Текст книги "Собрание сочинений. Встречи: Интерлюдия. Лебединая песня"

XI
«Большой Форсайт»

Наутро после заседания комитета по перестройке трущоб Сомс рано пустился в путь. Он решил переночевать «где-нибудь там», на другой день посмотреть корни Форсайтов и проделать часть обратной дороги; а еще через день вернуться в Лондон и попытаться увезти Флер к себе в Мейплдерхем на весь конец недели. Часов в шесть он прибыл в приморскую харчевню в десяти милях от местожительства предков, съел неважный обед, выкурил привезенную с собой сигару и лег спать, для верности застелив кровать пледом из верблюжьей шерсти.

Он все обдумал и запасся военной картой большого масштаба. Свои исследования он собирался начать с осмотра церкви, руководясь, как единственной вехой, воспоминанием, что когда-то здесь побывал его отец Джемс и, вернувшись, говорил, что видел церковь над морем и что, «вероятно, есть приходские записи и все такое, но времени прошло много и он не знает».

После раннего завтрака он велел Ригзу ехать к церкви. Она стояла у самого моря, как и сказал Джемс, и была открыта. Сомс вошел. Старая серая церковка, смешные скамьи, запах сырости. Вряд ли будут на стенах дощечки с его фамилией. Дощечек не оказалось, и он вышел на кладбище, и там, среди могильных плит, его охватило чувство нереальности – все скрыто под землей, могильным плитам больше ста лет, ни одной надписи не прочесть. Он уже собрался уходить, как вдруг споткнулся. Неодобрительно вперив глаза в плоский камень, он увидел на его выветренной, замшелой поверхности заглавное Ф. Минуту постоял, вглядываясь, потом что-то дрогнуло в нем, и он опустился на колени. Два слова – первое, несомненно, начинается на Д, и есть в нем л и н, во втором – то самое заглавное Ф, а в середине что-то вроде с, и у последней буквы хвостик, как у т. Дата? Э, дату можно прочесть! 1777. Он тихонько поскреб первое имя и откопал букву о. Четыре буквы из слова «Джолион», три – из слова «Форсайт». Почти не оставалось сомнений, что он споткнулся о своего прапрадеда! Если старик дожил до обычного возраста Форсайтов, значит, он родился в начале восемнадцатого века. Глаза Сомса жестким серым взглядом буравили камень, словно пытаясь добраться до глубоко зарытых костей, давно уже, вероятно, чистых, как палочки. Потом он поднялся с колен и отряхнул с них пыль. Теперь у него есть дата. И, полный непонятной бодрости, он вышел с кладбища и подозрительным взглядом окинул Ригза. Не видел ли тот, как он стоял на коленях? Но шофер сидел, как всегда, повернувшись спиной ко всему на свете, покуривая неизменную папиросу. Сомс сел в машину.

– Теперь мне нужен дом священника, или как его там.

– Хорошо, сэр.

Всегда он отвечает «Хорошо, сэр», а сам понятия не имеет, куда ехать.

– Вы бы лучше спросили дорогу, – сказал он, когда машина двинулась по изрытому колеями проселку.

Этот тип скорее в Лондон вернется, чем спросит. Спрашивать, впрочем, было некого. Полное безлюдье прихода, где покоились его корни, поражало Сомса. Кругом были холмы и простор, большие поля, налево в овраге – лес, и почва, видно, неважная – не красная, и не белая, и не то чтобы бурая; вот море – то было синее, а скалы, насколько он мог разглядеть, – полосатые. Дорога свернула вправо, мимо кузницы.

– Эй, – сказал Сомс, – остановитесь-ка!

Он сам вышел спросить дорогу. Ригз все равно перепутал бы.

Кузнец бил молотом по колесу, и Сомс подождал, пока он заметит его присутствие.

– Где дом священника?

– Прямо по дороге, третий дом направо.

– Благодарю вас, – сказал Сомс и, подозрительно оглядев кузнеца, добавил: – Что, фамилия Форсайт здесь еще известна?

– Что такое?

– Вы когда-нибудь слышали фамилию Форсайт?

– Фарсит? Нет.

Сомс испытал смешанное чувство разочарования и облегчения и снова сел в машину. Вдруг бы он сказал: «Ну да, это моя фамилия!»

Быть кузнецом – почтенная профессия, но он чувствовал, что в его семье она не обязательна. Машина тронулась.

Дом священника задыхался в зарослях ползучих растений. Священник, наверно, тоже задохнулся! Сомс потянул ржавый звонок и стал ждать. Дверь отворила краснощекая девушка. Все было просто, по-деревенски.

– Мне нужно видеть священника, – сказал Сомс. – Он дома?

– Да, сэр. Как о вас сказать?

Но в эту минуту в дверях появился жидкий мужчина в жиденьком костюме и с жидкой бородкой.

– Это ко мне, Мэри?

– Да, – сказал Сомс, – вот моя карточка.

Наверно, думалось ему, можно расспросить о своем происхождении в каких-то особых, изысканных фразах; но они не подвернулись, и он сказал просто:

– Мои предки жили в этих местах несколько поколений назад. Мне хотелось поглядеть эти края и кой о чем расспросить вас.

– Форсайт? – сказал священник, глядя на карточку. – Имя мне незнакомо, но, полагаю, что-нибудь найдем.

Одежда на нем была старая, поношенная, и Сомсу подумалось, что глаза его обрадовались бы, если б умели. «Чует деньги, – подумал он, – бедняга!»

– Зайдите, пожалуйста, – сказал священник. – У меня есть кой-какие записи и старая десятинная карта. Можно посмотреть. Церковные книги ведутся с тысяча пятьсот восьмидесятого года. Я мог бы проглядеть их для вас.

– Не знаю, стоит ли, – сказал Сомс и прошел за ним в комнату, неописуемо унылую.

– Присядьте, – сказал священник, – я сейчас достану карту. Форсайт? Теперь я как будто вспоминаю.

Любезен до крайности и, наверно, не прочь заработать!

– Я был возле церкви, – сказал Сомс. – Она очень близко от моря.

– Да, в кафедре, говорят, в прежнее время прятали контрабандную водку.

– Я нашел на кладбище дату – тысяча семьсот семьдесят семь; могилы сильно запущены.

– Да, – сказал священник, роясь в шкафу, – это все морской воздух виноват. Вот карта, о которой я говорил. – Он принес большую потемневшую карту, разложил ее на столе, а углы придавил жестянкой с табаком, чернильницей, книгой проповедей и плеткой. Плетка была слишком легкая, и карта, медленно свертываясь, удалялась от Сомса.

– Иногда, – сказал священник, водворяя угол на место и глазами ища, чем бы придавить его, – из этих старых карт можно извлечь много полезного.

– Я подержу, – сказал Сомс, наклоняясь над картой. – К вам, верно, приезжает много американцев в поисках предков?

– Нет, не много, – сказал священник, и брошенный им искоса взгляд не понравился Сомсу. – Я помню двоих. А, вот, – и палец его опустился на карту, – мне так и казалось, что имя знакомое – оно запоминается. Смотрите! На этом участке, у самого моря, пометка – «Большой Форсайт».

Снова что-то дрогнуло в Сомсе.

– Какого размера участок?

– Двадцать четыре акра. Вот тут, я помню, были развалины дома. Камни взяли во время войны на устройство тира. «Большой Форсайт» – подумайте, как интересно!

– Мне было бы интереснее, если бы камни остались на месте, – сказал Сомс.

– Там есть отметка – старый крест, об него всегда скотина чешется. У самой изгороди, на правой стороне оврага.

– Туда можно подъехать на машине?

– О да, в объезд оврага. Желаете, я проеду с вами?

– Нет, благодарю, – сказал Сомс. Обследовать свои корни при свидетелях – это ему не улыбалось. – Но если вы будете так добры, что пороетесь пока в записях, я бы заехал после завтрака узнать результаты. Мой прадед, Джолион Форсайт, умер в Стэдмуте. Под камнем, который я нашел, лежит Джолион Форсайт, похоронен в тысяча семьсот семьдесят седьмом году, – по-видимому, мой прапрадед. Вам, вероятно, удастся отыскать дату его рождения и, может быть, рождения его отца – порода была долговечная. К имени Джолион они, по-видимому, питали особую слабость.

– Я сейчас же возьмусь за дело. Это займет несколько часов. Сколько вы полагаете за труд?

– Пять гиней? – рискнул Сомс.

– О, это щедро. Я очень тщательно просмотрю записи. Теперь пойдемте, я объясню вам, как проехать. – Он пошел вперед, и Сомса кольнуло: джентльмен, а брюки сзади лоснятся.

– Поедете этой дорогой до разветвления, свернете влево мимо почты и дальше, в объезд оврага, все время забирая влево, увидите ферму «Верхний Луг». Дальше – до спуска; на правой руке есть ворота – войдите и окажетесь на верхнем конце того поля; впереди увидите море. Я так рад, что мог кое-что найти. Может, на обратном пути позавтракаете у нас?

– Благодарю вас, – сказал Сомс, – вы очень добры, но я захватил завтрак с собой. – И сейчас же устыдился своей мысли: «Что же, он думает, что я скроюсь не заплатив?» Он приподнял шляпу и сел в машину, держа наготове зонт, чтобы тыкать им в спину Ригза, если тот по привычке свернет не в ту сторону.

Он сидел довольный, время от времени тихонько пуская в ход зонтик. Так! В дни крестин и похорон они перебирались через овраг. Двадцать четыре акра – участок порядочный. «Большой Форсайт»! Наверно, были и «Маленькие Форсайты».

Упомянутая священником ферма оказалась беспорядочным скоплением старых построек, свиней и домашней птицы.

– Поезжайте дальше, пока не начнется спуск, – сказал он Ригзу, – да не спешите, справа будут ворота.

Ригз, по своему обыкновению, гнал, а дорога уже шла под гору.

– Стойте! Вот они! – Машина остановилась на довольно неудобном повороте.

– Проскочили! – сказал Сомс и вышел. – Подождите здесь! Я, возможно, задержусь.

Он снял пальто, перекинул его через руку и, пройдя обратно по дороге, вошел через ворота на луг. Спустившись влево, к изгороди, он пошел вдоль нее и скоро увидел море, спокойное в пронизанном солнцем тумане, и дымок парохода вдали. С моря дул ветер, свежий, крепкий, соленый. Ветер предков! Сомс глубоко потянул в себя воздух, смакуя его, как старое вино. У него слегка закружилась голова от этой свежести, насыщенной озоном или йодом – или как это теперь называют? А потом пониже, шагах в ста, он заметил камень над углублением возле изгороди, и опять что-то в нем дрогнуло. Он оглянулся. Да! С дороги его не видно, никто не подглядит его чувства! И, дойдя до камня, он заглянул в углубление, отделявшее его от изгороди. Дальше поле спускалось к самой воде, а из оврага к камню вело смутное подобие бывшей дороги. Значит, дом был в этом углублении, здесь они жили, старые Форсайты, из поколения в поколение, просоленные этим воздухом; и не было вблизи другого дома, ничего не было – только травяной простор и море, да чайки на той скале, да разбивающиеся об нее волны. Здесь они жили, пахали землю, наживали ревматизм и ходили через овраг в церковь и, может быть, промышляли даровой водкой. Он осмотрел камень – стоячий, с перекладиной наверху: верно, кусок от сарая – никакой надписи. Спустился в углубление и зонтом стал ковырять землю. Остатки дома, сказал священник, увезли во время войны. Только двенадцать лет прошло, а ни следа не найти! Заросло травой, даже не разобрать, где были стены. Он продвинулся к изгороди. Хорошо подчистили, что и говорить, – только трава да поросль папоротника и молодых кустов дрока – эти всегда цепляются за покинутые пепелища. И, постелив пальто, Сомс сел, прислонившись к камню, и задумался.

Сами ли его предки построили этот дом здесь, на отлете, первыми ли осели на этом клочке овеянной ветром земли? И что-то в нем шевельнулось, точно он таил в себе долю соленой независимости этого безлюдного уголка. Старый Джолион, и его отец, и другие его дяди – не удивительно, что они были независимые, когда в крови у них жил этот воздух, это безлюдье; и крепкие, просоленные, неспособные сдаться, уступить, умереть. На мгновение он даже самого себя как будто понял. Юг, и пейзаж южный, без всякой эдакой северной суровости, но вольный и соленый и пустынный с восхода до заката, из года в год, как та пустынная скала с чайками, – навсегда, навеки. И, глубоко вдыхая воздух, он подумал: «Нечего и удивляться, что старый Тимоти дожил до ста лет!» Долго просидел он, погруженный в своего рода тоску по родине; очень не хотелось уходить. Никогда в жизни, казалось, не дышал он таким воздухом. То была еще старая Англия, когда они жили в этих краях, – Англия, где ездили на лошадях и почти не знали дыма, жгли торф и дрова, и жены никогда не бросали мужей – потому, наверно, что не смели. Тихая Англия ткачей и земледельцев, где миром для человека был его приход, и стоило зазеваться, как угодишь в церковные старосты. Вот хоть его дед, зачатый и рожденный сто пятьдесят шесть лет назад на лучшей в доме кровати, в каких-нибудь двадцати шагах от места, где он сидит. Как все с тех пор изменилось! К лучшему? Почем знать. А вот эта трава, и скала, и море, и воздух, и чайки, и старая церковь за оврагом – все осталось, как было. Если бы этот участок продавался, он, пожалуй, не прочь был бы купить его, как музейную редкость. Но кто захочет сидеть здесь спокойно? Затеют гольф или еще что. И, вовремя поймав себя на грани чувствительности, Сомс опустил руку и пощупал траву. Но сырости не было, и он согрешил бы против совести, заподозрив, что схватит здесь ревматизм; он еще долго сидел, подставив щеку солнцу, устремив взгляд на море. Вдали проплывали в обе стороны пароходы; контрабандисты перевелись, и за водку платят бешеные деньги! В старину здесь росли без газет, без всякой связи с внешним миром и, наверно, не задумывались над понятием государства и прочими сложными вещами. Знал человек свою церковь, и Библию, и ближайший рынок и с июня до июня работал, ел, и спал, и дышал воздухом, и пил сидр, и обнимал жену, и смотрел, как подрастают дети. А что же, неплохо! Прибавилось ли в наши дни к этому что-нибудь истинно ценное? «Перемены – это все внешнее, – думал Сомс, – корни те же, что были. От этого не уйдешь, сколько ни старайся». Прогресс, культура – к чему они? Порождают прихоти, увлечения, – например, страсть к собиранию картин. Вряд ли здешние старики чем-нибудь увлекались, разве что пчелами. Увлечения? Только для этого – только чтобы дать людям возможность увлекаться? Надо сказать, картины доставили ему много приятных часов; без прогресса этого не было бы. Нет, он, скорее всего, так и жил бы здесь, стриг овец и ходил за плугом, а у дочки его были бы толстые щиколотки и одна новая шляпа. Может, и лучше, что нельзя остановить ход времени. Да, и пора, пожалуй, возвращаться на дорогу, пока этот тип не пришел искать его.

Сомс встал и опять спустился в углубление. На этот раз у самой изгороди он заметил какой-то предмет – очень старый башмак, такой старый, что почти утерял всякое подобие башмака. Бледная улыбка искривила губы Сомса. Он словно услышал, как кудахчет покойный кузен Джордж с кислым, чисто форсайтским юмором: «Башмак предков! Эй, слуги мои верные, поднимайте мосты, закрывайте решетки!» Да, в семье над ним посмеялись бы, узнав, что он ездил смотреть на их корни. Не стоит об этом рассказывать. И вдруг он подошел к башмаку и, поддев его кончиком зонта за носок, брезгливо швырнул через изгородь. Башмак осквернял безлюдье, то чувство, которое он испытал, вдыхая этот воздух. И медленно-медленно, чтобы не вспотеть перед тем, как сесть в машину, он двинулся вверх к дороге. Но у ворот остановился как вкопанный. Что случилось? К задку его машины были привязаны цугом две большие мохнатые лошади, а рядом с ними стояли трое мужчин, из которых один Ригз, и две собаки, из которых одна хромая. Сомс мигом сообразил, что во всем виноват «этот тип». Попробовал дать задний ход в гору, с которой и съезжать-то не надо было, и так засадил машину, что не мог ее сдвинуть. Вечно он что-нибудь натворит! Однако в эту минуту Ригз сел на место и взялся за руль, а один из фермеров щелкнул кнутом: «Хоп!» Мохнатые лошади тронули. Сомса поразило что-то в их сильном, неспешном движении. Прогресс! Пришлось идти за лошадьми, чтобы тащить прогресс из канавы!

– Хорошая лошадь, – сказал он, указывая на самую большую.

– Ага. Мы и зовем ее Лев – здорово тянет. Хоп!

Машина выбралась на ровное место, и лошадей отвязали. Сомс подошел к фермеру, который говорил «хоп!».

– Вы с ближайшей фермы?

– Да.

– Это ваше поле?

– Арендованное.

– Как вы его зовете?

– Зовем? Большое поле.

– На десятинной карте оно помечено «Большой Форсайт». Вам эта фамилия знакома?

– Форсит? Их никого не осталось. Моя бабка была Форсит.

– В самом деле, – сказал Сомс, и опять в нем что-то дрогнуло.

– Ага, – сказал фермер.

Сомс взял себя в руки.

– А ваша как фамилия, разрешите спросить?

– Бир.

Сомс долго глядел на него, потом достал бумажник.

– Разрешите, – сказал он, – за лошадей и за труды. – И он протянул фунтовую бумажку.

Фермер покачал головой.

– Не надо. Какой там труд. Нам не впервой на эту гору машины втаскивать.

– Не могу же я даром принять услугу, – сказал Сомс, – уж пожалуйста!

– Ну что же, – сказал фермер, – очень благодарен. – И взял деньги. – Хоп!

Лошади налегке двинулись вперед, люди и собаки пошли следом. Сомс сел в машину, развернул пакет с сандвичами и стал закусывать.

– Поезжайте опять к дому священника, да потише. – И за едой дивился, почему его так взволновало открытие, что кровь его предков течет в жилах этого деревенского парня, по фамилии Бир.

К домику священника он попал в два часа, тот вышел к нему с полным ртом.

– Записей нашлось много, мистер Форсайт; это имя попадается с самого начала книги. Составить полный список удастся не так-то скоро. Этот Джолион родился, по-видимому, в тысяча семьсот десятом году, сын Джолиона и Мэри; в тысяча семьсот пятьдесят седьмом году не заплатил десятинную подать. Был еще Джолион, рождения тысяча шестьсот восьмидесятого года, очевидно его отец, – тот с тысяча семьсот пятнадцатого года был церковным старостой; прозывали его Фермер с Большого Луга, женился на Бир.

Сомс задумчиво взглянул на него и полез за бумажником.

– Бир? Вот и фермер тут один так же назвался. Говорит, что его бабка была Форсайт и что после нее их здесь не осталось. Может, вы заодно пришлете мне записи семьи Бир, все вместе за семь гиней?

– О, вполне достаточно и шести.

– Нет, пусть будет семь. Моя карточка у вас есть. Камень я видел. Местность здоровая, отовсюду далеко. – Он выложил на стол семь гиней и опять уловил радость в глазах священника. – А теперь мне пора домой в Лондон. До свиданья!

– До свиданья, мистер Форсайт. Непременно пришлю вам все, что сумею найти.

Сомс пожал ему руку и вышел – с уверенностью, что корни его будут выкорчеваны добросовестно. Как-никак, священник.

– Поезжайте, – сказал он Ригзу. – Успеем сделать больше половины обратного пути.

И, откинувшись на спинку машины, порядком усталый, он дал волю мыслям. «Большой Форсайт!» А хорошо, что он собрался сюда съездить.

XII
Долгая дорога

Сомс переночевал в Уинчестере, о котором часто слышал, хотя никогда там не бывал. Здесь учились Монты, поэтому он не хотел, чтобы сюда отдали Кита. Лучше бы в Молборо, где он сам учился, или в Хэрроу – в одну из школ, которые участвуют в состязаниях на стадионе Лорда; но только не Итон, где учился молодой Джолион. А впрочем, не дожить ему до тех времен, когда Кит будет играть в крикет, так что оно, пожалуй, и безразлично.

«Город старый, – решил он. – К тому же соборы – вещь стоящая». И после завтрака он направился к собору. У алтаря было оживление, – по-видимому, шла спевка хора. Он вошел, неслышно ступая в башмаках на резиновой подошве, надетых на случай сырости, и присел на кончик скамьи. Задрав подбородок, он рассматривал своды и витражи. Темновато здесь, но разукрашено богато, как рождественский пудинг. В этих старинных зданиях испытываешь особенное чувство. Вот и в соборе Св. Павла всегда так бывает. Хоть в чем-то нужно найти логичность стремлений. До известного предела: дальше начинается непонятное. Вот стоит эдакая громада, в своем роде совершенство; а потом землетрясение или налет цеппелинов – и все идет прахом! Как подумаешь – нет постоянства ни в чем, даже в лучших образцах красоты и человеческого гения. То же и в природе! Цветет земля, как сад, а глядь – наступает ледниковый период. Логика есть, но каждый раз новая. Поэтому-то ему и казалось очень маловероятным, что он будет жить после смерти. Он где-то читал – только не в «Таймс», – что жизнь есть одухотворенная форма и что, когда форма нарушена, она уже не одухотворена. Смерть нарушает форму – на том, очевидно, все и кончается… Одно верно – не любят люди умирать: всячески стараются обойти смерть, пускаются на лесть, на уловки. Дурачье! И Сомс опустил подбородок.

Впереди, в алтаре, зажгли свечи, еле заметные при свете дня. Скоро их погасят. Вот и опять – все и вся рано или поздно погаснет. И нечего пытаться отрицать это. На днях он читал, и тоже не в «Таймс», что конец света наступит в 1928 году, когда земля окажется между луной и солнцем, что якобы это было предсказано во времена пирамид, – вообще какая-то научная ерунда. А если и правда – ему не жалко. Особенно удачным это предприятие никогда не было, а если одним махом с ним покончить, то ничего и не останется. Смерть чем плоха? Уходишь, а то, что любил, остается. Да стоит только жизни прекратиться, как она снова возникнет в каком-нибудь другом образе. Потому, наверно, ее и называют «…и жизнь бесконечная. Аминь». А, запели! Иногда он жалел, что не наделен музыкальным слухом. Но он и так понял, что поют хорошо. Голоса мальчиков! Псалмы, и слова он помнит. Забавно! Пятьдесят лет, как он перестал ходить в церковь, а помнит, точно это вчера было. «Ты послал источники в долины: между горами текут воды»; «Поят всех полевых зверей; дикие ослы утоляют жажду свою»; «При них обитают птицы небесные; из среды ветвей издают голос». Певчие бросали друг другу стих за стихом, точно мяч. Звучит живо, и язык хороший, крепкий. «Это море великое и пространное, там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые с большими»; «Там плавают корабли, там этот Левиафан, которого ты сотворил играть в нем». Левиафан! Помнится, ему нравилось это слово. «Выходит человек на дело свое и на работу свою до вечера». Да, выходит, конечно, но занимается ли делом, работой – это в наши дни еще вопрос. «Буду петь Господу во всю жизнь мою, буду петь Богу моему доколе есмь». Так ли? Сомнительно что-то. «Благослови, душа моя, Господа!»

Пение смолкло, и Сомс опять поднял подбородок. Он сидел тихо-тихо, не думая, словно растворившись в сумраке высоких сводов. Он испытывал новое, отнюдь не тягостное ощущение. Точно сидишь в украшенной драгоценными камнями, надушенной шкатулке. Пусть мир снаружи гудит, и ревет, и смердит – пошлый, режущий слух, показной и ребячливый, дешевый и гадкий – сплошной джаз и жаргон; сюда не доходят ни звуки его, ни краски, ни запахи. Эту объемистую шкатулку построили за много веков до того, как началась индустриализация мира; она ничего общего не имеет с современностью. Здесь говорят и поют на классическом английском языке; чуть пахнет стариной и ладаном; и все вокруг красиво. Он отдыхал, словно обрел наконец пристанище.

Прошел церковный служитель, с любопытством взглянул на него, точно поднятый подбородок был ему в диковинку; за спиной у Сомса слабо зазвенели его ключи. Сомс чихнул, потянулся за шляпой и встал. Ему совсем не улыбалось ходить следом за этим человеком и за полкроны осматривать то, чего он не желал видеть. И с коротким: «Нет, благодарю вас; в другой раз» – он прошел мимо служителя на улицу.

– Напрасно вы не зашли, – сказал он Ригзу, – тут раньше короновали английских королей. Теперь в Лондон.

Верх машины был откинут, солнце ярко светило, ехали быстро, и только на новой дороге, срезавшей путь прямо на Чизик, Сомсу явилась идея, и он сказал:

– Остановитесь у того дома с тополями, куда вы нас возили на днях.

Еще не настало время завтрака; по всей вероятности, Флер позирует – так почему не забрать ее прямо к себе на конец недели? Платья у нее в «Шелтере» есть. Несколько лишних часов проведет на свежем воздухе. Однако иностранка, которая вышла на звонок, сообщила ему, что леди не приезжала позировать ни вчера, ни сегодня.

– О, – сказал Сомс, – это почему?

– Никто не знал, сэр. Она не прислала письмо. Мистер Блэйд очень сердитый.

Сомс пожевал губами.

– Ваша хозяйка дома?

– Да, сэр.

– Так узнайте, пожалуйста, может ли она принять меня. Мистер Сомс Форсайт.

– Будьте добры в столовой подождать, сэр.

В тесной комнатке Сомс ждал и терзался. Флер сказала, что не может с ним поехать из-за сеансов, а сама не позировала. Что же она, заболела?

От беспокойного созерцания тополей за окном его оторвали слова:

– А, это вы! Хорошо, что приехали.

Такая сердечная встреча еще усилила его беспокойство, и он сказал, протягивая руку:

– Здравствуйте, Джун. Я заехал за Флер. Когда она была здесь в последний раз?

– Во вторник утром. И еще я видела ее в окно во вторник к вечеру, в ее машине. – Сомс заметил, что глаза ее бегают, и знал, что сейчас она скажет что-нибудь неприятное. Так и случилось. – Она забрала с собой Джона.

Чувствуя, что у него спирает дыхание, Сомс воскликнул:

– Как! Вашего брата? А он что здесь делал?

– Позировал, разумеется.

– Позировал! Чего ради… – Он сдержался и не сказал: «…ему понадобилось позировать!», а уставился на густо покрасневшую кузину.

– Я ей говорила, чтобы она с ним здесь не встречалась. И Джону говорила.

– Так она и раньше это делала?

– Да, два раза. Она, знаете, так избалована.

– А! – Реальность нависшей опасности обезоружила его. Говорить резкости перед лицом катастрофы казалось излишней роскошью. – Где она?

– Во вторник утром она сказала, что едет в Доркинг.

– И забрала его? – повторил Сомс.

Джун кивнула.

– Да, после его сеанса. Его портрет готов. Если вы думаете, что я больше вас хочу, чтобы они…

– Никто в здравом уме не захотел бы, чтобы они… – холодно сказал Сомс. – Но зачем вы устроили ему сеансы, пока она здесь бывала?

Джун покраснела еще гуще.

– Вы-то не знаете, как трудно приходится настоящим художникам. Я не могла не заботиться о Харолде. Не залучи я Джона до его отъезда на ферму…

– Ферма! – сказал Сомс. – Почем вы знаете, может быть, они… – Но он опять сдержался. – Я ждал чего-то в этом роде с тех самых пор, как узнал, что он вернулся. Ну, я сейчас поеду в Доркинг. Вам известно, где его мать?

– В Париже.

А-а, но теперь ему не придется просить эту женщину отдать своего сына его дочери! Нет, скорее, придется просить ее отнять его.

– До свидания, – сказал он.

– Сомс, – заговорила вдруг Джун, – не давайте Флер… это все она…

– Не желаю слышать о ней ничего дурного.

Джун прижала стиснутые ручки к плоской груди.

– Люблю вас за это, – сказала она, – и простите…

– Ничего, ничего, – буркнул Сомс.

– До свиданья, – сказала Джун. – Дайте руку!

Сомс протянул руку, она судорожно ее сжала, потом разом выпустила.

– В Доркинг, – сказал он Ригзу, садясь в машину.

Лицо Флер, каким он видел его на балу в Нетлфолде и каким никогда не видел раньше, неотступно преследовало его, пока он ехал по Хэммерсмитскому мосту. Ох и своевольное создание! Вдруг – вдруг она на все решилась? Вдруг случилось самое страшное? Боже правый! Что же нужно, что же можно тогда предпринять? Какая расчетливая, цепкая страсть ею владела, как она скрывала ее ото всех, от него… или пыталась скрыть! Было в этом что-то страшное и что-то близкое ему, всколыхнувшее память о том, как сам он преследовал мать этого юноши, – память о страсти, которая не хотела, не могла отпустить; которая взяла свое и, взяв, потерпела крушение. Он часто думал, что Флер нелогична, что, как все теперешние «ветрогонки», она просто мечется без цели и направления. И как насмешку воспринял он теперь открытие, что она, когда знает, чего хочет, способна на такое же упорство, как он сам и его поколение.

Нельзя, видно, судить по наружности! Под спокойной поверхностью страсти те же, что были, и, когда они просыпаются и душат, та же знойная тишина застывает в пронизанных ветром пространствах…

Ригз свернул на Кингстон! Скоро они проедут Робин-Хилл. Как изменились эти края с того дня, когда он привез сюда Босини выбирать место для постройки! Сорок лет, не больше, но сколько перемен! «Рlus за сhаngе, – сказала бы Аннет, – рlus с’еst lа měmе сhоsе!»[66]66
  Чем больше все меняется, тем больше остается неизменным (фр.).


[Закрыть] Любовь и ненависть – они-то не кончаются! Пульс жизни продолжает биться за шумом автомобильных колес, за музыкой джаз-бандов. Что это, судьба бьет в барабан или просто бьется человеческое сердце? Бог знает! Бог? Удобное слово. Что понимают под ним? Он не знает, никогда не узнает. Утром в соборе ему показалось было… а потом – этот служитель! Вот мелькнули тополя, и башня с часами, и крыша дома, который он построил и в котором так и не жил. Знай он заранее, какой поток автомобилей день за днем будет течь в четверти мили от дома, он не стал бы его строить и, может быть, не было бы всей этой трагедии. А впрочем, не все ли равно, что делать! Так или иначе, жизнь возьмет тебя за шиворот и швырнет куда ей вздумается. Он нагнулся вперед и тронул шофера за плечо.

– Вы какой дорогой едете?

– Через Ишер, сэр, а потом налево.

– Ну хорошо, – сказал Сомс, – как знаете.

Время завтрака прошло, но он не был голоден. Он не проголодается, пока не узнает худшего. А вот Ригз, наверно, другое дело.

– Вы где-нибудь остановитесь, – сказал он, – да перекусите и выкурите папиросу.

– Хорошо, сэр.

Остановился он скоро. Сомс остался сидеть в машине, лениво разглядывая вывеску: «Красный лев». «Красные львы», «Ангелы» и «Белые кони» – ничто их не берет. Чего доброго, в Англии скоро попытаются ввести сухой закон; но этот номер не пройдет – экстравагантная выдумка! Нельзя заставлять людей повзрослеть, обращаясь с ними как с детьми: они и так слишком ребячливы. Взять хоть стачку горняков, которая все тянется и тянется, – чистое ребячество, всем во вред, а пользы никому! Дурачье! Размышлять о глупости своих сограждан было отдыхом для Сомса перед лицом будущего, грозившего катастрофой. Ибо разве не катастрофа, что в таком состоянии Флер катает этого молодого человека в своем автомобиле? Чего мешкает этот Ригз? Он вышел из машины и стал ходить взад и вперед. Впрочем, и доехав до места, он вряд ли что сможет сделать. Сколько ни люби человека, как ни тревожься о нем – ты бессилен: может быть, тем бессильнее, чем сильнее любовь. Но мнение свое он должен высказать, если только представится случай. Нельзя дать ей скатиться в пропасть и не протянуть руку. Солнце светило ему прямо в лицо, он поднял голову, прищурившись, словно благодарный за тепло. Близкий конец света, конечно, вздор, но лучше бы уж он настал, пока его самого горе не свело в могилу. Ему были до отвращения ясны размеры надвинувшегося несчастья. Если Флер сбежит, у него не останется ничего на свете: ведь Кита заберут Монты. Придется доживать жизнь среди картин и коров, теперь абсолютно ненужных. «Не допущу, – подумал он, – если еще не поздно, не допущу». Да, но как помешать? И, ясно видя никчемность своего решения, он пошел назад к машине. Ригз был на месте, курил папиросу.