Текст книги "Живой роскошный ад"

7

На медно-коричневых полях зеленели лоскуты, за длинной призмой синего моря ослепительно сверкала на солнце стоячая вода. Мы пролетели экватор и Атлантический океан. Я приближалась к местам своего детства, и оттенки света указывали на это яснее всего остального. От магнетических полей в недрах земли тянуло в животе, как сила Кориолиса, кажется, тянула внутреннее ухо; тайный календарь, который вело моё тело все эти долгие годы в Испании, говорил: что-то не так. Времена года поменялись местами, солнце стояло не там, висела жара, когда должен был быть холод. Малага погружалась в летнее пекло, а в Буэнос-Айресе салон самолёта заполнял осенний свет оттенков охры, картофельной кожуры, меди, экрю[13]13
  Бледно-серо-жёлтый или светло-серо-жёлто-коричневый цвет, цвет неотбелённого шёлка или льна.


[Закрыть], кармина, крови. Стюардесса «Iberia Airlines», сопровождавшая нас в полёте из Барселоны в Буэнос-Айрес, приказала пристегнуть ремни, допить напитки и погасить сигареты. После суток в полёте мы радостно подчинились. Из окна я видела, как крошечные тракторы сеяли густую пыль, оставляя за собой длинные шлейфы из неё на просёлочных дорогах, пронизывавших, как вены, поля вокруг аэропорта; тракторы становились всё больше и больше. Чёрные колёса опустились, элероны от действия пневматических механизмов изогнулись под неестественными углами, тёмная земля поднялась навстречу самолёту, со скрипом его целуя и содрогаясь.

Регистрировать багаж мне не пришлось; у одной стойки я поменяла половину денег на аргентинские песо, а другую – на махерские песо. Двигаясь через толпу в аэропорту, я слышала округлые слоги и длинные гласные, присущие текучему, сладкозвучному аргентинскому акценту: меня так долго не было, что даже язык звучал по-другому. Усталая после полёта, но радостная – был всего полдень – я вышла на улицу. Целые косяки жуликов и воришек – торгаши, эскорт, посредники, сутенёры, шлюхи – рыскали вслед за путешественниками в поисках добычи. Кто-то свистел вслед женщинам, кто-то что-то предлагал, вовсю играли кассетные магнитофоны, продавцы рекламировали свой товар – океан пронзительного шума. За этой толпой, словно акулы на волнах, кружили такси. Я проголосовала чёрно-жёлтому с радиотелефоном, которое выглядело наиболее легальным, но водитель продолжал свою охоту, не обращая внимания на меня.

– Позвольте-ка, а то вы такая низенькая, что вас в толпе не видно, – сказал какой-то мужчина, который стоял ближе ко мне, чем хотелось бы. Я отступила, чтобы получше разглядеть его и чтобы он меня не тронул. На нём был чёрный костюм – кричащий и дешёвый на вид, но прекрасно сидящий на стройной фигуре. Грубый акцент, длинные гласные вместо коротких и короткие вместо длинных; волосы, ногти, цвет лица, галстук, обувь – сумма всех этих мелких деталей указывала на то, что незнакомец – американец.

После прочтения исповеди Авенданьо этот факт меня очень обеспокоил. Мои лицо и осанка это отразили, и американец всё заметил.

– Эй, я просто хочу помочь, – он поднял руки – не голосуя, но пытаясь неким образом доказать свою безопасность.

– Я сама позову такси, – ответила я.

– Я с удовольствием…

Я резко развернулась и, не оглядываясь, стремительно пошла прочь, часто дыша и ожидая, что его рука вот-вот дёрнет меня за рюкзак и опрокинет.

Этого не произошло.

У северного конца платформы мне удалось привлечь внимание водителя такси с радиотелефоном. Я приказала ему отвезти нас подальше от аэропорта в любой отель рядом с каким-нибудь коммерческим центром. Он отвёз меня в довольно новый двадцатипятиэтажный отель неподалёку от центра города, где я сняла номер, заплатив наличными. Номер оказался дорогой, но у меня не было сил искать подешевле. Выпив воды из-под крана (мне было всё равно, чистая ли она), я упала на кровать. Не помню, как закрыла глаза.

* * *

Проснувшись в темноте, я не поняла, где я, села на постели и позвала:

– Томас?

Кота не было. Нас разделял целый океан – целый мир.

Зато была тень в противоположном углу комнаты у тусклого, словно акулий глаз, телевизора.

– Ну что ж, сволочь… – сказала я ей, напряжённо потянулась к лампе на прикроватном столике и включила свет…

Ничего. Белая штукатурка на стенах, мебель, пародирующая красное дерево с уродливыми пятнами багрового бархата, шторы с жёлто-зелёным узором и отвратительный пейзаж в технике сфумато над кроватью.

Наручных часов у меня не было, часы у телевизора были не подключены к розетке и остановились на 3:12. Небо за окном было сине-чёрным – до утра оставались ещё часы. Я принялась курить и листать телефонный справочник Буэнос-Айреса. Наконец нужная мне страница нашлась – «Мото-Мехор-Реаль», продажа мотоциклов и мопедов. Вырвав из справочника страницу из папиросной бумаги, я аккуратно её сложила и убрала в сумку.

Скрестив ноги, я села на постели и разложила вокруг себя фото и переводы «Маленького ночного труда», надеясь, что вид их займёт мои мысли – или навеет сон. Мне хотелось водки, но я знала, что в этом часу её трудно найти. Другие, лучше подготовленные путешественники взяли бы фляжку или прихватили с собой крошечные бутылочки с самолёта. Я такой путешественницей не была, и пришлось довольствоваться табаком.

Зазвонил телефон – в тишине номера звонок казался очень громким. Я вздрогнула и оглянулась на телефон, будто на гремучую змею.

Протянула руку, но тут он снова зазвонил, и я дёрнулась.

Наконец подняла трубку, поднесла к уху и сказала:

– Алло?

Тишина. Только треск. Будто пластинка закончилась, и теперь игла скользила по неисследованной виниловой середине с шипением и шумом.

– Алло? – повторила я. – Авенданьо? Это ты?

Молчание.

Чувствуя себя глупо и стараясь не обращать внимания, что волоски на моих руках стали дыбом, я повесила трубку. Не тот номер, сказала я себе. Это новый отель, распределительные щиты автоматические; неправильный электронный импульс запустил звонок, хотя на другом конце не было никого. Вот и всё.

До самого утра я простояла у окна в ожидании первых лучей зари.

* * *

Передо мной стоял «Ямаха 465 Y2» 1981 года, оранжевый с синим сиденьем, ремнями и стойками для багажа, дополнительными топливными баками, новыми внедорожными шинами и без фар. Какой-то американец проехал на нём из Южной Калифорнии до Санто-Исодоро – эдакий поход на колёсах по Южной Америке. Так пылко мне рассказывал о мотоцикле продавец: высокий мужчина со щетиной, глубоко посаженными глазами, причёской, которую я про себя называла «в стиле Flock of Seagulls»[14]14
  Британская группа новой волны, для солиста которой была характерна прическа с очень длинной челкой.


[Закрыть] и бейджем с фамилией «ДЮКЕ».

– Вы умеете ездить? – спросил он, переминаясь с ноги на ногу – то ли от боли, то ли от переизбытка энергии. – Он великоват для девушки ваших размеров.

– Я ездила на таком, когда… – я заговорила, но замолчала и подумала. – Давным-давно. Придётся вспомнить старое.

– Может, попробуете эту «хонду»? Или «сузуки»? Они поменьше, вы с ними легко управитесь.

– Нет, – сказала я. На таком мотоцикле меня научила ездить Марсия – прямо тут, в Буэнос-Айресе, когда я училась в аспирантуре. Я подумала, что могу всё бросить – пойти на берег, швырнуть фото «Opusculus Noctis» в море, поехать на этом мотоцикле, разыскать Марсию и уехать с ней на север или на юг – деньги-то у меня были. Только не на запад. Только не в Махеру.

– Этот, – сказала я.

После краткого испытания мы договорились. Я лишилась почти половины всех денег (а это совсем немало), но в конце концов продавец приложил к мотоциклу футуристический аэродинамический чёрный шлем, полностью закрывающий лицо, две лишних канистры с бензином для поездки через границу, очень прочные перчатки и чёрные сапоги до колена, которые некогда носил четырнадцатилетний профессиональный спортсмен-мотоциклист, пока не вырос из этой обуви в пубертате. В Буэнос-Айресе стояла прохлада, а на дороге, где мне в лицо будет бить ветер, станет ещё холоднее. Натянув перчатки и застегнув кожаную куртку до горла, я оседлала машину. Ощутив мотоцикл под собой, а тонированный шлем – на голове, я в полной мере осознала, что делаю. Можно прожить жизнь, не задумываясь над принятием решений – просто идти по тропе, не замечая всех развилок, которые привели тебя в настоящий момент.

Но мне предстояло выбрать тропу совершенно сознательно.

Она вела туда, где я одновременно жаждала и страшилась оказаться.

Но я приехала за Авенданьо.

Заведя машину, я влилась в поток транспорта.

И поехала по извилистым городским улицам, словно чернильный росчерк, скользя то меж творений Клориндо Тесты, то по грубым чертежам испанских гражданских инженеров. Машина напоминала мне о переключении передач, о газе и тормозе, а я летела мимо изящных, воздушных фасадов гранитных зданий, мимо парков и садов, окрашенных осенью в яркие цвета, по длинным площадям и невероятно широким бульварам, пока мотоцикл не перестал буксовать с каждым переключением передач. Он плавно ехал подо мной.

Буэнос-Айрес длился бесконечно, одно здание накладывалось на другое, и чем дольше я ехала, тем более нищими и отчаявшимися эти здания оказывались, тем больше беспорядка меня окружало. Появились трущобы и многоквартирные муравейники, пёстро окрашенные, невзирая на нищету своих обитателей; между балконами тянулись верёвки, где сохло бельё. Транспорт пролетал совсем рядом с тротуарами, где местные влачили большую часть своего существования, но полные женщины в ситцевых платьях сидели на тротуарах, качали на коленях младенцев и не обращали внимания на машины. Дети постарше обретались в замусоренных подъездах или бегали на грязных пустырях – пинали мячи, курили, дрались, ругались матом. Мимо меня проносилась нищета во всём своём суетном, оборванном блеске.

Город и залив остались далеко позади, Рио-де-ла-Плата стала лишь забытым воспоминанием.

На северо-запад, через сельскохозяйственные угодья, всё такие же пышные, плодородные и зелёные благодаря Рио-Парана. Комбайны работали в поле бок о бок с мулами и коренастыми аргентинскими пони; колосилась золотистая пшеница, зеленел хлопок, маслоперерабатывающие заводы возвышались посреди ослепительных подсолнухов, густой сахарный тростник рос в грязной речной воде. Мимо проносились города, лишённые чётких границ, а солнце обгоняло меня, опускаясь на западе. В Кампане за мной погнался провинциальный офицер в своём полицейском автомобиле, одиноким синим пузырьком прыгавшим позади меня. Я дала взятку, даже не сняв шлем, и поехала дальше. Фар на мотоцикле не было, и, когда по небу расплылись оранжево-розовые сумерки, я остановилась и провела ночь в ветхом, но живописном мотеле в городке Каньяда-де-Гомес. Безопасного места для мотоцикла в мотеле не было, и, подождав, пока все отвернутся, мне удалось втиснуть его в дверь номера, где он и остался, не переставая работать, нагреваться и заполнять воздух выхлопами четырёх цилиндров. Я поужинала в местном кафе, а всё моё тело – икры, бёдра, руки и задница – продолжали едва заметно вибрировать. Гости странно на меня смотрели, и я быстро удалилась в номер.

Зазвонил телефон. Я не ответила, и он продолжал звонить в тишине номера, пока я разглядывала одну из фотографий – «La dulce bruma del dolor», «Сладостные миазмы боли». При первой встрече с Оком Клив читал Авенданьо вслух его же перевод этого отрывка – значит, текст был для него важен. Если бы я подняла трубку, заговорил бы в ней кто-то? Может, Авенданьо? А может, кто-то другой? Говорящий по-испански, как прекрасно образованный человек?

На рассвете я выкатила свою «Ямаху» задом наперёд в синий утренний полумрак и уехала, чувствуя, будто позади меня вот-вот лопнет под огромным давлением некий резервуар. Я не могла ни на чём сосредоточиться, в голове теснились вопросы и страх, не имеющий смысла. Не желая тратить свой запасной бензин в дороге, я стала заправляться тут и заметила, как мимо мотеля очень медленно едет фургон, похожий на тот, что я видела в дороге вчера. Возможно, моя паранойя была чрезмерна: Каньяда-де-Гомес – фермерский городок вдали от шума и толп Буэнос-Айреса и Кордобы. Бордовый фургон без табличек здесь – не причина для подозрений.

Но…

Я была недовольна и пустилась по просёлочным тропам и грязным улочкам, то и дело сворачивая туда и сюда, пока наконец не помчалась на всех парах по дорогам, обрамлённым оросительными каналами и заляпанным грязью. Если кто-то из горожан меня заметил, то не увидел ничего, кроме плюмажа из пыли, гребня из грязной воды, да услышал гудение, затихающее вдали.

Сжимая бёдрами «Ямаху», благодаря шлему я ощущала себя словно в коконе из монотонного гудения: как будто белый шум обрёл форму вокруг меня, превратившись в след, в вибрацию вселенной, в квантовую волну, сопредельную с границами моего восприятия и движения мотоцикла вперёд. Я словно чувствовала то, что Авенданьо называл миазмами – точнее, нечто им противоположное: стремление мира навстречу совершенству, навстречу самоисцелению. Инерцию ликования.

Или дело было просто в радости от исправно работающей машины и движения. Странствия.

Не знаю.

Я никогда не бывала в Кордобе и сильно ошибалась насчёт её размеров: я ожидала увидеть захолустье, в основном сельскохозяйственное, с парой предприятий, а меня встретили плотные ряды домов и (на первый взгляд) сотни тысяч людей. Найдя сервесерию, я заказала пива и tortas fritas[15]15
  Жареные лепёшки (исп.).


[Закрыть] и попросила у бармена телефонный справочник. Положив его на стойку, бармен (так как стоял полдень и зал был пуст) удалился в противоположный угол, сел на барный стул в лучах света снаружи и стал курить и читать книгу в потрёпанной бумажной обложке.

Нивии Кампос в справочнике я не нашла, но и не рассчитывала – как сказал Авенданьо в своём письме, она так и не вернулась. Зато людей с фамилией Кампос были сотни, и я позвонила первому из них. Мне ответил мужской голос:

– Алло?

– Здравствуйте, – я сообщила своё имя. – Я ищу семью женщины по имени Нивия Кампос. Она родом отсюда, но после свадьбы переехала в Махеру в… – Как-то раз, когда мы вместе пили, Авенданьо мимоходом сообщил мне год своей свадьбы, но я забыла. – …шестидесятых.

– А деньги будут? – спросил голос.

– В смысле, заплачу ли я вам? Э-э, я не думала…

Он повесил трубку.

Следующей оказалась молодая женщина, знавшая трёх Нивий Кампос с их семьями… но все носительницы имени были моложе двадцати. За ней последовала глубокая старуха с голосом, напоминающим грохот камней вниз по склону. На вопрос о Нивии Кампос она ответила:

– В семье моей двоюродной сестры есть Нивия Альвес. Но я знаю всех Кампосов в Кордобе. Всех их шлёпала по попе и таскала за уши.

– Эта Нивия в шестидесятых переехала в Махеру, выйдя замуж. Её мужа звали Авенданьо, он поэт из Махеры.

Звонок прервался.

– Авенданьо? Тот самый Авенданьо? – переспросил бармен с другого конца комнаты.

– Да.

Он встал и пересёк весь зал, остановившись напротив:

– Тогда трудно будет что-нибудь выяснить.

– Почему?

Бармен пожал плечами:

– Язык распускал.

– В смысле?

– Поэт Авенданьо никогда не был другом Аргентины.

– Это же большая страна. Не мог же он оскорбить всех здесь.

– Нет, – признал бармен. – Но… дайте подумать. Он назвал её… как там… «бородавкой цвета вина на заднице Южной Америки». А также «нищенской страной шлюх и пьяниц, которым не хватит мозгов налить воды из ботинка, даже если на каблуке будут написаны инструкции» – кажется, так, – бармен засмеялся.

«Сколько ещё стран оскорбил Авенданьо?»

– Мне всё равно, но многие это помнят, – продолжал бармен. – Может, они и не помнят, что именно он сказал, но помнят, что Авенданьо им не нравится.

– Наверно, это было после того, как жена ему изменила, – сказала я. – Авенданьо всегда несдержан в гневе и любит обобщать.

– Всегда? Кажется, вы самого поэта ищете, а не семью его жены.

– Всегда был. Прошу прощения, – сказала я и немного подумала. – Но вдруг Авенданьо жив и приезжал к Кампосам в гости?..

Бармен снова пожал плечами, протирая стойку серым полотенцем.

Я положила на нее сотню песо. Деньги пропали. Бармен сказал:

– Вальядолид и Сарагоса. Там будет вилла, где в патио стоит мёртвое дерево, а на нём висят детские ботиночки. Старая Веста вам поможет, если прихватите вино.

– Старая Веста?

– Бабушка Кордобы.

– У города есть бабушка?

– У этого – есть.

Ко мне вспышкой вернулось изображение женщины в короне над колыбелью. «Ядовитая мать вступает на трон».

Я сказала спасибо, и бармен ответил: «Не за что».

Я уже открывала дверь, когда он добавил:

– Не говорите Старой Весте обо мне.

– Почему? – обернулась я.

– Она меня вообще не любит, а когда упомянете Авенданьо, тем более не обрадуется.

8

Дерево оказалось делониксом королевским: обычно они щедро усеяны аляповато-красными цветами, этот же был определённо мёртвым, хотя с первого взгляда я бы так не сказала: на спутанном полумесяце ветвей висели гирлянды крошечных ботиночек, выкрашенных в красный. Хотя слово «выкрашенные» не вполне верно – каждый ботинок словно окунули в кармин. К стволу была прибита гвоздями табличка: «Trae ofrendas a la bruja, lo que proporcionará para el future»[16]16
  Принесите подношения ведьме, которая сообщит вам о будущем (исп.).


[Закрыть], что не внушало уверенности ни в сверхъестественном таланте, ни во вменяемости Старой Весты. Стены крошечного белого домика были покрыты штукатуркой, окна – решётками, а у входной двери виднелся кусочек плитки с ручной росписью, посаженный в гипс: на плитке была ладонь, а на ней – примитивно изображённый глаз. Если бы я имела склонность видеть знамения в клубах выхлопного газа, форме облаков или знаках у дверей пожилых женщин, то определённо сочла бы плитку знаком.

Я подошла ко входной двери с бутылкой вина, купленной на рынке поблизости, но не успела постучать, как дверь открылась.

– Не стой на пороге – входи, входи, – произнёс кто-то.

Войдя в тёмный дом, я увидела перед собой женщину с лицом, как сушёное яблоко – ей было столько лет, что угадывать возраст казалось безумием. Тёмные глаза были добрыми, кожа – грубой и морщинистой, словно женщина много лет провела, работая на ветру и под солнцем, а спина низко сгибалась под тяжестью лет. Морщины вокруг рта и глаз напоминали каналы, вырытые вокруг реки, иссякшей тысячу лет назад, и придавали ей вид уязвлённого благородства. Великолепные волосы – призрачно-белые без малейшего оттенка других цветов – были такими же пышными и длинными, как её жизнь – долгой.

Взяв бутылку вина, хозяйка удалилась на кухню, вернулась с одной-единственной фарфоровой кружкой и села за маленький обитый линолеумом столик, стоящий в клетках света, падающих из-за решётки на окне в тесной и бедной столовой. Вынув пробку, старуха налила себе вина, снова заткнула бутылку и убрала её под стул – поближе к себе.

– Ну? Чего хочешь? – спросила она.

– Я ищу одну женщину, – сказала я.

– Неправда.

– Точнее, её семью.

Отпив, старуха причмокнула и спросила:

– И кто же она?

– Её зовут Нивия Кампос. Она родилась где-то в конце войны, в начале-середине сороковых. Позже она переехала в Сантаверде, чтобы выйти замуж.

– Думаешь, она вернулась домой? Сюда?

– Нет, – ответила я, – но я ищу её семью.

– Как звали её мужа?

Подумав, я ответила, не видя смысла это скрывать:

– Авенданьо.

Издав влажный смех, похожий на кашель, Старая Веста ткнула мне в грудь пальцем, скрюченным от артрита:

– Да, да! Я уже знала, но хотела, чтобы ты призналась сама.

Выпив ещё вина, она выглянула на улицу за окном. Здесь было бедно, но чисто – владельцы и жильцы хорошо ухаживали за частными и многоквартирными домами.

– Ты знаешь про ботиночки? – спросила она.

– Нет, я не хотела…

– Я когда-то была замужем. Представляешь? Я! Пять детей умерло. Первый от инфлюэнцы, остальные родились мёртвыми.

– Мне очень жаль, – ответила я. Морщины на её лице странно исказились – то ли от возмущения, то ли от раздражения:

– Чего жаль? Ты-то здесь при чём?

– Мне жаль, что вы потеряли любимых людей.

– Любимых… – повторила старуха с бесконечной усталостью. – Я даже не знаю, любила ли я хоть раз. Нельзя любить то, что никогда не держал в руках, и дети… – Она замолчала. – Я так их и не подержала.

– А тот, что умер от инфлюэнцы? – спросила я, думая: «Как мы вообще завели этот разговор? Про её давно покойных детей?»

– Мне было пятнадцать, – продолжала она, обводя рукой стены виллы. – Тогда города здесь ещё не было, – очередной долгий глоток. Горло старухи шевелилось под узлами. Она подняла бутылку, вынула пробку, налила ещё вина, заткнула пробкой и поставила её обратно под стул.

– Не думаю, что в пятнадцать лет ты можешь любить хоть что-то, кроме себя самой. Помню себя с сыном, Эрнесто, как на фото. Вижу в уме – стою на фоне поля с сахарным тростником, на мне косынка, я щурюсь, потому что солнце бьёт в глаза, и я устала. Очень устала, и выгляжу, будто не спала всю ночь из-за слёз. Само материнство. Но любви не помню, – снова глоток, снова причмокивание. – Этому миру на нас наплевать.

Светило солнце, но в комнате почему-то стало холодать.

– Вскоре после этого мне начали приносить ботиночки – не знаю, кто. Наверно, чтобы помучить меня. Муж бил меня, я перестала ходить в церковь – зачем? Зачем молиться? Меня стали называть «bruja»[17]17
  Ведьма (исп.).


[Закрыть], и со временем, пожалуй, я ею и стала.

Лицо старухи застыло, словно маска. Значит, эти морщины были совсем не от улыбок. Ещё один глоток вина, и её потрескавшиеся губы раздвинулись, показывая чёрные от кариеса зубы. Ненависть переполняла эту женщину, как пустой стакан без единой трещины.

– Приходят по ночам, когда я сплю, и вешают на дерево детские ботиночки. Я их снимаю.

Оттолкнувшись руками от столешницы, она заковыляла к шкафу, открыла его и вынула две пары детских ботинок:

– Снимаю. Видишь? Маленькие ботиночки для маленьких деток. Держу в руках. Ботинки не сделали ни шага – младенцы же не могут ходить. Эта обувь бесполезна. Хороша только для гадания. – Очередной глоток и причмокивание. – Когда я готова, я окунаю ботиночки в краску, кладу внутрь бумажку с предсказанием и вешаю обратно на дерево. Иногда пишу «Выйдет замуж за богатого», иногда «Умрёт от болезни», когда «Он злодей и разобьёт твоё сердце», когда «Этой не доверяй, в ней сидит чёрт». Иногда пишу одно-единственное слово – «полиция» или «шлюха», и пусть сами гадают, что это значит. Миру на нас наплевать. Почему мне должно быть не наплевать?

«И правда почему», – подумала я. Девочка, на которую её родители смотрят и больше ей не доверяют. Мальчик, от которого не ждут ничего хорошего. Старуха, которой причинили боль, которую пытали, из которой выжгли способность любить. И что не менее важно – почему мне должно быть не наплевать?

Тут я вспомнила Авенданьо, который в своём добродушно-шальном духе говорил: «Несчастье – то, что гарантировано нам всем. Но на экране, под лучом проектора, оно такое крошечное. Как маленькие ведьмы! В следующий раз будем смотреть, как рестлеры сражаются с вампирами. Вот тогда вы, может быть, поймёте». И ощутила отчаянную тоску по нему.

– Нивия Кампос, – сказала я. – Вы знаете её близких? Её семью.

Взгляд Старой Весты стал суровым. Поджав губы, она произнесла:

– Я не стану отвечать, пока не узнаю кое-чего.

В мире есть дыры, изрыгающие тьму и затмевающие надежду. Гнилой рот Старой Весты был такой дырой.

– Хорошо, – ответила я.

– Кто рассказал тебе про меня?

Я даже не задумалась – зачем? Чтобы защитить незнакомца… от озлобленной старухи?

– Бармен в сервесерии «Пиньон». Симпатичный. Любит читать.

Старуха сжала челюсти:

– Вам нужен Хорхе Кампос, брат Нивии Кампос. Он живёт в конце бульвара Аустин-Гарсон, возле университета. Белый дом, синие ставни, красная черепица на крыше.

«Белый, синие, красная». Я поднялась и сказала:

– Спасибо, госпожа. Вы мне помогли.

Без дальнейших любезностей я направилась к двери и открыла. Впереди уже виднелась улица.

– Неужели не хочешь узнать свою судьбу? – произнесла она с улыбкой и жутким взглядом. – Вино хорошее, и ты неплохо выглядишь.

– Я сама создам свою судьбу, – ответила я, но не развернулась и не убежала – тяжёлый, сильный взгляд старухи меня удерживал.

– Ты никогда не будешь счастлива, – произнесла она. Её голос изменился – теперь не было ни ненависти, ни радости; он был просто мёртв, более мёртв, чем Антиклея, мать Одиссея, в Аиде. – Твоя цель – безумие. Но справедливость ты можешь обрести.

Авенданьо бы живо разобрался с этой старой каргой, но Авенданьо здесь не было – и именно поэтому здесь была я. Сжав челюсти, я ответила:

– А вот моё предсказание.

Пройдя обратно в столовую, я подошла к столу, возвышаясь над каргой, схватила её чашку, выпила вино до последней капли (я же за него заплатила) и сказала:

– Умерев, ты не получишь покоя и будешь извиваться в гробу. Следующие сто лет сыновья и дочери Кордобы будут проклинать твоё имя, а потом о тебе забудут.

Я уронила чашку на стол, и та усеяла столешницу крошечными капельками вина, пару раз подпрыгнула, не разбившись, и, чуть покрутившись, замерла. В тесной столовой её стук был таким громким.

– Вино хорошее, – я утёрла рот тыльной стороной ладони.

Старая Веста сухо и пронзительно захрипела, смеясь, точно ветер с Анд гнал пыль по дороге:

– Никто никогда не получает покоя, девочка моя, – сказала она. Подняв бутылку с пола, она вынула пробку, кинула её мне под ноги и сделала долгий глоток из горла. – И каждую треклятую душу забывают. А теперь иди, – старуха поднялась. – Ищи своих desaparecidos[18]18
  Исчезнувших (исп.).


[Закрыть], если сможешь.

* * *

Дом Хорхе Кампоса выглядел аккуратным: вдоль стен висели горшки с незнакомой мне пышной растительностью с маслянистыми листьями. Напротив был магазин; я купила там «Фанту» и выпила под навесом рядом с моей «ямахой». Газировка оказалась очень сладкой и придала мне одновременно бодрости (благодаря сахару) и сонливости, будто калорийный десерт. Вокруг дома и по направлению к нему не наблюдалось никакого движения. Я сунула шлем под мышку, перешла улицу, вошла через металлическую калитку во двор, окружённый оградой до пояса, поднялась по ступенькам в тенистое патио с разнообразными, восковыми на вид растениями, и постучала в дверь.

Она приоткрылась, будто её не заперли как следует.

Свет упал внутрь дома, осветив коридор с арками дверей и полом тёмного дерева. На комоде стояли цветы: фиолетовые свечки люпина, некогда красивые, а теперь обмякшие и осыпающиеся на пол.

– Здравствуйте, – позвала я. – Хорхе Кампос?

Моя интуиция не хуже, чем у любого другого. Говорят, будто учёные – особенно женщины – это аскеты-затворники, далёкие от реального мира и довольствующиеся только книгами. Вот только это бред.

Я это к тому, что здесь было совсем нечисто. Открыв дверь, я вошла внутрь, прислушиваясь, и снова позвала – молчание. Через несколько секунд глаза привыкли к полумраку, и я заметила, что в доме неприятно холодно. Реагируя на смену температуры, каждый волосок на теле встал дыбом. Я пыталась сосредоточиться на звуках окружающей среды и, возможно, определить движение только на слух, но мне мешали приторное послевкусие «Фанты» и странный запах, висевший в неподвижном воздухе. Я прошла по коридору, заглядывая в строгую столовую и комнату с телевизором, проигрывателем и множеством кресел. Кампосы были богаты, дом был большой, комнат в нем оказалось много – и все они пока пустовали.

Я толкнула дверь без ручек, открывающуюся в обе стороны, и оказалась в большой, залитой солнцем комнате. С вешалки на потолке свисали медные кастрюли; я осмотрела деревянную колоду для мяса, шкафы, кухонный гарнитур с плиткой…

Мальчик лежал на полу. Ему было восемь-девять лет, и его застрелили в голову. Кровь вокруг тела засохла, стала чёрной и аляповатой, кожа имела серо-синий цвет. Мухи (немного, но достаточно) уже собирались на пир в уголках рта и на влажной поверхности открытых глаз. В дверях, ведущих обратно в середину дома, лежал труп мужчины – наверно, он бежал на кухню и в момент, когда его застрелили, выбросил руку вперёд в панике.

Я в ужасе застыла – трудно было уложить всё это в голове. Мне казалось, я – капля воды, упавшая на раскалённую сковородку, вскипевшая и мечущаяся по чугунной поверхности, пока не испарюсь. «Надо позвонить в полицию», – возникла мысль. Не в силах смотреть на мальчика, я тупо уставилась на мужчину – тот лежал лицом вниз, его задние карманы были ясно видны, и правый заметно выпирал. Стараясь не касаться крови, я вынула его кошелёк и удостоверение личности, спугнув мух, взлетевших с его лица – Хорхе Кампос.

Они даже не были похожи на людей, скорее на фигуры из неизвестного мне мягкого материала, потому что теперь ничто их не оживляло – ни дыхание, ни едва заметное, но оттого не менее настоящее биение крови в артериях, венах и капиллярах. Мужчина упал на живот, пока мчался на кухню – надо думать, стрелок держал его сына – и при падении его голова повернулась набок, рука вытянулась вперёд, а рот открылся, будто перед смертью он что-то кричал… И что-то ещё было со ртом – нечто странное.

Снова наклонившись, я осторожно просунула между губами большой и указательный пальцы. Стоило почувствовать зубы, твёрдые и белые, как слоновая кость, как меня охватил нерациональный страх, что они вот-вот сомкнутся и мертвец меня укусит – вдруг в его неживой плоти ещё происходят некие враждебные химические реакции? Я отдёрнула руку, и труп испустил зловонный воздух – это были трупные газы во внутренностях. Я закашлялась, подавляя тошноту.

Стараясь не испачкаться в крови, я опустилась на колени, уверенная, что во рту что-то есть, и, снова протянув руку, вынула оторванный клочок жёлтой бумаги, края которой потемнели от мёртвой слюны мужчины.

– 19.569912, -70.197901

Исабель