Текст книги "Фриленды"

Глава XI

И люди и ангелы, увидев редкостную птицу или небывалого зверя, тотчас пытаются их убить. Вот почему общество не терпело Тода – человека, настолько скроенного не по его мерке, что он просто не замечал существования этого самого общества. И нельзя сказать, что Тод сознательно повернулся к нему спиной; просто он еще в юности начал разводить пчел. А для этого ему понадобилось выращивать цветы и фруктовые деревья, а также заниматься и другими сельскохозяйственными работами, чтобы обеспечить семью овощами, молоком, маслом и яйцами. Живя в тиши деревьев среди насекомых, птиц и коров, он стал чудаком. Характер у него не был умозрительным, в мозгу его медленно складывались обобщения, но он пристально следил за мельчайшими событиями своего маленького мирка. Пчелы или птицы, цветок или дерево были для него почти так же занимательны, как человек; однако женщины, мужчины и особенно дети мгновенно проникались к нему симпатией, словно к большому сенбернару, ибо хотя Тод и мог рассердиться, но он был не способен кого-нибудь презирать и обладал даром без конца удивляться тому, что случается в мире. К тому же он был хорош собой, что тоже играет немалую роль в наших привязанностях; несколько отсутствующий взгляд и тот не отталкивал, как бывает, когда собеседник явно поглощен собственными делами. Люди понимали, что этот человек просто увлечен внезапно замеченным запахом, звуком или зрелищем окружающей жизни – всегда именно жизни! Люди часто видели, как он с какой-то особой серьезностью глядит на засохший цветок, на мертвую пчелу, птицу или букашку, и если в эту минуту с ним заговаривали, он произносил, притронувшись пальцем к крылу или лепестку: «Погибла!» Представление о том, что происходит после смерти, по-видимому, не входило в число тех обобщений, на которые был способен его ум. И то непонятное горе, которое он испытывал, видя смерть всякого живого существа, хоть оно и не было человеком, больше всего и приучало местных помещиков и духовенство говорить о нем, чуть кривя губы и слегка пожимая плечами. Что касается крестьян, то для них его чудачество заключалось прежде всего в том, что, будучи «джентльменом», он не ел мяса, не пил вина и не учил их уму-разуму, а, усевшись на что попало, внимательно их выслушивал – и при этом как будто даже не гордился простотой своего обхождения. В сущности говоря, их больше всего поражало, что он и слушал и отвечал, словно ничего не ожидая от этого ни для себя, ни для них. Как это получалось, что он никогда не давал им советов ни политических, ни религиозных, ни нравственных, ни деловых, оставалось для них тайной, никогда не перестававшей их удивлять; и хотя они были слишком хорошо воспитаны, чтобы пожимать плечами, в их мозгу бродило смутное подозрение, что «добрый джентльмен», как они его звали, «самую малость не в себе». Конечно, он оказывал множество мелких практических услуг и им самим и их скоту, но всегда как будто ненароком, так что они потом никак не могли понять, помнит ли он об этих услугах – а он, видно, и не помнил, – вот это, казалось им, пожалуй, больше всего и подтверждало, что он, так сказать, «маленько не в себе». У него была и другая беспокоившая их странность: он явно не делал никакого различия между ними и любым бродягой или случайным пришельцем. Им это казалось большим недостатком, – ведь деревня-то была в конце концов их деревня, и он сам, так сказать, принадлежал им. И в довершение всего здесь до сих пор не могли забыть о том, как он обошелся с одним погонщиком скота, хотя эта история и случилась уже добрый десяток лет назад. Для деревенского люда было что-то жуткое в той сокрушительной ярости, с какой он напал на человека, который всего лишь крутил хвост бычку и колол его острой палкой, что делает каждый погонщик скота. Люди говорили (свидетелями были почтальон и возница – природные raconteurs[4]4
  Рассказчики (франц.).


[Закрыть], так что история, видно, ничего не потеряла от пересказа), будто он просто рычал, когда кинулся по лугу на этого погонщика, дюжего, широкоплечего человека, поднял его, как дитя, кинул в куст дрока и так оттуда и не выпустил. Люди рассказывают, будто и его собственные голые руки были исцарапаны по самые плечи оттого, что он держал погонщика в этих колючках, а тот в это время орал, как оглашенный. Почтальон, вспоминая эту историю, говорил, что ему кажется, будто у него самого до сих пор болит все тело. А из слов, приписываемых Тоду, самыми мягкими и, пожалуй, единственно верными были:

– Клянусь господом богом, если ты, чертово отребье, еще хоть раз обидишь животное, я из тебя все внутренности выпотрошу!

Этот случай благотворно повлиял на обращение с животными во всей округе, но его не забыли и в каком-то смысле не простили. При необычайно мирном нраве и всегдашней кротости Тода эта вспышка придавала ему загадочность, а люди – особенно простой народ – не любят загадочности. И только дети, для которых все окружающее настолько загадочно, что особых тайн для них не существует, вели себя с Тодом так же, как он с ними, и протягивали ему руку с полнейшим доверием. Но и дети, подрастая (даже его собственные дети), постепенно заражались общим отношением к Тоду; он жил в чужом для них мире, а какой это был мир, они никак не могли постигнуть. Может быть, им мешало понять его то, что его интерес и любовь к ним ничем не отличались от интереса и любви, которые он питал ко всем живым существам без разбора, и они это чувствовали. Но при всем том они испытывали к нему нечто вроде благоговения.

В эту рань он уже успел поработать не меньше двух часов, пропалывая фасоль – такой фасоли не было больше ни у кого во всем графстве, – и теперь решил минутку передохнуть, разглядывая паутину. Это чудесное творение, на котором, как звезды на небосводе, сверкали капли росы, висело на огородной калитке, и паук – большой и деятельный – глядел на Тода с естественной для его породы опаской. Тод застыл, завороженный этим сверкающим, прозрачным чудом. Потом, взяв мотыгу, он опять принялся за сорняки, глушившие его фасоль. Время от времени он останавливался, к чему-то прислушивался или поглядывал на небо, как это делают все сельские работники, бездумно и радостно давая отдохнуть мускулам.

– Пойдемте, пожалуйста, сэр, у нашего папы опять припадок.

На дороге за изгородью стояли две девочки. У старшей, которая тихонько окликнула его взволнованным голоском, было бледное личико с острым подбородком; пышные волосы, русые, словно спелая рожь, падали на плечи, а похожие на незабудки глаза, в которых уже проглядывало что-то материнское, были под цвет ее бледно-голубого и почти чистого фартука. Она держала за руку меньшую и более пухлую сестренку и, произнеся свою просьбу, замерла, молитвенно глядя на Тода. Он бросил мотыгу.

– Бидди, идем со мной. Сюзи, поди к миссис Фриленд или к мисс Шейле.

Он схватил старшую из сестер Трайст за худенькую ручку и побежал, стараясь приноровить свой шаг к ее шажкам, грузный великан рядом с этой пушинкой.

– Ты сразу ко мне побежала, Бидди?

– Да, сэр.

– Где это с ним случилось?

– В кухне, как раз когда я готовила завтрак.

– Ага! Приступ тяжелый?

– Да, сэр, уж очень тяжелый, – он весь в пене.

– Что ты с ним делала?

– Мы с Сюзи его перевернули на спину, а Билли смотрит, чтобы язык у него не попал в горло, как вы тогда говорили, потом мы побежали за вами. Сюзи очень напугалась, он так завопил…

Они пробежали мимо трех домиков – из одного окна выглянула женщина и с удивлением посмотрела, как бежит эта странная пара, – мимо пруда, где ныряли и безмятежно плескались утки, ставшие еще белее при ярком свете солнца, прямо на кухню к Трайстам. Там на кирпичном полу лежал больной. Приступ падучей уже кончался, а его перепуганный сынишка мужественно сидел рядом с ним.

– Горячей воды и два полотенца, Бидди!

Девочка с необычайной быстротой и без всякой суеты принесла миску, чайник и то, что могло сойти за полотенца; они с Тодом молча стали прикладывать горячие компрессы к голове больного.

– Глаза как будто стали получше, Бидди?

– Да, сэр. У него уже не такой чудной вид.

Взяв на руки тяжелое тело – Трайст был ростом почти с него самого, – Тод понес его по немыслимо узкой лестнице и положил на неприбранную кровать.

– Фу! Открой окно, Бидди.

Девочка отворила маленькое оконце.

– Теперь ступай вниз, накали два кирпича, оберни их во что-нибудь и принеси сюда.

Сняв с Трайста башмаки и носки, Тод стал растирать его большие, сведенные судорогой ступни. Работая, он насвистывал, и мальчик, тихонько поднявшись по лестнице, уселся на порожке смотреть и слушать. Утреннее благоухание рассеяло затхлый запах каморки; мимо окна, чирикая, проносились птицы. Девочка вернулась с кирпичами, обернутыми в ее нижние юбки, и, приложив их к подошвам отца, стояла, глядя на Тода, совсем как маленькая собачонка, охраняющая своих щенят.

– Тебе сегодня не придется идти в школу, Бидди.

– А Сюзи и Билли пойдут?

– Да, теперь уже нечего бояться. К вечеру он будет почти здоров. Но кто-нибудь тут с вами побудет.

В этот миг Трайст поднял руку, и девчушка подошла к нему, стараясь разобрать, что он бормочет: толстые губы шевелились с трудом.

– Папа говорит, чтобы я вам сказала спасибо.

– Хорошо. А вы уже позавтракали?

Девочка и ее братишка покачали головами.

– Ступайте вниз и поешьте.

Перешептываясь и оглядываясь, они ушли, а Тод сел возле кровати. В глазах больного светилась та же собачья преданность, с какой он рано утром глядел на Дирека. Тод уставился в окно, сжимая большую руку крестьянина. О чем он думал, глядя на липу за окном, на солнечные блики, пробивавшиеся сквозь ее листву и скользившие по свежевыбеленной стене, где уже опять проступали серые пятна сырости, на игру теней этой листвы? Она казалась почти жестокой, эта прекрасная игра теней той, другой жизни, которая шла снаружи, – такой полной, радостной, равнодушной к людям, к их страданиям; слишком веселой, слишком бодрой! О чем он думал, следя за беготней теней, – они, как серые бабочки, носились в погоне за солнечной пыльцой, в то время как рядом с ним лежал великан-крестьянин?

Когда Кэрстин и Шейла пришли его сменить, он спустился вниз. В кухне Бидди мыла посуду, а Сюзи и Билли обувались, чтобы идти в школу. Они замерли, глядя, как Тод шарит у себя в карманах, зная, что это им сулит. Сегодня оттуда появились две морковки, несколько кусков сахара, веревка, какой-то счет, садовый нож, кусочек воска, кусочек мела, три кремешка, кисет с табаком, две трубки, коробок спичек с одной только спичкой, шестипенсовик, галстук, плитка шоколада, помидор, носовой платок, мертвая пчела, старая бритва, кусок марли, немного пакли, палочка каустика, катушка ниток, иголка, но без наперстка, два листика щавеля и несколько листов желтоватой бумаги. Он отложил в сторону шестипенсовик, мертвую пчелу и все, что было съедобного. Трое маленьких Трайстов следили за ним в восторженном молчании; наконец Бидди кончиком мокрого пальца потрогала пчелу.

– Она невкусная, Бидди.

Услышав это, малыши один за другим несмело улыбнулись. Заметив, что и Тод улыбается, они заулыбались открыто, а Бидди даже захихикала. Потом, сбившись на пороге, все трое, переговариваясь и крепко зажав в руках гостинцы и шестипенсовик, долго смотрели, как удаляется по дороге его высокая фигура.

Глава XII

В то же самое утро, но несколько позже Дирек и Шейла медленно шли по хорошо подметенной аллее усадьбы Маллорингов. Губы у них были сжаты, как будто они уже произнесли последнее слово перед битвой, и старый фазан, пробежавший мимо них к кустам, вдруг шумно взмахнул крыльями и полетел к своему убежищу, испугавшись, очевидно, решительности, с которой шагали брат и сестра.

Они вошли под портик, который, по мнению некоторых, придавал дому Маллорингов облик греческого храма, – и только тогда Дирек нарушил молчание:

– А что, если они откажут?

– Поживем, увидим, но держи себя в руках, Дирек.

Дверь им открыл высокий, важный лакей с напудренными волосами. Он молча ждал.

– Спросите, пожалуйста, сэра Джералда и леди Маллоринг, не могут ли они принять мисс Фриленд и мистера Дирека Фриленда; скажите, что мы пришли по срочному делу.

Слуга поклонился, покинул их и вскоре вернулся.

– Ее милость примет вас, мисс; сэра Джералда нет дома. Пожалуйте сюда…

Они прошли через прихожую, мимо статуй, цветов и оленьих рогов, затем длинным, прохладным коридором к белой двери, за которой оказалась небольшая, но очень красивая белая комната. Когда они вошли, двое детей вскочили со своих мест и шмыгнули мимо них в открытую дверь, как молодые куропатки, а сидевшая за письменным столом леди Маллоринг поднялась и, сделав несколько шагов им навстречу, протянула руку. Молодые Фриленды молча ее пожали. Они понимали, несмотря на всю свою враждебность, что если они ограничатся поклоном, их сочтут заносчивыми и невоспитанными. Молодые Фриленды внимательно смотрели на хозяйку – до сих пор им еще не приходилось так близко ее видеть. Леди Маллоринг, урожденная Милдред Киллори, дочь виконта Силпорта, была высокой, худощавой женщиной, не особенно примечательной внешности, с очень светлыми и уже седеющими волосами; выражение ее лица, когда она молчала, казалось приятным и чуточку озабоченным; только глаза наводили на мысль, что она обладает недюжинной волей. В этих глазах была своеобразная двойственность, которая так часто встречается у англичан, – они сияли вдохновенным самоотречением и в то же время предупреждали, что отрекаться от своих интересов придется отнюдь не только их обладательнице.

– Чем могу быть вам полезной? – приветливо обратилась она к посетителям и поглядела на них с некоторым любопытством.

После краткого молчания Шейла ответила:

– Нам – ничем, благодарим вас. А другим – можете.

Леди Маллоринг чуть подняла брови, как будто слово «другим» чем-то ее покоробило.

– Да?.. – сказала она.

Шейла стояла, сжав руки, и ее лицо, только что пунцовое, вдруг сразу побледнело.

– Леди Маллоринг, – сказала она, – будьте добры, разрешите Гонтам остаться, а свояченице Трайста жить у него и смотреть за его детьми.

Леди Маллоринг подняла руку – движение это было совершенно непроизвольным – и потрогала крестик у себя на груди.

– Боюсь, что вы не все понимаете, – спокойно сказала она.

– Нет, – ответила Шейла, побледнев еще больше, – мы отлично все понимаем. Вы действуете во имя того, что считается требованиями морали. Но все равно, исполните нашу просьбу. Пожалуйста…

– Мне очень жаль, но не могу.

– Нельзя ли узнать, почему?

Леди Маллоринг вздрогнула и перевела взгляд на Дирека.

– Я не уверена, – сказала она с улыбкой, – что обязана отчитываться перед вами в своих поступках. К тому же вы, вероятно, отлично знаете, почему…

Шейла сделала умоляющий жест.

– Если вы их выселите, Уилмет Гонт погибнет.

– Боюсь, что это уже случилось, и я не хочу, чтобы она увлекла с собой других. А бедного Трайста мне очень жаль, и я была бы рада, если бы он женился на какой-нибудь порядочной женщине. Но то, что он задумал, абсолютно невозможно.

Лицо Шейлы снова вспыхнуло – оно было краснее индюшачьего гребня.

– Почему, собственно, он не может жениться на сестре жены? Это вполне законно, и запрещать такой брак вы не имеете права.

Леди Маллоринг прикусила губу и смерила Шейлу жестким взглядом.

– Я никому ничего не запрещаю; я не могу запретить этот брак. Но если он женится, жить в доме, который принадлежит нам, он не будет. Я считаю лишним продолжать этот разговор.

– Разрешите мне…

Это сказал Дирек. Леди Маллоринг остановилась – она уже шла к звонку. Тонкие губы юноши искривились в презрительной улыбке.

– Мы знали, что получим отказ. В сущности, мы пришли предостеречь вас, что это может вызвать неприятности.

Леди Маллоринг только улыбнулась.

– Все это касается только нас и наших арендаторов, и мы были бы очень рады, если бы вы сочли возможным в это не вмешиваться.

Дирек поклонился и взял сестру под руку, но Шейла не сдвинулась с места; она дрожала от гнева.

– Кто вы такие? – внезапно заговорила она. – Кто вы такие, чтобы распоряжаться людьми, владеть их душой и телом? Кто дал вам право вмешиваться в их частную жизнь? Хватит с вас и того, что вы получаете с них арендную плату.

Леди Маллоринг поспешно двинулась к звонку. Уже дотронувшись до него, она обернулась.

– Мне очень жаль вас обоих: вы получили ужасное воспитание.

Наступила тишина. Затем Дирек спокойно сказал:

– Благодарю вас, мы не забудем, что вы оскорбили наших родителей. Не трудитесь звонить: мы уходим.

В молчании, пожалуй, даже более глубоком, чем перед входом в усадьбу, брат и сестра возвращались по той же аллее. Они еще не познали простой, но весьма трудно постижимой истины, что на свете могут быть люди, совсем на них непохожие. Им всегда казалось, что стоит им изложить свою точку зрения и противная сторона тут же с ними в душе согласится, а если и будет упорствовать, то разве что из корыстных соображений. Поэтому они возвращались после этой стычки с врагом пораженные открытием, что леди Маллоринг искренне верит в свою правоту. Это привело их в смятение и только распалило их гнев. Они уже давно успели отряхнуть прах этого дома со своих ног, когда Шейла наконец нарушила молчание:

– Они все такие… ни мыслей, ни чувств… только уверенность, что они существа высшей породы. И я… и я их за это ненавижу. Они ужасны, они отвратительны…

Шейла говорила, запинаясь, и по щекам ее катились слезы ярости. Дирек обнял ее.

– Хватит. Нечего ныть. Давай лучше подумаем, что теперь делать.

Шейлу сразу подбодрило, что роли их переменились.

– Нам надо их ошеломить, – продолжал Дирек. – Мы ничего не добьемся, если будем только метаться и протестовать. – И он процедил сквозь зубы;

 
«Англичане, почему
Покорились вы ярму?»[5]5
  Шелли «Мужам Англии». Перевод С. Маршака.


[Закрыть]
 

Милдред Маллоринг сидела в белой комнате, медленно приходя в себя после стычки. Она с детства считала, что ее природная доброта и ее долг требуют, чтобы она делала людям «добро». С детства она не сомневалась, что ее положение позволяет ей делать это добро, и даже если люди против него бунтуют, сопротивляются, все равно в конце концов они должны будут признать, что все это делается для их же «блага». Ей ни разу не приходило в голову, что люди могут не признавать ее превосходства, потому что подсознательно была абсолютно в нем убеждена. Тяжело было такой женщине столкнуться с грубой откровенностью! Леди Маллоринг, конечно, не показала виду, как задел ее этот разговор (она отнюдь не была бессердечной женщиной), но он так глубоко ее потряс, что она чуть не задалась вопросом, нет ли в выпадах этой невоспитанной девчонки и ее брата какой-то доли истины. Нет, этого не может быть: ведь она-то твердо знает, что батраки в поместье Маллорингов живут лучше, чем в большинстве других поместий, – им лучше платят, у них лучшие жилищные условия и за их нравственностью следят лучше, чем где бы то ни было… Что ж, перестать этим заниматься? Когда она настолько лучше их самих знает, что для них хорошо, а что плохо? Милдред Маллоринг могла бы расстаться с этим убеждением только в том случае, если бы сумела отказаться от всех своих мыслей, представлений и привычек, привитых ей с детства. И поэтому, сидя в белой комнате с зеленым, как мох, ковром, она постепенно оправлялась от полученного удара, пока в ее душе не осталась лишь ноющая ранка; как грубы и несправедливы молодые Фриленды! Они получили «ужасное воспитание», и до сих пор никто не поставил их на место и не объяснил, что они просто глупые щенки, которых еще нещадно проучит жизнь. Теперь она не сомневалась, что действительно жалела их, когда сказала: «Мне очень жаль вас обоих». Да, ей искренне жаль их – у этих детей такие дурные манеры и такие дикие взгляды, а ведь они в этом, в сущности, не виноваты – чего можно ожидать при такой матери!

Милдред Маллоринг, при всей своей мягкости и доброте, обладала здоровой прямолинейностью: для нее пройденный шаг был пройденным шагом, а то, что обдумано и решено, пересмотру не подлежало; будучи женщиной религиозного склада, она всегда держалась фарватера, размеченного буйками, которые ставили те, кто был для этого предназначен, и была не в силах представить себе, каким образом то, что удовлетворяет ее духовные потребности, может оказаться недостаточным для других. Впрочем, в этой трогательной узости она была не одинока – таким же свойством обладает множество людей во всех классах общества. Сидя за письменным столом, она склонила свое тонкое, несколько удлиненное, нежное, но в то же время упрямое лицо на руку и задумалась. Эти Гонты – очаг вечного недовольства в приходе; хорошо бы освободиться от них поскорее, хотя она, поддавшись жалости, и разрешила им остаться до двадцать пятого июня, когда истекал срок полугодовой аренды. Лучше бы им уехать немедленно; но как это устроить? Что же касается бедняги Трайста, то эти Фриленды совершают настоящее преступление, внушая, ему, будто он может облегчить свою жизнь и жизнь своих детей ценой греха… До сих пор она избегала беспокоить Джералда деревенскими делами – у него ведь и так столько забот! Но сейчас ему пора вмешаться. И она позвонила.

– Передайте, пожалуйста, сэру Джералду, что я хотела бы его повидать, как только он вернется.

– Сэр Джералд только что вошел, миледи.

– Тогда попросите его сюда…

Джералд Маллоринг, славный малый, о чем свидетельствовало его лицо отличной нормандской архитектуры с окнами синего стекла глубоко посаженных глаз, имел только один недостаток: он не был поэтом. Впрочем, если бы ему об этом сказали, он счел бы это скорее достоинством. Он принадлежал к породе высокопринципиальных людей, считающих широту взглядов синонимом слабости. Можно без преувеличения сказать, что его редкие встречи с натурами поэтическими были ему удивительно неприятны. Молчаливый, почти молчальник по природе, он был страстным любителем поэзии и почти никогда не засыпал, не переварив страничку-другую Вордсворта, Мильтона, Теннисона или Скотта. От Байрона, за исключением таких вещей, как «Дон-Жуан» и «Вальс», он воздерживался из боязни подать дурной пример. К Бернсу, Шелли и Китсу любви не питал. Браунинг раздражал его, за исключением стихотворения «О том, как доставили добрую весть из Гента в Аахен» и «Рыцарских песен»; что же касается до Омара Хайяма и «Гончей небес», то их он решительно отвергал. Шекспир ему совсем не нравился, но он скрывал это из уважения к общепринятым взглядам. Он отличался твердостью принципов и уверенностью в себе, но никому не навязывал своей правоты. Достоинств у него было сколько угодно, и преотличных, поэтому его недостатки обнажались только при встречах с людьми, обладавшими поэтической искрой.

Но это случалось редко, а с годами все реже, так что ему почти не приходилось подвергать себя таким неприятным испытаниям.

Он явился на зов супруги, – его лоб был нахмурен. Только что он завершил утренние труды над планом осушительных работ, чем и подобало заниматься такому образцовому хозяину. Жена приветствовала его легкой интимной улыбкой. Отношения между этой парой были как нельзя более дружескими. Их объединяла общность чувств и мыслей во всем, что касается религии, детей и собственности, а также общность взглядов, в особенности на половой вопрос, а ведь это действительно необычайное единомыслие, особенно если учесть, что он был мужчиной, а она женщиной.

– Я хочу поговорить с тобой о Гонтах, Джералд. По-моему, они должны уехать немедленно. Если они останутся до двадцать пятого июня, это вызовет лишнее брожение. Сегодня ко мне приходили молодые Фриленды.

– Эти щенки!

– Нельзя ли как-нибудь ускорить их отъезд?

Маллоринг не спешил с ответом. Он обладал отменным достоинством настоящего англичанина – не любил отклоняться от намеченной линии, если этого не требовала его совесть.

– Не знаю, зачем нам менять то, что мы считаем справедливым, – сказал он. – Надо дать Гонту время оглядеться и поискать работу в другом месте.

– Да, но состояние умов становится опасным. Нельзя давать Фрилендам такой повод для агитации – это неблагородно по отношению к крестьянам. Рабочие руки нужны всюду, и ему нетрудно будет найти себе место, если он этого захочет.

– Конечно. Но мне даже нравится, как этот человек защищает свою дочь, хотя сам он вечно разглагольствует на всех сборищах. По-моему, немножко жестоко его сразу выгонять.

– Раньше и я так думала, но, поговорив с этими бесноватыми, я поняла, какой вред приносит подобное промедление. Они мутят всех арендаторов. Ты знаешь, как легко распространяется недовольство. И Трайста – они и его на нас натравливают, это несомненно.

Маллоринг задумчиво набил трубку. Он никогда не поддавался панике; если даже для нее были основания, он до тех пор закрывал на них глаза, пока все само собой не успокаивалось. Вот тут он обычно давал волю воображению и сообщал, что то или это, так или эдак грозило опасностью.

– Я, пожалуй, попробую поговорить с Фрилендом, – сказал Маллоринг. – Он хоть и чудак, но человек неплохой.

Леди Маллоринг поднялась и взяла мужа за пуговицу из дорогой кожи.

– Милый Джералд, мистера Фриленда просто не существует!

– Не знаю, не знаю… Мужчина всегда, если захочет, может сказать решающее слово в своей семье.

Леди Маллоринг промолчала. Это было правдой. Несмотря на все их единомыслие и на ту роль, которую она играла в домашних и деревенских делах, сэр Джералд все же имел обыкновение пропускать мимо ушей ее советы. Она это позволяла, но только ему одному, хотя иногда все-таки чуть-чуть бунтовала в душе. Однако, к ее чести, она не только заявляла, что мужья должны руководить женами, но и свято следовала этому убеждению на практике. Но на этот раз у нее все же сорвалось:

– Ах, эта Фриленд! Только подумай, какой вред она приносит, подавая подобный пример. Безбожница!.. Нет, нет, я не могу ее простить! Не думаю, что тебе удастся повлиять на мистера Фриленда. Он у нее под башмаком!

Маллоринг ответил, неторопливо покуривая трубку и устремив взгляд поверх ее головы:

– Я все же попробую. Не принимай этого так близко к сердцу.

Леди Маллоринг отвернулась. Она все-таки жаждала утешения.

– Эти молодые Фриленды сегодня наговорили мне кучу грубостей, – пробормотала она, – в мальчике, пожалуй, еще есть какие-то проблески добра, но девчонка – сущий ужас…

– Гм… А по-моему, наоборот.

– Они плохо кончат, если их вовремя не образумят. Их следовало бы послать в колонии, чтобы они отведали настоящей жизни.

Маллоринг кивнул.

– Пойдем, Милдред, посмотрим, как подвигается теплица…

И они вместе вышли через стеклянную дверь в сад.

Теплица строилась по их проекту, и они были ею очень увлечены.

Любуясь высоким стеклянным потолком и алюминиевыми трубами, леди Маллоринг забыла о своей обиде. Как приятно стоять рядом с Джералдом и смотреть на то, что они вместе задумали! В этом было что-то успокаивающее, что-то настоящее, особенно после утреннего происшествия, которое принесло такое разочарование, напомнило ей о безнравственности, о недовольстве, о неблагодарном народе, – а она ведь так о нем пеклась! И, сжав руку мужа, она прошептала:

– Это выглядит точь-в‑точь, как мы задумали, правда, Джералд?