Текст книги "Собрание сочинений. Встречи: Интерлюдия. Лебединая песня"

Часть вторая

I
Сын голубки

Трудно сказать, лежит ли мел в основе характера всех вообще англичан, но присутствие его в организме наших жокеев и тренеров – факт неопровержимый. Живут они по большей части среди меловых холмов Южной Англии, пьют много воды, имеют дело с лошадиными суставами, и известковый элемент стал для них чуть ли не профессиональным признаком; они часто отличаются костлявыми носами и подбородками.

Подбородок Гринуотера, отставного жокея, ведавшего конюшней Вэла Дарти, выступал вперед так, словно все долгие годы участия в скачках он использовал его, чтобы помочь усилиям своих коней и привлечь внимание судьи. Его тонкий с горбинкой нос украшал собой маску из темно-коричневой кожи и костей, узкие карие глаза горели ровным огоньком, гладкие черные волосы были зачесаны назад; росту он был пяти футов и семи дюймов, и за долгие сезоны, в течение которых он боялся есть, аскетическое выражение легло на его лицо поверх природной живости того порядка, какая наблюдается, скажем, у трясогузки. Он был женат, имел двоих детей и относился к семье с молчаливой нежностью человека, тридцать пять лет прожившего в непосредственном общении с лошадьми. В свободное время он играл на флейте. Во всей Англии не было более надежного человека.

Вэл, заполучивший его в 1921 году, когда тот только что вышел в отставку, считал, что в людях Гринуотер разбирается еще лучше, чем в лошадях, ибо верит только тому, что видит в них, а видит не слишком много. Сейчас явилась особенная необходимость никому не доверять, так как в конюшне рос двухлетний жеребенок Рондавель, сын Кафира и Голубки, от которого ждали так многого, что говорить о нем вообще не полагалось. Тем более удивился Вэл, когда в понедельник на Аскотской неделе его тренер заметил:

– Мистер Дарти, тут сегодня какой-то сукин сын смотрел лошадей на галопе.

– Еще недоставало!

– Кто-то проболтался. Раз начинают следить за такой маленькой конюшней, – значит, дело неладно. Послушайте моего совета – пошлите Рондавеля в Аскот и пускайте его в четверг, пусть попробует свои силы, а понюхать ипподрома ему не вредно. Потом дадим ему отдохнуть, а к Гудвуду опять подтянем.

Зная мнение своего тренера, что в Англии в наше время скаковая лошадь, так же как и человек, не любит слишком долгих приготовлений, Вэл ответил:

– Боитесь переработать его?

– Сейчас он в полном порядке, ничего не скажешь. Сегодня утром я велел Синнету попробовать его, так он ушел от остальных, как от стоячих. Поскачет как миленький. Жаль, что вас не было.

– Ого! – сказал Вэл, отпирая дверь стойла. – Ну, красавец?

Сын Голубки повернул голову и оглядел хозяина блестящим глазом философа. Темно-серый, с одним белым чулком и белой звездой на лбу, он весь лоснился после утреннего туалета. Чудо, а не конь! Прямые ноги и хорошая мускулатура – результат повторения кровей Сент-Саймона в дальних поколениях его родословной. Редкие плечи для езды под гору. Не «картинка», как говорится, – линии недостаточно плавны, – но масса стиля. Умен, как человек, резв, как гончая. Вэл оглянулся на серьезное лицо тренера.

– Хорошо, Гринуотер. Я скажу хозяйке – поедем всем домом. С кем из жокеев вы сумеете сговориться в такой короткий срок?

– С Лэмом.

– А, – ухмыльнулся Вэл, – да вы, я вижу, уже все подготовили.

Только по дороге к дому он додумался наконец до возможного ответа на вопрос: «Кто мог узнать?» Через три дня после окончания генеральной стачки, еще до приезда Холли и Джона с женой, он сидел как-то над счетами, докуривая вторую трубку, когда горничная доложила:

– К вам джентльмен, сэр.

– Как фамилия?

– Стэйнфорд, сэр.

Едва не сказав: «И вы оставили его одного в холле!» – Вэл поспешил туда сам.

Его старый университетский товарищ разглядывал висящую над камином медаль.

– Алло! – сказал Вэл.

Невозмутимый посетитель обернулся. Менее потертый, чем на Грин-стрит, словно он обрел новые возможности жить в долг, но те же морщинки на лице, то же презрительное спокойствие.

– А, Дарти! – сказал он. – Джо Лайтсон, букмекер, рассказал мне, что у тебя здесь есть конюшня. Я и решил заглянуть по дороге в Брайтон. Как поживает твой жеребенок от Голубки?

– Ничего, – сказал Вэл.

– Когда думаешь пускать его? Может, хочешь, я буду у тебя посредником? Я бы справился куда лучше профессионалов.

Нет, он прямо-таки великолепен в своей наглости!

– Премного благодарен; но я почти не играю.

– Да неужели? Знаешь, Дарти, я не собирался опять надоедать тебе, но если бы ты мог ссудить меня двадцатью пятью фунтами, они бы мне очень пригодились.

– Прости, но таких сумм я здесь не держу.

– Может быть, чек…

Чек – ну, нет, извините!

– Нет, – твердо сказал Вэл. – Выпить хочешь?

– Премного благодарен.

Наливая рюмки у буфета в столовой и одним глазом поглядывая на неподвижную фигуру гостя, Вэл принял решение.

– Послушай, Стэйнфорд, – начал он, но тут мужество ему изменило. – Как ты попал сюда?

– Автомобилем из Хоршэма. Да, кстати. У меня с собой ни пенни, платить шоферу нечем.

Вэла передернуло. Было во всем этом что-то бесконечно жалкое.

– Вот, – сказал он, – возьми, если хочешь, пятерку, но на большее, пожалуйста, не рассчитывай. – И он вдруг разразился: – Знаешь, я ведь не забыл, как в Оксфорде я раз дал тебе взаймы все свои деньги, когда мне и самому до черта туго приходилось, а ты их так и не вернул, хотя в том же триместре получил немало.

Изящные пальцы сомкнулись над банкнотом; тонкие губы приоткрылись в горькой улыбке.

– Оксфорд! Другая жизнь. Ну, Дарти, до свиданья, пора двигаться. И спасибо. Желаю тебе удачного сезона.

Руки он не протянул. Вэл смотрел ему в спину, узкую и томную, пока она не скрылась за дверью.

Да! Вспомнив это, он понял. Стэйнфорд, очевидно, подслушал в деревне какие-то сплетни – уж, конечно, там не молчат о его конюшнях. В конце концов, не так важно – Холли все равно не даст ему играть. Но не мешает Гринуотеру получше присматривать за этим жеребенком. В мире скачек достаточно честных людей, но сколько мерзавцев примазывается со стороны! Почему это лошади так притягивают к себе мерзавцев? Ведь красивее нет на земле создания! Но с красотой всегда так – какие мерзавцы увиваются около хорошеньких женщин! Ну, надо рассказать Холли. Остановиться можно, как всегда, в гостинице Уормсона, на реке, – оттуда всего пятнадцать миль до ипподрома…

«Зобастый голубь» стоял немного отступя от Темзы, на Беркширском берегу, в старомодном цветнике, полном роз, левкоев, маков, гвоздики, флоксов и резеды. В теплый июньский день аромат из сада и от цветущего под окнами шиповника струился в старый кирпичный дом, выкрашенный в бледно-желтый цвет. Служба на Парк-Лейн, в доме Джемса Форсайта, в последний период царствования Виктории, подкрепленная последующим браком с горничной Эмили – Фифин, дала Уормсону возможность так досконально изучить, что к чему, что ни одна гостиница на реке не представлялась более заманчивой для тех, чьи вкусы устояли перед современностью. Идеально чистое белье, двуспальные кровати, в которые даже летом клали медные грелки, сидр из яблок собственного сада, выдержанный в бочках от рома, – поистине отдых для всех чувств. Стены украшали гравюры «Модный брак», «Карьера повесы», «Скачки в ночных сорочках», «Охота на лисицу» и большие групповые портреты знаменитых государственных деятелей времен Виктории, имена которых значились на объяснительной таблице. Гостиница могла похвастаться как санитарным состоянием, так и портвейном. В каждой спальне лежали душистые саше, кофе пили из старинной оловянной посуды, салфетки меняли после каждой еды. И плохо приходилось здесь паукам, уховерткам и неподходящим постояльцам. Уормсон, независимый по натуре, один из тех людей, которые расцветают, когда становятся хозяевами гостиниц, с красным лицом, обрамленным небольшими седыми баками, проникал во все поры дома, как теплое, но не жгучее солнце.

Энн Форсайт нашла, что все это восхитительно. За всю свою короткую жизнь, прожитую в большой стране, она еще никогда не встречала такого самодовольного уюта: покойная гладь реки, пение птиц, запах цветов, наивная беседка в саду, небо то синее, то белое от проплывающих облаков, толстый, ласковый сеттер и чувство, что завтра, и завтра, и завтра будет нескончаемо похоже на вчера.

– Просто поэма, Джон!

– Слегка комическая. Когда есть комический элемент, не чувствуешь скуки.

– Здесь я бы никогда не соскучилась.

– У нас в Англии, Энн, трагедия не в ходу.

– Почему?

– Как тебе сказать, трагедия – это крайность, а мы не любим крайностей. Трагедия суха, а в Англии сыро.

Она стояла, облокотившись на стену, в нижнем конце сада; чуть повернув подбородок, опирающийся на ладонь, она оглянулась на него.

– Отец Флер Монт живет на реке, да? Это далеко отсюда?

– Мейплдерхем? Миль десять, кажется.

– Интересно, увидим ли мы ее на скачках? По-моему, она очаровательна.

– Да, – сказал Джон.

– Как это ты не влюбился в нее, Джон?

– Мы же были чуть не детьми, когда я с ней познакомился.

– Она в тебя влюбилась, по-моему.

– Почему ты думаешь?

– По тому, как она смотрит на тебя. Она не любит мистера Монта; просто хорошо к нему относится.

– О! – сказал Джон.

С тех пор как в роще Робин-Хилла Флер таким странным голосом сказала «Джон!», он испытал разнообразные ощущения. В нем было и желание схватить ее – такую, какой она стояла, покачиваясь, на упавшем дереве, положив руки ему на плечи, – и унести с собой прямо в прошлое. В нем было и отвращение перед этим желанием. В нем было и чувство, что можно отойти в сторону и сложить песенку про них обоих, и еще что-то, что говорило: «Выбрось эту дурь из головы и принимайся за дело!» Признаться, он запутался. Выходит, что прошлое не умирает, как он думал, а продолжает жить наряду с настоящим, а порой, может быть, превращается в будущее. Можно ли жить ради того, чего нет? В душе его царило смятение, лихорадочные сквознячки пронизывали его. Все это тяжело лежало у него на совести, ибо если что было у Джона, так это совесть.

– Когда мы заживем своим домом, – сказал он, – заведем у себя все эти старомодные цветы. Ничего нет лучше их.

– Ах да, Джон, пожалуйста, поселимся своим домом! Но ты уверен, что тебе хочется? Тебя не тянет путешествовать и писать стихи?

– Это не работа. Да и стихи мои недостаточно хороши. Тут надо настроение Гаттераса Дж. Хопкинса[35]35
  Хопкинс Джерард Мэнли (1844–1889) – английский поэт. Его поэзия посвящена философским вопросам о жизненном уделе человека. Стихи Хопкинса впервые были опубликованы только в 1918 г.


[Закрыть]:

 
Презреньем отделенный от людей,
Живу один и в песнях одинок.
 

– Напрасно ты скромничаешь, Джон.

– Это не скромность, Энн; это – чувство юмора.

– Нельзя ли нам выкупаться до обеда? Вот было бы хорошо.

– Не знаю, какие тут порядки.

– А мы сначала выкупаемся, а потом спросим.

– Хорошо. Беги переоденься. Я попробую открыть эту калитку.

Плеснула рыба, длинное белое облако задело верхушки тополей за рекой. В точно такой вечер, шесть лет назад, он шел по берегу с Флер, простился с ней, подождал, пока она не оглянулась, не помахала ему рукой. Он и сейчас ее видел, полную того особого изящества, благодаря которому все ее движения надолго сохранялись в памяти. А теперь вот – Энн! А Энн в воде неотразима!..

Небо над «Зобастым голубем» темнело; в гаражах затихли машины; все лодки стояли на причале; только вода не стояла, да ветер вел тихие разговоры в камышах и листьях. В доме царил уют. Лежа на спине, чуть похрапывали Уормсон и Фифин. У Холли на тумбочке горела лампа, и при свете ее она читала «Худшее в мире путешествие»[36]36
  «Худшее в мире путешествие» – книга Черри-Гаррарда, посвященная исследованиям Антарктики в начале XX в.


[Закрыть], а рядом с ней Вэлу снилось, что он хочет погладить лошадиную морду, но она под его рукой становится как у леопарда. И спала Энн, уткнувшись лицом в плечо Джону, а Джон широко раскрытыми глазами смотрел на щели в ставнях, через которые пробивался лунный свет.

А в своем стойле в Аскоте сын Голубки, впервые покинувший родные края, размышлял о превратностях лошадиной жизни, открывал и закрывал глаза и бесшумно дышал в пахнущую соломкой тьму – на черную кошку, которую он захватил с собой, чтобы не было скучно.

II
Сомс на скачках

По мнению Уинифрид Дарти, аскотский дебют жеребенка, взращенного в конюшнях ее сына, был достаточным поводом для сбора тех членов ее семьи, которые, по врожденному благоразумию, могли безопасно посещать скачки; но она была потрясена, когда услышала по телефону от Флер: «И папа едет. Он никогда не бывал на скачках, но особенного нетерпения не выказывает».

– О, – сказала она, – хороших мест теперь уже не достать – поздно. Ну ничего, Джек о нем позаботится. А Майкл?

– Майкл не сможет поехать, он погряз в трущобах: новый лозунг – «Шире мостовые!».

– Он такой славный, – сказала Уинифрид. – Поедем пораньше, милая, чтоб успеть позавтракать до скачек. Хорошо бы на автомобиле.

– Папина машина в городе, мы за вами заедем.

– Чудесно, – сказала Уинифрид. – У папы есть серый цилиндр? Нет? О, но это необходимо, они в этом году в моде. Ты не говори ему ничего, но купи непременно. Его номер семь с четвертью. И знаешь, милая, скажи там, чтоб цилиндр погрели и сдавили с боков, а то они всегда слишком круглые для его головы. Денег лишних пускай не берет: Джек будет ставить за всех.

Флер сомневалась, что ее отец вообще захочет ставить; он просто выразил желание посмотреть, что это за штука.

– Так смешно, когда он говорит о скачках, – сказала Уинифрид, – совсем как твой дедушка.

Для Джемса, правда, это было не так уж смешно – ему три раза пришлось уплатить скаковые долги за Монтегью Дарти.

Сомс и Уинифрид заняли задние сиденья, Флер с Имоджин – передние, а Джек Кардиган уселся рядом с Ригзом. Чтобы избежать большого движения, они выбрали кружную дорогу через Хэрроу и въехали в город как раз в тот момент, когда на дороге стало особенно тесно. Сомс, который держал свой серый цилиндр на коленях, надел его и сказал:

– Опять этот Ригз!

– О нет, дядя, – сказала Имоджин, – это Джек виноват. Когда ему нужно ехать через Итон, он всегда норовит сначала проехать через Хэрроу.

– О! А! – сказал Сомс. – Он там учился. Надо бы записать Кита.

– Вот славно! – сказала Имоджин. – Наши мальчики как раз кончат, когда он поступит. Как вам идет этот цилиндр, дядя!

Сомс опять снял его.

– Никчемный предмет, – сказал он. – Не понимаю, с чего это Флер вздумала мне его купить.

– Дорогой мой, – сказала Уинифрид, – тебе его хватит на много лет. Джек носит свой с самой войны. Главное – уберечь его от моли от сезона до сезона. Какая масса автомобилей! По-моему, все-таки удивительно, что в наше время у стольких есть на это деньги.

При виде этих денег, утекающих из Лондона, Сомс испытывал бы больше удовольствия, если бы не задумывался, откуда, черт возьми, они берутся. Добыча угля прекратилась, заводы закрываются по всей стране – и эта выставка денег и мод хоть и действует успокоительно, но все же как-то неприлична.

Со своего места около шофера Джек Кардиган начал объяснять какое-то приспособление, называемое «Тото». Выходило, что это машина, которая сама ставит за вас деньги. Забавный малый этот Джек Кардиган – сделал себе из спорта профессию. Такой мог уродиться только в Англии! И, нагнувшись вперед, Сомс сказал Флер:

– Тебе там не дует?

Она почти всю дорогу молчала, и он знал почему: вероятнее всего, на скачках будет Джон Форсайт. В Мейплдерхеме ему два раза попались на глаза письма, адресованные ею: «Миссис Вэл Дарти, Уонсдон, Сэссекс».

Он заметил, что эти две недели она была то слишком суетлива, то очень уж тиха. Раз, когда он заговорил с ней о будущем Кита, она сказала: «Знаешь, папа, по-моему, не стоит и придумывать, он все равно сделает по-своему, теперь с родителями не считаются. Вот хоть я, посмотри!»

И он посмотрел на нее и не стал возражать.

Он все еще был занят созерцанием ее затылка, когда они въехали в какую-то ограду и ему волей-неволей пришлось вынести свой цилиндр на суд публики. Ну и толпа! Здесь, на дальней стороне ипподрома, тесными рядами стояли люди, которые, насколько он мог понять, вообще ничего не увидят и будут так или иначе мокнуть до самого вечера. И это называется удовольствием! Он следом за своими стал пересекать ипподром против главной трибуны. Так вот они, букмекеры! Смешные людишки! На каждом написано его имя, чтобы не спутали, – это и не лишнее: ему они все казались одинаковыми, с толстыми шеями и красными лицами либо с длинными шеями и тощими лицами, по одному того и другого сорта от каждой фирмы – как пары клоунов в цирке. Изредка среди наступившего затишья один из них испускал громкий вой и устремлял в пространство голодный взгляд. Смешные людишки! Они прошли перед королевскими ложами, куда букмекеры, по-видимому, не допускались. Замелькали серые цилиндры. Здесь, он слышал, бывает много красивых женщин. Он только что начал их высматривать, когда Уинифрид сжала его локоть.

– Смотри, Сомс, королевская семья!

Чтобы не глазеть на эти нарядные коляски, на которые и так все глазели, Сомс отвел взгляд и увидел, что они с Уинифрид остались одни.

– А куда же девались остальные? – спросил он.

– Вероятно, пошли в паддок.

– Зачем?

– Посмотреть лошадей, милый.

Сомс и забыл о лошадях.

– Какой смысл в наше время разъезжать в экипажах? – пробормотал он.

– По-моему, это так интересно, – сказала Уинифрид. – Хочешь, мы тоже пойдем в паддок?

Сомс, который отнюдь не намерен был терять из виду свою дочь, последовал за Уинифрид к тому, что она называла паддоком.

Был один из тех дней, когда никак не скажешь, пойдет дождь или нет, поэтому женские туалеты разочаровали Сомса: он не увидел ничего, что сравнилось бы с его дочерью, и только что собрался сделать какое-то пренебрежительное замечание, как услышал позади себя голос:

– Посмотри-ка, Джон! Вон Флер Монт!

Сомс наступил на ногу Уинифрид и замер. В двух шагах от него, и тоже в сером цилиндре, шел этот мальчик между своей женой и сестрой. На Сомса нахлынули воспоминания, как двадцать семь лет назад он пил чай в Робин-Хилле у своего кузена Джолиона, отца этого юноши, и как вошли Холли и Вэл и сели и глядели на него, точно на странную, неведомую птицу. Вот они прошли все трое в кольцо людей, непонятно что разглядывающих. А вот, совсем близко от них, и другая тройка – Джек Кардиган, Имоджин и Флер.

– Дорогой мой, – сказала Уинифрид, – ты стоишь на моей ноге.

– Я нечаянно, – пробурчал Сомс. – Пойдем на другую сторону, там свободнее.

Публика смотрела, как проводят лошадей; но Сомс, выглядывая из-за плеча Уинифрид, интересовался только своей дочерью. Она еще не увидела молодого человека, но явно высматривает его – взгляд ее почти не задерживается на лошадях; это, впрочем, и неудивительно – все они, как одна, лоснящиеся и гибкие, смирные, как ягнята; около каждой вертится по мальчишке. А! Его точно ножом полоснуло: Флер внезапно ожила – и так же внезапно затаила свое возвращение к жизни даже от самой себя. Как она стоит, тихо-тихо, и не сводит глаз с этого молодого человека, поглощенного разговором с женой.

– Это вот фаворит, Сомс. Мне Джек говорил. Как ты его находишь?

– Не вижу ничего особенного – голова и четыре ноги.

Уинифрид засмеялась. Сомс такой забавный!

– Джек уходит; знаешь, милый, если мы думаем ставить, пожалуй, пойдем обратно. Я уже выбрала, на какую.

– Я ничего не выбрал, – сказал Сомс. – Просто слабоумные какие-то; они и лошадей-то одну от другой не отличают!

– О, ты еще не знаешь, – сказала Уинифрид, – вот Джек тебе…

– Нет, благодарю.

Он видел, как Флер двинулась с места и подошла к той группе. Но, верный своему решению не показывать вида, хмуро побрел назад, к главной трибуне. Какой невероятный шум они подняли теперь там, у дорожки! И как тесно стало на этой громадной трибуне! На самом верху ее он приметил кучку отчаянно жестикулирующих сумасшедших, – верно, какая-нибудь сигнализация. Вдруг за оградой, внизу, стрелой пронеслось что-то яркое. Лошади – одна, две, три… десять, а то и больше, на каждой номер; и на шеях у них, как обезьяны, сидят яркие человечки. Пронеслись – и, наверно, сейчас пронесутся обратно; и уйма денег перейдет из рук в руки. А потом все начнется сначала и деньги вернутся на свое место. И какая им от этого радость – непонятно! Есть, кажется, люди – тысячи людей, – которые проводят в этом всю жизнь; видно, много в стране свободных денег и времени. Как это Тимоти говорил: «Консоли идут в гору». Так нет, не пошли; напротив того, даже упали на один пункт и еще упадут, если горняки не прекратят забастовку. Над ухом у него раздался голос Джека Кардигана:

– Вы на какую будете ставить, дядя Сомс?

– Я почем знаю?

– Надо поставить, а то неинтересно.

– Поставьте что-нибудь за Флер и не приставайте ко мне. Мне поздно начинать. – И он раскрыл складную трость и уселся на нее. – Будет дождь, – прибавил он мрачно. Он остался один; Уинифрид с Имоджин следом за Флер прошли вдоль ограды к Холли и ее компании… Флер и этот юноша стояли рядом. И он вспомнил, что, когда Босини не отходил от Ирэн, он, как и теперь, не подавал вида, безнадежно надеясь, что сможет пройти по водам, если не будет смотреть в глубину. А воды предательски разверзлись и поглотили его; и неужели, неужели теперь опять? Губы его дрогнули, и он протянул вперед руку. На нее упали мелкие капли дождя.

«Пошли!»

Слава богу, гам прекратился. Забавный переход от такого шума к полной тишине. Вообще забавное зрелище – точно взрослые дети! Кто-то пронзительно вскрикнул во весь голос, где-то засмеялись, потом на трибунах начал нарастать шум; вокруг Сомса люди вытягивали шеи. «Фаворит возьмет!» – «Ну нет!» Еще громче; топот – промелькнуло яркое пятно. И Сомс подумал: «Ну, конец!» Может, и все в жизни так. Тишина – гам – что-то мелькнуло – тишина. Вся жизнь – скачки, зрелище, только смотреть некому! Риск и расплата! И он провел рукой сначала по одной плоской щеке, потом по другой. Расплата! Все равно, кому расплачиваться, лишь бы не Флер. Но в том-то и дело – есть долги, которые не поручишь платить другому! О чем только думала природа, когда создавала человеческое сердце!

Время тянулось, а он так и не видел Флер. Словно она заподозрила его намерение следить за ней. В «Золотом кубке» скакала «лучшая лошадь века», и говорили, что этот заезд никак нельзя пропустить. Сомса опять потащили к лужайке, где проводили лошадей.

– Вот эта? – спросил он, указывая на высокую кобылу, которую он по двум белым бабкам сумел отличить от других. Никто ему не ответил, и он обнаружил, что три человека оттеснили его от Уинифрид и Кардиганов и с некоторым любопытством на него посматривают.

– Вот она! – сказал один из них.

Сомс повернул голову. А, так вот она какая, лучшая лошадь века! Вон та гнедая; той же масти, как те, что ходили парой у них в запряжке, когда он еще жил на Парк-Лейн. У его отца всегда были гнедые, потому что у старого Джолиона были караковые, у Николаса – вороные, у Суизина – серые, а у Роджера… он уже забыл, какие были у Роджера, – что-то слегка эксцентричное, верно пегие! Иногда они говорили о лошадях или, вернее, о том, сколько заплатили за них. Суизин был когда-то судьей на скачках – так он по крайней мере утверждал. Сомс никогда этому не верил, он вообще никогда не верил Суизину. Но он прекрасно помнил, как на Роу лошадь однажды понесла Джорджа и сбросила его на клумбу, – каким образом, никто так и не смог объяснить. Совсем в духе Джорджа, с его страстью ко всяким нелепым выходкам! Сам он никогда не интересовался лошадьми. Ирэн, та очень любила ездить верхом – похоже на нее! После того как она вышла за него замуж, ей больше не пришлось покататься… Послышался голос:

– Ну, что вы о ней скажете, дядя Сомс?

Вэл, со своей дурацкой улыбкой, и Джек Кардиган, и еще какой-то тощий, темнолицый мужчина с длинным носом и подбородком. Сомс осторожно сказал:

– Лошадь не плоха.

Пусть не воображают, что им удастся поймать его!

– Как думаешь, Вэл, выдержит он? Заезд нелегкий.

– Не беспокойся, выдержит.

– Тягаться-то не с кем, – сказал тощий.

– А француз, Гринуотер?

– Не классная лошадь, капитан Кардиган. И эта не так уж хороша, как о ней кричат, но сегодня она не может проиграть.

– Ну, будем надеяться, что она побьет француза; не все же кубки им увозить из Англии.

В душе Сомса что-то откликнулось. Раз это будет против француза, надо помочь по мере сил.

– Поставьте-ка мне на него пять фунтов, – неожиданно обратился он к Джеку Кардигану.

– Вот это дело, дядя Сомс! Шансы у них примерно равны. Посмотрите, какая у нее голова и перед, грудь какая широкая. Круп, пожалуй, хуже, но все-таки лошадь замечательная.

– Который из них француз? – спросил Сомс. – Тот? О! А! Нет, не нравится. Этот заезд я посмотрю.

Джек Кардиган ухватил его повыше локтя – пальцы у него были как железные.

– Марш со мной, – сказал он.

Сомса повели, затащили, выше, чем прежде, дали бинокль Имоджин – его же подарок – и оставили одного. Он изумился, обнаружив, как ясно и далеко видит. Какая уйма автомобилей и какая уйма народа! «Национальное времяпрепровождение» – так, кажется, это называют. Вот проходят лошади, каждую ведет в поводу человек. Что и говорить, красивые создания! Английская лошадь против французской лошади – в этом есть какой-то смысл. Он порадовался, что Аннет еще не вернулась из Франции, иначе она была бы здесь с ним. Теперь они идут легким галопом. Сомс добросовестно постарался отличить одну от другой, но, если не считать номеров, они все были до черта похожи. «Нет, – решил он, – буду смотреть только на этих двух и еще на ту вот высокую», – он выбрал ее за кличку – Понс Асинорум. Он не без труда заучил цвета камзолов трех нужных жокеев и навел бинокль на группу лошадей у старта. Однако, как только они пошли, все спуталось, он видел только, что одна лошадь идет впереди других. Стоило ли стараться заучивать цвета! Он смотрел, как они скачут – все вперед, и вперед, и вперед – и волновался, потому что ничего не мог разобрать, а окружающие, по-видимому, прекрасно во всем разбирались. Вот они выходят на прямую. «Фаворит ведет!» – «Смотрите на француза!» Теперь Сомс мог различить знакомые цвета. Впереди те две! Рука его дрогнула, и он уронил бинокль. Вот они идут – почти голова в голову! О черт, неужели не он – не Англия? Нет! Да! Да нет же! Без всякого поощрения с его стороны сердце его колотилось до боли. «Глупо, – подумал он. – Француз! Нет, фаворит выигрывает! Выигрывает!» Почти напротив него лошадь вырвалась вперед. Вот молодчина! Ура! Да здравствует Англия! Сомс едва успел прикрыть рот рукой, слова так и просились наружу. Кто-то заговорил с ним. Он не обратил внимания. И, бережно уложив в футляр бинокль Имоджин, он снял свой серый цилиндр и заглянул в него. Там ничего не оказалось, кроме темного пятна на рыжеватой полоске кожи в том месте, где она промокла от пота.