Текст книги "Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I"

Функция Тайного совета была тройственной: консультировать короля по политическим вопросам, управлять королевством и разрешать разногласия[14]14
  Elton G. R. The Tudor Constitution. Cambridge, 1960; 2nd edn., 1982. P. 102.


[Закрыть]. Члены совета, однако, имели широкий круг ответственности: совещательность и согласие были жизненно необходимы для спокойного развития политического процесса, и советникам требовалось составлять мнение в эпоху, когда повсюду распространялись слухи и предсказания. Особенно тщательную проверку позиция проходила в парламенте, но при йоркистах и ранних Тюдорах регулярных парламентских сессий парламента не было до парламента Реформации, который состоялся в 1529 году. Советники, таким образом, трудились на общее благо короля и королевства: они контролировали политическую температуру и брали на себя ответственность за управленческие решения; они создавали системы связей при дворе и в провинциях, превращаясь в глаза и уши государя, а также в его руки. На «Портрете с радугой» Елизаветы I, который хранится в Хэтфилд-Хаусе, золотистый плащ королевы расшит ушами и глазами, но не устами. Рисунки символизируют роль королевских советников, прежде всего Уильяма Сесила, лорда Берли. Как писал сэр Джон Дэвис (1569–1626), «многое она видит и слышит через них, но Решение и Выбор принадлежат ей самой».

При Эдуарде IV и Генрихе VII Тайный совет стал реальным органом власти. Соответственно, членам Совета нужно было работать эффективно, и Фортескью предостерегал Уолси, Томаса Кромвеля и Сесила, рекомендуя реформы. Он знал по опыту, что в больших аристократических советах возникают группировки и общую работу затрудняют личные законные интересы. Чтобы позволить Тайному совету действовать в качестве исполнительного органа, Фортескью убеждал исключить вельмож, претендующих на место советника только по праву высокого рождения (consiliarii nati), и предлагал назначать постоянными советниками, на основании способностей, 12 служителей церкви и 12 мирян. Выступая за такую реорганизацию, он предполагал, что высшие сановники государства автоматически войдут в Совет. Другими словами, по его замыслу советники должны были быть «умнейшими и самыми усердными людьми, которых только можно отыскать во всех частях нашей страны», хотя в знак уважения четырех епископов и четырех аристократов следовало по очереди вводить в Совет на год, доведя таким образом общий состав до 32 членов[15]15
  Governance / Ed. Plummer. P. 145–149, 349–350.


[Закрыть]. И наконец, Фортескью подчеркивал, что его главный принцип – создать Совет, подготовленный содействовать «общему благу» королевства. Эта тема снова и снова возникала в сочинениях Томаса Мора, Томаса Элиота и Томаса Старки.

Однако ключевым моментом в проекте Фортескью было желание сократить в правительстве представительство двора – «камердинеров [короля] и других придворных». Поскольку Ричард II был несовершеннолетним, в парламенте несколько раз предпринимались попытки включить в Совет конкретные личности в помощь высшим государственным сановникам. Однако такие действия отражали требования политической ситуации и были обусловлены стремлением скорее заполнить Совет клиентами лидеров парламентских фракций, чем реформированием Совета. Таким образом, проект Фортескью не был парламентским: его идея отображала решение Эдуарда IV сделать свой Совет главным инструментом управления королевством. Возвышение королевского Совета в качестве органа исполнительной власти при Эдуарде IV, Генрихе VII и Генрихе VIII было постепенным. К началу правления Елизаветы реформированный Тайный совет функционировал как коллективная коллегия ведущих должностных лиц. Он обеспечивал выполнение своих решений посредством приказов, которые подписывали семь-восемь советников, и действовал в качестве непререкаемого авторитета в повседневном ведении финансовых дел, религиозном принуждении, военной организации, социально-экономической политике и местном самоуправлении. Однако конституционная традиция замедляла это развитие. Старая баронская теория, что с «представителями» тех, кто обычно созывается в парламент, следует консультироваться во времена политических кризисов, оставалась незыблемой. Эту теорию можно было применять для нападок на министров и советников, она сформировала заметную часть петиции участников «Благодатного паломничества» в 1536 году. Берли считался с ней даже во время кризиса 1584 года, когда опасались покушения на Елизавету. Соответственно, Тайный совет работал в сотрудничестве с парламентом; за исключением 1491, 1525, 1544–1546 и 1594–1599 годов, в тюдоровский период не было предпринято ни единой попытки взимать налоги без согласования с парламентом. Фортескью писал, что английский король не облагает налогами своих подданных и не изменяет законов «без согласия и одобрения всего королевства, выраженного в парламенте»; к 1461 году это было незыблемым правилом. И оно выражало силу, а не слабость. Как пояснил Генрих VIII в 1542 году: «Мы никогда не стояли так высоко в нашем королевстве, как во времена парламента, где мы будто голова, а вы – руки, соединенные вместе в одно политическое тело». Однако границы власти парламента были установлены политически: Мор поставил под сомнение, может ли все королевство в парламенте узаконить верховенство Генриха VIII над церковью, проиграл спор и потерял голову[16]16
  Guy. The King’s Council and Political Participation // Reassessing the Henrician Age: Humanism, Politics, and Reform, 1500–1550 // Ed. A. G. Fox, J. A. Guy. Oxford, 1986. P. 121–147; Sir John Fortescue: De Laudibus Legum Anglie / Ed. S. B. Chrimes. Cambridge, 1949. P. 86; Lehmberg S. E. The Later Parliaments of Henry VIII, 1536–1547. Cambridge, 1977. P. 170.


[Закрыть].

Поскольку реформирование монархии началось в 1461 году и было лишь продолжено Тюдорами, которые поначалу использовали схожие с прежней династией методы управления и даже многих прежних советников, тщетно утверждать, что Босуорт ознаменовал начало нового этапа. Разумеется, это не означает, что административная преемственность была всеобъемлющей: внешняя и церковная политика Генриха VII имела новые аспекты, а фискальная интенсивность его правления не вызывает сомнений. Политика с 1455 по 1500 год была изменчивой, жесткой и упреждающей; династические изменения в 1461, 1470–1471 и 1485 годах говорят сами за себя. Тем не менее эта ситуация не уникальна. Несмотря на то что Карл VII изгнал англичан из Парижа, французские аристократы устраивали заговоры против своего короля в 1437, 1440 и 1446 годах: во многих частях Франции царил настоящий хаос. Поэтому Карл (1422–1461) реорганизовал свою армию – данный момент английская монархия упустила – и укрепил государственное финансирование: были возрождены tailles (подушные налоги) и aides (налоги с продаж), и их взимали без санкции парламента. Людовик XI (1461–1483) продолжил эту работу, вызвав гражданскую войну в 1465 году. Войну за общественное благо спровоцировали мятежники, которые – как Уорик и Кларенс в 1469 году – выдвинули «общественное благо» в качестве своей политической платформы. Клод де Сейссель (цитируя римскую историю) писал: «Люди, неспособные взять на себя управление великими делами… благодаря заслугам, милосердию и полномочиям сената нашли возможность добиться расположения народа, толкая всех на желанную для них дорогу под предлогом общего блага». Эти слова вполне могли бы принадлежать Фортескью![17]17
  The Monarchy of France / Ed. D. R. Kelley, J. H. Hexter, etal. New Haven: Conn., 1981. P. 41.


[Закрыть]

Цели Карла VII, Людовика XI, Эдуарда IV и Генриха VII можно выразить одним предложением: они желали контролировать свои королевства и создать управленческий аппарат, позволяющий направить доступные средства в королевскую казну. Однако, давая рекомендации, Фортескью противоречил сам себе, когда писал об Англии как «смешанной» монархии (regnum politicum et regale), в отличие от Франции Людовика XI. Он забыл, что, если финансовое укрепление короны окажется успешным, regal (королевский) элемент возьмет верх над «политическим». При Генрихе VII и Генрихе VIII такая ситуация и начала складываться, но продажи коронных земель в 1540-е годы восстановили баланс: к 1547 году было отчуждено две трети бывшего церковного имущества, а последующие дары Эдуарда VI и Марии довели эту цифру до трех четвертей. После кончины Генриха VIII король не мог «жить на свои», несмотря на крупный захват имущества. Таким образом, все вернулось на круги своя.

Поскольку при Эдуарде IV централизация и эффективная бюрократия получили преимущество, Фортескью вряд ли не осознавал собственной непоследовательности. Дворцовые методы оставались ключевыми, хотя бы потому, что личность монарха составляла самый мощный ресурс власти. XV век был временем торжества королевского двора. «Государственные» институты, такие как казначейство и Суд лорд-канцлера, долгое время существовали при короне, но постепенно становились все менее гибкими. Внимание смещалось к «доверенной» администрации, состоящей из представителей королевского двора. Соответственно, Эдуард IV и Генрих VII руководили экспериментом по увеличению «доходов от землевладений» из своего кабинета, Генрих VIII превратил королевскую казну в собственное хранилище доходов от распущенных монастырей, а Франциск I стремился создать центральный наличный резерв на основе королевской казны и учредил новое должностное лицо, tresorier de l’Epargne (казначей), чтобы заменить устаревшую финансовую систему. Однако в середине XVI века тенденция поменялась на прямо противоположную. В частности, казначейство было модернизировано, а Тайный совет взял на себя ответственность за регулярное ведение финансовых дел, действуя в качестве коллективного органа исполнительной власти. И резервы денежной наличности, и учетные процедуры вернули в ведение казначейства. Таким образом, если Эдуард IV и Генрих VII практически ежедневно сами вникали в детали увеличения государственных доходов и осуществления денежных расходов, то Елизавета не уделяла особого внимания непосредственному надзору за движением средств и отчетностью: эти операции контролировал Берли и Тайный совет, а королева решала в принципе, как следует управлять ее доходами[18]18
  Starkey D. R. After the Revolution // Revolution Reassessed: Revisions in the History of Tudor Government and Administration / Ed. C. Coleman and Starkey. Oxford, 1986. P. 199–208; Knecht R. J. Francis I. Cambridge, 1982. P. 128–131; The English Court / Ed. D. R. Starkey. P. 71–118. См. также: P. 312–313.


[Закрыть].

Проблема, которую не рассматривал Фортескью, это налогообложение в мирное время. Должны ли подданные короля оплачивать повышенные расходы управления через налоги, когда «обычного» дохода короны оказывается недостаточно? Попытки собирать налоги на невоенные нужды впервые предпринимались в 1380-е и 1390-е годы и вызвали противодействие. Генрих IV, чьи издержки и растущие долги дважды вынуждали его отстаивать свои потребности в парламенте, возобновил усилия. Однако принцип, что следует санкционировать налогообложение для субсидирования обычного управления, утвержден не был. Тем не менее эти радикальные идеи постоянно обсуждались: налогообложение мирного времени было гарантировано в период с 1534 до 1555 года. После этого взимание налогов по-прежнему связывали с содержанием королевского имущества, но Елизавета проявляла консерватизм, подчеркивая факт или угрозу войны. Принципа налогообложения исключительно как нормы, приносящей прибыль, избегали[19]19
  Elton G. R. Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. 3 vols. Cambridge, 1974–1983. iii. 216–233; Alsop J. D. The Theory and Practice of Tudor Taxation // English Historical Review, 97. 1982. P. 1–30; его же Innovation in Tudor Taxation // English Historical Review, 99. 1984. P. 83–93; Harriss G. L. Thomas Cromwell’s “New Principle” of Taxation // English Historical Review, 93. 1978. P. 721–738; его же Theory and Practice in Royal Taxation: Some Observations // English Historical Review, 97. 1982. P. 811–819.


[Закрыть]. Тем не менее Елизавета настаивала на том, что налоги должны быть доступны для «важнейших» нужд, и, когда лорд – хранитель Большой государственной печати Бэкон доказывал в парламенте, что все «чрезвычайные» расходы всегда покрывались налогами, он отказывался от утверждения Фортескью, что только «чрезвычайные» издержки выше привычного среднего уровня подлежат оплате за счет налогов.

Ренессанс – процесс, который нередко понимается неправильно. Предположения о «возрождении» изобразительного искусства, архитектуры и литературы; «новые» попытки филологов придавать черты христианства языческим авторам; связь гражданского республиканизма итальянских городов, таких как Флоренция и Венеция, с политической свободой, достоинством и совершенством человека – чрезмерные упрощения. Идея, что христианские и классические элементы западной цивилизации можно включить в более гармоничное и верное истолкование мира и человека, распространилась в Средние века, но после Данте и Петрарки ее формулировали решительнее и осознаннее. Однако дух Ренессанса пришел в Англию позже, чем в Италию; он слабее проявился в изобразительном искусстве, чем в гуманистической литературе и языкознании; и в основном был получен из вторых рук, через Бургундию и Францию, а не прямо из Италии. Лишь ввиду покровительства искусству, оказываемого Уолси и Генрихом VIII, установилось некоторое равновесие. Гуманизм, понимаемый в строгом смысле изучения произведений гуманистов, в XV веке достиг Англии, где его рафинировали ученые Лондона, Оксфорда и Кембриджа. Они выделяли платонизм и греческую литературу как средства наилучшего познания мира, а также и для литературных целей. Эта группа составляла немногочисленное меньшинство, чьи взгляды представлялись спорными; в 1510-е и 1520-е годы их вызвали на «войну грамматиков» бескомпромиссные университетские латинисты (Уолси и Томас Мор не единожды вступали в бой на стороне «греков»). Тем не менее они имели влияние. В число тех, кто мигрировал ко двору молодого Генриха VIII, принадлежали Джон Колет, Томас Линакр, Уильям Лилли, Ричард Пейс, Катберт Тансталл и сам Мор. Три гуманиста следующего поколения, Томас Элиот, Томас Старки и Ричард Морисон, находились на периферии этой группы: Элиот был платонистом, а Старки и Морисона вдохновлял итальянский гражданский республиканизм.

Гуманисты, разумеется, были не первыми, кто придавал особое значение изучению классического наследия. Чосер цитировал Овидия и римских поэтов наряду с итальянцем Боккаччо, а Джон Гауэр демонстрировал знание Secreta secretorum, которое приписывали Аристотелю, однако предшественники гуманизма в основном цитировали классиков как просто exempla или использовали как базу для аллегорических толкований. Перемена наступила в XV веке, хотя первые гуманисты были скорее меценатами, чем практиками. Епископы и аристократы заботились о карьере ученых, собирали интересные книги и рукописи, а потом передавали их в дар колледжам или монастырским библиотекам. Самым важным меценатом был Хэмфри, герцог Глостер (1391–1447): пользуясь советами Пьетро дель Монте, итальянского гуманиста, приехавшего в Англию в качестве папского сборщика налогов, он приобрел библиотеку, в которую входили переводы Платона, Аристотеля и Плутарха, труды Ливия, Цезаря, Цицерона и Светония, а также современные гуманистические трактаты Петрарки, Салутати, Поджо, Бруни и других. В литературе герцог покровительствовал Титу Ливию Фруловези, Антонио Беккариа, Леонардо Бруни (переводчику «Политики» Аристотеля), Пьеру Кандидо Дечембрио (переводчику «Республики» Платона) и Джону Лидгейту (который был знаком с произведениями Данте, Петрарки и Боккаччо, а также греческих и римских авторов). Хэмфри сподвиг Оксфордский университет включить «Новую риторику» Цицерона, «Метаморфозы» Овидия и работы Вергилия в альтернативный набор литературы для изучения риторики. За период с 1439 по 1444 год Хэмфри подарил университету 280 томов для общего пользования. Эти книги служили поощрению нового знания и возрождению знания прежних времен[20]20
  McConica J. K. English Humanists and Reformation Politics. Oxford, 1965; repr. 1968. P. 13–149; Weiss R. Humanism in England during the Fifteenth Century. Oxford, 1941; 2nd edn., 1957. P. 39–70.


[Закрыть].

Другим оксфордским благотворителем был Уильям Грей, впоследствии епископ Или (ум. 1478), который в Ферраре слушал лекции Гуарино да Верона и, изучая античных классиков, страстно увлекся философией. Он поехал в Рим, познакомился там с ведущими гуманистами и, несмотря на то что сам отдавал предпочтение теологии, собирал рукописи античных и современных гуманистов, нанимая собственных переписчиков, когда возникала такая необходимость. Уильям Грей передал 200 рукописей Баллиол-колледжу и помогал в финансировании строительства библиотеки для него. Он также дарил книги Питерхаусу (колледжу Святого Петра) в Кембридже и поддерживал Никколо Перотти и двух англичан, Джона Фри и Джона Ганторпа, которым оплатил занятия в Ферраре. Фри (его также субсидировал Джон Типтофт, граф Вустер) преподавал медицину, но не менее прославился своим знанием философии и гражданского права. Он великолепно владел древнегреческим языком и переводил, читал лекции и писал трактаты по риторике в стиле, характерном для итальянского гуманизма. Его перевод Calvitii encomium («Похвала лысине») Синезия Киренского, сатиры на софистов в форме панегирика плешивости, впоследствии был опубликован в одном издании с «Похвалой глупости» Эразма Роттердамского[21]21
  Weiss. P. 84–140, 160–178.


[Закрыть].

Научный обмен был обоюдным, и несколько итальянских ученых преподавали в Оксфорде и Кембридже. Стефано Суригоне читал лекции по грамматике и риторике в 1454–1471 годах, Корнелио Вителли в 1475 году преподавал греческий в Новом колледже, в число лекторов в Кембриджском университете входили Лоренцо да Савона в 1478 году и Кайо Ауберино в 1483–1484 годах. Фри (он скончался в 1465 году) стал первым англичанином, который достиг итальянского уровня знания Античности. Однако важнее отдельных личностей были организованные учебные центры, поскольку главной заботой гуманистов было образование. К 1499 году в Англии работало около 114 субсидируемых учебных заведений, 85 из которых появились после 1450 года. Первым центром гуманитарных наук, имеющим в своей структуре среднюю классическую школу, стал Магдален-колледж в Оксфорде, основанный Уильямом Уайнфлетом, епископом Винчестером (1447–1486), – он показал Уолси пример, покрывая расходы учебного заведения за счет монастырей. Магдален-колледж стремительно развивал систему образования, основу школьного учебного плана составили гуманитарные науки: учителя и бывшие студенты быстро монополизировали создание книг для обязательного чтения в школе. Джон Анвикилл, первый учитель гимназии, в 1483 году напечатал для своих учеников в английском переводе отрывки из пьес Теренция и в том же году выпустил Compendium totius grammaticae, краткое изложение трактатов Перотти и Валлы. Учебники по грамматике написали и другие преподаватели Магдален-колледжа: Джон Стэнбридж, Уильям Лилли и Роберт Уиттингтон. Надо сказать, что в 1543 году Генрих VIII объявил учебник Лилли по грамматике, изначально написанный для учеников школы Св. Павла, официальным учебным пособием для использования в школах всего королевства.

Несмотря на то что Вьенский собор (1311–1312) повелел создать условия для обучения в Оксфорде греческому языку, университет практически ничего не сделал, чтобы выполнить эту рекомендацию. Соответственно, Магдален-колледж и позже Корпус-Кристи-колледж, основанный Ричардом Фоксом, восполнили отставание. Среди тех, кто преподавал и получал основы знаний в Оксфорде, были столь разные люди, как Колет, Джон Стоксли, Уильям Тиндейл, Томас Мор и Реджинальд Поул. Пусть и пребывающее в меньшинстве, обучение греческому шло достаточно активно, чтобы в 1499 году привлечь в Оксфорд Эразма Роттердамского. Примеру Магдален-колледжа следовали и в Лондоне в школе Св. Павла, которую Колет возродил в 1508–1510 годах. В программу обучения должны были входить латинские и греческие тексты «и хорошие авторы, те, что соединяют истинно римское ораторское искусство с мудростью, особенно христианские авторы, излагающие свои знания на чистом и строгом латинском языке». Исключались «латинские примеси» схоластики, «брань, которую впоследствии внес дикий мир, все то, что скорее можно назвать позорищем, чем литературой»[22]22
  A Fifteenth Century School Book / Ed. W. Nelson. Oxford, 1956. P. vii-xxix; Lupton J. H. A Life of John Colet. London, 1887; 2nd edn., 1909. P. 271–284.


[Закрыть].

Колет путешествовал во Францию и Италию в середине 1490-х годов. Линакр опередил его на десять лет, а Уильям Гроцин, начавший свое образование в Винчестере и Нью-колледже, учился во Флоренции с 1488 по 1491 год. Они единственные из своей группы обрели знание древнегреческого из итальянского первоисточника. Колет, увлеченный платонизмом Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола, применил свои познания в изучении Библии. Его метод, как у Фичино, воспроизводил позицию Плотина и последующих платоников, хотя он не меньше уважал Аристотеля и его средневековых толкователей. В 1497–1498 годах Колет читал лекции в Оксфорде по посланиям апостола Павла. Его изложение стало новым словом в библеистике: он подчеркнул исторические обстоятельства, в которых создавались апостольские послания, рассматривал святого Павла как личность и описал в общих чертах веру в близкого и искупительного Христа. Такие идеи представлялись неожиданными в то время, когда преподаватель теологии Леди-Маргарет-колледжа читал лекции по Quodlibets Дунса Скота[23]23
  Lupton J. H. A Life of John Colet. London, 1887; 2nd edn., 1909. P. 45–87.


[Закрыть]. Была четко сформулирована идея спасения души, и Томас Мор, принявший духовное направление Колета, многим ему обязан, как и Эразм Роттердамский, которого большинство английских гуманистов считали своим европейским наставником. Эразм, неоднократно бывавший в Англии в 1499–1517 годах, воскликнул: «Когда говорит Колет, мне кажется, что я слушаю Платона!»[24]24
  Froude J. A. Life and Letters of Erasmus. London, 1895. P. 43–44.


[Закрыть] Вместе они соединили евангельское благочестие Нидерландов с христианским платонизмом. Однако взаимосвязь англичан с Эразмом идеализирована, ей присущи неотъемлемые противоречия. Эразм стремился к «душевному покою» и «умеренной реформе» через применение и культивирование критического понимания и силы гуманитарных наук. Он сторонился политики, некоторые считали его мечтателем. А Колет, Мор, Тансталл и Пейс, напротив, стали советниками Генриха VIII: они решили заниматься политикой, что Эразм не одобрил, предрекая несчастья тем, кто понадеется на королей.

Английский гуманизм имел еще одну важную грань – гуманистическое изучение права. Это началось в Италии с доказательства Валлы, что Константинов дар – подделка: документ, дарующий верховную духовную и светскую власть над Западной Европой папе Сильвестру I, изготовили в VIII или IX веке н. э. Выступление Валлы было скорее филологическим и историческим, чем конкретно юридическим, но историзм и законность фактически составляли единое целое, и попытки очистить авгиевы конюшни закона во французских и итальянских университетах проходили параллельно с событиями в юридических школах Англии[25]25
  Ives E. W. The Common Lawyers of Pre-Reformation England. Cambridge, 1983. P. 36–59; Ives E. W. The Common Lawyers // Profession, Vocation, and Culture in Later Medieval England. Liverpool, 1982. P. 181–217; The Reports of Sir John Spelman / Ed. J. H. Baker. 2 vols. London: Selden Society. 1977–1978. ii. 28–46, 123–142. Kelley D. R. Foundations of Modern Historical Scholarship. New York, 1970. P. 19–148.


[Закрыть]. Английское законодательство, по существу, представляло собой общее право, закрепленное парламентскими актами; оно было и писаным, и неписаным. Писаные элементы следовало искать в судебных протоколах, опубликованных в статутах и в документах парламента; неписаный свод законов хранился в коллективной памяти юристов, в мозгах судей, практикующих адвокатов и должностных лиц, его интерпретировали и выносили решение по выступлениям сторон и утверждениям в ходе конкретного судебного процесса.

Вопреки распространенному предубеждению против законников изучение права вовсе не претило английским гуманистам, и Мор, и Элиот имели юридическую подготовку. По сути дела, обучение в юридических корпорациях в XV веке уже не было новым делом, «чтения» или лекции, проводившиеся во время Великого поста и летних каникул, вполне укоренились. Однако к 1460 году распространилась практика организовывать продуманные учебные судебные слушания, чтобы учить слушателей правильным формам выступлений сторон, а «чтения» превратились в полноценные курсы лекций, читавшиеся в течение трех-четырех недель, по два часа в день, четыре дня в неделю. Да и сам термин «чтения» перестал отвечать содержанию курса, поскольку зачитывание подготовленного текста заменили семинары по определенной теме, на котором судьи и выборные старейшины юридических школ в аудитории вступали в обсуждение с «докладчиком», а учащиеся слушали или делали записи[26]26
  Ives E. W. The Common Lawyers of Pre-Reformation England. Cambridge, 1983. P. 37–53.


[Закрыть]. И Фортескью в работе «Похвала английским законам» (De laudibus legum anglie), и Элиот в книге «Правитель» (The Book Named the Governor) рассмотрели новую систему в действии. Элиот сопоставил методы судебных прений с приемами античного ораторского искусства и заключил, что изучение английского права – прекрасный способ завершить образование благородных юношей[27]27
  De Laudibus Legum Anglie / Ed. Chrimes. P. 116–120; The Book Named the Governor / Ed. S. E. Lehmberg. London, 1962. P. 51–56.


[Закрыть]. Его совету последовали во второй половине XVI века, когда юридические корпорации взяли на себя роль третьего университета.

Последствия интеллектуального оживления в юридических школах можно видеть в последующие годы XV века. Впервые со времен правления Генриха II юристы начали масштабно осуществлять перемены внутри своей профессии: в Суде лорд-канцлера и Суде королевской скамьи были разработаны процессуальные нормы, отвечающие современным потребностям в делах по спорам о правах на землю, наследство, долгах, нарушениях договора, договорной обязанности выполнить деяния или услуги, мошенничеству, причинению вреда, клевете и нарушению прав купли-продажи[28]28
  Reports / Ed. Baker, ii. 193–298; Blatcher M. The Court of King’s Bench, 1450–1550. London, 1978. P. 90–137; Guy J. A. The Public Career of Sir Thomas More. Brighton, 1980. P. 37–79.


[Закрыть]. Эти нововведения были внутренними реформами, которые произвели судьи, юристы и судебные чиновники. Они отразили убеждение гуманистов, что требуется менять юридическую систему, дабы она отвечала текущим социальным условиям, а не заставлять стороны судебного процесса подгонять свои заявления под устаревший закон. Кроме того, юристы приобрели осознанное представление о своей «общей эрудиции» и стали вырабатывать принципы, по которым судебная процедура была методично изложена, а писаные и неписаные законы объединены. Внимание, однако, не ограничилось светским правом: юристы – специалисты по общему праву рассматривали также каноническое и папское право. Хотя суть английского законодательства мало что унаследовала от римского права, большинство практикующих юристов знали обе системы, и в условиях гуманизма некоторые указали на противоречия между общим и каноническим правом. Они высказали доводы в пользу согласования этих двух близких частей законодательства, поскольку в определенных областях, где они пересекаются, например в делах о денежных долгах, реституции, незаконнорожденности и возрасте правового совершеннолетия, законы церкви и государства противоречили друг другу. Красноречивое меньшинство в юридических школах считало, что по одинаковым судебным делам должны приниматься одинаковые решения и в королевских, и в церковных судах, а общее право имеет приоритет над каноническим правом. Эти идеи имели огромное значение, поскольку могли привести, при поддержке короля, к политической идеологии. По сути, требование, что каноническое право должно уступить общему праву, легло в основу позиции Генриха VIII во время Реформации.

Влияние гуманизма на английское мировоззрение и вероисповедание в этот период необходимо рассматривать в сравнении. Гуманизм привлекал лишь немногих избранных, и его историческое значение, строго говоря, состоит в просветительской роли – он бросил вызов схоластике и папству. В период йоркистов и ранних Тюдоров для большинства англичан были характерны традиционные формы религиозного почитания: литургическое богослужение, мистицизм, паломничество, поклонение образам, молитвы Деве Марии и местным святым, вера в чудеса и пророческие откровения[29]29
  Rhodes J. Private Devotion in England on the Eve of the Reformation. Unpublished Durham Ph. D. dissertation. 1974, fos. 73–196.


[Закрыть]. Самыми популярными религиозными писателями оставались мистики XIV века: Ричард Ролл, Уолтер Хилтон, Марджери Кемп, Юлиана из Нориджа и неизвестный автор книги «Облако неведения» (The Cloud of Unknowing). До наших дней фактически дошло больше списков произведений Ролла, чем любого другого писателя, творившего до Реформации. Эти мистики выражали протест против научной теологии и философии английских университетов: их вдохновлял Фома Кемпийский, а не Фома Аквинский. Однако акцент на жизнь, погруженную в размышления, и стремление к совершенству делает их светскими копиями монастырских наставников. Они глубоко и традиционно почитали Иисуса Христа и Страсти Христовы, в отличие от еретиков лоллардов. Обычно они погружались в темы смерти, кары, рая и ада; доктрину страдания и необходимости следовать примеру Христа; добродетели молчания и уединения, смирения, терпения, кротости и любви и концепцию жизни как борьбы между добродетелью и природой или искушениями плоти и Божьей волей. В эпоху, когда монашеская жизнь представлялась идеальным выражением христианства, мужчины и женщины в миру всеми силами старались следовать этой модели или как отдельные люди, или как члены церковной общины.

Мирская набожность до Реформации выражалась также и во вполне материальной форме. В течение XV века было построено или отремонтировано почти две трети английских приходских церквей. К сохранившимся до наших дней впечатляющим примерам, как много денег тратилось на строительство церквей в тот период, принадлежат церковь Сент-Мэри Редклифф в Бристоле, Сент-Питер Мэнкрофт в Норидже и «шерстяные» церкви в Восточной Англии. Делались многочисленные дары мужским и женским монастырям; жертвовали на обустройство приходских церквей; покупались богатые облачения, чаши и драгоценности; украшались статуи и усыпальницы. Набожные светские люди обеспечивали часовни, больницы, религиозные гильдии и начальные школы. Молебны и заупокойные мессы тоже оплачивались, а небогатые наследники покупали «огни», или свечи, чтобы зажечь их в память усопших близких. Религиозные гильдии, или братства, играли конструктивную роль в жизни всей общины, увеличивая сплоченность: они представляли собой сообщества светских и церковных людей, объединенных полом, а также социальным статусом. Женщины составляли, наверное, половину членов этих объединений, присоединяться могли и замужние, и незамужние[30]30
  Scarisbrick J. J. The Reformation and the English People. Oxford, 1984. P. 3–39.


[Закрыть]. Гильдии главным образом брали на себя обязательства (во имя Святой Троицы, Девы Марии или какого-либо святого) обеспечить своим членам торжественные похороны и заупокойные мессы, но они также ремонтировали мосты и большие дороги, построили системы водоснабжения и акведуки в таких городах, как Бристоль, Норидж и Ашбертон, организовывали своим членам деловые связи и протобанковские услуги, оплачивали акушерок, следили за состоянием городских часов и играли заметную роль в гражданских церемониях и ритуалах общинного года. К примеру, для торжественного въезда Генриха VII в Бристоль в 1487 году был доставлен слон, на спине которого соорудили сцену Воскресения Христа.

Однако до Реформации в церкви главенствующую роль играло духовенство, мирянам не позволялось активно участвовать в ведении церковных дел и в богослужениях. То, что простые люди могли расслышать из мессы сквозь алтарную преграду, рассеивалось лишь на горстку тех, кто знал латинский язык. Верующие приходили поклониться Святым Дарам, но не предполагалось, что они будут причащаться более трех раз в год. На причастии они принимали только хлеб; мужчины и женщины причащались отдельно, за исключением свадебных служб. В приходах проповеди читались не так редко, как порой считают, но большинство речей, о которых нам что-либо известно, были банальными, неинтересными и скучными. Построенные на иносказаниях или отдельных историях, наполненные буйной фантазией и языческими легендами, они мало учили паству основам христианства, хотя некоторые проповедники удовлетворительно раскрывали смысл Пасхи и искупительной системы церкви[31]31
  Heath P. The English Parish Clergy on the Eve of the Reformation. London, 1969. P. 93–103.


[Закрыть]. Лучшие проповеди, несомненно, звучали в Лондоне, где две трети духовенства имело хорошее образование. Однако в провинциях приходские священники, судя по всему, уступали в образованности некоторым из своих прихожан. Примерно одна пятая духовенства Кентерберийской епархии в 1454–1486 годах была выпускниками университетов, но лишь одна десятая приходских священников в графстве Суррей в то время имела университетские дипломы. Из 1429 человек, получивших должность приходского священника в епархии Линкольна с 1495 по 1520 год, 261 окончили университеты, а из 1454 кандидатов на церковные должности в Нориджской епархии в 1503–1528 годах дипломы представили 256 человек. Фактически количество людей с высшим образованием постоянно увеличивалось, хотя сомнительно, что ситуация улучшилась, пока количество образованных священников не составило значительно более серьезную часть приходского пастырства. Именно они, всего вероятнее, отсутствовали, поскольку требовались в светской и епархиальной администрации, к тому же совсем единицы имели богословское образование, что было наилучшей подготовкой для пастырской деятельности. Из священников с университетскими дипломами в Линкольнской епархии 35 % имели ученую степень по гуманитарным наукам, еще 35 % – по каноническому или гражданскому праву и лишь 11 % – по богословию[32]32
  Heath P. The English Parish Clergy on the Eve of the Reformation. London, 1969. P. 81–92; Bowker M. The Secular Clergy in the Diocese of Lincoln. Cambridge, 1968. P. 44–45.


[Закрыть].