Текст книги "Фриленды"

Глава XXXIV

Шейла недолго оставалась в убежище на Спаньярдс-роуд. На свете есть такие натуры, – к ним принадлежал Феликс, – которые ненавидят права и обязанности власти, отказываются пользоваться ею сами и приходят в бешенство при виде того, как она угнетает других, но почему-то никогда не вступают с ней в прямое столкновение. Другие же люди, такие, как Шейла, ничуть не пренебрегают властью сами, но бешено протестуют, когда власть ополчается на них или на кого-нибудь другого. Вот таких-то и зовут воинствующими натурами. Столкновение с полицией произвело на нее глубокое впечатление. С ней, в сущности, обращались не так уж плохо, но это не мешало ей чувствовать, что полиция оскорбила ее женское достоинство. Поэтому она приехала в Хемпстед, пылая яростью даже на то, что этой ярости совсем не заслуживало. А так как – увы! – в мире немало вещей, которые могут вызвать вполне законную ярость, Шейла в эти дни ни на что другое не была способна, – сердце ее, как и щеки, беспрерывно пылало. Бесконечные пререкания с Аланом, который все еще к ней тянулся, но по натуре своей напоминал дядю Стенли и не поддавался на ее крамольные речи, все больше и больше укрепляли в ней решение, которое зародилось у нее еще во время их первого приезда в Хемпстед.

Как-то раз, войдя в кабинет жены, – в этом доме не признавали гостиных, – Феликс увидел, что Флора, подняв брови, но и не без улыбки выслушивает теорию Шейлы о том, что люди «должны быть самостоятельными». Всякая другая жизнь, как сообщила она Феликсу, оскорбляет человеческое достоинство и нарушает душевный покой. Вот почему она сняла заднюю комнату на верхнем этаже дома в узком переулке, где и собирается безбедно жить на десять шиллингов в неделю. Так как она скопила тридцать два фунта, денег ей хватит на год, а там она уже найдет, как заработать себе на хлеб. Основное условие – не допускать в свою жизнь ничего, что может помешать работе. Глядя на эту девушку с пылающими щеками, пылающими глазами и непокорными волосами, трудно было ей не поверить. Да, она непременно должна добиться если и не совсем того, чего хочет, то все же чего-то определенного, а это в конце концов главное! И она на самом деле добилась своего: на другой же день переехала в заднюю комнату верхнего этажа дома в узком переулке, и с этих пор дом Тода и дом на Спаньярдс-роуд видели ее только мельком.

Таково было еще одно следствие того, что Трайсту приказали освободить дом, в котором он жил. Вот так мелкое происшествие, чья-то крохотная беда сосредоточивает вокруг себя помыслы и поступки самых разных людей, чьи пути расходятся в самые разные стороны. Правда, эти мелкие происшествия только тогда приобретают силу, когда они вызваны противоречием самых основных жизненных интересов.

В течение полутора месяцев, которые Феликс пробыл дома между отъездом из Джойфилдса и судом над Трайстом, у него было достаточно досуга, чтобы поразмыслить о том, что не запрети леди Маллоринг своему батраку жениться на сестре его покойной жены, жизнь самого Феликса, его дочери, матери, брата, жены брата, их сына и дочери и хотя в меньшей степени, но и других его братьев не была бы омрачена заботами, до смешного не соответствующими той причине, которая их вызвала. Но у него было время понять и то, что в этом маленьком эпизоде была затронута основа основ человеческого существования, ибо дело шло о самом простом и самом важном – о человеческой свободе. О самой простой и самой важной проблеме: как далеко может распространяться власть одних людей над жизнью других и насколько эти другие могут позволить первым собой распоряжаться. Вот почему этот эпизод оказал подобное влияние на мысли, эмоции и поступки совершенно посторонних людей. И хотя отцовское чувство то и дело подсказывало Феликсу: «Нельзя допускать, чтобы Недду вовлекали в эту неурядицу!», – он был в меру философом и в те часы, когда в нем дремало отцовское начало, признавал, что «эти неурядицы» вызваны борьбой, которую одну только и стоит вести, – борьбой демократии против самовластия, за право человека распоряжаться собой, как он хочет, если это не приносит другим вреда, борьбой «деревни» против угнетателей этой деревни. Феликс был художником и видел, что все началось с этого маленького эпизода. Правда, потом сюда примешалась своевольная сила, которая зовется любовью. Однако отец, особенно если он боится за своего ребенка, беспощадно подавляет в себе и философа и художника.

Недда вернулась домой вскоре после отъезда Шейлы и показалась Феликсу какой-то постаревшей и невеселой. Как была она непохожа на девушку, которой в ту майскую ночь так хотелось «поскорее все изведать»! О чем она постоянно задумывается, какие планы роятся в этой темной хорошенькой головке? Почему эти ясные глаза так решительно взглянули на него? Что с ней? Стоит ее окликнуть, и у нее вдруг без всякой причины вздымается грудь, кровь приливает к лицу, словно она была где-то очень далеко и только с огромным трудом заставила себя вернуться. Однако Феликс не мог придумать, как побороть ее увлечение. Трудно, воспитав себя в убеждении, что ты не должен вмешиваться в чужую жизнь, сразу отказаться от него, особенно когда надо вмешаться в жизнь единственной и любимой дочери.

Флора, которой не коснулись события в Джойфилдсе, не могла относиться к ним очень серьезно. Да, по правде говоря, если не считать Феликса и поэзии, неизвестно, относилась ли она к чему-нибудь серьезно. У нее была та немного отвлеченная натура, которые особенно часто встречаются в Хемпстеде. Когда Феликс потребовал от нее помощи, она могла предложить только, чтобы Феликс, кончив писать «Последнего Пахаря», повез их всех за границу. «Давайте осмотрим Норвегию и Швецию, где никто из нас никогда не был, а оттуда можно будет через Финляндию поехать в Россию…»

Чувствуя себя человеком, пытающимся потушить горящий стог водой из маленькой лейки, Феликс предложил этот план своей дочке. Она вздрогнула от неожиданности и ничего не сказала, но по ее телу прошла дрожь, как у зверька, почуявшего опасность. Потом она спросила, когда предполагается эта поездка, и, услышав, что «не раньше второй половины августа», снова погрузилась в задумчивость, как будто ничего не было сказано. Однажды на столе в прихожей Феликс увидел письмо, написанное ее рукой и адресованное одной из вустерских газет, и заметил, что вскоре она стала каждый день получать эту газету, несомненно, интересуясь сообщением о предстоящей судебной сессии. В первых числах августа он попытался вызвать ее на откровенность. Был праздник, и они отправились вдвоем на луг – поглядеть на гуляющих. Когда они возвращались по выжженной траве, замусоренной бумажными пакетами, банановыми корками и огрызками яблок, он взял ее под руку.

– Что делать с ребенком, который весь день думает, думает и никому не говорит, о чем он думает?

Полуобернувшись, она ему улыбнулась:

– Знаю, папочка. Я свинья, правда?

Это сравнение с животным, которое славится своим упрямством, его не обнадежило. Потом она прижала его руку к себе, и он услышал, как она шепчет:

– Неужели все дочери такие дряни?

Он понял, что она подразумевала: «Я хочу только его одного, никому его не отдам, и ничего мне теперь больше не надо на всем белом свете!»

Он ей с грустью ответил:

– Чего же еще от вас ждать?

– Ах, папочка! – воскликнула она, но тем дело и кончилось.

Однако четыре дня спустя она пришла к нему в кабинет и протянула ему письмо; лицо у нее было такое взволнованное и пылающее, что Феликс, уронив перо, в испуге вскочил.

– Прочти, папа. Это неправда! Не может быть! Какой ужас! Что мне делать?

Письмо было написано прямым мальчишеским почерком:

«Вустер. Отель „Король Карл“,

7‑го августа.

Недда, любимая,

Только что судили Боба. Его приговорили к трем годам тюрьмы. Сидеть там и смотреть на него было просто ужасно. Он этого не вынесет. Еще страшнее было видеть, как он смотрит на меня. Я больше не могу. Я пойду и сознаюсь во всем. Я обязан это сделать. У меня все продумано; им придется выпустить его. Пойми, если бы не я, он бы никогда этого не сделал. Для меня это вопрос чести. Я не могу позволить, чтобы он так страдал. У меня это не внезапный порыв. Я уже давно решил это сделать, если его признают виновным. Так что в каком-то смысле я испытываю даже облегчение. Я хотел бы раньше повидать тебя, но ты только расстроишься, и у меня потом не хватит духа довести дело до конца. Недда, любовь моя, если ты меня еще не разлюбишь, когда я выйду на свободу, мы с тобой уедем в Новую Зеландию, подальше от этой страны, где тиранят таких бедняг, как Боб. Будь мужественной! Если мне позволят, я завтра тебе напишу.

Твой Дирек».

Первое, что вспомнил Феликс, прочтя эти излияния, был взгляд, который кинул маленький адвокат на Дирека, когда тот устроил сцену на следствии, и его слова: «А он тут не замешан, а?» Потом он подумал: «Может быть, именно это сразу разрубит узел?» Но все это заглушила третья мысль: «Бедная девочка! Как он смеет, этот мальчишка, опять причинять ей такие страдания!»

Он услышал, как она воскликнула:

– Трайст сам мне сказал, что сделал это он! Он мне сказал, когда я была у него в тюрьме. Никакая честь не может потребовать, чтобы человек говорил неправду! Папа, помоги мне!

Феликс не сразу справился с наплывом противоречивых чувств.

– Он написал это письмо вчера вечером, – растерянно произнес он. – Он уже мог выполнить свое намерение. Надо сейчас же поехать к Джону.

Недда стиснула руки:

– Да-да! Конечно!

И у Феликса не хватило мужества сказать вслух то, что он подумал: «Я, правда, не верю, что он нам сможет помочь!» Но хотя, трезво рассуждая, дело обстояло именно так, все же было приятно пойти к человеку, который мог разобраться во всей этой неразберихе, ничего не приукрашивая.

– И на всякий случай все-таки телеграфируем Диреку.

Они тут же отправились на почту, где Феликс составил такую телеграмму:

«Совершенно неуместное благородство, на которое не имеете права, ждите нашего приезда. Феликс Фриленд».

Дав прочесть это Недде, он сунул бланк в окошечко, чувствуя себя очень неловко, ибо употребил слово «благородство».

По дороге к метро он крепко держал ее под руку – для того ли, чтобы вселить в нее храбрость, или, наоборот, стараясь набраться храбрости от нее, – трудно сказать, но он всем сердцем ощущал ее тревогу. Они добрались до Уайтхолла, почти не обменявшись ни словом, написали на визитной карточке «срочно» и уже через десять минут проникли к Джону.

Джон принял их, стоя в высокой белой комнате, где пахло табаком и бумагой; вся обстановка ее состояла из пяти зеленых стульев, стола и бюро с огромным количеством отделений и ящичков, за которым он, очевидно, работал. Феликс, сразу замечавший все, что касалось его дочери, увидел, с каким трепетом она поздоровалась с дядей и как сразу растаяла ледяная неподвижность его лица. Когда они с Неддой уселись на зеленые стулья, а Джон – у своего бюро, Феликс молча отдал ему письмо Дирека. Джон прочел его и поглядел на Недду. Потом вынул из кармана трубку, которую, видимо, набил еще до их прихода, закурил и еще раз перечитал письмо.

– Он тут ни при чем? – спросил он, прямо глядя на Недду. – Честное слово?

– Ни при чем, дядя Джон. Ему только кажется, что своими разговорами о несправедливости он толкнул Трайста на этот поступок.

Джон кивнул: лицо девушки убедило его в том, что она говорит, правду.

– Есть доказательства?

– Трайст мне сам сказал в тюрьме, что виноват он. Он мне признался, что на него вдруг что-то нашло, когда он увидел сено.

Они помолчали.

– Хорошо! – сказал наконец Джон. – Мы с тобой и отцом поедем туда и поговорим с полицией.

Недда с мольбой подняла руки и чуть слышно спросила:

– Дядя! Папа! А я имею на это право? Ведь он говорит, что это вопрос чести… Не получится, что я его предаю?

Феликс не смог ей ответить, но обрадовался, когда на это решился Джон:

– Бесчестно обманывать закон.

– Конечно, но Дирек мне доверяет, иначе он не написал бы этого письма.

Джон спокойно объяснил ей:

– Мне кажется, что твой долг ясен, моя дорогая. Полиции надо решить, обращать ли ей внимание на это ложное признание. Скрывать от них в данных условиях, что признание это ложное, с нашей стороны просто неправильно. И к тому же, по-моему, глупо.

Как было тяжко Феликсу наблюдать убийственную борьбу, которая шла в сердце дочери – в сердце, которое раньше, а может, и теперь казалось ему неотделимым от его собственного; видеть, как отчаянно она нуждается в его помощи, не решаясь принять решение, – и не оказать ей этой помощи и бояться сказать правду даже самому себе! Недда сидела, молча глядя в пространство, и только крепко сжатые руки и легкая дрожь губ показывали, как ей трудно.

– Я не могу этого сделать, не повидав его. Мне необходимо сначала поговорить с ним, дядя!

Джон встал и подошел к окну; его тоже взволновало выражение ее лица.

– Постарайся понять, чем ты при этом рискуешь. Если Дирек пошел в полицию и признался, а они ему поверили, он не из тех, кто возьмет свои слова обратно. Если он не позволит тебе сказать правду, ты потеряешь возможность действовать. Гораздо лучше, если сначала поговорим с ним мы с твоим отцом. – Тут Феликсу послышалось, что брат пробормотал: «Будь он проклят!»

Недда поднялась.

– Ну, тогда давайте поедем сейчас, хорошо, дядя?

Джон с таким чувством приподнял голову Недды и поцеловал ее в лоб, что Феликс был даже растроган.

– Хорошо, – сказал он. – Поедем сейчас.

Они молча доехали на такси до вокзала Пэддингтон, раздумывая о том трагическом повороте, который приняло это дело, начавшееся с такого пустяка.

Феликс испытывал глубокое сострадание к дочери, однако им все больше овладевала растерянность, страх потерять самоуважение, который охватывает даже философов, если кому-нибудь из их близких грозит громкий скандал. Он был зол на Дирека, на Кэрстин и даже на Тода за то, что тот сложа руки смотрел на возмутительное воспитание своих детей, которое привело к такой катастрофе! Борьба с несправедливостью, сочувствие чужим страданиям, рыцарство? Да! Но нельзя же, чтобы все это било по его дочери, по всей семье и, в конце концов, по нему самому! Они поставлены в невыносимое положение! Феликс тут же решил, что удастся им или нет спасти Дирека от его донкихотской выходки, Недду он все равно не получит! И ему сразу же стало трудно встречаться взглядом с дочерью.

Они заняли пустое купе и, рассевшись по углам, машинально развернули вечерние газеты. Ведь что бы с человеком ни случилось, он все равно должен прочесть газету! Без этого жизнь станет совсем уж невыносимой! Феликс купил газету мистера Каскота и долго ее листал, не соображая, что там написано, как вдруг ему в глаза бросилось следующее сообщение:

«Трагическая смерть заключенного! Вчера, во второй половине дня, в городе Вустере, человек по фамилии Трайст, приговоренный за поджог к трем годам тюрьмы, напал на конвоиров, сопровождавших его из суда обратно в тюрьму, и попытался бежать. Спасаясь от погони, он кинулся прямо в поток машин на мостовой и попал под автомобиль, двигавшийся с довольно большой скоростью. Несчастный получил удар по голове и умер тут же на месте. Причины такого отчаянного поступка остались невыясненными. Известно только, что Трайст страдал эпилепсией. Предполагают, что у него начинался припадок».

Феликс замер, прикрывая желтоватыми листами газеты лицо и не зная, как ему быть. Что это за собой повлечет? Что будет? Теперь, когда Трайст мертв, донкихотский поступок Дирека теряет всякий смысл. Но, может быть, он уже «признался»? Из газетной заметки следует, что самоубийство произошло сразу же после суда, до того, как юноша написал письмо Недде. Не может быть, чтобы он до сих пор об этом не знал и не отказался от своего безумного замысла! Феликс нагнулся вперед, тронул Джона за колено и передал ему газету. Джон прочел заметку и вернул газету; братья молча переглянулись. Потом Феликс еле заметно показал головой на дочь, и Джон кивнул. Перебравшись поближе к Недде, Феликс взял ее за руку.

– Прочитай вот это, детка.

Недда прочла, вскочила, потом опять упала на сиденье.

– Бедный, ах, бедный! – воскликнула она. – Что же это, папа! Ах, бедный!

Феликсу стало стыдно. Хотя смерть Трайста так для нее все упрощала, она чувствовала только жалость к этому бедняге. Он же, для кого все это значило куда меньше, испытывал только облегчение.

– Он говорил, что не вынесет тюрьмы; он мне тогда еще сказал! Но я не думала… Ах, несчастный! – И, спрятав лицо на плече отца, она разрыдалась.

У Феликса все внутри сжалось, он слышал, что и Джон тяжело дышит в своем углу. Не зная, как ее утешить, он молча гладил ее руку. Наконец она прошептала:

– Теперь уже Диреку некого спасать. Ах, папа, если бы ты видел этого беднягу в тюрьме!

Феликс только и нашелся сказать:

– Деточка, в тюрьмах сидят тысячи и тысячи несчастных…

После всех волнений наступила апатия, и остальные три часа они ехали молча. А поезд, громыхая, шел по мирной, полной довольства земле.

Глава XXXV

Они приехали в Вустер к пяти часам и сразу отправились в гостиницу «Король Карл». Хорошенькая конторщица сообщила им, что молодой джентльмен расплатился по счету и ушел часов в десять утра. Но вещи свои он пока оставил в номере. Она не заметила, чтобы он возвращался. К нему в номер надо подняться по той лестнице в конце коридора. В гостинице есть другой вход – он мог войти оттуда. Коридорный проводит их в номер.

Они прошли через вестибюль, загроможденный мебелью, – стены, как и полагается в провинциальных английских гостиницах, были украшены оленьими головами и батальными гравюрами; поднялись за коридорным на пять ступенек вверх по лестнице, устланной красной дорожкой, и прошли в самый конец плохо освещенного зеленого коридора. На их стук никто не отозвался. Маленькая темная комната с полосатыми обоями и несколькими батальными гравюрами выходила на боковую улицу и вся пропахла пылью. На кожаном диване стоял приготовленный к отъезду и уже затянутый ремнями потрепанный чемодан, а на нем – нераспечатанная телеграмма Феликса. На случай, если Дирек вернется через боковой вход, Феликс написал на своей визитной карточке записку: «Приехал с Неддой. Ф. Ф.» – и положил ее рядом с телеграммой; затем они вернулись к Джону, которого оставили в вестибюле.

Нет ничего труднее, чем ждать, когда тебя мучит беспокойство. Успокоить могут только чай, папиросы и теплая ванна. Они все это испробовали, кроме ванны. Ни Джон, ни Феликс не хотели справляться в полиции, пока точно не узнают, что произошло; расспрашивать прислугу в гостинице тоже не стоило, чтобы не давать повода к сплетням. Оставалось только сидеть сложа руки, пока окончательно не выяснится, что Дирек не вернется. Вынужденное ожидание еще больше взвинтило Феликса: этот мальчишка, как нарочно, делает все, чтобы Недда страдала! Невозможно смотреть, как она сидит, словно каменная, изо всех сил стараясь скрыть свое волнение. Наконец он поднялся и сказал Джону:

– Пожалуй, следует сходить туда. – И когда Джон кивнул, он прибавил: – А ты, девочка, посиди здесь. Кто-нибудь из нас тут же вернется и расскажет тебе все, что мы узнаем.

Она благодарно на них взглянула, и братья ушли. Не успели они пройти и двадцати шагов, как навстречу им попался Дирек; вид у него был несчастный и потерянный. Когда Феликс взял его за руку, он вздрогнул и с недоумением посмотрел на дядю, словно не узнавая его.

– Мы уже прочли про Трайста, – сказал Феликс. – А ты ничего еще не предпринимал?

Дирек покачал головой.

– Ну и хорошо! Джон, расскажи об этом Недде и побудь с ней. Я хочу поговорить с Диреком. Мы пройдем через ту дверь. – Он взял юношу под руку и повел его по переулку. Когда они вошли в мрачный, маленький номер, Феликс показал ему телеграмму:

– Это от меня. Ты, очевидно, вовремя узнал о его смерти и никуда уже не ходил?

– Да, – ответил Дирек. Прочтя телеграмму, он бросил ее на пол и присел на кожаный диван, рядом с чемоданом. Вид у него был почти безумный.

Феликс стоял, прислонившись к комоду.

– Я хочу с тобой поговорить откровенно, Дирек, – негромко сказал он. – Ты понимаешь, как это действует на Недду? Неужели ты не видишь, как она из-за тебя несчастна! Ты, правда, тоже не очень счастлив…

Юноша содрогнулся.

– Счастье? Если убьешь человека, разве думаешь о счастье – своем ли собственном или чьем бы то ни было?

Теперь растерялся Феликс; он резко прервал Дирека:

– Замолчи! Это у тебя навязчивая идея.

– Боб Трайст погиб, – горько усмехнулся Дирек. – А виноват в его смерти я. От этого не отмахнешься.

Феликс, всмотревшись в изможденное лицо Дирека, с ужасом понял, что это действительно может перейти в манию.

– Дирек, – сказал он, – ты так много об этом думаешь, что готов приписать себе бог знает что. Разве мы можем брать на себя ответственность за косвенные результаты наших слов? Ведь тогда ни один из нас не проживет и недели. Ты измучен. Завтра все покажется тебе совсем в другом свете.

Дирек встал и принялся шагать по комнате.

– Честное слово, я хотел его спасти. Я даже пытался – тогда, в Треншеме! – И Дирек уставился на Феликса диким взглядом. – Ведь это верно? Вы же там были – вы сами слышали…

– Да, да, я слышал…

– Они тогда не дали мне говорить. Я понадеялся, что его потом оправдают, и не настаивал. А теперь он умер. Вы даже не представляете себе, что это для меня…

Судорога сжала его горло, и Феликс с искренним состраданием сказал:

– Милый мой, пойми: твое чувство чести принимает нелепые формы. Трайст – взрослый человек и прекрасно знал, что он делает.

– Нет. Он был как верный пес – и старался угадывать мои желания. Но я вовсе не хотел, чтобы он поджигал эти стога…

– Не сомневаюсь. Никто не поставит тебе в вину несколько запальчивых слов. Можно подумать, что он был мальчишкой, а ты взрослым человеком. Опомнись!..

Дирек снова опустился на диван и закрыл лицо руками.

– Я не могу забыть его. Весь день он от меня не отходит. Я все время его вижу.

Феликсу было ясно, что юношу действительно преследуют галлюцинации. Как бороться с этой манией? Как отвлечь его и заставить думать о другом?

– Слушай, Дирек, прежде чем думать о Недде, – сказал Феликс, – надо вернуть себе равновесие. Вот это, если хочешь, для тебя вопрос чести.

Дирек высоко вскинул голову, словно уклоняясь от удара. Заметив, что его слова действуют, Феликс сурово продолжал:

– Нельзя служить двум богам сразу. Защищать слабых тоже надо уметь, – нельзя играть с огнем, когда не знаешь, как его погасить. Ты сам видишь, к чему это приводит. Пора повзрослеть. Иначе я не смогу доверить тебе дочь.

Губы у Дирека задрожали, кровь прилила к лицу, но тотчас отхлынула, и он стал бледнее, чем прежде.

У Феликса было ощущение, будто он ударил юношу по лицу. Но все средства хороши, лишь бы избавить его от этого чудовищного бреда. Напрасная надежда! Дирек вдруг поднялся и сказал:

– Если я побываю в тюрьме и посмотрю на него, может быть, он даст мне передохнуть…

Феликс ухватился за эту соломинку:

– Да, иди простись с беднягой; и мы тоже пойдем с тобой.

И он отправился за Неддой.

Когда они вышли из гостиницы, они увидели, что Дирек, не дожидаясь, убежал вперед. По дороге Феликс ломал себе голову: надо ли рассказать Недде, в каком ужасном состоянии Дирек? Дважды он набирался храбрости, но запинался на полуслове, взглянув на ее лицо – она словно никак и не могла понять, почему ее возлюбленный избегает ее. Нет, лучше уж помолчать…

Около самой тюрьмы она коснулась его плеча:

– Посмотри, папа!

И Феликс прочел надпись на углу той улицы, где стояла тюрьма: «Аллея любви».

Дирек ждал их у входа. После долгих переговоров их наконец повели по коридору, где в прошлый раз Недда видела арестанта, который мыл пол и смотрел на нее. Затем они вышли во двор, куда заключенных выводили на прогулку и где они шагали, образуя живой, движущийся узор. Еще несколько ступенек, и они очутились в тюремной больнице. Здесь в выбеленной комнате стояла узкая кровать, а на ней лежало тело великана-батрака, завернутое в простыню.

– Мы похороним его в пятницу. Жаль человека: такой силач.

Услыхав слова надзирателя, Феликс вздрогнул. Как страшен последний покой этого мертвого тела!

В застывшей неподвижности смерти есть та же красота, что и в величественных зданиях, – как удивительно мертвое тело, словно дивящееся тому, что совсем недавно оно было живым. Черты мертвеца хранят отпечаток страстей и желаний, любви и ненависти, всей его немой, суровой и заурядной жизни. Всем своим видом, взывающим к жалости, он как будто спрашивает свою душу: «Зачем ты покинула меня?»

Смерть! Есть ли что-нибудь поразительнее мертвого тела, – совершенное творение жизни, ей уже больше не нужное. Оно еще есть, но его уже нет, – что может быть таинственнее этого?

На разбитой голове виднелась повязка, а под ней уже закрытые глаза, в которых некогда светилась такая тоска! На небритом лице – волосы у покойников растут быстрее, чем у живых, – смерть своим величием сгладила то, что в нем было грубого и мрачного, и оно застыло с выражением задумчивой покорности. Связана ли еще душа с этим телом? Где она? Не витает ли она здесь, в комнате, видимая только Диреку? Стоит ли она рядом с тем, что осталось от батрака Трайста, смиреннейшего из людей, который все же осмелился восстать, хотя был рабом и потомком рабов, испокон веку рубивших деревья, носивших воду и выполнявших приказы других людей? Или его душа уже стала крылатой и взывает к душам всех, кто еще унижен и порабощен?

Тело Трайста вернется в землю, которую он обрабатывал, дикие травы вырастут на его могиле, а времена года будут обвевать ее ветрами и кропить дождем. Но где то, что связывало эти мертвые члены в одно живое целое? Где косноязычный и медлительный дух, который не спрашивал, что такое жизнь, и был слепо предан всем, от кого видел добро, а потом вдруг поддался темному инстинкту разрушения, тому, что у людей привилегированного общества именовалось бы вспыльчивостью. «Где он?» – спрашивал себя Феликс.

А о чем думает Недда и этот измученный мальчик – о чем они думают? Их лица выражают только одно – глубочайшую сосредоточенность, словно они пытаются понять, что же сковало мертвое тело в этом жутком покое? Это их первое соприкосновение со смертью; они впервые поняли, какая преграда отделяет мертвого от живых. Ничего удивительного, что это заслонило у них все другие мысли и чувства.

Недда первая направилась к выходу. Феликс пошел с ней рядом, удивляясь ее самообладанию. Вид смерти потряс ее меньше, чем весть о ней. Она тихо сказала:

– Я рада, что видела его; теперь я буду вспоминать его таким примиренным и спокойным – в прошлый раз он был совсем другой…

Дирек нагнал их, и они молча пошли обратно в гостиницу. Но у самого входа Недда вдруг попросила:

– Дирек, пойдем со мной в собор, я не могу сейчас оставаться в четырех стенах.

К огорчению Феликса, юноша кивнул, и они ушли. Может быть, следовало их задержать? Пойти с ними? Как должен был поступить настоящий отец? И, тяжело вздохнув, Феликс вернулся в номер.