где говорят на другом языке, и в ней вызревают персонажи-мутанты. Самый банальный пример – Холден Колфилд.

Но мутантов и монстров в рассказах Фэи хватает и без этого. Люди-кошки навеяны знаменитым фильмом Жака Турнера и, возможно, «Старинными чарами» А. Блэквуда. В страшной истории на рыбалке нелинейно спародирован «Старик и море», а лирическая новелла «Оранжевый апрель» (переименованная нами в «Не бывать тебе в новом Орлеане») похожа на замечательную картину «Портрет Дженни».

Caveat lecror — в этой книге читатель не найдёт того, чего обычно ждут от прозы американских аутсайдеров. Пишет он без «усилителей вкуса», важнейшие из них – сленг и мат – встречаются в его текстах чрезвычайно редко.

При первой возможности Джон Фэи кивает на первоисточник, благородно жертвуя шансом блеснуть эрудицией. Ибо знающий молчит, а в блюзе важно не то, что извлечено, а то, что не сыграно. То есть пустые места и пробелы.

Избегая эпигонства, автор коротко посылает читателя к мастерам «южной готики», в сторону Фолкнера и Юдоры Уэлти – дескать, «всё написано до нас».

О музыкальных особенностях своих кумиров он повествует не менее скупо. Имена Хэнка Вильямса и Рузвельта Сайкса можно заменить любыми другими, и, уверяю вас, мало кто заметит подмену без подсказки возмущённых «экспертов».

Мы тоже кое-что подменили для удобства читателя, убрав крупный шрифт и упорядочив пунктуацией авторские «поливы», где он лупит пятернёй по открытым струнам, передавая таким путём пограничное состояние, когда «с безумием граничит разумение».

Несколько удручает обилие имён и прозвищ реликтовых исполнителей блюза и кантри. Не удалив ни одно из них, мы не стали выдавать биографическую справку на каждого, поскольку тот, кому это любопытно, может послушать любого из этих великих артистов в сети.

Стенографируя разговоры своих персонажей, Фэи не разнообразит их речь метафорами. Похоже, что умышленно. Он эллиптичен, как Дэшил Хеммит с его культовым диалогом Сэма Спейда и Уилмера Кука:

– Где он?

– Кто?

– Пидорас.

Только в его репликах полностью отсутствует нервозный, пульсирующий саспенс нуара. Положения и лица, при всей их монструозности, напоминают апатичные видения морфиниста, в духе гигантской мухи, которую под воздействием этого препарата увидела Анна Ахматова.

Но пишет об этом не наркоман или шизофреник, а скорее перфекционист на досуге (третий удачный заголовок за один сеанс). «Гарику не надо колоться, он – наркоман духа» (заголовок номер четыре) – говорил один мой талантливый, но тяжело зависимый товарищ сорок лет назад.

Фэи именно такой «наркоман», или «работоспособный алкоголик». Недостаток жаргона и брани он компенсирует фамилиями учёных и философов, именами известных и экзотических богов, религиозно-философской терминологией без её пояснения.

Превращения и вторжение потусторонних сил также обходится без красочных подробностей, обязательных для готического жанра.

Тема поезда («Не бывать тебе в Новом Орлеане») пробуждает в русском читателе ассоциацию с поэмой Венедикта Ерофеева и с не менее психо-миражным фильмом Шукшина «Печки-лавочки».

Многократное, тоже, думаю, умышленное повторение избитых выражений – прозу Анатолия Гладилина.

Сюрреализм без спецэффектов – картины Эда Вуда-младшего.

Переводной Сэлинджер соседствует с драматургией Введенского, но обе реминисценции искажены особым воздухом, особой акустикой Мэриленда конца сороковых.

Время от времени текст напоминает в схематичные наброски киносценария. Издатели подчёркивали, что не изменили ни одной буквы при перепечатке рукописных бумаг, которые Фэи, свернув рулоном, таскал в боковом кармане пиджака.

У читателя то и дело возникают вопросы и претензии не только к автору, но и к себе. Не получив ответа, они постепенно отпадают, затем возвращаются, продолжая «немножко беспокоить».

И вдруг (Фэи использует это слово десятки раз) атональное треньканье перерастает в красивейшие каскады органного звучания.

Джон Фэи изначально представлялся мне агрессивным пессимистом, принимающим прогресс и современность как удар бампером или рельсом, который необходимо отразить к ужасу очевидцев. Каждый человек с похожим мироощущением делает это по-своему.

Кто-то пишет прошения о помиловании, кто-то анонимки, кто-то корпит над исправленной версией «Майн кампф». Каждый рассказ Джона Фэи, как подметили американцы, содержит в себе мемуар, анекдот и манифест, подчас весьма радикальный.

В эпоху дефицита мне катастрофически не хватало сведений об этом человеке, не в плане «фактов биографии», а того, как работает его мозг, дьявольски хотелось узнать, как говорится, what makes him tick.

Теперь они доступны. Маячат перед вами, мозолят глаза людям, которые вряд ли станут такое читать, тем более расхваливать.

Это не перевод с большой буквы, а «кавер-версия» энтузиаста, дублирующего анекдот про Карузо и Рабиновича. Подойти к этой задаче по-иному, означало бы осквернить и сфальсифицировать нечто большее, чем несколько идиом и грамматических оборотов – подробнейший отчёт о банальности полиморфного ужаса, никак не связанного с достижениями науки и техники, диктующими свою железную волю коммерческим фантастам.

Воображение никак не задействовано в этом потоке не фильтрованных гностических «воспоминаний», время от времени приводимых в строгий порядок логикой опытного импровизатора.

Это не трафаретные «миры» раскрученных сочинителей. Это реальность реалиста Джона Фэи.

Как только обмен репликами начинает раздражать, тут же, подобно неоновой вывеске кинотеатра, вспыхивают слова Введенского: «Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли».

Джон Фэи пишет «и о погоде». Каков бы ни был сезон, в нём всегда ощущается холод. Холод проникновения потусторонних форм жизни в царство искусственного климата, в салончик обогревателей и кондиционеров.

Феномен Фэи (пятый заголовок) уникален тем, что о таких людях узнают без подсказки. Звон акустической гитары просачивается из прошлого, подобно скрипу вывески в истории Декстера Уорда.

* * *

 
В моей душе играет блю-ууз
С тех пор как ты ушла с другим…
 

При переложении прозы музыканта на совершенно незнакомый ему язык важен ритм и темп. Ещё важнее укладка русского текста на мелодии песен, которые цитирует Фэи в своих рассказах.

Когда речь идёт о музыке на патефонных пластинках, очень важен элемент ухудшенного звука, эффект отдалённого присутствия, позволяющий окунуться во времена, где поют Эммит Миллер, Эдди Кантор, Текс Риттер – ещё живые.

Наши исполнители городского фольклора прошлых лет тоже воспринимаются только в плёночном формате. Тот же Костя Беляев – чисто советский аутсайдер иеретик-самородок.

Когда Фэи не находит подходящего слова в лексиконе, он выдумывает новое.

Константин Николаевич делал то же самое – в его версии «Ромео и Джульеты» фигурирует злодей Гемаль. И это намного интересней хрестоматийного Тибальда.

У Беляева «гемаль», у Фэи – орматозоид, нет… Уже забыл, найдите сами. Нет, вспомнил – озматроид. Словечко ещё более редкое, чем фамилия Лавкрафт.

Кошмары под гитару.

Джон Фэи и его афро-валгалла. Афро-анненэрбе Джона Фэи – осилив книгу до конца, читатель убедится, что эти словосочетания не так уж и абсурдны. Скорей наоборот.

Комары под гитару тоже.

Родись он здесь, мог бы аккомпанировать тому же Беляеву, который подчёркивал, что «мне нужен классный гитарист».

Игорю Эренбургу, Северному, Головину.

«Смерть Слепого Джо» – запоминается с первого раза. Так зовут одно из музыкальных приведений, чей дух он вызывал неоднократно. В этом было нечто от бесконечных экранизацию «Дракулы» и «Франкенштейна».

Опережая упрёки в неточности, уточним, что на самом деле «Смерть Слепого Джо» это вымышленный блюзмен Слепой Джо Смерть, главнейший в сонме незрячих колдунов Джона Фэи.

* * *

Отыскался клочок бумаги с прологом предполагаемого предисловия:

Мне трудно воспринимать Джона Фэи как новинку, как «открытие», сенсацию или сюрприз. Хотя сближение с его творчеством, подчас опасное, было долгим, как погоня за миражом, или наоборот, как мираж, преследующий пустынника, недооценившего действенность проклятий, переоценив крепость своей нервной системы.

Литературное мастерство этого музыканта было мне знакомо исключительно по его аннотациям на обложках пластинок. К тому же он был превосходным иллюстратором в манере Рокуэлла Кента.

Исполняя свои «кошмары под гитару» (ещё один заголовок ненаписанного эссе) он надменно хулил обезьянник дрессированных виртуозов, презирал электрификацию и показуху. Представить Джона Фэи членом рок-политбюро с приставкой «сэр» категорически невозможно.

Георгий Осипов

Округа

1. Евреи

Мы поселились на окраине Вашингтона в сорок пятом. Сразу после того как на Японию упали те две большие. Мы очутились в самом центре вашингтонского гетто, где все вокруг – и соседи и школьники – были одни евреи. Поскольку отец мой говорил с нью-йоркским акцентом, или ещё почему-то, но они поначалу приняли нас за своих. Я был слишком мал, чтобы знать, кто еврей, а кто нет. Равно как и о том, что моей прапрабабкой по линии матери была еврейка с фамилией Вайль. Моя мать была сообразительна, с высоким IQ. И я обратил внимание на одну странность – и до и после переезда она дружила в основном с еврейками. Однако ни одна из этих подруг ни разу не указала на её еврейское происхождение.

Я и сам об этом не догадывался, пока не увидел свидетельство моей прабабушки – красочно оформленный документ, написанный готическим шрифтом давным-давно в Пенсильвании.

Мне было за сорок, когда я впервые увидел эту бумагу. Предпочитая общаться с евреями, я делал это, потому что они прямолинейнее гоев. А я переживал за свои чувства, с трудом доверяя гоям. Я никогда не мог вычислить по стальному взгляду этих непроницаемо-тусклых глаз, о чём они думают и что затевают.

И до сих пор не могу.

Вы понимаете, о чём я.

Еврейская диаспора не такая, как остальные. Если сами вы не еврей, но готовы дружить, вас не отвергнут. Вам ни о чём не надо просить. Вы общаетесь, мало-помалу становясь членом сообщества, и до какой-то степени в вас тоже начинают находить что-то «еврейское».

«Еврейское» в том смысле, что вы участник еврейской компании.

В том, что говорят про евреев гои, много антисемитизма. По мнению гоев, евреи это клан. Как-то я не замечал меж них особой клановости. Зато её хватает среди гоев.

Значит, так я там и рос на северо-западе округа Колумбия, среди евреев и почитаемый за одного из них. Никто ни разу мне об этом не сказал. А я был слишком мал, чтобы понимать, что меня отличает от моих друзей.

В реальной жизни никакой разницы и впрямь не было. На бытовом и бытийном уровне.

Что-то могло быть в текстах. Может, оно и было в мозгах у священников и раввинов. Но в повседневной жизни гетто меня никто не обижал. То был период счастья и покоя. Правда, ему суждено было вскоре прекратиться, но я вспоминаю о нём с тёплым чувством.

Припоминаю вечер нашего переезда в новый дом на окраине. Мне, сонному, эта процедура совсем не нравилась. Припоминаю и ту смесь застенчивости и страха, когда я наутро готовил себя к переходу улицы, где болтались местные ребята. Мать велела мне не бояться. Её поддержка была колоссальной.

Помнится, что в тот день мне почему-то вздумалось нарядиться в некий «мундир». Для этой цели я надел пробковый шлем и кое-что изменил в остальном гардеробе, что именно сейчас уже не припомню.

Я нервничал, боялся и стеснялся, однако всё же отправился на поиски ребят. Они играли в подвале у Денни Брисса, чей дом стоял западнёй на другой стороне улицы через несколько зданий от нашего.

2. Эдди

Их было человек пятнадцать, в основном мальчишки, но было и несколько девочек, возрастом от семи до двенадцати. Самым младшим оказался я. Мне было всего пять.

Двенадцатилетний мальчик по имени Эдди подошёл ко мне и спросил:

– Ну и кто это к нам пожаловал? Ты что, на сафари собрался?

Мне сразу же стало страшно от его непонятных слов.

– А что такое сафари? – спросил я у Эдди.

Дети наблюдали молча. Новичок в квартале – событие значительное.

– Сафари – это когда ты уходишь в джунгли охотиться на львов, тигров и так далее, – пояснил Эдди. – Там так жарко, что все носят пробковые шлемы, как у тебя на голове. Они защищают от невыносимо жаркого солнца в районе экватора.

– Экватора? Какой ещё «экватор»? Тоже впервые слышу.

– Впервые? – изумился Эдди. – Чтобы показать тебе экватор, нужен глобус. У нас дома он есть. Вот сходим ко мне попозже, и я тебе покажу.

– А глобус это что такое? Тоже никогда не слышал.

– Надо же, какой ты необразованный для второклассника. Тебе сколько?

– Мне пять. А тебе?

– Двенадцать. Мне двенадцать и звать меня Эдди. А тебя как зовут?

– Джонни Фэи. Я пришёл узнать, можно ли мне играть вместе с вами. Мы приехали только вчера вечером.

– Джонни Фэй, – повторил Эдди, исковеркав мою фамилию. Но я не стал его поправлять – не до того было. Мне хотелось остаться и поиграть.

По этой причине и Эдди и брат его Лэрри смеялись надо мной несколько лет подряд. Они тогда решили, что я тоже еврей. Дело в том, что среди их фамилий встречаются созвучные моей, типа «фейгин». Я видел их своими глазами в списках различных синагог и молодёжных организаций, куда я ходил, став старше.

– Теперь ясно – ты просто выглядишь крупнее своих лет. Вот я и решил, что ты старше. Тогда понятно, почему тебе не известно значение некоторых слов. Ведь ты ещё не ходишь в школу. Но я их тебе всё равно объясню.

– Спасибо, – сказал я, хотя меня не сильно волновало точное значение только что услышанных, новых для меня слов. Куда важнее было подружиться с этими ребятами, чтобы было с кем поиграть. Во что – пока неважно. Мне была нужна компания, а не глобус с экватором.

– Конечно, ты можешь с нами играть, ведь мы соседи. Значит, ты наш человек.

– Здорово! Спасибо. А я боялся, что вы не захотите, потому что я ещё маленький.

– С какой стати, Джонни? Здесь тебе бояться нечего. За малолетство мы тебя не прогоним. Приходи – играй, когда хочешь. Тебе не о чем беспокоиться и нечего бояться. А если что, обращайся ко мне или к брату, и мы всё уладим. Район у нас чудесный, приличный район, и мы хотим, чтобы он оставался таким же и впредь. Поэтому мы стараемся помогать друг другу, чем и как только можем. В нашем районе одиноких нет. Потому что это было бы неправильно.

– А где твой брат, Эдди? Я не знаю кто он, потому что мы только приехали.

Эдди взял меня за руку и, подведя к младшему брату Лэрри, формально представил нас друг другу. Совсем по-взрослому. Лэрри был светловолос, а волосы Эдди – курчавые и чёрные. Внешнее сходство между ними оказалось невелико, но это не имело значения. Несмотря на разницу в два года, рост братьев был почти одинаков.

Эдди так и не вырос выше среднего роста. Зато он был силён, мускулист и бегал быстрее других. Кроме того, сообразителен. А бегать быстрее других ему доводилось частенько.

Эдди был вожаком районной шайки. Тогдашние формирования такого рода отличались от нынешних. К сожалению. Эдди предпочитал называть наше сообщество клубом. Став старше, они с братом действительно организовали помещение, где раз в месяц проходили клубные мероприятия. С танцами.

Названием клуба было «Эхо». Эдди был одновременно и организатор, и вожак и дипломат.

– Вы поселились в пять дробь десять, правильно? – спросил меня Эдди.

– А это что?

– Это, – пояснил он, так же, как будет это делать и впредь, – номер дома напротив, через два подъезда. Дома имеют номера. Разве ты не знал этого, Джонни?

– Нет. Этого я не знал. Но считать я умею. Давай, покажу?

– Давай, – согласился Эдди. – До десяти сможешь?

– Конечно, – ответил я, и сосчитал.

Тогда он решил проверить, смогу ли я до ста. Я смог, хотя местами было трудновато и Эдди приходилось мне подсказывать. Поводом для экзамена по арифметике стало моё недопонимание того, о чём он говорил мне ранее, а мне не хотелось прослыть бараном в глазах остальных ребят.

Увидев мою тупость, они могли меня невзлюбить. А то и просто отстранить от совместных игр. От этих мыслей мне снова стало тревожно и боязно. Но боязнь постепенно улетучилась, и я спокойно играл с новыми друзьями каждый день.

Лучшими из них были Эдди и Лэрри. Я понял это не сразу, поскольку был в ту пору туповат и не развит. Нет, я и в самом деле был слегка заторможен в плане интеллекта и общения.

И тут случилась одна поразительная вещь. Эдди и Лэрри решили помочь мне преодолеть отсталость путём развития речевых и читательских навыков. Ежедневно, с того самого дня, когда мы познакомились, и вплоть до сорок восьмого года, они заходили за мной и брали меня на экскурсию. Повсюду и ежедневно. Они меня просвещали, они заботились обо мне. Не знаю почему, но им меня было жаль, и вместо мальчишеского снобизма они прониклись ко мне симпатией, приняв ответственность за моё воспитание и образование.

Помощь с их стороны была грандиозной. И я догнал-таки остальных ребят. Исключительно благодаря ежедневной и многолетней заботе тех двух братьев.

Это были мои лучшие друзья. Они относились ко мне, я это чувствовал, как к третьему брату. Никто за всю жизнь не сделал для меня так много, как Эдди и Лэрри. И я никого не любил сильнее их. Не помоги они мне тогда, я бы до сих пор был отсталым и глупым.

Сразу после второго завтрака Эдди и Лэрри приходили к нам и целый день помогали матери распаковывать имущество. А его тоже оказалось немало.

Но их это не смущало, ведь мы соседи, и для них это было очень важно. Они и в будущем помогали нам много раз и по-разному. Теперь такие люди больше не попадаются. Не попадаются и всё.

Я буду помнить о них, пока живу, а если рай существует, и я в него попаду, мы наверняка встретимся снова. Другие мне безразличны. То есть, мне безразлично, увижу я их или нет. Другое дело – общение с Эдди и Лэрри, как тогда – в детстве, таков мой идеал райской жизни. Всё, что мне необходимо для бесконечного счастья. Пусть они будут рядом – только и всего.

В облике Эдди было нечто, внушающее доверие с первого взгляда. Голос у него был зычный, а слова он выговаривал чётко и с расстановкой, как выражают свои мысли образованные люди. Он в самом деле был прилежным учеником и получал хорошие отметки.

И спал он, вероятно, совсем мало, разнося утренний выпуск «Вашингтон Пост». Но по нему, по его поведению никогда не было заметно, что он недосыпает. Он всегда был таким энергичным, будучи старше других ребят всего на год или на два. Тёмные волосы и брови, голос и выражение лица, всё это в совокупности говорило – этому человеку можно доверять.

Тем более, если ты член районной шайки. Да ему и взрослые доверяли. Если ты, конечно, жил по соседству. А если нет, тогда…

Эдди всячески прославлял свой район и его обитателей, внушая нам, что это особое место по типу парадиза или Валгаллы. Священной была даже почва у нас под ногами. В местных ручьях и источниках течёт святая вода. В наших рощах растут самые высокие в мире дубы. К тому же это необычные дубы. Это те самые священные дубы, что посадил при сотворении мира сам Великий Кунаклястер.

То же самое, учил нас Эдди, касается и трав и цветов и зарослей азалии. А также – рыбы, птиц и черепах. Черепаха была посвящена Большому Ка. Обычная, пресноводная коробчатая (Terrapene Carolina) служила предметом культа Большого Ка.

Поэтому всякий раз найдя черепаху, а их вокруг было полно, мы первым делом заботились о её пропитании, организуя временные лечебницы и питомники. Обнаружив рептилию, преждевременно вышедшую из спячки и заражённую смертоносной черепашьей чесоткой, мы выхаживали и откармливали её взаперти, пока снаружи не потеплеет достаточно, чтобы выпустить её на волю. А выпускали мы их в наиболее безопасном участке леса. Как можно дальше от улиц и шоссе, поскольку автомобиль – натуральный враг этих созданий. Несмотря на схожесть устройства. И обнаружив изувеченный трупик, мы мстили залётным лихачам, швыряя его на ветровое стекло машин, несущихся по Пайни Бренч Роуд и Филадельфия Авеню.

Так началась наша война с машинами, которую, со слов Эдди, благословил сам Великий Ка.

Мы находили точки, откуда удобно швырять булыжники. А в дальнейшем, когда появились боеприпасы, перешли на бомбометание. И кто только внушил этим людишкам, что они могут осквернять нашу округу, нашу прародину, истребляя без спроса сакральное животное Большого Ка. Повторяю вопрос: Кто? Кто? Кто?

Тамошняя земля обладала магической силой. В таких местах может свершиться любое чудо. И для людей, живущих на ней, невозможного нет. Эдди регулярно напоминал соседям, чтобы те убирали дворы, косили траву, о прополке сорняков и всём таком прочем.

Ему казалось странным, что кое-кто из них не ценит того, на какой сказочной земле он живёт, не сознаёт её королевского величия. Полагая святотатством пренебрежение не только почвой, но и внешним видом дворов и жилищ.

Он так и называл наш район – uhrheimat, «прародиной» (его знание немецкого я объясню вам позже). Он внушал нам, что корни всемирной культуры ведут в наш район. Именно здесь из уст человека прозвучала членораздельная речь, и местные жители придумали первые буквы. Архитектура и религия, само собой, не христианство, а настоящая, также зародились на том самом месте, где жили мы.

И мы ему верили, ведь он был великий оратор, мастер красноречия, способный убедить в чём угодно. Например, если кто-то не подметал у себя во дворе, это делали мы. И он всегда оберегал членов нашей команды от неприятностей. А это было необходимо в виду наших постоянных проказ и проделок.